Скелеты в шкафу (гет)

Мирабель нервно прохаживалась из стороны в сторону возле ворот Ла Пикоты, то и дело бросая взгляды на наручные часы. Время тянулось как кукурузный сироп, но вот, наконец-то, минутная стрелка неохотно, словно делая одолжение, шевельнулась, занимая вертикальное положение — ровно девять… Ещё через пять минут тюремные ворота с дребезжащим шумом отъехали в сторону, пропуская первых посетительниц, и Мирабель нервно сглотнула, вытирая потные ладони о куртку. Солнечные лучи постепенно прогревали прохладный с ночи воздух, но её всё равно знобило от резких порывов ветра и собственных переживаний.

По дороге проезжали машины, и сердце у Мирабель каждый раз подскакивало к самому горлу, но ни одна не свернула на подъезд к Ла Пикоте, даже наоборот, все они слегка ускорялись, словно стараясь поскорей миновать мрачную серую громаду тюрьмы. Стрелки часов уже подползли к половине десятого, и воображение рисовало самые мрачные картины: произошла авария, у доктора Моледо опять перенесли заседание, его похитили партизаны и потребуют выкуп…

Наконец, к Ла Пикоте свернул красный Рено⁽¹⁾, и Мирабель напряжённо вытянулась в струнку. Чистая и ухоженная, хоть и не новая машина, притормозила в специальном «кармане», и из неё торопливо выбрался сеньор адвокат, Оскар Моледо. Доктору Моледо было за пятьдесят, и он очень походил на своего племянника Педро, особенно когда тот сбривал свою бороду, разве что был не таким высоким. Зато невысокий рост компенсировался некоторой округлостью, что, однако, лишь придавало ему солидности. В глаза Мирабель сразу бросилась разница между неброским, но дорогим костюмом и достаточно скромным автомобилем — ей почему-то казалось, что столь маститые адвокаты ездят на чём-то более респектабельном, чем привычный глазу девятый Рено.

— Прошу прощения за опоздание, сеньорита Рохас, эти пробки, — извинился он, пожимая ей руку, и Мирабель закивала, надеясь, что сеньор адвокат не обратит внимания на её потную и холодную, как у лягушки, ладонь.

— Ничего, я всё понимаю, — пробормотала она, нервно поправляя на плече сумку с сигаретами и эмпанадами для tío Бруно. Доктор Моледо ободряюще ей улыбнулся, отчего его внимательный взгляд моментально потеплел, а от глаз разбежалась сеточка морщин, делая выражение его лица мягче.

Миновав ворота — охранник в будке, узнав адвоката, слегка приподнял форменную кепку за козырёк, обратившись к нему по имени, и доктор Моледо вежливо ему кивнул, — они спокойно дошли до КПП, обойдя очередь посетителей. Мирабель с каждым шагом казалось, что она сейчас либо упадёт в обморок, либо взлетит в небо, и её кидало от дикой, сумасшедшей надежды в бездны отчаяния.

Охранник Рамирез, взглянув на адвокатское удостоверение, которое предъявил доктор Моледо, весело усмехнулся:

— О, сеньор адвокат, решили слегка нас разгрузить? Давно пора…

— Всё и все в руках правосудия, офицер, — жизнерадостно ответил доктор Моледо, перехватив поудобнее дипломат, который даже не досмотрели, и достав свой блокнот. — Прошу предоставить возможность конфиденциальной неограниченной по времени беседы с заключённым номер… — он сверился с записями и продиктовал номер охраннику, — Бруно Мадригалем.

— Конфиденциальная и неограниченная, знаем, знаем, — беззлобно проворчал офицер Рамирез. — Франциско! В третью переговорную сеньора адвоката…

— Сеньорита Рохас со мной, — вставил доктор Моледо, и офицер кивнул, рассеянно махнув рукой. Мирабель только вздохнула, предъявляя своё удостоверение личности и сумку на досмотр. Однажды, если она не вылетит из университета и всё-таки получит диплом, у неё тоже будет возможность проходить в тюрьму без досмотра и снятия отпечатков… Ну а пока что можно было забрать временный пропуск на своё имя.

— А почему он сказал, что их пора разгрузить? — вполголоса спросила Мирабель, пока они шли по коридору за охранником.

— Всё очень просто, на одного офицера INPEC⁽²⁾, приходится от двухсот до трёхсот заключённых, — так же тихо пояснил доктор Моледо. — Наши тюрьмы, к сожалению, чудовищно переполнены, и людей не хватает. Даже в Ла Пикоте ситуация далека от совершенства, но по сравнению с другими пенитенциарными заведениями, здешние заключённые находятся в несколько более выгодном положении.

Это было очень странное чувство, идти по коридору не в одиночестве, глядя на шедшего впереди охранника, а бок о бок с кем-то, кто действительно был на её стороне, и, более того, считался достаточно авторитетным в своей профессии человеком, чтобы можно было укрыться за его надёжной спиной. Присутствие доктора Моледо словно создавало невидимый, но очень крепкий щит, от которого даже отскакивали выкрики заключённых, не долетая до слуха Мирабель. Она еле слышно выдохнула сквозь зубы — челюсти свело судорогой от волнения.

…Перед визитом к доктору Моледо, Мирабель немного поговорила с Педро о том, с какими делами работает его tío, и с замиранием сердца узнала, что доктор Оскар Моледо состоит в коллективе правозащитников, силы которого направлены в том числе на противостояние судебному произволу. И много времени тратит среди прочего на обжалование и отмену ошибочных и, порой, откровенно незаконных решений, каких в стране, к сожалению, слишком много.

«Господь услышал её молитвы!» — именно эта мысль поддерживала Мирабель во вторник, 29 октября, когда она переступила порог кабинета. Доктор Моледо внимательно её выслушал, и, полистав ежедневник, сообщил, что как раз на следующей неделе, в среду, у него есть свободный день, в который он может посетить «уважаемого сеньора Мадригаля».

В университет Мирабель возвращалась в состоянии, близком к обмороку, и даже не сильно огорчилась, когда поняла, что опоздала на латынь для юристов, которая стояла первой парой. На слегка трясущихся ногах она отправилась в библиотеку, чтобы в тишине и спокойствии написать письмо Бруно и предупредить его о визите адвоката на следующей неделе, пообещав всё в красках объяснить в субботу. Поставив последнюю точку, Мирабель откинулась на спинку стула, перебирая в памяти беседу с доктором Моледо. Он показался ей надёжным адвокатом, и уж точно совершенно непохожим на того проходимца Оспину! Только бы всё получилось...

Когда в пятницу между пар её нашёл взволнованный Педро, Мирабель тут же напряглась.

— Сеньорита Рохас Мадригаль, тут такое дело, — Педро рассеянно потёр затылок. — Мой tío Оскар попросил, чтоб ты с ним связалась, у него там важное заседание на среду перенесли…

Мирабель тут же подхватилась с места и поспешно направилась следом за Педро в общежитие к телефону. Доктор Моледо искренне попросил прощения за смену планов, посетовав, что это бич всех адвокатов:

— Мне ещё повезло, что не надо ехать в другой город к восьми утра, но один Господь знает, сколько теперь оно займёт времени... Сеньорита Рохас, я бы хотел узнать, удобно ли будет, если я нанесу визит вашему tío завтра?

Мирабель ошалело застыла с разинутым ртом, стиснув телефонную трубку в руке, но уже спустя пару секунд, оправившись, лихорадочно закивала головой:

— Да! Конечно, это… да, удобно.

— Надеюсь, я не помешаю визиту вашей семьи? — уточнил доктор Моледо, и Мирабель сглотнула — в горле почему-то вдруг стало сухо:

— Tío Бруно навещаю только я. Абуэла приезжает на Рождество и на Пасху.

В трубке ненадолго повисло молчание, после чего доктор Моледо ответил:

— Понимаю. Тогда предлагаю встретиться в девять утра возле ворот, вас устроит?

Мирабель заверила его, что абсолютно устроит, и они договорились, что в случае согласия tío Бруно, в эту же в субботу постараются уладить все финансовые вопросы сразу после визита. Положив трубку, она привалилась к стене, дожидаясь, пока в глазах перестанут роиться чёрные точки. Из-за волнения она ни на чём не могла сосредоточиться, и, в конце концов, Диана накапала ей успокоительного в стакан воды, после чего Мирабель провалилась в сон. А уже утром, пожарив tío Бруно пять эмпанад с курицей и картофелем, Мирабель почти полчаса провела университетской часовне, моля Деву Марию дель Росарио и святого Иуду Фаддея о помощи в их благом деле…

Охранник остановился у двери, и Мирабель, зазевавшись, чуть не прошла мимо, слишком погруженная в свои мысли. Эта комната, в которую их привели, разительно отличалась от той комнатушки для свиданий, к которой Мирабель успела привыкнуть — здесь даже замок на двери лязгал не так обречённо и громко! Да и сама комната была гораздо просторней. Стол возле стены был хоть и не новым, но деревянным и крепким на вид, и кроме бутылки с водой и стопки одноразовых стаканчиков, на нём стояла круглая керамическая пепельница. Напротив входной двери красовался небольшой стеллаж с растениями — уже живыми, а не искусственными, а вместо выцветшего бумажного лика Христа на стене яркими красками была изображена сама Пречистая Дева Мария. Большое окно, забранное решёткой, открывало вид на те самые зелёные горы, о которых tío Бруно ей как-то писал, и Мирабель почувствовала, как сжалось сердце. Что это было — издевательское напоминание о том, чего лишились заключённые, или, напротив, проблеск надежды, что однажды они смогут покинуть эти мёртвые стены?..

— Сейчас приведу заключённого Мадригаля, — заметил охранник, закрывая дверь на замок, и Мирабель ощутила холодок в животе. Только бы tío Бруно согласился.

— Сеньорита Рохас, — негромко окликнул её доктор Моледо. — Я понимаю, что отнимаю время у вашего семейного визита, но вам, как будущему юристу, известно, что беседа подзащитного и адвоката конфиденциальна…

— Разумеется, — Мирабель, переборов неловкость, поставила сумку на один из четырёх стульев, расставленных возле стола, и вытащила завёрнутые в фольгу эмпанады и сигаретные пачки. — Я вас представлю и подожду на КПП.

Дверь за её спиной открылась, и Мирабель обернулась, с трудом подавив порыв броситься Бруно на шею. Сегодня он надел тёмно-красный костюм, в котором выглядел не таким уставшим и бледным, и Мирабель заметила, как из-под куртки выглядывают бусины розария поверх серой футболки. Tío Бруно настороженно замер, глядя на адвоката, после чего перевёл потеплевший, хоть и растерянный, взгляд на неё, и Мирабель ободряюще улыбнулась. Во всяком случае, ей хотелось верить, что улыбка действительно была ободряющей, а не напоминающей паническую гримасу: её начало слегка потряхивать в нервном ознобе.

Справившись с замешательством, Бруно приблизился к ним, внимательно глядя на адвоката, и Мирабель, спохватившись, быстро отёрла потные ладони о джинсы, надеясь, что на голубой ткани не останется тёмных следов, и представила их друг другу, невольно копируя интонации абуэлы, когда та разговаривала по телефону с деловыми партнёрами:

— Tío Бруно… это доктор Оскар Моледо, адвокат по уголовному праву. Доктор Моледо — мой tío, сеньор Бруно Мадригаль.

— Приятно познакомиться, сеньор Мадригаль, хоть повод и не самый радостный, — добавил доктор Моледо, протягивая руку, и сердце у Мирабель радостно ёкнуло, когда tío Бруно, хоть и с секундной заминкой, её пожал.

— Согласен, повод мог бы быть и получше, — отозвался tío Бруно, и Мирабель еле слышно выдохнула, чувствуя, как нервное напряжение, сковавшее её, немного спало.

* * *

С того самого дня, когда за его спиной с грохотом захлопнулись железные ворота Ла Пикоты, Бруно смирился, что покинет этот гостеприимный приют только ногами вперёд, но сейчас… Обещание Мирабель вытащить его отсюда уже давно перестало казаться ему несбыточной, светлой мечтой, теперь же обрушилось на него, словно лавина в горах. Получив накануне вечером от Мирабель письмо, Бруно не находил покоя — она предупредила, что в среду к нему явится адвокат, пообещав рассказать подробности при личной встрече. Встреча с адвокатом одновременно дарила надежду, но сомнения разъедали его изнутри: каким человеком тот окажется? Про Ортегу ему ведь тоже говорили, что он надёжен, и чем всё закончилось?..

В голове у Бруно воцарился полнейший хаос, когда охранник сообщил, кто именно ждёт с ним встречи, и провёл по коридору дальше обычного, а потом завёл в абсолютно новую комнату, где вместе с Мирабель его дожидался и тот самый адвокат Оскар Моледо. Среднего роста, полноватый мужчина с начавшими седеть густыми тёмными волосами доброжелательно улыбнулся ему, протянув руку.

Рукопожатие у адвоката было хорошим: не безвольным и вялым, и не попыткой раздавить ему кисть, но в меру крепким и энергичным. Доктор Моледо был лет на десять старше его, но голос у него оставался молодым и полным жизни, а взгляд — острым и внимательным. Бруно заметил дорогой кожаный дипломат — у матери был такой же, только чёрный — и качественный костюм, сшитый явно на заказ. Он не бедствовал, этот доктор Моледо — неужели Мирабель отдаст все деньги на оплату его услуг? Нет, семья никогда не оставит её без поддержки, но насколько же бесполезной семьёй был он сам… А если всё окажется зря, и этот огонь в её глазах погаснет?..

— Я предлагаю всем устроиться с относительным комфортом, — произнёс доктор Моледо, кивнув на стол. — Разговор нам предстоит достаточно долгий, и вести его на ногах…

— Абсолютно излишне, — согласился Бруно, садясь на стул, который был гораздо удобней, чем те, к которым он привык за эти несколько лет в тюрьме. Хаос в голове никак не желал униматься, и мысли проносились яркими всполохами, слишком быстрыми, чтобы можно было их ухватить.

Мирабель без раздумий села рядом, и тут же на её лице промелькнула тень сомнения — она покосилась на доктора Моледо, потом на стол. Бруно заметил, как её брови слегка нахмурились, словно она решала, не отодвинуться ли в сторону, и осторожно дотронулся до её руки кончиками пальцев. Мирабель, моментально расслабившись, бросила на него быстрый взгляд из-под ресниц, робко улыбнувшись.

«У неё совсем пропали веснушки…» — новая мысль вспыхнула в голове, задерживаясь на доли секунды. И правда ведь, пропали — а ещё пару недель он мог их разглядеть на переносице, в тени очков, крохотные крапинки, от которых почему-то сжималось сердце. Но во взгляде племянницы не было ни капли усталости — лишь воодушевление, отчаянная, безумная надежда, и совсем крохотная неуверенность: правильно ли она поступила? Бруно слегка сжал её прохладные пальцы, борясь со ставшим уже привычным желанием обнять и прижать к себе, отогреваясь родным теплом, дыша им...

— Позвольте, я начну, — доктор Моледо поставил дипломат на стол и, щёлкнув застёжками, достал пестревший закладками пухлый блокнот с привязанной к нему ручкой, и Бруно рывком вернул себя к реальности, отпустив руку Мирабель. — Как я уже говорил, я адвокат по уголовному праву, и практикую уже более четверти века, и с делами, подобным вашему, доводилось сталкиваться… гораздо чаще, чем мне бы хотелось. Ваша племянница, сеньорита Рохас, вкратце ознакомила меня с вашим случаем, и, к сожалению, не могу сказать, что он беспрецедентен для нашей судебной системы… Сеньор Мадригаль, суд над вами состоялся в девяносто третьем, верно?

— Да, — Бруно уставился на керамическую пепельницу, чувствуя, как пересохло во рту.

Тогда, после забитой людьми тесной клетки следственного изолятора, зал суда показался ему огромным, как базилика Богоматери Лурдской⁽³⁾. Чужие голоса отражались от высокого потолка и стен и гулким эхом отдавались внутри его собственного черепа, дробясь на звуки и слоги, которые смешивались в полную какофонию, усиливая головную боль…

Доктор Моледо слегка прищурился, глядя на него в упор:

— Приговор выносила судья Эмилия Сантос или судья Густаво Кастаньо?

Вздрогнув, Бруно недоверчиво уставился на адвоката, который смотрел сейчас не просто внимательно — знающе. Лицо из воспоминаний стёрлось, а вот весёленькие жёлтые эспадрильи, торчавшие из-под судейской мантии, напротив, врезались в память почти до боли, как и имя судьи.

— Густаво Кастаньо, — подтвердил Бруно, и доктор Моледо, вздохнув, помассировал лоб костяшками пальцев.

— Я даже не удивлён… — пробормотал он и опустил руку. Он уточнил ещё ряд деталей, и Бруно понимал, что адвокат присматривается к нему так же, как и он сам — к адвокату. Наконец доктор Моледо щёлкнул ручкой, откладывая её в сторону, и выпрямился на стуле. — Сеньор Мадригаль, я готов представлять ваши интересы в суде, и сразу хочу сказать: ваше дело может стать резонансным.

Бруно опустил взгляд на стол, невольно складывая руки у себя на груди. Готов ли он, чтобы фамилия его семьи зазвучала вновь в новостях?.. Доктор Моледо ненадолго умолк, словно дав ему время подумать и взвесить все «за» и «против», и затем продолжил:

— С девяностого года я являюсь членом ассоциации CAJAR⁽⁴⁾ и, как я говорил, случаев, подобных вашему, перевидал более чем достаточно. Но, в отличие от большинства моих подопечных, вы не только умеете читать и писать, но и являетесь уважаемым человеком из приличной семьи, более того, публичной персоной. В случае успеха о вашем деле заговорят в газетах, по радио и на телевидении, и тем, кто станет жертвой судебного произвола и халатности после вас, будет немного проще добиться справедливости. А ещё это может стать весомым аргументом в пользу проведения давно уже назревавших судебных реформ.

Бруно рассеянно кивнул, напрягая память. Как бы ни старалось руководство RCN держаться подальше от политики и «острых» тем, предпочитая развлечения и новости культуры, в коридорах и между эфирами они с коллегами многое обсуждали, и об этой организации Бруно слышал, но тогда даже не догадывался, что придётся лично столкнуться с её представителем, да ещё и не в студии за микрофоном, а по такому мрачному поводу.

— Некоммерческая и неправительственная? — уточнил он, и доктор Моледо кивнул с многозначительным вздохом:

— Да, в переводе на простой язык — большая часть наших гонораров уходит на благотворительность и на нужды самой ассоциации. И это нас плавно подводит к следующему пункту — оплата моих услуг. Я уже касался этой темы с вашей уважаемой племянницей, а с вами этот момент мы уже обсудим детально. Я придерживаюсь старой и много раз оправдавшей себя схемы: разумная сумма семьдесят пять миллионов песо⁽⁵⁾ за разбор дела в одной инстанции. Плюс гонорар успеха — тридцать процентов от суммы компенсации, которую мы потребуем в случае нашей победы. И, разумеется, — добавил доктор Моледо, постукивая пальцами по обложке блокнота, — вы имеете полное право добиться частичной оплаты судебных издержек от государства, что значительно покроет ваши расходы.

Бруно искоса глянул на Мирабель, которая еле заметно кивнула — пусть он не знал точной суммы, скопившейся на его счёте за эти три года, но общее представление у него было. Снова ожила совесть, впиваясь в и без того нывшее сердце: эти деньги ей бы на себя, на оплату своей учёбы использовать, а не на него, viejo tonto…⁽⁶⁾

— В финансовых вопросах я полностью доверяю Мирабель, — Бруно заметил, как просияла его племянница — да любой бы заметил. — Думаете, компенсацию удастся потребовать?

— Я бы сказал, мы просто обязаны, сеньор Мадригаль, — доктор Моледо развёл руками. — Как я говорил, вы были востребованным ведущим на радио, ваше имя и голос на слуху у всей Боготы, и такое обвинение… Ваше дело может вдохновить и дать надежду тем, кто так в ней нуждается. Мы ведь не просто аннулируем приговор, мы восстанавливаем ваши права, в том числе и право на компенсацию вреда, нанесённого вашей репутации, здоровью и жизни.

В спокойном голосе адвоката слышалась уверенность, которой самому Бруно слегка недоставало. Он машинально потянулся к шраму под сердцем, чувствуя разлившийся внутри холод, и тут же опустил руку, заметив взгляд Мирабель:

— Я согласен.

Доктор Моледо, улыбнувшись, снова щёлкнул застёжками дипломата и вытащил два экземпляра договора, бланк заявления и вторую ручку. Бруно невольно отметил, что та была самой обыкновенной, никакого «Паркера» с золотым пером, но, как он убедился, выводя свою подпись после того, как внимательно прочитал договор, писала она отлично. Свой экземпляр, помедлив, он протянул Мирабель, и та взяла распечатанные страницы с таким трепетом, словно это были священные скрижали. Доктор Моледо, вернув документы в дипломат, раскрыл блокнот на чистой странице и взялся за ручку:

— С этого момента, сеньор Мадригаль, я являюсь вашим представителем в суде, и мы начинаем путь к восстановлению справедливости. Я прошу прощения за то, что помешал семейному визиту. Увы, заседания и судебные разбирательства порой переносят вопреки не только нашим желаниям, но и здравому смыслу. Но, — доктор Моледо воздел палец к небу. — Сидеть сложа руки мы не будем. Во вторник я затребую материалы по вашему делу, хотя я бы не рассчитывал на скорый результат — конец года, праздники, нерабочие дни… Если нам повезёт, то хотя бы к Рождеству материалы окажутся у меня на руках. Поэтому сейчас, пользуясь возможностью, я бы хотел услышать от вас рассказ о тех печальных событиях.

Бруно обернулся, услышав лёгкий шум — Мирабель поднялась со стула, прижимая к груди договор.

— Я тогда пойду, — робко сказала она, бросив на него ободряющий взгляд. — Доктор Моледо, я вас на КПП подожду, да? Tío…

Бруно покачал головой. Она и так уже знала почти всё, и в том, что он расскажет здесь и сейчас, для Мирабель не будет тайны. А о чём он не скажет адвокату — в том не признаётся даже в исповедальне, и об этих вещах думать не стоит, вплоть до его последнего вздоха. Выгонять Мирабель сейчас, захлопнуть дверь прямо у неё перед носом, когда она столько сделала для него, когда она сражалась за него — за его право быть свободным — это было бы самым паршивым поступком в его грешной жизни.

— Нет, — Бруно твёрдо посмотрел на адвоката, и, обернувшись к Мирабель, попросил её тихо: — Останься.

Мирабель бросила неуверенный взгляд на доктора Моледо, который кивнул:

— Ваше слово здесь главное, сеньор Мадригаль.

Мирабель торопливо опустилась на стул, машинально придвигаясь ближе, и на долгую секунду он позволил себе прислониться к её тёплому боку. Бруно не хотел признаваться даже самому себе, что сейчас, когда он начнёт рассказывать адвокату о темнейших днях в его жизни, ему нужен был кто-то рядом. Нет, не кто-то. Мирабель.

Доктор Моледо жестом предложил ему воды и, когда Бруно отрицательно качнул головой, произнёс:

— Я понимаю, сеньор Мадригаль, что это довольно тяжёлые воспоминания для вас, и что спустя три года может быть сложно полностью восстановить всю картину произошедшего, но всё же попрошу вас подробно и последовательно рассказать, что случилось в тот вечер. Я напомню, в наши задачи не входит поиск настоящего преступника, мы должны доказать неправомерность вашего приговора. И не волнуйтесь, наш визит не ограничен по времени.

Бруно рассеянно кивнул, нервно растирая предплечье левой руки ладонью, ощущая неприятное, тянущее чувство в груди. С того дня, как судья огласил приговор, он похоронил воспоминания об этом проклятом вечере, запер их в самом далёком, самом тёмном уголке разума, смирившись со своим выбором и судьбой — семья была для него важнее всего. Их жизни и их безопасность, вот что он поставил во главу угла, и молчал бы и дальше, но Мирабель… Мог бы грешник в аду отвернуться от ангела, спустившегося с небес, чтобы даровать ему спасение?

— Это было двадцать четвёртое декабря девяносто второго года. Мы приехали к моей матери, — медленно произнёс Бруно, машинально барабаня пальцами по столу.

— «Вы» — это?.. — уточнил доктор Моледо, в такт с ним постукивая по блокноту кончиком ручки, и Бруно пояснил, чувствуя скребущую неловкость:

— Я и Рената Рамирез, моя бывшая невеста.

Воспоминания выползали наружу — неожиданно яркие и весомые, будто всё было не три года назад, а три дня. Он помнил, как они с Ренатой укладывали рождественские подарки для семьи в багажник его машины, планируя на следующий день заехать к её маме и tío Алонсо с супругой, чтобы поздравить с праздником и заодно ещё раз поблагодарить за помощь с машиной. Помнил, как по радио передавали прогноз погоды, пока они тащились по перегруженной магистрали, как на душе было легко и светло — встретить Рождество в кругу семьи, без этой давившей многие месяцы мрачной тайны, что может быть лучше? Может, и с мамой наконец-то удастся поговорить — что-то у них в последнее время совсем разладилось, всё чаще в материнских глазах проскальзывало разочарование, а Хульета так и вовсе поджимала губы, глядя чуть ли не с отвращением. Конечно, Бруно догадывался, в чём дело: свалить все свадебные хлопоты на маму с Ренатой и на сестёр выглядело настоящим свинством. Но этим вечером он собирался полностью реабилитироваться, и даже принять участие в выборе цвета салфеток... Каким же он был наивным идиотом тогда.

— Мы приехали в… Где-то после трёх, но до пяти, это точно. Уже собрались почти что все гости, и среди них был Освальдо Ортис.

Внутри шевельнулась застарелая, глухая ненависть, и Бруно стиснул пальцы на своём колене так, что они слегка побелели. Мирабель накрыла его ладонь своей, и удушливое, мутное чувство затихло.

— Убитый? — уточнил доктор Моледо, и Бруно кивнул, окончательно справившись с собой. Мирабель не убрала своей руки, и он слегка повернул запястье так, что теперь их ладони соприкасались. — Расскажите о нём подробнее.

— Освальдо Орско Ортиз, он сын маминых знакомых, ещё по заводу… Мама раньше работала на свечном заводе, до того как стала его владелицей. Он на четыре года старше меня… был, — Бруно запнулся и опустил взгляд на стол, чувствуя странную пустоту внутри. Он не жалел о смерти этого malparido⁽⁷⁾, но осознание, что теперь он станет старше, чем Ортис, неприятно кольнуло изнутри. Бруно не стал добавлять, что мама часто ставила Освальдо ему в пример: «Посмотри, Освальдито такой хороший, воспитанный мальчик, он поёт в церковном хоре, а ты как себя ведёшь? Как он почтительно относится к родителям, не спорит с ними…» Доктор Моледо, черкнув что-то в блокноте, внимательно прищурился:

— Я так понимаю, что у вас был с ним конфликт?

Мирабель шумно выдохнула, крепко стиснув зубы и явно удерживаясь от комментариев, и Бруно бездумно погладил костяшки на сгибе её прохладных пальцев. В глазах мелькнули красные пятна, а в носу засвербело от фантомного запаха крови — тяжёлого, с густыми, металлическими нотками, пробирающего до нутра… Он заставил себя выдохнуть и сосредоточиться на деле — чёрт побери, он журналист, или кто?!

— Можно сказать и так. Из более чем достоверных источников я узнал, что Освальдо, помимо своей основной работы, владельца модельного агентства, поставляет девушек… — Бруно замолчал, пытаясь отфильтровать поток нецензурной брани, так и вертевшийся на языке — не хватало ещё ругаться в присутствии Мирабель, и, наконец, договорил: — Влиятельным людям, в том числе и из Медельинского наркокартеля.

Ручка доктора Моледо замерла, паря над блокнотом как кондор, заметивший на земле добычу.

— Насколько вы в этом уверены? — поинтересовался он, и Бруно поднял голову, глядя ему в глаза:

— Абсолютно. Я вёл собственное расследование. Почти год. И когда Ортису стало известно, что я в курсе его второй работы, он был… крайне огорчён моей осведомлённостью.

— А откуда сеньору Ортису стало известно о вашей осведомлённости? — задал вопрос доктор Моледо, и Бруно до боли стиснул зубы. Сейчас, спустя столько времени, он понимал, что повёл себя как настоящий дурак, а не как профессионал своего дела, но тогда это решение казалось правильным. Да что там, он был в нём уверен — мало просто разоблачить в газетной статье сутенёра Медельинского наркокартеля, рядившегося в праведника, он должен был понести справедливое наказание за все те загубленные жизни, за всех изнасилованных, убитых и пропавших без вести девушек, которых он и его «конкистадоры» находили на улицах и в клубах… И, самое важное, не наломать при этом лишних дров. Полиции в эти годы и так было непросто.

— Я собрал не просто материал для статьи в газете, но и самые настоящие доказательства, которые… могли бы помочь в расследовании. И всё отнёс в полицейский участок, в том районе, где мы раньше жили, — ровным голосом ответил Бруно, краем сознания понимая, что стиснул ладонь Мирабель слишком крепко, и пытаясь расслабить пальцы. — И передал их капитану Карлосу Ортеге.

Доктор Моледо откинулся на спинку стула, покачав головой:

— К сожалению, мне знакомо это имя, и не с лучшей стороны.

— Тогда я этого ещё не знал. Его мне порекомендовал старый друг семьи, служивший в том же участке, пока не вышел не пенсию, да и впечатление Ортега производил… надёжное, — Бруно слабо шевельнул плечом. — И капитан Ортега и пары дней не прошло передал всё сеньору Ортису. В тот вечер у нас с ним произошёл очень напряжённый разговор… само собой, на пониженных тонах, чтобы не привлекать внимания гостей и семьи. После этой беседы мама позвала всех к столу. Всё было как обычно, я… размышлял о том, что делать дальше…

Бруно помнил, как сидел за общим столом над полной тарелкой, и не мог проглотить ни куска. Рената спросила, что с ним, и он, заметив холодный взгляд Ортиса, так не вяжущийся с его весёлым смехом, осознал, что он не только семью под удар подставил, но ещё и свою невесту и даже её родных. И решение пришло сразу, мгновенно: всего-то и надо, что завтра же убедить Ортиса в своём страхе, своей покорности, посадить в собственную машину и поехать с ним в банк… Хорошо, думал он, что сегодня вся семья собралась, хоть попрощаться успеет.

Мирабель прерывисто вздохнула, и Бруно обернулся к ней, столкнувшись взглядами и чувствуя, как её рука дрогнула. Мирабель слабо, без тени веселья, улыбнулась ему, и он переплёл их пальцы, безмолвно прося прощения. Он слишком много ей рассказал, слишком тяжкую ношу взвалил на её плечи, и эти знания теперь с ней навсегда. Правильно ли было просить её остаться?..

Доктор Моледо потянулся к воде, и Бруно, сморгнув, сосредоточился на рассказе. Это как сдирать подсохшую корочку с раны — нужно действовать быстро и резко, а не тянуть.

— После ужина началась светская болтовня… Мне обязательно вспоминать, с кем и о чём я говорил? — уточнил Бруно, и доктор Моледо неопределённо повёл рукой в воздухе:

— Гостей было много?

— Более чем, — Бруно нахмурился, пытаясь вспомнить хоть кого-то, с кем говорил — голова у него на тот момент была забита совсем не этим… На помощь пришла Мирабель, робко нарушив молчание:

— Ты говорил с сеньором Херманом… это кузен моего tío Феликса, он работает на радио Caracol. Вы там что-то в нашей экономике опять ругали, я не очень запомнила, — Мирабель запнулась, и доктор Моледо подбадривающе кивнул. — А потом ещё сеньора Розита присоединилась, она tía Мариано Гузмана, который теперь стал мужем Долорес...

— Спасибо, сеньорита Рохас, — произнёс доктор Моледо, записывая имена в блокнот, и снова перевёл взгляд на Бруно. — Что было после светской части?

— Мама и Рената засели за свадебные журналы, а я вышел на задний дворик, покурить. Мама категорически против сигарет в доме, — Бруно замолчал, не сводя глаз с керамической пепельницы. Один Господь знал, как ему сейчас хотелось курить, но нельзя, нельзя же травить Мирабель табачным дымом. — Я подошёл к беседке и увидел…

Горло перехватило, а в глазах снова мелькнули пятна — показалось, что краешек пепельницы измазан в крови, совсем как…

Ладонь Мирабель казалась такой маленькой в его руках, но сейчас она стала якорем, напоминавшем ему, где он находится, и что должен сделать, и Бруно цеплялся за неё, удерживая воспоминания на месте.

— Я увидел тело. Освальдо.

Грудь сдавило свинцовой тяжестью, и Мирабель, закусив губу, встревоженно напряглась, не сводя с него испуганного взгляда.

— Сеньор Мадригаль, воды? — голос адвоката, спокойный и деловой, слегка отрезвил его, и Бруно отрывисто кивнул, пытаясь дыханием выровнять сбившийся пульс. Пальцы Мирабель осторожно и нежно скользнули ниже, замирая на его запястье, и Бруно вздрогнул, подавляя первый, неосознанный порыв отдёрнуть руку и отшатнуться в угол. Это Мирабель. Это безопасность и дом, тепло и любовь, жизнь и свет. Всё хорошо.

— Tío, что у тебя с сердцем? — тихо спросила Мирабель, не убирая пальцы с его запястья, и он видел, как она беззвучно отсчитывает пульс — ну конечно, могла ли дочь врача не знать самых простых вещей?

— Просто неприятные воспоминания, — так же тихо ответил Бруно, понимая, что сердце частит не только от них, но и от самого ощущения её прохладных, чуть вспотевших пальцев на его собственной коже.

Доктор Моледо поставил перед ним стакан с водой, и Мирабель, смутившись, убрала руки, чинно сложив их на коленях. Бруно залпом осушил воду, и, поблагодарив адвоката, продолжил рассказ:

— Он лежал на спине, лицо было разбито. Весь пол в крови, там плитка с цветочным узором… — Бруно осёкся, потирая лоб. Воспоминания оставались яркими, но дробились на осколки, словно разбитые витражи. — Извините, я какую-то ерунду вспоминаю.

— Всё в порядке, сеньор Мадригаль, — доктор Моледо успокаивающе ему покивал. — В стрессовых ситуациях наше восприятие меняется, и мы запоминаем что-то одно, порой даже самое странное, и упуская другое. Поэтому так важно не ориентироваться на показания одного человека, да ещё и в шоковом состоянии. Итак, вы увидели тело сеньора Ортиса. Что было дальше? Постарайтесь вспомнить свои действия шаг за шагом, если не получится — ничего страшного, мы можем повторить нашу беседу, когда у меня на руках будут материалы по вашему делу.

Бруно молча кивнул, вот только перед глазами так и стояла симпатичная плитка с рельефным узором, залитая кровью, и, почему-то, хорошо вспомнилась собственная мысль в тот момент: «Это же сколько её отмывать придётся?»

— Я хотел… пощупать пульс, чтобы убедиться, что он… — Бруно запнулся, поймав так и рвущееся с языка: «Сдох окончательно». Доктор Моледо чуть приподнял брови, и Бруно договорил: — Что он жив.

Веки доктора Моледо еле заметно дрогнули — он услышал и невысказанные слова, но осуждения во взгляде не появилось, и Бруно продолжил:

— Я опустился рядом с ним на колени и... Просто, моя сестра — врач, и всех нас научила, что делать, чтобы проверить пульс… Так, я опустился на колени… Нет, я сначала снял пиджак, чтобы было удобнее, и рукава… закатал, кажется, — сейчас, спустя три года, всё это казалось ему таким абсурдным — зачем вся эта нелепая суета, что он мог тогда сделать, в чём убедиться? — Дотронулся до шеи, там была кровь, я помню, что она у меня на ладони осталась… и пульса не было. А потом…

— А потом я заорала, — глухо произнесла Мирабель, низко опустив голову, и он накрыл её ладонь своей.

— Ты увидела труп, малыш, — повторил Бруно в который раз, растирая её холодные пальцы. — Кровь и… всё остальное. Это нормально, что ты закричала.

Мирабель упрямо мотнула головой, но руки не отняла.

— Сеньор Мадригаль, когда вы прикоснулись к телу, оно было тёплым? — доктор Моледо черкнул что-то в блокноте, и Бруно кивнул, стараясь не вспоминать ощущения скользкой крови и всё ещё тёплого, неподвижного тела под ладонью. — Возвращаясь немного назад во времени, вы заметили кого-то возле беседки, когда подходили? Может, кто-то прошёл за изгородью?

— Когда я смог яснее соображать, то вокруг не было никого. Не уверен, что видел, чтобы кто-то уходил от беседки или шёл по улице, — ответил Бруно, не покривив душой, и Мирабель вскинула голову, глядя на адвоката вновь заблестевшими глазами:

— Доктор Моледо… Можно мне? — дождавшись кивка, она заговорила, и Бруно явственно слышал выдававшие напряжение звенящие нотки в её голосе. — Я столкнулась с моей сестрой Луизой, незадолго до того, как увидела Бру… моего tío Бруно. Её напугал водитель сеньора Ортиса…

Пока Мирабель пересказывала свой разговор с сестрой, она машинально, даже не задумываясь, крепко стиснула его пальцы и, лишь закончив рассказ, заметила это, бросив извиняющийся взгляд на Бруно.

— Очень хорошо… — доктор Моледо записал ещё одно имя в свой блокнот и обвёл его в круг, а затем снова обратился к Бруно. — Сеньор Мадригаль, что произошло после обнаружения тела?

— Моя мать вызвала полицию, а я сидел в беседке, чтобы не уничтожить важные улики на месте преступления, — Бруно поморщился от сарказма, прозвучавшего в голосе, и Мирабель ненадолго качнулась к нему, прислоняясь плечом к плечу. — На самом деле я об этом не думал, просто… не знал, что делать.

Он действительно не знал, и как сейчас помнил это жуткое, полуобморочное отупение, растёкшееся по телу. Семья и гости переговаривались, кто-то истерически плакал, требуя успокоительное. Притихшая и напуганная Рената дала ему кухонное полотенце, чтобы он вытер руки, и Бруно помнил пятна крови на жёлто-оранжевых подсолнухах. Ещё мелькнуло в голове, что это любимое полотенце Пепиты, и она устроит скандал, ведь кровь так просто не отстирать…

— Когда прибыла полиция? — услышав этот вопрос, Бруно растерянно пожал плечами:

— Я не… не смотрел на часы.

— В двадцать минут десятого, — тихо сказала Мирабель, нервно потерев затылок, и на её щеках расцвёл очаровательный румянец. — Я… нас, ну, младших, отправили в дом, гости все столпились внизу, кто-то уехал, Антонио уже спал, и мы с Камило, моим кузеном, пытались подсмотреть и подслушать, чтобы понять, что вообще происходит.

Мирабель бросила на него виноватый взгляд, и Бруно еле заметно кивнул. Конечно, им было страшно, а со страхом проще всего бороться знанием…

— И, в общем, мы сначала услышали сирену, а когда пихались у окна, то чуть не столкнули будильник, я его поймала и заметила время, а Камило сказал, что видит полицейскую машину.

Доктор Моледо слегка повернулся в сторону Мирабель:

— Сеньорита Рохас, я так понимаю, вы и ваш отец были первыми свидетелями? Полицейские опросили вас или вашего отца?

— Меня точно нет, папу… не знаю, — Мирабель нахмурилась, глядя в стол, и Бруно заметил знакомую, такую же, как у их матери, складку на лбу. — Он об этом не рассказывал. В семье вообще про этот вечер не говорили. И не говорят.

Она смолкла, машинально поглаживая его ладонь большим пальцем, и Бруно неожиданно остро ощутил контраст между ними. Когда-то у него были такие руки, как у Моледо: руки человека, занятого бумажной работой, а единственная мозоль — только от ручки и карандаша. А теперь кожа стала шершавой и грубой — и тем нежнее кажутся прикосновения Мирабель…

— Сеньор Мадригаль, во время задержания полицейские превышали свои полномочия? — прямо спросил доктор Моледо, и Бруно неопределённо хмыкнул. Превышали ли они? То, что, заломив не оказывающему сопротивления человеку руки за спину, защёлкнули наручники так туго, что у него остались потом синяки — это превышение? То, что, запихивая его в машину, случайно приложили лбом — превышение?

— Ничего за пределами ожидаемого, — обтекаемо ответил Бруно, и доктор Моледо кивнул, снова делая отметку в своём блокноте. Он исписал уже три страницы.

— Вы знаете номер участка, куда вас привезли?

— Восьмой участок Кеннеди⁽⁸⁾, — Бруно заметил, как ручка доктора Моледо замерла над страницей:

— Это ведь абсолютно другой район Боготы. Вам не показалось странным, почему вас привезли туда?

— Потому что именно там работал ныне покойный капитан Карлос Ортега, которому я отнёс всю найденную информацию об Освальдо Ортисе, — объяснил Бруно. — До того, как мама стала владелицей завода, мы жили в этом районе, и мой отец был полицейским. После его смерти сослуживцы помогали и присматривали за нами, один из них и порекомендовал капитана Ортегу.

— Что было в участке?

— У меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали, потом привели в КПЗ⁽⁹⁾, приковали снаружи... — Бруно запнулся, почувствовав, как дёрнулись пальцы Мирабель, но доктор Моледо неожиданно пришёл на выручку:

— Камеры, я так полагаю, были переполнены по случаю Рождества?

— Да.

Он смолк, а в голове против воли зашевелились воспоминания о той бесконечной ночи. От смрада Бруно смог дышать исключительно через раз, когда тошнота первых минут отступила. В переполненных камерах толпились задержанные, в спёртом, затхлом воздухе стоял едкий запах мочи и пота, кого-то выворачивало в углу камеры, и над всем этим тускло горела лампочка под потолком. Бруно стоял, закрыв глаза, бессильно привалившись к прохладной решётке лбом, а голова гудела всё сильнее и сильнее. Его приковали слишком высоко, чтобы он мог сесть — а с другой стороны, сидеть было негде. Через какое-то время он вообще перестал чувствовать занемевшую руку, только тупую, выматывающую боль в передавленном запястье, которое будто грызла взбесившаяся крыса. Кто-то лёг спать в гамаке, подвешенном прямо к прутьям решётки, почти упираясь босыми, грязными ногами ему в лицо, кто-то пьяным голосом выводил рождественский гимн — скоро песня сменилась визгливым хохотом и шумом драки, которые, однако, стихли после короткого и негромкого: «¡Calla!» ⁽¹⁰⁾, донёсшегося из-за завешенной простынёй части камеры…

— Вас приходили проверять? — голос адвоката отодвинул память в сторону, и Бруно покачал головой. Доктор Моледо прищурился и шевельнул челюстью. — Обеспечили доступ в санитарные помещения?

— Нет.

Он терпел до последнего, пытаясь дозваться охраны, но в ответ услышал только: «¡Cállate, gilipollas!»⁽¹¹⁾. И только один из задержанных, не иначе как проявив рождественское милосердие, сунул ему стаканчик из-под колы, с которым было унизительно-сложно управиться одной рукой… Бруно было чудовищно мерзко от себя, от осознания, что здесь, в этом месте, он словно превратился из человека в животное, справляющее нужду на глазах у десятков других…

Ладонь Мирабель в его руке казалась теперь горячей, почти раскалённой, но Бруно не смотрел в её сторону. Боялся, что она увидит всё это в его взгляде.

— Когда состоялся допрос? — сухой и деловой голос адвоката был для Бруно как спасательный круг, и он был благодарен, что доктор Моледо не стал развивать эту тему дальше.

— На следующее утро… или день. Я точно не могу сказать, сложно определить время в праздники. Но уже было светло, — Бруно снова налил себе воды, не дожидаясь очередного приступа тахикардии. Это всё уже было, и прошлое менять никто не может. — Капитан Ортега сообщил, что слухи уже пошли и El Patron будет крайне огорчён смертью своего друга, и, не дай бог, всплывут ещё и собранные материалы. И намекнул, что это значит для моей семьи.

…Когда его вывели из КПЗ, Бруно уже мало что соображал. Страх за семью, бессонная ночь, духота и жажда, гудевшие от усталости ноги, онемевшая рука, которая казалась абсолютно чужой, словно какой-то безумный доктор пришил ему конечность от трупа — всё это ударило по сознанию гораздо сильнее, чем он мог предположить.

Полицейские сняли наручники и вышли, оставляя его в кабинете, но Бруно так и стоял, будто в трансе, бессмысленно глядя в пол и растирая бесчувственную руку. До слуха донёсся ошеломительный, пробирающий до мурашек звук льющейся воды. Бруно поднял голову, и в свете солнца увидел высокий стакан, который капитан Ортега наполнил из стеклянного кувшина. Сквозь приоткрытое окно в кабинет врывался свежий, упоительно-чистый воздух, и Бруно покачнулся, опираясь на стену.

— Садитесь, — произнёс капитан Ортега, листая какие-то бумаги, и Бруно, пошатываясь, подошёл ближе и почти что упал на стул. — Воды?

Бруно не задумываясь схватил стакан — левой рукой, потому что правая так и ощущалась бескостной и мёртвой, и осушил его в три глотка. Вода была упоительно прохладной, чистой, самой прекрасной в его жизни, и он ненадолго закрыл глаза… а когда открыл, то уставился на сидевшего за столом капитана Ортегу.

Карлосу Ортеге было за сорок, но он казался старше из-за седины на тёмных, подстриженных по линейке, висках. Хищный профиль немного смягчали голубые глаза и понимающий, терпеливый взгляд полицейского, повидавшего много зла на своём веку. Но сейчас капитан Ортега не смотрел на него, лишь в папку. Уличный шум и голоса за дверью не нарушали, а лишь подчёркивали повисшую тишину в кабинете, и Бруно осторожно поставил пустой стакан на поцарапанную столешницу.

— Господь милосердный, сеньор Мадригаль, что же вы натворили, — капитан Ортега первым нарушил молчание. Отодвинув папку, он со вздохом поднял голову, упираясь подбородком в сплетённые пальцы. — Вы выбрали очень… оригинальный способ помочь своей семье. На что вы рассчитывали?

Не глядя, он протянул руку к папке и положил на стол фотографию с места преступления, и Бруно отвёл глаза. Накатила тошнотворная слабость, стоило заметить пятно тёмной крови, расплывшееся вокруг неподвижного тела, в нос снова ударил густой, тяжёлый металлический запах, и ему пришлось стиснуть зубы, унимая тошноту и отгоняя образ, почти сломавший его семью. Капитан Ортега смотрел на него с каким-то мягким, чуть ли не отеческим укором, и внутри коротко обожгло злостью, прогнавшей слабость.

— Я рассчитывал, что, передавая материалы в полицию, я помогаю моей стране, — сипло огрызнулся Бруно, не сводя глаз с пустого стакана, на стенках которого поблёскивали капли воды. — Что не все полицейские в Колумбии забыли про честь мундира. Я думал…

— О чём вы думали, мне известно, как и том, о чём не думали. Вы абсолютно точно не подумали о своей семье, о вашей матери, донье Альме, о ваших сёстрах, племянницах и племянниках… Вам так хотелось докопаться до правды, так хотелось явить её всему миру, что вы даже не думали о том, чьими ещё головами рискуете, — капитан Ортега поднялся со стула и теперь нависал над ним, словно отец, распекающий провинившегося сына. Его слова ударили прямо в точку, и Бруно процедил сквозь зубы:

— Не я отдал папку Ортису, — ладони стали липкими от пота, и Бруно рассеянно отёр их о брюки.

— Не я — так кто-то другой бы это сделал, — капитан Ортега пожал плечами. Снова взяв папку в руки, он прошёлся по кабинету из стороны в сторону. — И отдал бы ваши материалы уже не сеньору Ортису, Господь да примет его душу. Ты хоть сам понимаешь, кто там ещё на тех фотографиях? Думаешь, никто бы не позвонил кому надо, сообщить, что нашёлся тут один… борец за правду, искатель справедливости?.. Ведь можно, можно всё было уладить. Без лишнего шума, внимания… думаешь, в этом участке забыли про твоего отца? Каждого желторотого юнца, вышедшего из полицейской академии, воспитывают на историях про его мужество и отвагу, преданность работе и своему долгу… Разве я мог не помочь? Да и покойный сеньор Освальдо тоже вашей семье не чужой. Он был согласен уладить всё лично, не отвлекая важных людей от их важных дел. И что ты сделал?

Капитан Ортега шагнул ближе и положил на стол ещё одну фотографию — разбитое в кровавое месиво лицо Ортиса, обломки костей на рубашке вперемешку с комочками земли… Бруно сглотнул кислую слюну, и капитан Ортега с сочувственным вздохом налил ему ещё воды.

— Рождество, все заняты, с ног сбились. А я должен тебя допрашивать…

Бруно осушил стакан, надеясь избавиться от горько-кислого привкуса во рту, но почему-то стало лишь хуже. В голове слегка зашумело, и стеклянный стакан чуть не выскользнул из ослабевших пальцев. Бруно торопливо поставил его на стол, бездумно растирая руку, которую словно начала грызть стая взбесившихся муравьёв. Ортега, мерно постукивая папкой по ладони, неторопливо расхаживал по кабинету, рассказывая, как вчера вечером, прямо в разгар семейного ужина, ему позвонили и сообщили о смерти «уважаемого дона Освальдо». Бруно вяло кивал, не очень понимая, что он вообще говорит. По телу растекалась слабость, как во время лихорадки, и хотелось просто лечь и уснуть прямо здесь, за столом.

— Матерь Божья, помилуй нас, и что мне теперь со всем этим делать? Твоя семья теперь первой попадёт под удар… — слова Ортеги выдернули его из дурманной одури, и Бруно вскинул голову. Капитан Ортега тяжело вздохнул, садясь на место, и снова щедро плеснул ему воды в стакан. — Слухи уже пошли. Дон Пабло ужасно скорбит о друге. Много времени ему не потребуется, чтобы узнать, кто о нём разнюхивал и крутился поблизости, и в чьём доме он потом был убит. Ты же знаешь, как он поступает в подобных случаях…

Капитан Ортега, перегнувшись через стол, сочувственно сжал его плечо:

— Ты ведь сам понимаешь, у нас здесь идёт война. Не больше и не меньше. У одного парнишки, лейтенанта Потеса из соседнего участка, и родни-то, считай, не осталось, только его абуэлита, Madre de Dios, ей девяносто лет стукнуло… Похоронили её вот недавно, да. В закрытом гробу. За то, что он сунулся, куда не надо.

— Война, — машинально повторил Бруно, еле ворочая одеревеневшим, как после укола у стоматолога, языком. Ему хотелось кричать о том, что невозможно одним только этим словом прикрыть всю ту грязь и мерзость, которую творят Ортис и мрази из наркокартелей, о том, что вся вина лежит лишь на них, но сейчас от его молчания было куда больше пользы для его несчастной семьи, и он молчал.

Капитан Ортега, вздохнув, снова поднялся с места, подходя ближе к окну:

— Ведь всё так некрасиво выходит. Сначала ты ищешь компромат, относишь сюда, а когда тебя ловят за руку, то убиваешь уважаемого человека… да и где? Под Рождество, в доме своей семьи, битком набитом твоими родственниками. Стоит начать их опрашивать… и кому надо станут известны их имена… Ты же слышал, как El Patron любит симметрию?

Бруно тупо моргнул. Голова налилась свинцом, и он смотрел на пылинки, танцующие в солнечном свете. Это было так завораживающе красиво, что ему казалось, что если он проследит за ними ещё дольше, то поймёт, что теперь делать…

— Очень он методичный человек, дон Пабло. Обстоятельный, — капитан Ортега повернулся к нему, и от его движения пылинки заплясали ещё быстрее. — И знаешь, тебя он убьёт последним.

Ужас осознания накатывал медленно, словно приливная волна, и Бруно заторможено поднял голову, чувствуя себя так, словно это комната изменила своё положение, а не он сам двигался. Он знал, что творят люди медельинского картеля с семьями тех, кто перешёл им дорогу, знал, что творится за дверями casas de seguridad⁽¹²⁾. Предметы казались выпуклыми и неправдоподобно разноцветными, а от мигания рождественской гирлянды на двери кабинета в глазах всё поплыло.

… — Я так понимаю, капитан Ортега предложил вам выход из сложившейся ситуации? — спокойный голос доктора Моледо отогнал воспоминания, и Бруно кивнул. Спохватившись, он разжал пальцы, понимая, что стиснул руку Мирабель слишком сильно, но она даже не морщилась — только смотрела на него с тихим сочувствием и пониманием.

— В честь Рождества и в память о моём отце. Он сказал, что если я возьму вину на себя, то постарается уберечь мою семью от удара.

... Капитан Ортега смотрел на него тогда чуть ли не с состраданием:

— Я могу помочь тебе, Бруно. Я, правда, готов помочь тебе.

— Почему?.. — солнечный свет резал глаза, и Бруно зажмурился.

— В память о твоём отце, разумеется. Фотография Педро Мадригаля всё ещё висит на нашей доске почёта, и как я смогу смотреть ему в глаза каждый день, если допущу, чтобы его почтенная, столько выстрадавшая супруга, дочери и внуки стали жертвами этой падали из картеля?

Мысль о том, что, если бы капитан Карлос Ортега не сдал Ортису собранные материалы, не случилось бы всего этого, мелькнула и погасла, как перегоревшая лампочка в гирлянде. Бруно с трудом поднял слипавшиеся от физической и моральной усталости веки:

— Что я… должен… сделать?

— Как я уже говорил, не поднимать лишний шум. Долгое следствие, хороший адвокат, внимание прессы… всё это приведёт разве что к некрологам в газетах. Признай свою вину, а я уж постараюсь, чтобы до суда тебя не нашли… Ты кому-то говорил о своём расследовании? С матушкой, с невестой или сёстрами обсуждал?

Бруно покачал головой, которая кружилась всё сильнее. На спине выступил холодный пот, и свежий ветерок, залетавший в окно, казался ледяным вихрем, от которого его знобило. Капитан Ортега продолжал задавать вопросы, и Бруно машинально то кивал, то качал головой, лишь смутно угадывая их смысл, но Ортегу, кажется, его ответы вполне устроили.

— Я поговорю с доньей Альмой, чтобы она не пыталась тебя освободить, и не сделала всем нам только хуже, но и тебе придётся быть убедительным. И не только с матушкой… Поверь мне, Бруно, так будет лучше. Кому надо, те будут знать, что вы с сеньором Ортисом не поделили какую-нибудь девицу… дело обычное, роковая страсть, слегка усиленная наркотиками — людям нравятся такие истории. Тем более что Освальдо упоминал, что нашёл себе кое-кого особенного…

Бруно замер, борясь с накатившей тошнотой. Перед ним так и лежали фотографии с места убийства, и он не мог отвести от них глаз, понимая, что эти картины этого кровавого вечера навсегда останутся с ним, в его памяти, чтобы возвращаться в самые тёмные часы ночи, когда время тянется чудовищно медленно…

— И, конечно, как человек благородный, ты не оставишь пожилых родителей бедного дона Освальдо без единого сентаво в карманах, верно? Нехорошо всё-таки: они и тебя с младых ногтей знали. Какой удар — словно ножом в сердце!.. — Ортега уже стоял рядом с ним, а на столе, закрыв жуткие фотографии, словно из воздуха материализовался простой белый лист бумаги. Капитан Ортега протянул ему ручку, и Бруно с третьей попытки ухватил её одеревеневшими пальцами. — Главное, что твоя семья будет в безопасности, правильно?

Бруно не мог вспомнить, что он писал. Рука вновь разнылась, запястье выкручивало болью, и буквы расползались по строчкам, шатаясь из стороны в сторону. Только в голове билась мысль, что так будет действительно лучше, ведь главное — уберечь семью. Пусть они о нём не говорят, пусть не помнят, пусть отрекутся, лишь бы остались невредимы и живы…

Доктор Моледо покивал, растирая подбородок ладонью:

— И это он, разумеется, не безвозмездно согласился устроить… Сколько Ортега попросил для себя?

Бруно хмыкнул, постукивая пальцами по колену.

— Столько у меня всё равно не было. И, я даже не знаю, почему и в какой момент мы перешли на разговор о семьях. Он посетовал, что его племянник, чудесный парнишка, только вот бедовый, на днях угробил свой мотоцикл, сам чудом оставшись в живых. Очень опасный транспорт, эти мотоциклы, а потом намекнул, что Рождество — время бескорыстия и чудес…

— И какое именно чудо принёс младенец Иисус племяннику капитана Ортеги? — поинтересовался доктор Моледо, пересев поудобнее, и Бруно махнул рукой:

— Серый Опель Вектра девяностого года. ⁽¹³⁾

— Щедрый подарок, — брови доктора Моледо слегка приподнялись, и Бруно пояснил:

— Я взял выставочный образец из салона. По радио запускали рекламу, мне, как представителю, скидка, да и бесплатное техобслуживание в первый год. Полгода пришлось его до ума доводить у родственника моей невесты, дона Алонсо — у него своя автомастерская. Но хорошая машинка… была. Манёвренная, удобная…

— Понимаю, — доктор Моледо вздохнул. — Для наших дорог самое милое дело. И вы, получается, просто подписали признание? Вы помните, что написали?

Бруно, покачав головой, с неловким смешком признался:

— Я не могу толком вспомнить этот момент. Всё как в тумане. Я иногда даже в строчки не попадал, все буквы вкривь и вкось...

Адвокат задумчиво потёр подбородок, не сводя с него пытливого взгляда, после чего покосился на пластиковую бутылку с водой.

— Вы говорили, что пили там воду?..

— Я… — Бруно, осёкшись, вспомнил своё состояние — даже если учесть бессонную ночь и стресс, ведь не могло его так повести просто от стакана воды? — Он меня накачал чем-то? Наркотики?

— Скорее всего, в вашем тогдашнем состоянии, вам бы и половинки таблетки успокоительного хватило, — доктор Моледо тяжело вздохнул, подчеркнув что-то в блокноте. — Покойного майора Ортегу отличали редкая аккуратность и осторожность, иначе бы он не смог так долго оставаться на свободе и проворачивать свои дела. Не корите себя, у таких типов, как он, нет ничего святого… зато в избытке убедительности и лжи. Вы далеко не первый человек, который оказался за решёткой благодаря его действиям.

Бруно молчал, глядя прямо перед собой. Внутри всё крутило, как в чане с мутной водой. Разговор с адвокатом растревожил, разворошил память, которая теперь жалила его, будто разъярённая пчела. Бруно снова вспомнил — а может, на самом деле, и не забывал никогда, только отодвинул в сторону, задавил в себе — беседу с капитаном Ортегой, ощущение собственной беспомощности и чувство, что только этот человек может ему помочь предотвратить катастрофу. Не бесплатно, разумеется, ну так это и понятно, головой рисковал… И, можно сказать, выполнил свою часть сделки на все сто процентов: семью убедил в том, что Бруно — конченый человек, и вытаскивать его из-за решётки — лишь зря трепать славную фамилию, отправил в следственный изолятор, даже дело аккуратно закрыл, а ведь мог бы сдать его мясникам Эскобара, или просто умыть руки и наблюдать за кровавой трагедией его семьи.

После допроса у Ортеги его отвели в одиночную камеру, где он сразу рухнул на койку и провалился в глубокий сон, больше напоминавший кому. И уже через день его переправили в следственный изолятор. Там Бруно провёл целый месяц до суда, и он действительно оказался везунчиком: ведь с ним сидели и те, кто ждал суда уже больше года. Он помнил жуткую вонь от сорока человек, загнанных в одну камеру, уложенных плотнее, чем сардины в банке. Там он научился спать стоя, потому что место на полу ещё нужно было купить… а уж о роскоши в виде гамака и думать не было смысла.

Именно в СИЗО к нему неожиданно пришёл дон Алонсо — tío Ренаты. Он старался сохранять спокойный деловой вид, но Бруно замечал в его взгляде настороженность и тщательно скрываемую брезгливость. Впрочем, чего ещё ожидать, если Бруно сидел перед ним в грязной одежде, практически опустившийся и заросший бородой, как бродяга… И это, уже не говоря о запахе, пусть он и пытался сохранить крохотные остатки достоинства и умывался в ржавой раковине, когда мог.

Пусть Бруно этого и ожидал, но разговор всё равно вышел тяжёлым. Дон Алонсо сообщил, что в их с Ренатой квартире был обыск, после которого Рената, собрав вещи, вернулась к матери.

— Она ведь ничего не знает про эти ваши разборки, верно, Бруно? — спросил дон Алонсо, и Бруно кивнул. В глазах дона Алонсо промелькнуло облегчение, и, наклонившись, он расстегнул объёмную клетчатую сумку, вытаскивая завёрнутые в прозрачный целлофан вещи — Бруно узнал свой синий спортивный костюм и две футболки. Покосившись на охранника, который с постным лицом стоял у дверей, дон Алонсо добавил к вещам три стопки купюр по десять тысяч песо. — Я за племянницу мою волнуюсь. Совсем с лица спала, ничего не ест, считай, и не спит толком, из студии возвращается как с креста снятая. На работе у вас, сам понимаешь, что теперь творится…

Бруно представил — и внутренне содрогнулся. Что о нём теперь думают бывшие коллеги, и что они думают про Ренату, как смотрят на неё, о чём шепчутся за её спиной, и уж какие, наверное, из этого вышли статьи в газетах и выпуски новостей…

Дон Алонсо, помолчав, вздохнул и слегка переменил позу:

— Какие уж теперь свадебные приготовления… Рената всё молчит, даже говорить на эту тему ни с матерью своей, ни со мной не хочет. А вот ты-то сам что скажешь?

— Пусть вернёт кольцо моей матери… и уезжает, — выдавил Бруно. Было невыносимо сидеть здесь с человеком, который его боялся. Знал — и всё равно боялся, пусть и достаточно хорошо это скрывал. Непослушными руками он забрал и одежду, и деньги — тут уже не до гордости. Дон Алонсо, шумно выдохнув, растянул губы в горькой улыбке:

— Ты зла на Титу нашу не держи… Знаешь, она ведь сама хотела сюда приехать, поговорить с тобой, но мы всей семьёй её отговорили. Ну, да ты меня поймёшь: кому захочется, чтоб его племянница оказалась в подобном месте… — Бруно снова кивнул, понимая, что дон Алонсо сюда ехал не просто передать вещи, а договариваться, просить, чтобы не тронул их семью.

Благодаря деньгам Бруно смог купить свежий, но зачитанный и помятый выпуск El Tiempo у местных хозяйственников и, прочитав заметку о собственном аресте и ходе следствия, устало закрыл глаза. Нет, стоило отдать должное своему коллеге: тот, используя только абсолютно вежливые и корректные фразы, сумел выставить Бруно чудовищем уровня El Mexicano,⁽¹⁴⁾ а то и кого похуже. И как же это больно читать его семье, его невесте…

Ренату в последний раз он видел в зале суда. В строгом брючном костюме, с гривой тёмно-рыжих волос, лежащих на плечах, словно плащ, она казалась закованной в броню — отрешённая, спокойная, она внимательно слушала выступление прокурора, стараясь не глядеть на Бруно. Лишь раз они встретились взглядом, и Рената быстро опустила голову, вот только он всё равно заметил усталость в её глазах, заметил горькое разочарование… и страх. Она тоже его боялась.

Рената так и не подняла головы до самого оглашения приговора, а потом ушла не обернувшись. Он смотрел ей вслед, понимая, что между ними всё действительно кончилось. И это было хорошо. Это было правильно. Лишь бы и правда уехала куда-нибудь подальше от этого бесконечного ужаса войны между наркокартелями и их страной…

— Значит, вы провели месяц в следственном изоляторе, а потом состоялось заседание суда? — уточнил доктор Моледо, и Бруно кивнул. — И судья Кастаньо признал вас виновным. Сам процесс… как бы вы его охарактеризовали?

Бруно покосился на Мирабель и прикусил язык, с которого так и рвалось одно ёмкое, но, увы, нецензурное слово.

— У бесплатного адвоката, выделенного мне нашей системой, не было на руках материалов моего дела, — наконец, сказал он, решив не говорить по жёлтые эспадрильи судьи Кастаньо. — И пару раз он забывал мою фамилию.

Доктор Моледо молча, но весьма красноречиво прижал ладонь ко лбу, а Мирабель с сердитым фырканьем выпрямилась на стуле.

— Но это же… это же фарс! — заявила она, поправляя очки на переносице. Доктор Моледо вздохнул:

— Привыкайте, сеньорита Рохас. Вы даже не поверите, на что я успел насмотреться в моей практике, и о чём мне рассказывали коллеги… Скажем, некий судья любил заявляться на промежуточные заседания в гавайской рубашке и эспадрильях…

— Жёлтых? — заинтересовался Бруно, и доктор Моледо понимающе усмехнулся:

— Нет, этот предпочитает судить в красных… Я так понимаю, ваш адвокат на том заседании выполнял, скорее, декоративную функцию, и не попытался хотя бы уменьшить срок?

— Он предложил учесть моё безупречное прошлое, но судья Кастаньо остался неумолим и приговорил меня к семнадцати годам в стенах Ла Пикоты, — Бруно повёл рукой в воздухе. — Хотя, в принципе, я не рассчитывал дожить до конца срока.

— Вас этапировали в этот же день?

Бруно кивнул, а перед глазами снова мелькали картины из прошлого. Он вспоминал показавшуюся бесконечной дорогу в Ла Пикоту, унизительный медосмотр и санитарную обработку, помнил, как из рук, которые почему-то дрожали, то и дело выскальзывал неудобный жёсткий матрас, выданный ему служащим INPEC. Помнил, как дважды уронил целлофановый пакет с вещами, полагавшимися каждому заключённому, как ему очень быстро и доходчиво объяснили, что право на личные вещи и место в камере надо купить, ну или заслужить, а если ты — ничто и никто, то место тебе в коридоре, на обрывках газеты.

В свою первую бесконечную ночь в тюрьме он узнал, что в Ла Пикоте никогда не бывает тихо. Он слышал вопли и дикий хохот, жуткий грохот, когда кто-то колотил в дверь своей камеры, мешая спать, слышал угрозы и обещания жестокой смерти. Бруно неподвижно лежал на полу и держался за мысль, что всё это скоро закончится. Его найдут люди Эскобара, он умрёт, и семья будет спасена…

Sicarios не спешили его убивать, и Бруно медленно привыкал к тюремному ритму. Утро начиналось в четыре часа, когда следовало убрать с пола обрывки газет и пенопласт, служивший постелью для таких, как он, ничтожеств без нужных связей. В шесть утра приходил офицер INPEC, открывая двери тюремного блока и выпуская озверевших от тесноты и шума заключённых в общие павильоны. В половине седьмого — завтрак, состоявший из микроскопического куска курицы и двух плохо прожаренных ареп с отчётливым привкусом сырого картона, а затем наступало время уборки тюремных помещений. Бруно послушно выполнял приказы — вымыть заплёванный пол, протереть обшарпанные столы и скамьи, задыхаясь от вони чистить бурые от налёта старые унитазы и ржавые душевые бок о бок с другими обречёнными…

Он быстро, за одну неделю, научился отзываться на свой номер, не смотреть в глаза охранникам, не спрашивать, не возмущаться, не спорить. Он научился быть не-собой, загнав всё, что болело, в самую глубину своего разума и сердца, отрезал от себя прошлую жизнь, работая в тюремном цеху. Заключённые мастерили поделки из дерева: розарии и сувенирные бусы, мелкие шкатулки, статуэтки… всё то, что на воле продавали любопытным туристам, у которых хватало смелости приехать в Колумбию. За каждую нитку бус им платили по тысяче песо, и Бруно помнил, что видел похожие изделия в сувенирной лавочке в северном районе Боготе — там они стоили порядка десяти тысяч песо. Но одним деревом не ограничивались: три дня в неделю заключённые шили униформу и постельное бельё для тюрем — за каждую смену, длившуюся шесть часов, они получали ещё шесть сотен песо. Это казалось издевательской платой за негнувшиеся онемевшие пальцы и пульсирующую головную боль, которую усиливал грохот швейных машинок, но Бруно уже научился молчать.

Первый визит матери оставил тягостное ощущение. Она упрекала его, обвиняла… но не боялась — и уже за это Бруно был ей благодарен. И задавил в себе глупое, детское желание, чтобы мама сейчас его обняла, сказала, что это всё неправда, и она ни на секунду не поверила во всё то, что рассказал Ортега. Он знал, что нужно сказать, как нужно сказать, чтобы мама окончательно убедилась в его моральном падении и навсегда запретила упоминать его имя в семье, отреклась от него. И с блеском отыграл свою роль, судя по тому, с каким ледяным разочарованием она на него смотрела, выходя из комнаты для свиданий.

— Вы сказали, что не планировали дожить до конца срока, — подметил доктор Моледо. — Из-за преследований Эскобара?

— Да, всё верно, — согласился Бруно, краем глаза видя, как Мирабель, слегка побледнев, судорожно сцепила пальцы в замок на своих коленях.

— Сколько раз на вас покушались?

— Дважды, — Бруно услышал тихий вздох и обернулся — Мирабель потрясённо смотрела на него, стиснув пальцы так, что короткие ногти впились в кожу.

— Ты не говорил… — в голосе послышался еле заметный упрёк, и Бруно машинально накрыл её ладони рукой:

— В первый раз всё было так сумбурно, что я даже толком не сообразил, что это было.

Тут он всё-таки покривил душой. Он всё понял, увидев пистолет, но вместо страха почувствовал только безумную, дикую радость и облегчение: наконец-то всё закончится! Ожидание смерти и изматывающий страх за семью были мучительней, чем сама смерть, и Бруно оттолкнул какого-то парнишку лет семнадцати, не глядевшего по сторонам, — и ощутил себя полным идиотом, когда на неудачливого sicario набросились заключённые, выкручивая руку с заклинившим пистолетом до влажного хруста, будто где-то разорвалась мокрая простыня. Так Бруно познакомился с доном Игнасио, Pluma⁽¹⁵⁾ их блока и крёстным того невнимательного парнишки. Дон Игнасио выразил свою благодарность очень просто и более чем доходчиво: в ту ночь Бруно спал не в коридоре, а в камере, на собственном матрасе, который неожиданно нашёлся.

— А во второй раз спровоцировали общую драку, и меня ранили ножом. Метили в сердце, но лезвие прошло по ребру, так что я снова выжил, — продолжил Бруно, взяв Мирабель за руку и осторожно растирая её пальцы. Вместо воспоминаний о тюремном лазарете перед глазами упрямо маячило другое: шершавый конверт с аккуратно написанным адресом, и Бруно поспешно, опасаясь, что разум окончательно его покинет, договорил: — А потом случилось второе декабря.

— Ликвидация Эскобара, — адвокат откинулся на спинку стула, глядя на него с лёгким прищуром.

— Да. Мне прямо сказали, что теперь моя голова ничего не стоит, а разбираться с моей семьёй тем более ни у кого нет времени.

Доктор Моледо задумчиво побарабанил пальцами по своему животу, разглядывая исписанные страницы блокнота, и, слегка приподняв брови, снова бросил на Бруно пронзительный взгляд:

— Сеньор Мадригаль, вы не пытались тогда нанять адвоката и подать апелляцию через руководство тюрьмы? Прошло меньше года, сроки ещё не вышли…

Бруно, поёжившись, отвёл взгляд в сторону. Даже со смертью Эскобара страх за семью не ушёл, и он опасался, что если начнёт шевелиться, то всколыхнёт ещё более мутные воды, привлекая внимание других лиц, подставляя родных. И это если не говорить о том, что ему не то, что на свободу, ему жить не хотелось…

— Я не видел смысла, — сухо ответил он, краешком сознания понимая, что снова слишком крепко сжимает ладонь Мирабель. — Мама ясно дала понять, что в её глазах я одной масти с тварями вроде Попая⁽¹⁶⁾, и место мне за решёткой до скончания дней — но никак не в кругу семьи. Покойный майор Ортега действительно умел быть по-настоящему убедительным.

— Но что-то изменилось? — проницательно заметил доктор Моледо, и Бруно машинально повернул голову, глядя на Мирабель.

— Моя племянница… Она горы может свернуть, если задастся целью, — голос всё-таки предательски дрогнул, но Мирабель ему улыбнулась — словно благословляя. Пускай сейчас он чувствовал себя как человек, угодивший под оползень, пускай этот разговор высосал из него все силы, а внутри вновь ожили болезненные и отвратительные воспоминания, парадоксальным образом, Бруно стало легче. Потому что где-то в глубине души ярче разгорелась искорка надежды, напоминая, что ни одна ночь не может длиться вечно.

— Я понимаю, — доктор Моледо с негромким шумом захлопнул блокнот. — Что ж, я думаю, на сегодня достаточно. Когда у меня появятся материалы дела на руках, мы, разумеется, снова побеседуем, но общее представление у меня уже есть.

Он поднялся из-за стола, слегка задев его животом, и протянул руку, которую Бруно без колебаний пожал. Солнечные лучи за время их беседы добрались до стены, и теперь освещали лик Девы Марии, кротко взиравшей на них со всепрощающей материнской любовью.

1) Renault 9 — популярный, практически национальный автомобиль в Колумбии. Собирали эту модель на заводе SOFASA, расположенном в Энвигадо, департамент Антьокия, в 12 километрах от тюрьмы La Catedral. Крепкий, надёжный и доступный по цене, Рено надолго остался верным городским тружеником, и даже сейчас «девятку» любят и уважают: в 2007 году фанаты и владельцы создали клуб Renault 9 Colombia.

Вернуться к тексту

2) Национальный пенитенциарно-тюремный институт (исп. Instituto Nacional Penitenciario y Carcelario) — орган при Министерстве юстиции, отвечающий за исполнение приговора, меры безопасности пенитенциарных заведений и благополучие заключённых.

Вернуться к тексту

3) Basílica de nuestra señora de Lourdes — католическая базилика, построенная в 1904 году, находится в районе Чапинеро, в северной части Боготы.

Вернуться к тексту

4) Объединение юристов «Хосе Альвеар Рестрепо» (исп. La Corporación Colectivo de Abogados «José Alvear Restrepo») — некоммерческая неправительственная организация правозащитников и юристов, работающая в социальном и народном секторе и защищающая политических заключённых и помогая жертвам государственного и партизанского произвола и их родственникам в таких случаях как незаконные задержания, исчезновения, пытки, убийства и внесудебные казни. С 1980 года получила юридический статус, став одной из первых организаций по защите прав человека в Колумбии.

Вернуться к тексту

5) Примерно 75 067 долларов по курсу 2 ноября 1996 года.

Вернуться к тексту

6) Старого дурака.

Вернуться к тексту

7) Ублюдок.

Вернуться к тексту

8) Octava Estación de Policia Kennedy — крупный полицейский участок, расположенный в районе Кеннеди, который считается… не самым благополучным, особенно в 90-е.

Вернуться к тексту

9) Камеры предварительного заключения (исп. Celdas de detencion preventiva).

Вернуться к тексту

10) Молчать.

Вернуться к тексту

11) Заткнись, мудак.

Вернуться к тексту

12) «Убежища», буквально «безопасные дома» — места отдыха вооружённых группировок из наркокартелей (и не только их). Использовались для сокрытия наркотиков, боеприпасов, денег, а также для удержания похищенных людей и их пыток, убийств и изнасилований.

Вернуться к тексту

13) Opel Vectra — семейный немецкий автомобиль, продажи первого поколения начались в октябре 1988 года. Для южноамериканского рынка Opel Vectra A собирался на заводе General Motors в венесуэльском городе Валенсия с 1988 по 1995 гг.

Вернуться к тексту

14) Хосе Гонсало Родригес Гача, известный как «Мексиканец» — второй по важности человек в Медельинском наркокартеле.

Вернуться к тексту

15) Перо — жаргонный термин для заключенного, обладающего достаточной властью, чтобы выполнять роль главного в тюремном дворе, иначе говоря, смотрящего. Широко используется на территории всей Латинской Америки. По одной из теорий связан с перьями, которые использовались как офицерские знаки отличия у военных.

Вернуться к тексту

16) Джон Хайро Веласкес Васкес (Jhon Jairo Velásquez Vásquez), также известный как Popeye (в честь морячка Попая) или JJ — колумбийский киллер, сознавшийся в убийстве более чем 250-ти человек, входил в состав Медельинского картеля.

Вернуться к тексту