Зигзаг (гет)

— Чего он хочет от тебя?

— Он хочет, чтобы я помогла ограбить… особняк, — ответила Амина. Эрик поразился спокойствию её голоса. Сколько ещё сторон её натуры может открыться вот так — внезапно? Чего ещё может не знать о ней он, полагающий себя знатоком человеческой природы?

— Надеюсь, не Версаль? Ты говоришь об этом так спокойно.

В темноте он не увидел, но почувствовал, как она улыбнулась.

— Ты ведь не всё рассказала о себе?

Эрик постарался, чтобы вопрос-утверждение не прозвучал, как обвинение. Не получилось.

— Я рассказала всё, что могла, — едва слышно ответила она.

— Я слушаю…

Амина тихо вздохнула и начала своё повествование, вернув на место те куски истории, которые раньше опустила, мимо которых старалась пройти, зажмурив глаза. Здесь и теперь она говорила о них спокойно и точно, не подбирая слов, не запинаясь, так, словно не чувствовала, не помнила, не переживала, и оттого рассказ её производил куда более сильное впечатление. А, возможно, то было влияние чувств, испытываемых Эриком сильно и остро именно здесь и именно теперь, когда она была так близко. Он чувствовал движение её груди под лёгкими вздохами. Мягкие волосы манили зарыться пальцами, скрыть в них своё лицо и забыть обо всём.

— Прости…

Амина беззвучно заплакала. Секунды складывались в минуты, время уходило.

— Прости, — повторил он.

Она подняла голову, пытаясь разглядеть в сумраке его лицо.

— За что простить?

— За всё. За то, что не уберёг раньше; за то, что не могу утешить теперь.

Когда-то у него была игрушка — маленький глиняный котёнок с треснувшей спинкой и отломанным ушком. Невесёлое холодное детство заставляло искать нежность и тепло у гончарной поделки. Теперь уже и не вспомнить чем привлекла тогда игрушка. Может быть, тем, что была беспомощна? Как и Амина теперь рядом с ним — такая же маленькая, такая же хрупкая, с треснувшим сердцем. Эрик приложил бы все силы к тому, чтобы эта трещина затянулась. Он задыхался от нежности и сейчас сильнее, чем когда-либо раньше. Дёрнулся, проверяя на прочность свои путы. Глухо зарычал, в который раз обнаружив, что не в силах разорвать их. Сейчас к его услугам был только голос, и Эрик запел тихо и проникновенно старинную балладу о верности, о чести и о любви. Всё было в песне. Сердце билось и горело в каждом звуке. Это пламя светило ярко и ровно, и согревало, и утешало, и предлагало отдохнуть в тёплых ладонях. Волшебный голос выводил восхитительные звуки, и тоска и отчаяние растворялись как-то сами собой. Она уткнулась ему в грудь и несколько минут спустя рваные и судорожные вздохи-всхлипы сменились спокойным и глубоким дыханием. Закрыв глаза, она следовала картинам, которые вставали перед внутренним взором, завлекали и пьянили, здесь мешался сон и явь. Амина и не заметила, когда закончилась песня — каждая клеточка её тела впитала в себя волшебный звук и теперь уже пела сама.

* * *

— Ты молчишь?

— Рядом с тобой я немного глупею. Хочется говорить умные вещи и обязательно выражаться афоризмами.

— А в твоей голове не найдётся какого-нибудь афоризма, который помог бы нам?

— Увы, милая, я не всемогущий. Словами разрывать верёвки я не умею.

Его лицо смутно белело, словно луна сквозь пелену грозовых туч. Амина всегда поражалась тому, насколько он высок. Глаза Эрика время от времени вспыхивали кроваво. Выглядело это жутковато, поскольку будило странные видения. Видения, в свою очередь, вместе с темнотой и тишиной заставляли сжиматься от иррационального страха сердце. Не то, чтобы это сердце так легко было испугать — просто мистические сказки и истории, услышанные в детстве, начинали пускать корни и зеленеть именно в такое время, когда было тихо и непроглядно.

— У меня есть нож…

— Что?

— У меня есть нож, твой стилет, помнишь, ты как-то показывал мне. Я нашла его в твоей спальне на полу. Тогда-то я и поняла, что с тобой что-то случилось, и потеряла осторожность. Хотя, я и раньше была не очень осторожна.

— Где он?

— Здесь, — Амина подбородком указала на себя и невольно хихикнула, — Марсель меня даже не обыскал. Ему такое и в голову не могло придти, чтобы я да сопротивляться стала? Слишком много доказательств моей беспомощности у него было, вот и потерял обычную осторожность. По-правде говоря, я сама про этот нож вспомнила только сейчас…

— Это всё меняет, — перебил её Эрик. — Ну-ка, становись на мою ногу и держись крепче. Постарайся подтянуться и помочь мне приподнять тебя повыше.

— Что ты собираешься делать? — послушно выполняя его указания, спросила Амина.

— Попробую достать нож зубами.

— Что?!

От неожиданности она соскользнула и проехалась подбородком по его груди. Эрик дернулся — инстинкт требовал подхватить её и зашипел — верёвка, о которой он забыл на миг, чувствительно впилась в его горло.

— Но как же…

— У тебя есть другие предложения? — сердито спросил Эрик.

— Нет, но… там же пуговицы, — нервно хихикнув, Амина попыталась снова встать на кончик его ботинка.

— Справлюсь как-нибудь.

С большим трудом он приподнял её. Неимоверно долго, поминутно оскальзываясь и начиная заново, шипя от боли и ругаясь сквозь зубы, Эрик добрался до пуговиц на лифе платья и расстегнул их. Несмотря на напряжение, не мог не заметить, как она волнуется.

— Не бойся, половина дела уже сделана. Осталось совсем немного, — ободряюще сказал он.

— Я не о том, — ляпнула Амина и почувствовала, как нестерпимо запылало лицо.

В первую минуту Эрик не понял странного тона, каким были произнесены слова. Но кусочки паззла — темнота, тесные объятия, её волнение — быстро нашли своё место, и он, изумившись тому, что такая простейшая мысль до сих пор не пришла ему в голову, едва не опустил ногу, на которой с большим трудом удерживалась Амина. Он глубоко вздохнул, чтобы не рассмеяться в голос.

— Не волнуйся, я осторожно, — мягко сказал Эрик, — подвинься ближе, а то я себя задушу прежде, чем успею дотронуться до тебя.

От прикосновения тонких холодных губ к коже побежали мурашки. Изо всех сил Амина старалась не думать, не представлять, что могло бы случиться как раз в это время, если бы они не оказались здесь. Венчание к этому моменту, наверное, уже закончилось бы, и они остались одни… Неподходящие мысли, неподходящее время, но они всё равно упрямо лезли в голову.

Эрик слегка отстранился и, подняв глаза, заглянул в её лицо. Темно. Но ночь — его друг и, скрывая от других, ему она открывала картины, невидимые другим. Он не смог бы разглядеть румянец на её щеках, но дрожащие губы от смущения или от чего-то другого (наверное, хотелось бы, чтобы это было что-то другое) — легко.

— Надеюсь, ты не запрятала стилет глубоко, — в голосе его слышалась улыбка, от чего она смутилась ещё больше. — Ты можешь пошевелить руками?

— С трудом. Затекли очень…

— Я достану нож, ты — обернёшься вокруг меня и возьмёшь нож пальцами. Постарайся распилить верёвку на моей шее, — распорядился Эрик, — будь осторожна и держи нож крепко — это наш шанс. Единственный.

Он старался говорить деловито и ровно, чтобы помочь ей успокоиться.

— Всё будет хорошо, поверь мне.

— А что потом?

— Потом — будем решать потом.

Сложно описать все действия, которые пришлось им проделать, чтобы освободиться. Но всё закончилось благополучно: стилет не выпал из дрожащих пальцев, не было случайной раны, чего так боялась Амина. Руки её так дрожали, что стилет много раз соскальзывал с верёвки и едва не касался его шеи. Она справилась. Потом ей пришлось снова обернуться лицом к Эрику и на ощупь перепилить верёвки, которые стягивали его руки. Дальше он освободился сам и освободил её. Времени это заняло немало. Сквозь оконца под крышей просачивался слабый свет. За стенами, должно быть, наступал глухой предрассветный час.

— В самый раз, — с облегчением выдохнул Эрик.

— Что теперь?

Он молча взял её за руку и потянул в сторону брёвен у стены, но в этот момент, открываясь, заскрипели ворота.

* * *

Эрик метнул нож к двери в темноту наудачу. Несмотря на ночное зрение разглядеть цель не было никакой возможности. Глухой рык от двери сообщил, что теперь противников на одного меньше. Марсель наступал прямо, не таясь, отвлекая внимание, Поножовщик заходил из-за спины. Они не сомневались в успехе — добыча, конечно, была не так слаба и беспомощна, как они надеялись, но что она могла поделать голыми руками против ножей? Огнестрельного оружия у Марселя не было — выстрел привлёк бы ненужное внимание, да и не в его привычках было устраивать шумные яростные разборки. Он всегда действовал тихо и расчётливо, чтобы наверняка.

Амина судорожно обхватила Эрика со спины, пытаясь защитить, не соображая от страха, что мешает…

— Отойди! — Рявкнул Эрик, отступая назад и стараясь оттеснить девчонку. Марсель пока не успел оценить манёвр своих противников и перекрыть единственный возможный выход: по штабелям неровно сложенных дров и на крышу. Эрик разглядел эту возможность, когда был привязан, и надежды освободиться не было никакой. Амина цеплялась за него, мешая движению, и он наклонился вперёд, чтобы случайно не задеть когда придётся в очередной раз замахнуться, защищаясь от нападающих.

Поножовщик, получивший в первые минуты сильный удар в челюсть острым локтем, копошился в древесной стружке, стараясь подняться на ноги. На некоторое время можно было позабыть о нём и сосредоточиться на Марселе — крепкий и выносливый он представлял основную опасность. Его подельники были просто на подхвате. Основное дело — заказанное убийство — он должен был сделать сам, поэтому пока держался в стороне, чтобы сохранить силы.

Марселю это бесцельное махание порядком надоело. Когда он планировал свое дело, он надеялся, что всё пройдёт быстро и легко, что перепуганная Амина сделает всё, что от неё потребуется, а немолодой и крепко связанный Эрик не сможет ничем помешать. Он надеялся, что влюблённая девушка будет безропотной, а влюблённый мужчина — покорным. Что может быть проще, чем убить человека, который не оказывает сопротивления?

Однако, в слабом свете фонаря, оставленного где-то возле двери, вдруг сверкнули два клинка, молниеносно выдернутые неведомо откуда скелетообразной добычей с лицом мертвеца. И захват, которым удерживались эти клинки, говорил об умении пользоваться ими не для обороны, но для убийства. Ножи эти и создавались не для того, чтобы обороняться. Только убийство — молниеносное и беспощадное. Появились они за тысячи миль от этих земель, там, где вечное лето и где обитают животные, подарившие форму этому смертельному оружию. Руки Эрика обратным хватом удерживали kah-rahm-bit⁽¹⁾. Маленькое, длиной не более пяти сантиметров обоюдоострое серповидное оружие было уже проблемой. Марсель выругался сквозь зубы — кто обыскивал пленника и почему ножи не были обнаружены? Но спросить было не с кого: Ножичек затих у двери со стилетом в глазу, Поножовщик копошился где-то у брёвен, получив удар локтем в челюсть.

* * *

Амина в ту минуту, когда осознала, что может случиться с Эриком, одним махом перепрыгнула черту, за которой ужас перед насильником и насилием превращается в неуправляемую ярость даже у самого скромного, тихого и забитого существа. Когда жестокие руки касаются чего-то настолько дорогого, то жажда жизни отступает перед яростью. В это мгновение она нашла точку опоры…

А Эрику просто нечего было терять. Он вдруг как-то в единый миг забыл всё, что было с ним, забыл все свои метания и сомнения, забыл о слабости своего тела, так и не восстановившегося толком после ранения. Сами собой стали всплывать воспоминания из глубины его прошлой жизни — отточенные ранее долгими тренировками способности ловкого и безжалостного убийцы, дремавшие до поры до времени под гнётом размышлений, переживаний и самобичевания. В то время он не думал — он делал. И сейчас его эмоции, задвинутые в сторону усилием воли, испуганно притихли, уступив место лишь одной — холодной и сверкающей ярости. Ещё накануне его мечты были так реальны, он мог потрогать их, уверится в том, что Амина не сон, что она действительно согласна, что она — его невеста. Эрик заявил о своём праве выбрать для неё подвенечное платье. Амина и не сопротивлялась — ей было всё равно. Обычное для девушки желание выбрать самостоятельно наряд для такого важного дня было чуждо ей и непонятно, пожалуй, она бы так и явилась на венчание — в своём простеньком рабочем платьице, в котором ухаживала за Шарлем и Лизой.

Дивное сооружение из белого шёлка, воплощение грёз, висело в шкафу, ожидая хозяйку. Белое платье, как символ смерти прежнего Эрика и рождения нового, готового учиться любить и жить, даря и прощая, не обвинять и требовать, но покоряться и принимать даруемое, — теперь это платье было вымазано в крови, изгажено и замарано так, что ничто уже не вернёт ему прежней белизны. Эрик готов был загрызть того, кто осмелился даже просто глянуть в сторону его счастья. Сейчас он уже не боялся, что не сможет справиться с собой. Он этого и не хотел, напротив, всеми силами пытался разжечь в себе пламя ярости ещё сильнее, чтобы влить в свои руки недостающую силу.

Он никак не мог стряхнуть Амину, уцепившуюся за него. Мыслей не было, только досада — как же она не может понять, что сейчас ему нужна вся свобода движения, какая есть, иначе им не выбраться. Эрик оттолкнул её локтем и мигом выставил ножи вперёд, обороняясь. Не рассчитав сил, он толкнул её сильно, и Амина отлетела к брёвнам. Краем глаза он видел, как она копошится, пытаясь подняться, но помочь не мог — в этот миг молниеносный выпад Марселя едва не стоил Эрику жизни. Амина закричала. Услышав крик, Эрик метнулся к ней, одновременно стараясь следить и за Марселем, и за тем, что происходит с Аминой — чужие цепкие пальцы тянули её к земле за растрёпанные волосы. Не глядя, левой рукой полоснул ножом туда, где, казалось, были пальцы, вцепившиеся в её волосы, отражая правой нападение наступающего Марселя.

Девушка всхлипнула и скользнула вниз, словно потеряв опору. Эрик подхватил Амину уже у земли — она тяжело обвисла на его руке, глаза её были закрыты, в уголках губ показалась кровь. Ему ничего больше не оставалось, как выронить ножи, и из последних сил карабкаться по брёвнам, спотыкаясь и оскальзываясь, в сторону возможного спасения.

Истошно залаяли собаки, от входа послышались крики. Не оглядываясь, Эрик вскарабкался к слуховому окну, с трудом протиснулся сам и вытащил девушку. Она не шевелилась. Не разбираясь, Эрик взвали её на спину и пополз по крыше в поисках возможности спуститься на землю.

Амина тяжело висела на его плече. Он чувствовал, как тяжёлые вздохи сотрясают её тело. Но заняться ею сейчас не было никакой возможности. Нужно было отыскать какое-нибудь укрытие, которое защитит на время и от Марселя, и от тех, чьи собаки будили звонким лаем всю округу. Осторожно высунув голову над краем крыши, он огляделся. Внизу, под крышей, послышалась какая-то возня, рычание, чей-то сдавленный вопль, крики о помощи. Резкий голос отдавал команды, отзывая собак.

— Амина, — тихо проговорил он, не оборачиваясь, — нам придётся прыгать. Милая, до земли не далеко. Ты не бойся, я тебя поймаю. Слышишь? Амина! — окликнул он снова.

Эрик оглянулся. Она лежала там, где он опустил её, молча, не шевелясь, и только дышала тяжело, с надрывом. В свете надвигающегося утра он, наконец, увидел то, на что должен был обратить внимание ещё раньше. Всё плечо Амины было в крови: от мочки уха до ключицы шею рассекала рваная рана.

Он нашарил её руку, прижимая к себе, опустился на колени.

Надежды не было.

Эрик смотрел на неё, видел, как шевелятся её губы, в попытке произнести что-то, — и не видел всего этого. Он хотел сказать что-нибудь, что-то спокойное и уверенное — и не мог. Его голос умер, ни одного звука не пробилось сквозь пересохшее горло. Ни одно рыдание не сотрясало его грудь, хотя лицо было мокрым от слёз.

Амина пыталась поднять руку, у неё не хватало сил — жизнь уходила по капле, вытекала вместе с кровью, но она не хотела расставаться, пока не скажет что-то важное. Она упорно шевелила губами, и тело её сотрясалось от рваных мучительных вдохов. Эрик прижал к своей щеке маленькую мягкую ладошку, по губам её скользнула слабая улыбка.

Память услужливо подкинула картины недавно случившегося. Они замелькали, словно в голове кто-то безжалостный с невероятной скоростью прокручивал калейдоскоп, и линии сами складывались и рисовали страшный чёрный узор — вот он отражает нападение Марселя, слышит её крик, видит, как она пытается освободить волосы от цепких скрюченных пальцев… От мелькания картин перед внутренним взором голова взорвалась пронзительной воющей болью. У него на миг перехватило дыхание, и жидким огнём побежала кровь по жилам, когда вдруг одна из картин объяснила ему всё…

Через пять минут всё было кончено. Не было конвульсий, хрипящих вдохов, просто вдруг обмякло и отяжелело её тело. Рука, которую он прижимал к своей щеке, оставалась мягкой, словно посылала последний привет. Эрик разжал пальцы, и рука её упала с глухим стуком. Звук этот, как огромная жирная точка в конце долгого тяжкого повествования, как финальный аккорд мрачного музыкального произведения проник и заморозил вмиг все внутренности. Наверное, только поэтому он не сошёл с ума сразу же. Он остался, чтобы испить до дна уготованную чашу. Даже слабого утешения в виде безумия не было отпущено человеку, чья жизнь, сотканная из потерь и несчастий, могла бы послужить пропуском если не к счастью, то хотя бы к покою. Видимо, всей жизни не хватило в уплату такой милости. Склонившись, Эрик вглядывался в полуоткрытые потемневшие глаза, ещё хранившие блик узнавания, пытался поймать последний отблеск жизни, таявший в глубине зрачков. Кровь, несколько минут назад вытекавшая из раны толчками и самим своим движением ещё вселявшая хоть какую-то надежду, остановилась сразу, словно закрутили кран.

Не было ни мыслей, ни чувств, ветер стих, и все звуки отдалились и заглохли.

К сердцу подкатывала тоска. Она надвигалась откуда-то издалека, словно гигантская волна. Громадный вал, несущий смерть, и не замечаешь сначала, только шум в ушах да предчувствие чего-то грозного и неминуемого приуготовляют появление стихии. Но вот она шумит, близится, ширится, и вот она уже мерой с башню, и ледяные капли-иглы хлещут по воспалившейся коже рук и лица. Не уйти от этого вала, не убежать, не скрыться. Тоска увлекла за собой, смела́, как маленький камушек. Эрик барахтался в ней, захлёбываясь. Тоскливая волна утягивала на дно всё, что ещё оставалось в его памяти о нём самом, о ней, о любви. Сердце болело. Оно было слишком маленькое, чтобы вместить в себя такое огромное чувство. Оно должно было лопнуть, разорваться, расколоться, но оставалось целым и продолжало примерно стучать и гонять по жилам кровь.

* * *

Обнаружил его Самир, когда обшарив склад, добрался до крыши. Эрик поднял голову, и персу почудилось, что из пустых глазниц, обращённых к нему, хлынула ночь — глухая и беспросветная. Пергаментная кожа, обтягивавшая череп натянулась так, что, казалось, готова была лопнуть от напряжения. Тонкие бесцветные губы открылись, слова вывалились и обрушились на кровлю неподъёмными булыжниками:

— Самир, я убил её…

Не выпуская из рук своё сокровище, Эрик потерял сознание.

1) kah-rahm-bit — коготь тигра

Вернуться к тексту