Герои "Одиссеи капитана Блада" отвечают на вопросы (джен)

Личный дневник капитана Блада

Отец мой был тихим и мирным человеком. Для ирландца, конечно. В свое время, если верить рассказам моей матушки, батюшка побродил по белу свету и даже некоторое время был корабельным врачом. Но женитьба на матушке и мое последующее появление на свет заставило его осесть в Дублине и заняться врачебной практикой. Не могу припомнить, чтобы он когда-либо поссорился с кем-нибудь из наших соседей или повысил голос на кого-нибудь из домашних. Хотя нет, один раз — и только один раз, — он был вынужден как следует отхлестать меня ремнем. За дело, разумеется. Я был ужасным ребенком, одним из тех маленьких дьяволят, которым никогда не сидится на месте.

Обычно воспитанием подобного рода занималась моя матушка — женщина необычайно вспыльчивого нрава. Она была щедра на подзатыльники, а если это не помогало, то в ход шла ивовая хворостина.

Я пережидал вспышку ее гнева, обещал, что больше не буду... и снова принимался за проказы. Не знаю, что побуждало меня идти наперекор требованиям взрослых. Возможно, рассказы матушки о славных предках по ее линии: сэре Мартине Фробишере, например, который, если верить ее словам, был одним из моих прадедов. Или то, что дом наш располагался недалеко от порта, и я постоянно видел моряков, расхаживающих по улицам. Они всегда были под хмельком, вечно задирались с местными жителями и рассказывали о диковинных странах. Конечно, это кружило голову легковерному ротозею, каким я, несомненно, был в то время. Я воображал себя лихим пиратом и, не задумываясь, говорил всем, что стану морским разбойником. Можете представить себе ужас моего батюшки, когда он слышал подобные слова из уст своего отпрыска! Он всегда мечтал, чтобы я стал врачом, как и он.

— С такой профессией ты никогда и нигде не пропадешь, — твердил он мне. — А что ждет пирата и моряка? В лучшем случае — морское дно, а в худшем — виселица или пожизненная каторга. Нет-нет, мальчик мой, я все уже решил. Ты поступишь в Тринити-колледж, я уже замолвил за тебя словечко...

— Но быть врачом — это так скучно! — пытался возражать я. Но отец даже слушать не хотел мои доводы.

— Выбрось из своей головы матросские басни, сынок, — говорил он нравоучительно. — Жизнь моряка тоже не сахарная. И гораздо скучнее, чем у врача.

Конечно, батюшка был прав, но в то время я был слишком увлечен своими мечтами о море, чтобы прислушаться к его советам.

Я убеждал себя, что он просто слишком робок по натуре, чтобы насладиться радостями моряцкой жизни в полной мере. Времена стояли неспокойные, и отец отчаянно старался поддерживать мир с соседями, которые, в основном, были протестантами. На нас, католиков, многие смотрели косо, и думаю, только то, что папенька был врачом, уберегало нас от многих неприятностей, которым подвергались последователи римской церкви в Дублине. Пару раз он даже заговаривал с матушкой о переезде в другое место, или даже страну. Но мысль о том, чтобы отправиться наобум с женой и маленьким ребенком на руках мало его радовала. Поступление в Тринити-колледж, этот протестантский оплот, было моим единственным шансом хоть как-то устроиться в этом сложном мире.

По-моему, не проходило ни вечера, чтобы он не повторил мне это.

Теперь понимаю, что то, что я принимал за робость, было просто естественной тревогой отца за нашу семью. Но тогда подобные нравоучения крайне раздражали меня.

В десятилетнем возрасте, решив, что стал достаточно взрослым для того, чтобы и дальше выслушивать батюшкины наставления, я попытался проникнуть на торговый корабль, надеясь, что матросы будут рады принять меня в свою команду в качестве юнги. По счастью для меня, эта попытка не удалась. Я был обнаружен и доставлен на берег к перепуганным насмерть родителям. Вот тогда-то батюшка и отхлестал меня собственным ремнем, да так, что я не мог сидеть неделю. Матушка, естественно, тоже не стояла в стороне.

Отец кричал, что я разбиваю его сердце, а мать назвала меня "дубиной стоеросовой и юным висельником". Как я уже говорил, она была острой на язык леди.

Раскаивался ли я? Признаюсь честно, был ошеломлен видом трясущихся и бледных родителей. Но больше сожаления испытывал оттого, что не смог спрятаться в трюме получше...

Неизвестно, как бы повернулась моя жизнь, учитывая подобное настроение, но спустя полгода матушка моя серьезно заболела и умерла.

Это было для меня сильным потрясением. Я не мог... и до сих пор не могу вообразить, что такой человек, как моя мать, мог чем-нибудь заболеть. Она всегда была чем-то занята, живая, энергичная, насмешливая. И тем не менее, болезнь свалила ее с ног и унесла в могилу всего за пару недель.

Что касается отца... то после этого он так и не оправился. В первые самые жуткие дни он все время говорил, глядя на меня застывшими глазами:

— Как же так, Питер? Я врач, но не смог ее вылечить...

Эти слова крепко запали мне в душу.

Здоровье отца пошатнулось, и, ради его спокойствия, я поступил в Тринити-колледж. Учиться там оказалось не так уж скучно, как я думал. И у меня был дополнительный повод грызть гранит науки: кто, как не медик, может противостоять смерти, самому неумолимому врагу всего сущего?

К двадцати годам я почти убедил себя в том, что быть врачом — это и есть мое истинное предназначение.

Возможно, я остался бы в университете и дальше, но смерть отца опять перевернула все мои представления о мире... Быть бакалавром медицины, как оказалось, совсем недостаточно, чтобы уберечь своих близких.

И тогда я снова вернулся к детским мечтам о море...