Пленник Полых Холмов (джен)

Когда звуки колоколов смолкли, Джон прислушался — не раздастся ли хриплое воронье карканье? Оно просто должно было прозвучать в такой день предзнаменованием... хоть чего-то. Это было бы уместно здесь, сейчас. Старинное кладбище, печальные каменные девы, кресты, гробницы и молчаливая толпа скорбных эльфов. Настолько противоестественно тихих, что казалось: вот-вот они, проходя мимо куста рябины, обратятся и окажутся ночными монстрами, прикинувшимися порядочными разумными, только слегка переигравшими в благопристойность. Слишком они были чинными, слишком грустящими. Искусственными. Как сами похороны.

Представление. Натуральное представление, только не в театре. Но перед кем они играли? Перед Джоном Уотсоном? Лучшим другом погибшего, который видел этих, если верить речам, «близких и любящих» впервые?

Тянувший с Темзы ветер, несущий влагу и холод, выдувал вопросы, порывами забегал то справа, то слева, будто загонял процессию поскорее в склеп. Торопил — оставьте мертвого с мертвыми, а сами расходитесь, зябко кутаясь в траурные одеяния. Да, у всех тут была подходящая одежда, только Джон с Лестрейдом — не чета аристократичным эльфам с гардеробами, полными нарядов на все случаи жизни. Хоббит и человек обошлись повязками на рукавах.

Наверное, было бы легче, если бы они с Лестрейдом, уйдя с кладбища, пошли выпить. Разделить боль. Набраться в пабе до потери самоконтроля, пока слёзы сами, без стеснения, не потекут по щекам, пока не начнут вырываться наружу скомканные слова о вере и неверии, о том, что Шерейрен был хорошим другом, и о том, что он не был подделкой. О том, как легко представить его живым и посмеивающимся над комедией о его похоронах, и как трудно поверить, что он остался лежать в закрытом гробу.

Джон резко развернулся, будто кто-то невидимый отдал команду «марш», и ушёл с кладбища, печатая шаг.

Наверное, он не хотел, чтобы стало легче. Он не собирался делиться своим личным горем.

* * *

Далеко тянутся залы и переходы Полых Холмов. Под жилыми уровнями находятся служебные, иной раз кажущиеся более оживлёнными, чем главные залы. Ниже — технические, почти не посещаемые эльфами, полные пугающих шорохов и запахов древней магии. Анфилады заброшенных комнат, залы и коридоры сплетаются в таинственные лабиринты. В детстве эльфу с глазами цвета стекла и ртути нравилось сбегать сюда: учить уроки или терзать очередной музыкальный инструмент хотелось без назойливого присмотра взрослых. В одиночестве, в месте, где лишь дыхание гуляющей рядом загадки порой холодило затылок. Иногда он пускался в путешествия, всё дальше и дальше продвигаясь в изучении комнат, стены которых были испещрены странными письменами, и других, полностью занятых тихо жужжащими и подрагивающими, тикающими и мерцающими приборами. Задержаться надолго не удавалось — его могли хватиться, начать разыскивать и нарушить робкое очарование уединения.

Когда он подрос, то понял — его отлучки на технический уровень не были для родителей таким уж секретом, но эта догадка не стала разочарованием. Просто маленький кусочек мозаики лёг на свое место, картина мира сделалась полнее. А вопрос, что таится в заброшенных залах дальше, куда он не мог, просто не успевал зайти и изучить, к тому времени перестал тревожить. Маго-технические установки, переплетения проводов и подмигивание огоньков больше не будоражили воображение. Всего лишь скучный фундамент удобного быта — взрослому неинтересны такие подробности.

Судьба — дама ироничная во всех отношениях. Эльф давно вырос, и в его глазах стало немного больше ртути, чем стекла, а волосы из белокурых сделались золотистыми. И вот теперь он снова шёл по древним коридорам, следуя за одним из старейшин рода. В самый дальний уголок нижнего этажа, в секретнейшие апартаменты — детская мечта забраться на уровне как можно дальше и пробыть там как можно дольше сбылась самым жестоким образом. Они шли медленно, эльф мог отмечать мысленными вехами знакомые комнаты. Про себя он поздоровался с каменным изваянием — добродушным крепышом с хомячьей головой — некогда бывшим почти другом. Ему юный эльф однажды принялся жаловаться на некую важную тогда и забытую сейчас обиду, и от тостощекой морды, казалось, исходила утешительная волна эмоций, дарящая покой. С тех пор мальчик приходил к нему чаще, идолу были прочитаны наивные детские стихи и сыграны первые импровизации. Крепыш предпочитал струнные инструменты духовым, и, наверное, поэтому эльф тоже полюбил скрипку и цитру сильнее прочих. Возможно, добрым знаком было пройти мимо его детского тотема, выбранного по наитию.

Как бы ни были длинны помещения Полых Холмов, но нежеланный финал пути неизбежен. Перед эльфом открылась дверь. Самая обыкновенная на вид, защищённая лишь парой заклинаний, хотя эльф не был уверен — лишённый магии, он больше не ощущал её и мог лишь наблюдать внешние проявления, отнюдь не обязательные хоть бы и для самых сильных чар. Старейшина не торопил его, и эльф в последний раз оглянулся, чтобы увидеть смыкающуюся тьму коридоров, в которые ему отныне было не вернуться. Позволив себе эту маленькую слабость, он вздернул нос и вошёл в свое новое обиталище с самым гордым и независимым видом, который только мог на себя напустить. Дверь за ним закрылась, и пожилой эльф ушел быстрой и легкой походкой разумного, достойно выполнившего свой долг.

Пленник включил свет и огляделся. Ему предстояло оставаться в этих апартаментах немало времени. Возможно, до конца своих дней. Аскетично. Не изукрашенные узорами или лепниной стены, минимум мебели: кровать, два кресла, пустые полки, бюро, шкафы, крошечный коридор, ведущий в ванную с туалетом, и кухня, похожая на современную своей простотой, но на самом деле древняя, как сами апартаменты. Раньше такая строгость в интерьере была уделом только заключённых, сейчас она в моде.

Он нашел посуду, постельные принадлежности, свободную одежду, зубную щетку и пасту с мылом, еду и более ничего. Достаточный минимум для того, кто должен разбираться с прошлым и думать о своих ошибках.

Пятый день после смерти

Джон стоял у окна и дул на стекло, а потом бездумно стирал пальцем конденсат. Он ожидал кэб. Нужно было вернуться на Бейкер-стрит, откуда он малодушно сбежал после гибели Шерейрена. Нехорошо бросать миссис Хадсон, да и не так много у него денег, чтобы ютиться по гостиницам. Можно бы поискать другой угол, но нет сил, нет желания — одна пустота и ощущение бессмысленности любых телодвижений.

* * *

Следующий посетитель заставил себя ждать. Узнику было интересно, кого сочтут достойным справиться с непростой задачей: часто сталкиваться с ним и при том верить в его несуществование. Он перебирал в уме старейшин — любой справится шутя, но мысль об обслуживающем заключённого Аркуэноне или Таурохтаре казалась просто смехотворной. Потому на лишенном имени, скорее всего, будут кого-то тренировать. Молодого и перспективного, нуждающегося в возможности доказать свое право на более высокое место в иерархии. Таких было несколько, и, вероятно, детектив, давно отмежевавшийся от своей родни и политики, знал не всех. Как долго Шерейрену придется пробыть тут — будет зависеть от толковости приставленного к нему эльфа. Остальные, знающие, что он жив, уже вычеркнули из памяти неудачливого сородича или старательно забывают его.

Шерейрен заранее злился на своего будущего попечителя, на то, как он ждал его, и старался выкинуть из головы ожидание, упорно отмахиваясь от слабой надежды на проблески чего-то живого в своих однообразных буднях.

Он лежал лицом к стене, из упрямства зарываясь в самые старые свои воспоминания в поисках дородовых — просто так, от бесполезности подобных размышлений, мрачное удовлетворение пополам со злорадством грело душу. Стать другим, избыть ошибки прошлого, отпустить окружающий мир, чтобы вернуться в него… выдумают тоже! Шерейрен не собирается каяться, его поступок был верным. Одного жаль — не успел поставить точку в финале.

Когда скрипнула дверь, пленник решил показать характер и ещё несколько секунд держал себя в руках и не шевелился. Наконец он резко обернулся. И увидел то, о чём догадался по дыханию, легким движениям, мимолетным ощущениям родства: попечителем, эльфом, который будет носить ему еду и проверять состояние, назначили его родного брата. Лучший из возможных выборов — брат умён и талантлив. Худший из имеющихся — отрицать столь близкую связь тяжелее всего.

— Тебя высоко ценят, братец. Надеюсь, ты гордишься поручением.

— У меня нет брата, — серьёзно ответил Мейкорфитес и прошел в кухню, где стал выгружать с подноса увеличивающиеся на глазах блюда с законсервированными изысками. Старший явно решил не ограничивать младшего в еде.

Шерейрен последовал за ним, обшаривал брата взглядом, делал выводы о том, где тот был и чем занимался последнее время. Разумеется, был с семьей, бросив дела среди людей, много общался с прочими эльфами; ему, похоже, предлагают пост министра или вот-вот предложат. Неплохо для его возраста. Потом с иронией спросил:

— Да ну? Прямо ни одного брата? А я кто такой?

— Ты — не определившееся существо. Учти, в дальнейшем я буду к тебе обращаться — существо, — эльф, отказывающийся от родства, резко развернулся к собеседнику, собранные в хвост длинные рыжеватые волосы не поспели за движением и ударили его по лицу. Мейкорфитес мотнул головой и холодно посмотрел на пленника. — Должен ли я объяснять тебе, что так нужно и должно поступать в нашей ситуации?

Шерейрен поднял брови:

— Будто мне когда-либо нравились твои нравоучения. Но я с удовольствием полюбуюсь, как ты попытаешься поверить самому себе.

Он оскалился, изображая веселость, а брат ответил:

— Уже верю. До встречи, существо.

Он подходил к двери, когда Шерейрен наконец-то решился задать тревожащий его вопрос:

— Как там Джон?

— Как разумный, лучший друг которого на глазах у него покончил жизнь самоубийством. У него был удар, — судя по тону, Мейкорфитес удивлялся недогадливости брата.

— Он в больнице? — Шерейрен не стал скрывать волнения. Зачем? Брат знает о его привязанности к хоббиту.

— Нет. Заставь врача лечиться…

Мейкорфитес набрал воздуха, будто собираясь разразиться поучительной тирадой, но, взглянув на Шерейрена, лишь покачал головой и вышел.

Узник снова улегся на кровать, повернулся лицом к стене и укутался в сползший было халат.

Восьмой день

Джон протирал пробирки, придирчиво рассматривая пыль и раздумывая, не включить ли яркую магическую лампу, повешенную Шерейреном над их кухонным столом, чтобы удобнее работалось. Когда эльф вернется, Джон обязательно упрекнет его за слишком быстро пылящиеся стекляшки, по которым чёртовски легко заметить, что ни один маньяк-алхимик не пользуется ими. Хотя Шерейрена таким не проймешь. Он пожмет плечами и скажет:

— Ты давно мечтал о порядке на кухне, Джон. Надо было воспользовался случаем и убрать всю алхимическую посуду.

— И поверить в твою смерть? Не убирая твои вещи, легче было верить, что ты жив, знаешь ли,— ответит Джон.

Пробирка будто сама вырвалась из рук и разбилась с неприятным звоном. Джон осторожно осмотрелся и отошел на цыпочках, как по минному полю: он привык дома ходить босиком, но даже грубую кожу ступней хоббита можно было рассечь этими острейшими осколками. Подметая кухню, он дал себе слово зайти в магазин и купить взамен разбитой две пробирки. Иначе Шерейрен оскорбится, сколько раз он возмущался, стоило Джону прикоснуться к его вещам. Хлам и мусор — на взгляд хоббита — с точки зрения эльфа-детектива были важными уликами или материалом для опытов. Но две — нет, три — новых пробирки, его задобрят? Да хоть пять! Скорее вернись, Шерейрен!

* * *

Самым слабым местом в планах Шерейрена было то, что он не принял во внимание мысль о том, как переживет случившееся Джон. Не до того было, когда ставил на кон свою жизнь. Не до мелочей. Чувства друга эльф отнес именно к такой категории. И сейчас Шерейрен продолжал считать, что был вправе рискнуть собой.

Почему же сейчас Шерейрену кажется, что он заблуждался? В чём ошибка? Он всё сделал правильно, даже отправил Джону сообщение по мессинджеру, как обычно делают. «Предсмертную записку», где просил себя не винить. Что не так?

Девятый день

Миссис Хадсон зазвала Джона к себе, и они пили скотч, не чокаясь. Она уговаривала его поплакать: мол легче станет. Джон не мог понять: о чём плакать? О Шерейрене? Этот сверхъестественно везучий сукин сын наверняка выкрутился. Как обычно.

Но, несмотря на самоуговоры, Джон зачем-то пил безвкусный и оглушающий алкоголь. Он давно практически перестал ощущать вкус еды.

Пленник лежал на кровати и смотрел в потолок, прожигая его ненавистью, рожденной из скуки. Разумеется, он сам выбрал свой путь, но тогда он предполагал пожертвовать только жизнью — крайне неприятно, но не очень длительно. Шерейрен ждал гибели от руки Мориартэ, а позже собирался умереть, упав с крыши Бартса. Очнувшись после прыжка, эльф пожалел о неуемной жажде жизни, пробудившей скрытые способности, позволившие ему уцелеть. Понимал: теперь его казнят за убийство, а выбирать способ и время собственной смерти он предпочёл бы сам. Шерейрен не догадывался, как извернутся родственники, обратившиеся к древнему и редкому исключению из закона, который позволял, формально объявив эльфа мертвым, оставить ему возможность прозябать безымянным в надежде на перерождение. И он вновь сожалел: о сорвавшемся плане, о том, что они с Мориартэ не погибли оба, войдя в историю обоих родов как эльфы-идиоты, устроившие дуэль в просвещенном двадцать первом веке. Бессрочное заключение не казалось ему милосерднее казни.

В комнату вошел Мейкорфитес и, осмотревшись, сморщил нос. Неопрятные клоки пыли катались по полу, а Шерейрен лежал на незастеленной кровати, простыня сбилась и тоже не украшала интерьер.

— Зря вы воспользовались поправкой Луэро, — сказал в воздух Шерейрен, — ничего не выйдет, я скорее сдохну от скуки или сойду с ума.

— Ты живуч, как кошка, не стоит рассчитывать на такой простой исход, — пренебрежительно ответил брат и ушёл на кухню.

Там громоздились стопки грязной посуды, мебель явно ни разу не протиралась, и крошки с брызгами уже начали образовывать монолитный слой. Шерейрен будто решил поставить опыт, проверяя, насколько сильно можно обезобразить нынешнее жилище. Пока опыт проходил успешно.

— Какой бедлам, — чуть громче произнес Мейкорфитес. Пусть брат в комнате услышит.

— Какая тебе разница? — лениво отозвался Шерейрен.

— Мне неприятно сюда заходить, — с брезгливым удивлением в голосе ответил брат.

— Значит, ходи пореже, — Шерейрену ещё хотелось скрывать, до чего важны ему посещения Мейкорфитеса. Он боялся того момента, когда сорвется и будет умолять пробыть с ним дольше хоть на несколько минут. Необходимость быть от кого-то зависимым и возможность сойти с ума всегда были его главными кошмарами, а теперь обе стали угрожающе близки.

— Спасибо за совет. Предлагаю сделку — ты уберешь за собой, а я принесу тебе книжку, — Мейкорфитес произнес последнюю фразу чуть натужно — как раз переставлял высокую гору тарелок.

— Лучше расскажи мне, как вы справляетесь с организацией Мориартэ. Надеюсь, вы не спустили дело на тормозах сейчас, когда, лишённые главы, они наиболее уязвимы. Умереть зря было бы обидно. Хотя бы и для виду, — уже потому что Шерейрен пустился в ненужные объяснения можно было понять насколько его волнует состояние дел.

— Твое извечное мнение об окружающих, как об идиотах, мешает трезвой оценке ситуации. Подумай об этом, существо. А сделку я уже предложил — книгу или ничего.

Мейкорфитес подпустил холоду в голос, но главное всё-таки сказал: шайкой, оставшейся после темного эльфа, занялись и небезуспешно. Ожидаемо — без гениального лидера они немногого стоили.

— Какую книгу? Британнику? — с надеждой спросил Шерейрен. Её можно было бы долго читать.

— Священную песнь.

— Издеваешься? Да я наизусть знаю… — под взглядом вернувшегося с кухни брата он сник, — страниц десять.

Старший продолжал холодно смотреть на младшего, и тот сдался. Он был в курсе — разнообразного чтения пленникам не полагается.

— Приноси. И бумагу с ручкой. Может, я её расшифрую. Сейчас модно расшифровывать священные тексты, не так ли?

Насмешливая полуулыбка была единственным ответом, Мейкорфитес вышел, не прощаясь.

Одиннадцатый день

Джон крутил в пальцах скальпель, и тот вдруг заскользил по деревянной столешнице прямо к царапине, оставленной Шерейреном. Намёк? Некоторые, пытаясь связаться с духом умершего, крутят блюдечки, а он будет общаться при помощи любимого скальпеля? Ну да, есть отличный способ — простой, как двери. Сделать себе пару аккуратных разрезов на руках и немного подождать. Лучше всего в таких случаях ожидается в ванне с горячей водой.

Джон с силой вогнал лезвие в столешницу. Слишком просто и театрально. А он вовсе не склонный драматизировать эльф. Незамысловатым хоббитам вообще не полагается тонких переживаний и душевных страданий. Разве что по поводу отсутствия хорошего пива и доброго табачку, не так ли?

Двенадцатый день

Скальпель, воткнутый в стол, выглядел неуместно. Джон его слегка расшатал и выдернул. Ох, как недовольна будет миссис Хадсон. Она сильно расстроилась по поводу одной царапины, а тут целая дыра. Джон попытался её замазать пальцем, но никакой магии, к которой у него не было способностей, не проявилось, и доска срастаться не пожелала. Чёрт с ним! Он попросту выкупит стол и хоть на щепки разберёт, если захочется.

Шерейрен замучил! Сколько можно пропадать? Между прочим, миссис Хадсон, Лестрейд — да даже сержант Донован! — по нему убиваются. И Джон тоже переживает: у Шерейрена талант вляпываться в проблемы, и неплохо бы иметь возможность прикрывать его спину — или хоть следить, как этот полоумный эльф питается.

Он не сразу заметил, как рука уже начала исполнять обещание разобрать стол по щепкам, процарапывая линии скальпелем. Они определенно складывались в руну Ш.

* * *

Во сне эльф метался по ясному осеннему лесу в поисках того, с кем был связан почти с самого рождения. Его зов, обращенный к Вечному, был похож на крик оставленного младенца: «Где ты? Почему ты меня бросил? Вернись!» Ответом было отдаляющееся эхо перестука копыт. Он бежал следом, понимая — ему не догнать того, с кем разорваны узы. Но мелькавшие среди деревьев золотистый хвост, стройная нога или часть пшеничного крупа звали за собой, и приостановившийся было эльф вновь гнался за тем, кто уносил имя, некогда бывшее одним на двоих. Болезненную пустоту в груди порождало не нуждающееся в подтверждении знание о том, что у скачущего вдаль единорога были глаза Джона.

Двадцать третий день

На самом деле Джону давно было пора встряхнуться. Когда Шерейрен явится — а Джон уверял себя, что эльф только и поджидает возможности вернуться неожиданно и эффектно — неизвестно.

Надо бы хоть уборку сделать, говорил он себе… и откладывал. Не горит.

С утра он садился за стол, действительно выкупленный у миссис Хадсон, и подолгу смотрел на него. Порой казалось, что он скоро сможет наизусть нарисовать карту текстуры столешницы: Джон заучил каждую жилочку, любую шероховатость. Иногда хоббит водил руками по поверхности, ощущая структуру дерева, изучал места, им самим прорезанные. Наконец время созерцания заканчивалось, тогда он брал нож и вырезал. У него не было никаких идей, он просто вырезал листья — кленовые и липовые, дубовые и рябиновые. Он трудился над прожилками и зубчиками вдумчиво и неторопливо. Ему некуда было спешить.

Джон точно знал, что листья окрашены в цвета осени.

* * *

В следующее своё посещение Мейкорфитес был особенно щедр: еда, компактно уложенная на столике для закусок, едва разместилась в кухне. Шерейрен, никак не соглашавшийся помогать с выгрузкой, ускоряя уход брата, озвучил свои догадки:

— Собираешься в командировку, едешь недели на две, скорее всего, в южные страны. Где у нас сейчас обострение национальных интересов? Иркиль?

— Тебе неинтересно, — неприятно улыбнулся брат.

— И никогда не было, — согласился Шерейрен, — просто поддерживаю беседу. Ещё я мог бы сказать, что ты прав: с глаз долой — из сердца вон. Только я считаю — не сработает. Мне не в чем раскаиваться, потому я умру, запертый здесь, от глубокой старости, убежденный в своей правоте. Можешь не «отпускать» меня.

Старший нахмурился.

— Я понял твою точку зрения. Как ты понимаешь, она ничего не меняет. У меня просто дела.

Шерейрен поджал губы. Он не верил в случайность срочной поездки, но не счёл необходимым озвучивать мысль.

Перед уходом брат остановился и сказал:

— Никому не нужны твои мучения, существо. Не ради страданий мы приходим в мир, и не ради страданий ты находишься тут. Постарайся найти успокоение, — с этими словами он протянул пленнику две книги и увесистый ящичек с набором для каллиграфии.

Второй книгой, помимо обещанной ранее Священной песни, оказалось «Жизнеописание эльфа, потерявшего имя и сущность, сделанное им самим в горькие годы одиночества». Воспоминания того самого Луэро.

Когда Мейкорфитес вышел, Шерейрен поставил письменные принадлежности на стол, положил книги рядом. Не стал сразу открывать, понимая — вскоре книга перестанет казаться благословением и наскучит. Невозможно читать одно и то же бесконечно. Только сейчас она сулила загадку, раскрытие которой может помочь ему спастись. В непрочитанной истории была надежда. А когда он перевернет последнюю страницу — скорее всего, придет к выводу, что путь Луэро для него неприемлем. Но никакое понимание не могло подавить огонек надежды, робко теплящийся в душе и говорящий: «А вдруг ты неправ, и положение окажется не настолько безвыходным».

Но, прежде чем приняться за чтение, он задал себе урок успокоиться. Выполняя эту задачу, отжимался, пока не устал и, вымывшись, принялся ходить плавным шагом в рамках намеченного мысленно квадрата, очень медленно вдыхая и выдыхая воздух. Лишь потом уселся за стол, открыл книгу и начал читать:

«О, я многострадальный и печальный! Много боролся я с сердцем своим и вот приступаю к запискам, где с чистою душой изложу злодеяния свои и своё раскаяние. Пусть сии записи послужат кому-то наставлением либо утешением, тем уж я и рад буду.

Не желая оставлять худую память о почтенных предках, о роде своем умолчу, а личное имя, в коем мне уж более трех лет, как отказано, мне было — Луэро…»

Пятьдесят четвертый день

Джон не пошёл навещать могилу Шерейрена на тридцатый день, как принято. Эльф вряд ли хорошо бы воспринял высказывание уважения когда положено, ведь сам он относился к условностям весьма презрительно. Потому Джон совсем не торопился. Лишь с наступлением весны, в хорошую погоду, когда кладбище не должно было вызвать уныния, он отправился туда. Отставной капитан британской армии не собирался сдаваться на милость чёрных дум.

Если изгнать из мыслей неуместную скорбь, которой Шерейрен был бы недоволен, кладбище можно найти приятным местом для прогулок. Не зря парк Почтальонов или сады при церкви Гроба Господня когда-то были погостами, а теперь люди просто приходят сюда насладиться миром и тишиной. Джон внимательно смотрел вокруг, стараясь найти покой, цепляясь взглядом за мелкие детали, вроде венка, которым была оплетена бита для крокета, видимо, принадлежавшая покойному, и заметил на одном надгробии фотографический портрет. Вставленный в овальную рамку, он изображал миловидную полуорчанку, которая больше никого не порадует своей улыбкой и темными глазами. Джон вспомнил, что уже видел надгробия с портретами в Европе, и загрустил — о том, что у него не осталось хоть портрета Шерейрена.

Именно тогда в его голову закралась мысль, которая вскоре стала схожей с одержимостью. Ему отчаянно захотелось по памяти создать себе портрет умершего друга.

Джон никогда не был художником. Только в детстве, как все мальчишки, рисовал военные дирижабли, бронепоезда и поля сражений. И вот сейчас отчаянно жалел, что больше никак не продвинулся в изобразительном искусстве.

Но сожаления продлились недолго. Едва вернувшись домой и кинув взгляд на столешницу, Джон понял — нужным инструментом он почти владеет. Вряд ли нож и штихель в обращении сложнее скальпеля, точность руки у него есть, осталось лишь подучиться. А упорства и терпения Джону не занимать.

* * *

Закрыв глаза, прижимая невидимый подбородник и взмахивая несуществующим смычком над мыслью о струнах, Шерейрен играл на скрипке. «Музыка души» — единственная оставшаяся у него возможность играть. Эльф не проживет без гармонии звуков, пусть раздающихся лишь в его воображении.

Сто второй день

Лезвие ножа входило под углом и снова, теперь под другим углом — там, внутри, разрезы должны были пересечься. Третье, завершающее движение — и маленькая деревянная пирамидка выпала из доски. Всё верно. А теперь ещё раз. И ещё. Пирамидки и мелкие стружки валялись на столе и полу, но время убирать их ещё не пришло. Джон вырезал на небольших досках разных пород дерева простейший геометрический узор: ставил руку, привыкая чувствовать правильный нажим при разном направлении волокна и разном сопротивлении. У Джона было далеко не первое занятие. Он больше не потел так, как над первыми своими попытками быть точным. Главное он понял — неудачно вырезанный элемент не грозил никому смертью или увечьем. Осознание этого в первую минуту было приятным, но затем пришлось признать: именно потому резать по дереву гораздо скучнее, чем быть хирургом. Зато оставалось время обдумать свой план, который пока ещё волновал дерзостью замысла. Джон уже практически не сомневался, что воплотит его, но по свойственной хоббитам основательности характера — которой ему и без того перепало меньше, чем другим, менее склонным к авантюрам, достойным представителям своей расы — продолжал шлифовать в уме детали, прежде чем приступить к действиям. Он предполагал отдать задуманному делу как минимум год своей жизни, немалый срок, требующий всё хорошенько взвесить. Но, судя по всему, дело хорошо сочеталось с резьбой по дереву, раз уж он может резать и думать, думать и резать.

* * *

Добродушная морда тотема превращалась в лицо Джона, лицо подергивалось рябью, и на его месте появлялась морда единорога.

Два духа-хранителя: данный ему с рождения вместе с именем и покинувший его недавно Вечный Единорог и безымянный тотем. Шерейрен мог бы выяснить его имя, но тогда духи стали бы спорить о правах на подопечного. Потому он не только не постарался узнать его, наоборот принял необходимые предосторожности, чтобы не узнать имя случайно. Дело было даже не в опасности подобного положения, просто эльфу больше нравилась необязательность их отношений с тотемом. Свобода и тонкое, хрупкое доверие, столь редко случающееся в отношениях между эльфами, а уж тем более с духом, были слишком ценны, чтобы разрушать их из пустого любопытства.

И в неустойчивой формуле присуствовал третий, земной хранитель — Джон. Когда-то детектив старательно отгонял мысли о том, что спасший его жизнь на первые же сутки знакомства хоббит мог быть послан одним из духов, что его желание защищать могло не быть добровольным. Сейчас Шерейрена не оставляла эта мысль. И лишь одно терзало — чей он? Если Джон послан Вечным, то он уже отпущен на волю. Тогда хоббит не встретит вернувшегося Шерейрена (если вообще удастся вернуться). От этого становилось зябко и пусто, хуже, чем от мысли, что он не выйдет на волю никогда. Возможно, во второй вариант просто не удавалось поверить и по-настоящему ужаснуться. Но и первое пугающее предположение могло быть неверным. Вдруг свободный дух нашептал ничем не связанному Джону о нуждающемся в нём Шерейрене, и Джон согласился быть рядом с эльфом добровольно? Просто желая одаривать своей дружбой и заботой.

Чей ты посланец, Джон?

От недостатка данных у Шерейрена начинала болеть голова.

Сто тридцать пятый день

В пабе «Народной норы» уже приготовились к Пасхе: стены увешали вышивками в ярких рамках, полки за стойкой и столы украсились раскрашенными в жёлтые и салатные цвета фанерными изображениями кроликов и подставками для салфеток -работами учеников местных курсов.

Джон пил пиво после занятий с Сэмюэлем Типкинсом, своим учителем резьбы. До сих пор они общались очень официально, исключительно как мастер и ученик; сегодняшнее желание Сэмюэля присоединиться к нему за столом слегка удивило Джона, но возражать он не стал.

Хоббиты традиционно поговорили о пиве и табаке, о поднимающихся ценах на магические услуги, которыми, впрочем, сами очень мало пользовались в обычной жизни, поругали смог Луэандара и наконец Сэмюэль перешел к тому, ради чего подсел к Джону.

— Ты довольно молчалив.

Джон кивнул.

— Мне это нравится. Основательный парень, да? Ты из каких Уотсонов будешь?

— Из путешествующих. Простите, я действительно не знаю в точности, к какой ветви отношусь, родители разорвали отношения с родственниками, когда подались в Австралию, — объяснил Джон.

— И ты унаследовал эту их привычку к путешествиям? — последнее слово Сэмюэль произнес с изрядной долей брезгливости. Склонность к странствиям была присуща некоторым чудаковатым хоббитам, но не находила одобрения среди основной массы добродетельных и домоседливых низкоросликов.

Джон всё же на секунду удивился столь эмоциональной реакции собеседника, будто ему было так важно, чтобы Джон оказался не похож на родителей, а потом вспомнил: у Сэмюэля две незамужние дочери, а Джон холост — всегда стоит присмотреться к вероятному кандидату. Искренне порадовавшись тому, что не нужно врать, Джон честно ответил:

— Унаследовал. Из Австралии вернулся на Континент, тут учился, после учебы подался в Афганистан, вернувшись, снова разъезжал — уже по стране.

Семюэль смыл кислую мину с лица добрым глотком пива, а Джон перевел дух. Он ничего не имел против дочек Типкинса, но сейчас ему не хотелось знакомств. Он почти отчаялся дождаться Шерейрена, тот не подавал никаких вестей и вел себя так, будто действительно умер. Джон постоянно был в напряжённом ожидании. Где уж тут выстраивать новые отношения?

Учтивость не позволила Семюэлю уйти сразу, как только он выяснил то, что его интересовало, и мастер стал расспрашивать, почему Джон вдруг заинтересовался «осёдлым» ремеслом резьбы. Джон честно рассказал про расковырянный стол и про то, что ему нужно обмозговать одну сложную идею, и как ему важно занимать чем-то руки, он просто не умеет сидеть и думать, глядя в окно или на лист бумаги. Про мечту о резном потрете Шерейрена он даже не заикнулся.

Типкинс, разумеется, спросил:

— Что за идея?

— У меня был друг-детектив… не хоббит, конечно, — уточнил Джон. Говорить о Шерейрене было всё ещё сложно, но почему-то очень хотелось рассказать, какой прекрасный друг был у Джона — особенно тому, кто не знал эльфа. Тому, кто не воскрешал бы в памяти неоднозначный образ, не вспоминал бы интеллектуальный снобизм и нежелание следовать многим социальным нормам, а просто принял бы на веру, что Шерейрен был самым человечным из эльфов.

— Да уж, всюду шнырять и совать длинный нос в чужие дела — не хоббитское занятие, — кивнул Типкинс.

— Тем не менее, я ему помогал. А потом писал о нём и о раскрытых делах заметки в сети, очень короткие, просто наброски. А теперь он… — Джон замолк, его губы отказывались произносить слово «умер». После неловкой паузы он закончил: — его больше нет.

Типкинс вздохнул и похлопал Джона по плечу.

— Все мы смертны.

— Действительно. Только после того, как… В общем, недавно про него публиковали в газетах разную ложь. И я хочу написать книгу. В подробностях пересказать наши расследования, скольким людям он помог… Он достоин того, чтобы о нём остались и светлые воспоминания, а не только враньё в бульварных газетенках.

— Доброе дело. Дружба такая вещь, даже после смерти нуждается в защите, — Семюэль задумался о чём-то своем.

— Только вот, боюсь, я не писатель, красиво слова складывать не умею. А ради Шерейрена нужно постараться, потому что мало издать, надо, чтобы написанное читали, — поделился с ним своими сомнениями Джон.

— Непростая задача, — признал мастер. — Но я в тебя верю, ты парень с хорошим стержнем. Когда садишься работать, не спешишь, дерево почем зря не переводишь, вдумчиво режешь, а не пытаешься сделать все с наскоку. И не теряешься, если вдруг ошибешься, понимаешь, что можно поправить, а где стоит начать снова. Думаю, с писательством будет так же. Испортишь десяток досок, а на одиннадцатой дело пойдет. Главное начать. А то ведь я как полагаю: можно думать о деле всю жизнь, да так и не собраться к нему приступить.

Его слова сработали, как спусковой крючок. Джон вдруг понял, что именно это и ему было нужно: рассказать о своем замысле и услышать одобрение. Слова, которые раньше ощущались, будто толпящиеся вдали, но не дающиеся, внезапно прорвали невидимый заслон, хлынули на него в кавалерийской атаке, обрывками фраз и полувыстроенными абзацами заполонили голову. Джону было страшно шевельнуться — вдруг теснящиеся в неожиданном порядке слова перемешаются и убегут, вновь став недоступными.

Он немного посидел, замерев, не умея справиться с новым чувством, боясь его расплескать, а потом поднялся.

— Вы правы, Мастер. Вы очень мне помогли, спасибо! До свидания, — он уважительно поклонился учителю, который его не просто поддержал, но одарил вдохновением.

Торопливо расплатившись у стойки, он выскочил в туманный вечер Луэандара, оглянулся в поисках кэба и махнул рукой кэбмену в самом новом паровом фаэтоне: хотел добраться домой поскорее.

— Бейкер-стрит, 221б.

— Самый центр, однако, — тихо оценил человек с чуть заостренными ушами и, прежде чем тронуться с места, нацепил на выхлопную трубу над капотом магическую глушилку. Поглощая дым и шум, изнашивались они изрядно, потому рачительные автомобилисты предпочитали снимать их на окраинах, где мало шансов отхватить штраф. Дыма и грохота от фабрик и мануфактур доставало, чтобы паромобиль не имел никаких шансов выделиться на общем фоне.

Джон достал мессинджер и, создав черновик сообщения, принялся строчить, набирая не начало рассказа, но вступление, которое казалось крайне важным сейчас. Кощунственно, но он чувствовал себя настолько хорошо, будто Шерейрен был рядом. Само ощущение того, что у него есть дело и надо спешить, ловя минуты, было так похоже на их прошлое, что казалось: сейчас эльф вскочит в другую дверь фаэтона, и начнется расследование.

«Краткие записки, некогда созданные в блогосфере, никоим образом не могут отразить гений моего друга Шерейрена, и по ним трудно составить истинное впечатление о работе ума этого выдающегося эльфа и о наших захватывающих приключениях. Я считаю своим долгом поведать наиболее полно о жизни столь примечательной личности, которую мне посчастливилось наблюдать вблизи, и очистить имя друга от клеветы. В неё трудно поверить любому, знавшему Шерейрена и его деятельность на благо разумных, которым он помогал вне зависимости от происхождения и сословия».

Шерейрен экономил бумагу — кто знает, даст ли брат ещё, если он будет швырять её направо и налево? Только поэтому комната не была завалена скомканными листами, испорченными неудачными попытками делать записи. Эльф просто вычеркивал неудачные предложения и вписывал новые мелким, непривычным почерком, и снова вычеркивал, злясь на то, что его острый ум не в состоянии чётко формулировать нужные мысли. Скорее всего, ему мешали эмоции. Эмоции всегда мешают разуму, а последнее дело было целиком построено на них. Сначала Мориартэ вызвал в нем интерес, предложенная им игра показалась веселой, но потом, разобравшись в масштабе и мотивах его деятельности, Шерейрен вспылил. Он легко признавался в нелюбви к своим соплеменникам, однако скрывал сентиментальную привязанность к тем видам, к которым принадлежали его друзья. Хоббиты были хороши уже потому, что к их племени принадлежал Джон. Среди людей удалось найти целых двоих: миссис Хадсон и Лестрейда, так что человечество, с точки зрения Шерейрена, тем более не было потерянной расой. С подобными рассужениями не согласились бы многие представители прочих видов разумных, но детективу казалось нелепым любое другое мнение. Если добрых людей явно больше, чем добрых эльфов, то люди лучше — элементарная логика. Слишком субъективно, Шерейрен не мог этого не понимать, потому держал мысли при себе. И до поры до времени личные привязанности ничем не мешали.

А Мориартэ убивал людей. Разными, подчас очень жестокими, способами. Разумеется, не лично, свои руки гениальный профессор не марал. Он просто изучал. Как говорил сам темный эльф: «люди — сточные воды всех разумных; даже полукровки отщепенцы, а выродки, получающиеся в результате смешения всех кровей, просто не имеют права на существование». Но раз так получилось, что они существуют — грех не воспользоваться материалом. Идеальные подопытные животные — уже не крысы, но и ещё не раса.

За такие слова хотелось просто выгрызть глотку, отбросив в сторону любые более рациональные методы. Шерейрен порой видел сны, в которых воплощал эту мечту. Кровь на белой шее была приятно соленой, а глотка в зубах ещё теплой. Её хотелось немедленно съесть — во снах Шерейрен не испытывал никакой рефлексии, наоборот, хотелось в победном жесте поднять труп и продемонстрировать — он теперь глава стаи. Просыпаясь, он понимал — это примитивный хищнический инстинкт — но подавлять его было трудно.

Он и не подавил.

До невозможности нелепое противостояние вылилось в вызов, посланный им Мориартэ. «Дуэль» на крыше госпиталя почти во всех просчитанных им вариантах стоила бы жизни обоим, и Шерейрен был готов к «размену фигур», считая подобный исход партии выигрышным — иначе до Мориартэ было не добраться.

Но разумно сформулировать, откуда эта ярость, логически доказать то, что люди, несмотря на странность их происхождения, ничем не хуже прочих, не выходило. Эмоции мешали. Шерейрен бесился. Очередное предложение вычеркивалось из черновика, а эльф начинал бессильно кружить по комнате, пытаясь разделить чувства и факты, сформулировать разумные, убедительные построения.

Сто сорок первый день

Вдохновения хватило на четыре дня и две трети рассказа. Потом слова перестали появляться — Джон не мог понять, что ему делать, как вернуть ненадолго появившееся и быстро ушедшее ощущение легкости? Не мог думать ни о чём другом и, в конце концов, догадался: у него закончился запас, накопленный во время длительных раздумий. Пока он вырезал, формировались предложения, подбирались метафоры, вызревали описания. Долгая кропотливая работа в итоге выплеснулась настолько легко, что казалось, будто всё само написалось. Сейчас продуманное закончилось, и наступил отлив — естественный при таких обстоятельствах. И просто нужно было, отложив перо и бумагу, вернуться к ножу и дереву.

Можно было бы взяться за новую шкатулку или солонку, но слова мастера Типкинса «можно думать о деле всю жизнь, да так и не собраться к нему приступить» засели в голове занозой, от которой оказалось непросто избавиться. Джон не стал сопротивляться, достал уже давно заготовленный липовый брусок. Он понимал, что сразу не выйдет, но когда-то начинать работу нужно.

Хоббит отлично представлял во всём объёме фигурку, которую собирался сделать. Он покрутил брусок в руках и решительно принялся отсекать лишние куски. До тонкой работы было ещё далеко.

Джон начал вырезать кудрявого остроухого ангела.

* * *

Записки Луэро лежали у стены. По смятой обложке было видно, что книгу швырнули в стену, не сдерживая силу. Пол усеяли разорванные черновики. Ходя по ним, Шерейрен время от времени пинал бумажки и рассеянно наблюдал, как они кружат в воздухе.

Терпение Шерейрена закончилось, когда он, перечитывая записки в очередной раз, наткнулся на пассаж: «Не осуждайте меня, кто прочтет, не хвалю себя, повторявший за всеми: «Люди — не разумные, люди скот для дел наших, подстилка для ног наших, Богом назначенная для служения высшим», — ибо своею головою жив эльф, а не чужими. Я поднял меч и призвал в поход против смердов, рты раззявивших. Которые из эльфов искали мира, а я — войны, будто можно снискать славу в избиении низших».

Даже раскаиваясь, древний эльф не избыл предрассудков против людей. И как он такой мог переродиться, Шерейрен не понимал. А значит, и помочь чтение не могло. Не находя логики нельзя выбрать правильную стратегию и невозможно заставить чудо повториться. Оно само решает, случиться или нет, а значит, на него нельзя рассчитывать.

Зря все-таки, Шерейрен мечтал выйти отсюда, не стоило лелеять ложные надежды.

Двести четвертый день

Возле камина аккуратной стопочкой лежала рукопись, в ведёрке для угля покоился ангел с отбившимся носом — его можно было бы приклеить, но смысла в этом не было никакого. Потому что нос получился не той формы. И вообще всё было не так.

Джон крутил в руках третье перо — предыдущие от такого обращения сломались.

Хоббит пытался не выпустить наружу тёмную, удушливую ярость. Пытался объяснить себе: взялся не за свое дело, не справился — сам виноват. Не замечал творящегося вокруг, поверил отославшему его подальше Шерейрену, ушёл в ключевой момент и потому не спас — тоже только его вина, ничья более.

Тяжелый ком, начинённый сжатыми пружинами, ворочался внутри, подталкивал к действию. Кроме неудачной фигурки ещё бы инструмент на пол шваркнуть, запустить чернильницей в стену — станет легче. И как хотелось разрешить себе сорваться, начать крушить, выплескивая ярость в несправедливый, недобрый мир.

Джон продолжал крутить перо, прикидывая, насколько ещё хватит сил сдерживаться.

Вскоре зашла миссис Хадсон с обычным предложением зайти в магазин и купить что-нибудь постояльцу к ужину. Увидев ангела и рукопись, золотая домовладелица удержалась от лишних расспросов, просто попросила разрешения забрать их. Джон не возражал. Боялся рот открыть — знал, что сорвется в крик. Молча кивнул, схватил лёгкую куртку и поскорее выскочил из квартиры. Он давно не собирался впопыхах, ведь некому было подгонять, покрикивать: «Джон живее, дело не ждёт»,

Он долго бессмысленно бродил по оживлённым улицам. Рассматривал окружающих, а взгляд будто нарочно выискивал между улыбающихся парочек, хмурых спешащих клерков, размашисто шагающих военных и прочей публики, дам в черном бомбазине и крепе. Разумные умирают часто, и дамы в трауре не редкое зрелище. Впрочем, попадались и джентльмены с траурными повязками.

Возле одного из домов стоял немой плакальщик с пышным бантом на посохе. С цилиндра свисал длинный шарф до пояса — белый, значит, умер ребенок.

У церкви он услышал колокольный звон. Шесть ударов — звонит по старой деве.

Джон припустил бегом. Но разве можно сбежать из города, переполненного мертвецами, где живые нужны только чтобы оплакивать мёртвых?

Он забежал в какой-то тупик — красные кирпичные стены окружали его, слепые, забитые досками окна были высоко. Тупиковая стена явно была частью фабричного забора. Джон подошел к ней, оперся руками, тяжело дыша после сумасшедшего бега. Он смотрел на свои ноги в коричневых ботинках с круглыми носками. Возле ноги лежал длинный уголек. Когда такой выскакивает из огня, жди похорон; любому известно — длинный уголек символизирует гроб.

Джон поднял его, уголек удобно лёг в руку. Как мелок. Просто чёрный.

Почти бездумно хоббит принялся выводить на стене: «Умер. Умер. Умер. Умер. Умер. Он мёртв!»

Слезы текли по щекам.

Сегодня Джон действительно поверил в смерть Шерейрена.

Сложив руки в молитвенной позе, Шерейрен с отстраненным взглядом сидел за столом. Перед ним лежали три листика бумаги, исчерканные схемой — можно было подумать, что у него есть новое дело. Хотя какое дело могло быть у запертого много месяцев, лишённого информации эльфа — загадка.

Мейкорфитес остановился и вопросительно приподнял бровь, чуть наклоняя голову к плечу в типичном жесте удивлённой заинтересованности.

— Похоже, я чувствую, когда связи рвутся, — Шерейрен опустил руки и пожал плечами. — Очень своеобразное ощущение.

— Хм, — Мейкорфитесу просто нечего было сказать. «Мы этого и добивались?» Шерейрен и сам был в курсе. «Каково это?» Старшему не нужно подобное знание. «Становится ли тебе легче, от того, что связи рвутся, или наоборот больнее?» Слишком личный вопрос. Недопустимо.

К счастью, говорить ничего не пришлось. Шерейрен сам принялся тараторить в своей излюбленной манере:

— Похоже, со временем ощущение разрыва связи делается острее — по всей видимости, когда их много, они глушат друг друга, точнее, создают постоянный навязчивый фон, который мы привыкаем воспринимать как данность. Мы их даже не чувствуем, не обращаем внимания, как не слышим шума собственной крови и не чувствуем стука сердца. Лишь во время болезни они становятся заметны.

Так и сейчас. Самые мелкие отвалились недели за две-три после того, как меня объявили мертвым — разумные отпускали связи по мере распространения информации. Чуть более крепкие отмерли в течение пары месяцев, и я начал ощущать пустоту на месте разрывов. Чем крепче связь, тем дольше она держится, и тем острее воспринимается её потеря. Теперь каждая утрата отдается весьма заметно. В том месте я перестаю ощущать эмоции — там будто образуется маленькое пепелище, — Шерейрен рассказывал оживленно, но под конец его голос угас. Он глухо закончил: — Чем важнее связь, тем оно больше. Я весь в саже сгоревших чувств. Кто бы мог подумать, что их было так много.

— Но это естественно, существо, — холодно ответил Мейкорфитес, отстраняясь, прячась за своей холодностью. Будто ему не было больно слышать Шерейрена. Будто его не касались проблемы младшего брата.

Больше они не произнесли ни слова.

Двести сорок восьмой день

Четыре не слишком детальных ангела, размером не больше ладони, а один высотой всего с палец стояли на столе. Джон вырезал пятого. Дерево было сухое, самое легкое — будущим игрушкам предстояло висеть на тонких еловых ветвях.

Всему виной миссис Хадсон — если бы она не выставила того первого ангела у себя на виду, то её подруга не пришла бы в восторг от «талантов» её жильца, и не возник бы вопрос об игрушках для рождественской ярмарки. Но всё случилось так, как случилось, и Джон не смог отмахнуться от дамского энтузиазма: часть ярмарочной выручки шла на благотворительность, отказать в помощи больным детям оказалось просто невозможно.

Само собой, можно было резать не только ангелов. Люди охотно раскупают маленьких деревянных лошадок — копию тех, на которых катались в детстве, стойких гвардейцев в высоких медвежьих шапках и даже скалящихся щелкунчиков, хотя Джон не мог до конца понять, как можно предпочесть уродца изящному, плавно летящему ангелу со свечой в руках. Впрочем, рецепт успеха щелкунчиков понятен: их привлекательнейше описал в своей романтичной сказке немец Гофман, и армии страшненьких человечков оккупировали европейские ёлки. «Великая сила литературного слова», — насмешливо подумал Джон и, на секунду оторвавшись от работы, мельком взглянул на печатную машинку. Его мысли перекинулись на необходимость перепечатать некоторые страницы в рассказах начисто. Майк Стэмфорд — неугомонный, общительный Майк, разговоривший Джона во время их недавней встречи, сосватал его рассказы знакомому издателю. Майка не останавливало то, что рассказов недостаточно для полноценной книги, и то, что он их не читал, а они вполне могут быть нехороши. Такие мелочи недостойны внимания, лишь отвлекают от главного. Жизнерадостный толстячок будто целью жизни поставил сталкивать своих знакомых и, отойдя на несколько шагов, с рассеянной улыбкой наблюдать, как меняются судьбы благодаря его скромным усилиям.

Впрочем, второй раз перекроить будущее Джона также основательно, как он проделал однажды, Майку точно не удастся. Тогда столкновение двоих привело к вспышке, в которой Джон выгорел почти дотла, и пеплу уже не вспыхнуть вновь, ему остается лишь дотлевать.

* * *

Шерейрен лежал на кровати с закрытыми глазами, под ними виднелись тёмные разводы, его бледная давно лишенная света кожа зашелушилась, будто обсыпанная мукой, на лице застыла надменно-оскорбленная мина. Он чудовищно походил на мертвого.

Сердце ёкнуло. Мейкорфитес застыл у дверей, потом нарочито пошумел подносами и ушёл на кухню. И немедленно легчайшей походкой вернулся в комнату, внезапно швырнув об пол за изголовьем кровати стопку тарелок. Шерейрен не шелохнулся.

Наклонившись над братом, Мейкорфитес наконец ощутил едва заметное дыхание и лёгкий сладковатый запах. Неужели пошло преображение? Не может быть.

Дрожащей рукой он погладил брата по скуле и, непривычный к таким выражениям чувств, тут же испуганно отдернул руку. Прошептал:

— Прощай, Шерейрен.

Брат распахнул глаза и ответил:

— Как видишь, в чувствах логика часто сбоит. Как бы я мог начать преображаться, если для тебя я всё ещё Шерейрен, твой младший брат? Пойми — всё это бесполезно! И не мучь меня.

Мейкорфитес, медленно распрямившийся и отступивший на два шага, спросил с деланным удивлением, скрывая шок:

— Разве я тебя мучаю?

Шерейрен одним движением вскочил с кровати и заговорил, яростно жестикулируя.

— Тебя никто не контролирует, ты мог бы не соблюдать этих глупых правил. Всё равно я не смогу преобразиться не только и не столько из-за тебя. Я сам — первое и главное препятствие. Наша игра неубедительна, мы не изменились на самом деле, а значит, и преображения не будет.

— Понимаю. И ты хочешь?.. — Мейкорфитес опять отступил и пожалел об отсутствии зонта, на который можно было бы опереться.

— Книг! Газет! Журналов! Скрипку! Табака!!! — Шерейрен потряс руками над головой и нервно запустил руки в волосы, подёргивая пряди. Рукава халата сползли вниз, и Мейкорфитес увидел руки брата, исцарапанные, по всей видимости, в нервных припадках.

Сразу вспомнились периоды ломки во время лечения Шерейрена от кокаиновой зависимости, сердце прыгнуло к горлу и, придержав дыхание, Мейкорфитес медленно, растягивая слова, ответил:

— Дай мне немного подумать. Если я приду к выводу, что ты прав, книгами ты будешь обеспечен. И всем прочим тоже. — Он задумчиво поднес руку к лицу. Почувствовав на ней сладковатый запах, слизнул сахарную пудру. Вот изобретательный паршивец. — Шерейрен, умойся, бога ради. Грим вышел убедительным, но неужели приятно до сих пор изображать из себя пирожное в сахаре?

Триста шестьдесят пятый день

Возвращаясь с кладбища, Джон никак не предполагал, что застанет у себя в квартире Мейкорфитеса. Тот сидел за столом, прислонив свой неизменный зонтик к креслу, и с видимым интересом читал свежий выпуск «Стрэнд Мэгэзин». Услыхав, как хоббит вошёл, он оторвался от журнала и с ироничной улыбкой произнёс:

— Здравствуйте, Джон! Поздравляю вас с первой публикацией. Сейчас прочёл рассказ — у вас довольно бойкое перо.

Джон почувствовал, как кровь прилила к щекам. Начиная писать, меньше всего он думал о том, что его рассказы могут попасться на глаза Мейкорфитесу, и придется выслушивать комментарии высокомерного и немного насмешливого эльфа. Хоббит вообще не ожидал после столкновения в клубе «Диоген» и последовавшей вскоре смерти Шерейрена снова увидеть его старшего брата.

Взяв себя в руки, Джон постарался с достоинством поблагодарить Мейкорфитеса.

— Вы выбрали в качестве стартовой площадки довольно любопытный журнал, как я погляжу, — Мейкорфитес раскрыл оглавление и прочёл: — Замечательная статья: «Луэро — эльф, который стал человеком», или вот: «Вампиры — истребленная раса, миф или нечто другое?» Забавно, не думал, что у кого-то сейчас вызывает подлинный интерес древняя история нашего народа. Тем более поразительно то, что факты даже не слишком искажены, обычно пресса любит присочинить для занимательности.

Джон вспомнил, что во второй статье утверждалось, будто вампирами себя называли темные эльфы-отщепенцы, практиковавшие специфические кровавые ритуалы, основанные на врождённой магии, присущей только этому виду, и поёжился. История Луэро — эльфа, которого заключили в тюрьму за убийство человеческого посла, и которого забыли все друзья и родственники, выжившие в мясорубке начавшейся вскоре Войны Второй Эпохи, после чего он, раскаявшись, превратился в человека — вовсе выглядела неправдоподобной выдумкой. Но Мейкорфитесу лучше знать, у него такой доступ к информации, о котором нельзя и мечтать простому хоббиту.

— Вы сюда пришли не журнал обсуждать?

— Безусловно, нет. Вы были лучшим другом Шерейрена, а сегодня годовщина, с кем же, как не с вами, мне его помянуть?

У Джона непроизвольно дрогнули губы. Он подумал, что, возможно, недооценил привязанность Мейкорфитеса к младшему брату. Ведь и его любовь к Гарри тоже внешне неярко выражается, но, в самом деле, наивно судить о книжке по обложке, а силу родственных чувств измерять в знаках внимания.

В традициях есть верное зерно. Сначала им было слишком неловко говорить, но можно было выпить, а после выпитого неловкость пропала. И Мейкорфитес, вспомнив несколько сентиментальных историй из детства, когда братья ещё не враждовали, стал говорить о том, ради чего пришёл. О том, как болит сердце по Шерейрену и о том, как трудно стараться не печалиться, хотя и необходимо, поскольку душа, по которой слишком сильно горюют, не может обрести покой. О том, как важно отпустить умершего, и о невозможности смириться с такой необходимостью. И постоянно возвращался к тому, что, если тот свет существует, Шерейрен тоже страдает из-за их горя. Уотсону хватило такта не спрашивать, кого Мейкорфитес пытается убедить, себя или его, но не сочувствовать он не мог.

Уже уходя, эльф попросил:

— Джон, пожалуйста, постарайтесь его отпустить. Вы и сами нуждаетесь в этом, но сделайте хотя бы ради Шерейрена.

В ответ хоббиту хотелось воскликнуть: «Но как?!» — а вместо того обещал постараться. И собирался обещание выполнить.

Ради Мейкорфитеса.

* * *

Шерейрен знал — может стать хуже, жил в напряжении, поджидая когда всё начнет рушиться, но, как часто случается при затянувшемся ожидании, оказался не готов к реальным изменениям. Мейкорфитес, слишком долго показывал себя надёжным и постоянным, игнорировал выходки младшего и создал ненужное ощущение доверия.

Но не стоило расслабляться.

Однажды брат явился внеурочно: вскоре после недавнего посещения, без еды и не то чтобы пьяный, но явно под остаточным воздействием алкоголя. Пришёл отчитать Шерейрена за мучительство.

— Ты не настолько отупел за последнее время, чтобы не понимать: связь, которую ты удерживаешь, постоянно теребишь — усиливается от твоих действий. А я вижу, я чувствую, как ты судорожно хватаешься за оставшееся у тебя и вливаешь новые силы, продлевая агонию. А больно не только тебе. О, ты всегда был маленьким эгоистом, но какой смысл тебе причинять боль не только себе, но и другим? Своему другу! Хуже вам обоим, эгоист ты невозможный.

Он повторялся, его формулировки были далеко не настолько точны, как обычно, отчего было только горше: обыкновенно Мейкорфитес так сильно не раскрывался, а теперь Шерейрен понял, что чувства брата были сильнее, чем он предполагал. Впрочем, гораздо хуже было то, что старший был прав.

Отношения, ставшие за год более дружескими, разлетелись как неверная гипотеза в свете новых фактов. В следующее обязательное посещение Мейкорфитес пришёл другим. Действительно отстраненным. Братская забота, которая ранее сквозила во всех его действиях и словах, исчезла. Он сухо общался, совершал должное и, хотя не стал лишать книг и табака, ощущалось — лишь по обещанию, не желая нарушать данное когда-то слово. Поскольку ссоры и обиды тоже укрепляют связи, хоть и в другом, более негативном ключе.

Шерейрен ощущал — брат действительно уходит от него, стремительно, необратимо. И младшему не удастся ничего изменить, когда старший принял решение.

Четыреста седьмой день

«Что касается шайки Мориартэ, то, вероятно, все в Лондоне помнят, как разоблачили организацию и обнаружили, в каких железных тисках держал её покойный. На процессе страшная личность её главы и вдохновителя осталась почти не освещённой, и если мне пришлось раскрыть здесь всю правду о его преступной деятельности, это вызвано исключительно нападками на эльфа, которого я всегда буду считать самым благородным и самым мудрым из всех известных мне разумных», — написал Джон и поставил точку. Тяжелее всего было возвращаться мыслями к смерти друга, но и важнее всего тоже. Имя Шерейрена должно быть хоть частично восстановлено.

Он советовался с Мейкорфитесом, что делать с рассказом, публиковать ли под своим именем, или поопасаться преследования со стороны родственников покойного Мориартэ? Что ни говори, эльфы отличаются мстительностью характера, тем более тёмные. Мейкорфитес засомневался может с точностью предсказать, какую стратегию изберёт обиженное семейство в случае обнародования рассказа «Последнее дело Шерейрена»: от них можно было ожидать как судебного процесса о клевете и диффамации, так и более изящно преподнесенных неприятностей, но что неприятности будут он был убежден. Уотсон знал, что родственники Мориартэ слишком влиятельны, ведь именно из-за происхождения противника Шерейрен не воспользовался помощью брата и перевёл противостояние сыщика и преступника в личный конфликт, тем самым прикрывая близких и родственников. Негласный кодекс эльфов запрещает окружающим вмешиваться в конфликт двоих, когда они решают кто главнее, возможно потому что иначе их раса ещё в древности пойдя стая на стаю перерезала бы друг друга.

Организацию без самого Мориартэ родственники прикрывать не стали, на что Шерейрен тоже рассчитывал.

Бросать явный вызов было бы неразумно.

Но держать такой важный рассказ в столе тоже не дело. Для того и существует сеть и возможность быть там анонимным, чтобы текст нашёл своих читателей. Пусть в таком варианте рассказ будет доступен только избранным, всё равно его прочтут. А авторство Уотсона придётся ещё доказать.

Мейкорфитес согласился, что при подобном раскладе на рассказ могут закрыть глаза, сетевая болтовня — не прямое обвинение, и там, где есть повод для сомнения, можно не начинать войну. Войны Уотсону уже хватило, а обелить имя друга на сто процентов хоббит не рассчитывал. Возможно, будь он прекраснодушным юношей, мог бы поверить в такую возможность. Но Джон понимал, как легко люди верят дурной славе. И пусть бы публикация в журнале что-то кардинально меняла, тогда стоило бы заводиться, но ничто не сулило особых выгод, потому обойдётся полумерами. Возможно, Джон потерял часть задора, и пусть его осудят те, кто терял в жизни меньше.

Он достал ворованный мессинджер специально купленный под замысел и принялся набивать там первую фразу рассказа: «С тяжёлым сердцем приступаю я к данным строкам воспоминаний, повествующих о необыкновенных талантах моего друга эльфа-детектива Шерейрена».

Перепечатывать предстояло много, но Джон не спешил.

Четыреста двадцать девятый день

Жизнь не всегда меняется столь кардинально, как после встречи с Шерейреном, когда в одни сутки уложилось событий на крупную повесть. Некоторые изменения происходят исподволь, их не видишь, пока не оглянешься назад и не поймешь — ты сделал полукруг и развернулся с севера на юг, не заметив, как же это получилось.

Воспоминания о Шерейрене переставали быть болью Джона постепенно. Так и должно было произойти, так было правильно, но всё равно было странно осознавать — сокровище его памяти не просто потускнело, но полностью преобразилось. Не только для читающей публики — и для самого Уотсона эльф-детектив превратился в литературного персонажа. Разумеется, хоббит отлично помнил, что не сочинил его, что Шерейрен действительно существовал. Трудно было бы забыть, как он, с его скверным характером и острым умом, дивно отравлял окружающим настроение и дарил своему блоггеру ощущение полноты жизни — то самое, которого он практически лишился после смерти друга. Однако, записывая истории, Джон не просто переживал их приключения снова, но испытал невиданные ранее творческие подъемы и спады, узнал головокружительное ощущение управления процессом, когда немного подтасовываешь, меняешь реальность, чтобы сделать рассказ литературнее, когда подчеркиваешь интонации, усиливаешь эмоции и чуть выпячиваешь особенности героев, чтобы лучше донести мысль. Прокручивая в памяти кинопленку воспоминаний, Уотсон постоянно искал правильные слова, его волновали удачность метафоры и уместность аллюзии. И, отбирая эпизоды, чтобы нужное записать, а неподходящее выкинуть, паря над ситуацией и жонглируя образами, Джон становился Творцом маленькой вселенной, даже реальность попавших в его истории разумных не мешала им, оказавшимся во власти колдовского пера, меняться по его воле. Живые прототипы и списанные с них персонажи будто разделялись на два мира, а пребывающий в воспоминаниях Шерейрен незаметно слился с созданным образом, и Джону всё труднее было отделить свои выдумки от действительно произошедшего в прошлом. Впрочем, он и не хотел отделять реальность от любовно выстроенного мифа. Жить в нём было легче.

И вот наступило утро, когда Джон проснулся, улыбаясь солнцу, рисующему светлые узоры на стене, распираемый чувством радости жизни, счастливым чаянием будущего. Джон ощущал себя ребёнком, в утро дня рождения предвкушающим подарки. Он на секунду растерялся, обшаривая память в поисках чего-то подзабытого, но столь приятного, ожидающего его сегодня. И понял — дело не в планах. Просто он освободился. Это походило на то, как однажды он проснулся после тяжелой пневмонии и длительной ремиссии. Тогда, сильно переболев, отлежав положенное и постепенно входя в обычную колею, Уотсон долгое время был слаб, а главное, у него постоянно, беспрерывно болела голова. Порой она болела сильно — тогда Джон принимал таблетки, боль стихала, но до конца не могла угомониться и, будто шум вдали, всегда присутствовала на краю сознания. Он привык не обращать внимания на слабо беспокоящую боль, ведь деться от неё всё равно было некуда, прекращаться она и не собиралась. Так продолжалось несколько месяцев. Но однажды Джон проснулся такой же переполненный энергией и счастливый, как сегодня. Впервые за длительное время у него не болела голова. Это было в юности.

А теперь у него впервые не болела душа.

В честь события Джон пошёл в мастерскую, в которую он переделал спальню Шерейрена, и бережно упрятал на полку шкафа все незаконченные бюсты и скульптуры, в которых он пытался воплотить образ друга, да вот не смог. Хоббит думал: для памяти он создал Шерейрену литературный портрет, а если изобразительных способностей ему всё-таки не хватает, то зачем зря мучиться? Легче было оправдаться такими причинами, чем признать то, что он не хотел возвращаться в старые воды, не желал снова окунаться в прошедшую боль.

Начиналась новая жизнь, хотя внешне и неотличимая от минувшей, но наполненная другим содержанием, и потому прекрасная.

* * *

От хлесткого удара разорвавшейся связи Шерейрен проснулся. Он потерял Джона. Грусть попыталась захватить душу, но эльф не позволил. Не для того он, вняв словам брата, отпускал его и Джона — последних самых близких разумных.

Ему захотелось поскорее рассказать о новости Мейкорфитесу: не то похвастать, не то пожаловаться, он и сам толком не определился, но вскоре и это желание угасло. Всё равно старший равнодушно скажет:

— Ты же знаешь план, существо. Теперь должное исполнилось.

Включать свет он не стал, хотя и не надеялся больше заснуть. Сложив руки перед лицом и невидящим взглядом уставившись в потолок, пробовал новые ощущения, заранее готовый убеждать себя, что так лучше и правильнее, теперь ему обязательно сделается легче.

Но убеждать не пришлось. Легче действительно стало.

Четыреста сорок третий день

Джон гулял по Ридженс парку и думал, что теперь, когда все необходимые рассказы написаны, и чувство вины отпустило, он мог бы снова взяться за свою основную профессию. У него есть некоторая сумма — правда, пока недостаточная, чтобы можно было купить медицинскую практику. Сумма, появившаяся за счет продажи рассказов. Он не мог даже представить, что они принесут доход. Наоборот, предполагал необходимость выпускать книгу о Шерейрене за свой счет, но, когда ему предложили гонорар, разумеется, не стал отказываться. И сейчас, когда Уотсон сообщил издателю: главное им написано и рассказов, скорее всего, не будет — тот предложил увеличить ставку. Рассказы оказались популярны, количество подписчиков «Стрэнд Мэгэзин» по всей Англии возросло неимоверно, и Джон думал: можно записать пару историй уже не ради Шерейрена, а чтобы накопить на покупку практики. Ему было немного совестно, но он перебирал воспоминания, выискивая занятные случаи. Может, подойдет история близорукой простушки Мэри Сазерлэнд, которую столь убедительно обманул её отчим, мистер Уиндибенк, или история мистера Пайкрофта, которому удалось устроиться на вакантное место в большом банкирском доме «Мейсон и Уильямсы», но мошенники устроили для него более выгодную вакансию, чтобы занять место клерка и воспользоваться его именем. Да, вполне интригующе. В обоих случаях Шерейрен никого не спас, и потому эти истории раньше не подходили Джону, но сейчас он вполне может ими воспользоваться, а для читателей подобная развлекательность будет внове, тоже плюс.

Джон больше не отмечал того, как перестроился на новые рельсы. Он был слишком увлечён.

* * *

В кровати лежала куколка — обвитая мерцающим, колеблющимся силовым полем, прозрачным, но отводящим взгляд, будто не позволяющим присматриваться к лежащему внутри существу. Как известно, чудеса боятся пристального внимания.

«Белоснежка в хрустальном гробу», — Мейкорфитес попытался усмехнуться и не смог. Шерейрен ушёл, теперь навсегда, и можно было позволить ощутить запрещённое себе ранее горе. Он потерял брата. Любимого, несмотря на все его утомительные выходки и ссоры.

Эльф вздохнул, погладил силовое поле, которое отталкивало его руку. Подумал: «Как при жизни».

И пошёл выгружать еду — для нового разумного, который рано или поздно появится тут.

Четыреста семьдесят пятый день

Читая «Полевую хирургию» — не столько для дела, сколько по старой памяти, Джон краем сознания отметил стук в дверь. Радостный вскрик миссис Хадсон и её щебетание подсказали, что посетитель пришёл не к нему, и он снова углубился в чтение. Но вот послышались шаги, поднимающиеся на второй этаж, в дверь постучали, и вошёл Шерейрен. Почти такой же, как раньше: в привычном пальто и шарфе; правда, побледневший и с копной торчащих во все стороны чёрных волос, но в целом тот же эльф. Сердце ухнуло вниз, Джон трясущимися руками отложил книгу, его губы мелко задрожали и он сжал их, справляясь с собой.

Шерейрен, непривычно нерешительный, всё ещё стоял у порога и поедал глазами Джона. Печально улыбнувшись, выдавил хрипловатое:

— Привет!

— Наконец-то, — сказал хоббит. — Я уже и ждать перестал.

— Я знаю, — кивнул эльф.

— Разумеется, ты всегда всё знаешь. Заходи уж, — Джон поднялся с кресла. — Пошли в мастерскую.

Стягивая верхнюю одежду, Шерейрен удивленно поднял брови, оглянулся и последовал за Джоном в свою бывшую спальню.

Джон деловито копался в шкафу, куда сложил все незавершённые портреты. Наконец нашёл самый удачный — бюст величиной с ладошку — и велел удивлённому эльфу сесть в кресло под лампой. Дневного света в пасмурный день для работы показалось маловато, и Джон зажёг дополнительное освещение. Пока он возился, надевая халат и выбирая инструмент, детектив успел рассмотреть комнату, отметить верстак, стопки журналов на резной полке, печатную машинку и большое деревянное панно с листьями и единорогом на стене. Он прикрыл глаза, убеждая себя, что, возможно, Джон вырезал единорога в память о его прошлом имени, но всё равно ему было страшно. Резной единорог мог быть невольно прорвавшимся намёком на того, кто был провидением, приславшим Джона в жизнь Шерейрена. Немного опомнившись, эльф сказал:

— Не мог себе вообразить, что ты увлечешься резьбой.

— Не могу назвать резьбу увлечением. Знаешь, как разумные, когда нервничают, часто моют руки или чёркают карандашом на чём попало?

— Навязчивые состояния. Понимаю, — кивнул Шерейрен.

— Когда ты… как бы умер, я изрезал столешницу, — Джон махнул рукой на панно. — А потом, хм… Да, я пытался создать твой портрет. И видит Бог, теперь хотя бы один точно будет похож.

Хоббит смутился и оттого закончил тираду резким тоном. Эльф не успел ответить, Джон его осадил:

— Помолчи, мне надо поработать с губами. И не вертись.

Он сосредоточенно склонился над фигуркой, поглядывая на бывшего соседа и внося микроскопические изменения инструментами для тонкой работы. Поправил губы, подбородок, нахмурившись, засомневался над скулами и попросил:

— Сними парик, пожалуйста, он мешает.

— Не могу, на мне нет парика, — эльф скривился. — Теперь это мои настоящие волосы.

Джон удивленно уставился на него.

— Ты покрасился?

— Да нет же. Я теперь тёмный, — когда он признавался, краска бросилась в лицо. — По всем параметрам я теперь тёмный эльф. Такая смешная справедливость — превратиться в разумного того же вида, как убитый тобой. Мммм… ты когда-нибудь слышал историю Луэро?

Джон кинул взгляд на стопку журналов и сказал:

— Читал. Так ты… ээээ… преобразился?

— Переродился.

Джон в одну секунду вообразил, как легко впадающий в чёрную меланхолию Шерейрен почти полтора года провёл время взаперти, уронил нож и бюст и подскочил к другу.

— Как ты? Шерейрен…

Тот поднялся.

— Теперь меня зовут Шерлок. Шерлок Холмс.

Задрав голову, чтобы смотреть в лицо своего слишком длинного друга, хоббит уточнил:

— Надеюсь, тёмный эльф Шерлок пришел сюда, чтобы поселиться вместо светлого эльфа Шерейрена?

— Безусловно. И этот тёмный эльф надеется на такую же надёжную дружбу хоббита Джона Уотсона, которая в своё время досталась Шерейрену.

Джон крепко обнял его.

— Мог бы и не говорить этого. Она всегда будет твоей.

КОНЕЦ

Значения эльфийских имён и названий:

Шерейрен — Вечный единорог осени

Мейкорфитес — Ограда от смерти с черной реки

Луэро — Загадка лета

Город Луэандар — Загадка Творца Мира

Темные эльфы зачастую берут не эльфийские имена, к таким относится и Мориартэ.