Аргайл-энд-Бьют в чернилах (джен)

От автора:

По заявкам ронникс (шутка (почти)).

Андромеда справляется, видит Мерлин.

Каждое утро встает с кровати по будильнику, даже если легла полчаса назад, причесывается, надевает свежее платье и домашние туфли. Держит в чистоте и порядке дом: главное — чтобы все вещи лежали на местах, дальше будет проще. Обновляет заклинания на подвесной игрушке — и если чары который раз за час дают сигнал, что Тедди плачет или беспокойно возится в колыбели, не позволяет себе ничего крепче «Господи Боже мой».

В дом Тонксов — в дом единственной Тонкс, но не Нимфадоры, сардонически усмехается она — все еще почти каждый день стучатся люди: заглядывают родственники и друзья Теда, его коллеги из Мунго, приходят бывшие члены Ордена Феникса и друзья Нимфадоры из аврората, навещает внука Лайелл, предлагает помощь Молли, Гарри на вечер отбивается от потока дел, чтобы хотя бы взглянуть на крестника…

Андромеда — сама стойкость, гостеприимство и благодарность: «чай или кофе?», всегда намытые гостевые чашки, выражение сдержанной печали — ровно такое, чтобы не казаться бессердечной, но не вызвать желания утешать, обязательное «сам-то ты как?» при первом удобном случае.

Андромеда знает, что людям приятно по-дружески подставить руку или подхватить споткнувшегося, но никто не любит тех, кого приходится тащить на себе: начни лить слезы, перестань быть приятна в общении и внешне, «повисни» на других — и твои руки начнут брезгливо стряхивать, а твой дом будут стыдливо обходить стороной, чтобы не заразиться унынием.

Андромеда справляется — крепко стоит на ногах, сохраняет человеческий облик и не утруждает никого сверх меры.

— Когда начнутся проблемы с алкоголем или захочется пустить Аваду в висок — просто скажи, — любезно говорит Лестрейндж. — Джозеф таким заниматься не любит, но по личной просьбе место в Мунго на пару месяцев найдет.

* * *

Сначала было темно — бескрайне, беспросветно и вязко-муторно. Смотришь — и не видишь. Слушаешь — и слышишь так, будто говорят не на английском, а на едва знакомом языке, с трудом улавливаешь верхний слой смысла. Заставляешь себя говорить — и чувствуешь движения губ, но не уверена, что слова совпадают с тем, что ты хотела сказать, а то, что хочешь сказать — с тем, что ты имеешь в виду.

Выкарабкалась — цепляясь зубами и ногтями за проступающее из темноты: плач Тедди, писк кухонного таймера, напоминающего, что пора греть бутылочку с молоком, запах выстиранного белья, вкус воды с Умиротворяющим бальзамом, тянущая боль, когда расчесываешь спутавшиеся за ночь волосы.

— Бывало и получше — впрочем, и похуже тоже бывало, — говорит Андромеда, имея в виду те ночи, когда утром спросонок пытаешься обнять Теда, но руки не находят его на кровати — и ты сперва думаешь, что он ушел на работу и не стал тебя будить; когда ночью раздраженно-тревожно вслушиваешься по привычке: Нимфадоры до сих пор нет, когда она намерена вернуться, опять же опрокинет что-нибудь или будет слушать музыку и хрустеть чипсами до утра…

Сейчас уже получше: Андромеда променяла отсутствие «фантомных болей» на две гостевые комнаты — в одной теперь детская, в другой она спит сама.

* * *

Андромеда надавливает на веко, и две фигуры на крыльце послушно раздваиваются — чем только усиливают ощущение безумия, потому что в уме тоже наслаивается и двоится: одного человека она когда-то выставила в град со словами, что так больше продолжаться не может, другого спустила с лестницы и закрыла дверь, приняв лишь коробку сахарных мышей — а сейчас будто оба одновременно постучали в дверь снова: нет, мол, Энди, мы не договорили.

«Вот вас мне тут только и не хватало», — не говорит Андромеда, потому как все знают, что нечисть цепляется за любую двусмысленность слов.

«Как вы вообще посмели», — мысленно начинает Андромеда, но сил скандалить у нее нет.

«А не шли бы вы по известному адресу, господа нехорошие, во всех бедах моих прямо или косвенно виноватые», — думает Андромеда.

— Заходите, — говорит Андромеда. — Но учтите: один громкий звук — и я вас прокляну. Тедди спит.

* * *

— Лестрейндж, ради Морганы и Мордреда, не бывает такого, чтобы в среду человек еще держал себя в руках — а в субботу уже выхлестал ящик огневиски и повесился на шнуре для штор.

— О, если человек держит себя в руках — обычно именно так оно и бывает, — Родольфус снимает зимнее пальто и шарф с вешалки прихожей. — В субботу зайду.

Андромеда принципиально зовет его по фамилии — как бы глупо это ни звучало сейчас, задним числом: когда в комнате двое Лестрейнджей, называть по фамилии не очень удобно, сами понимаете. Но Рабастан уехал вместе с Долоховым в Дурмстранг в конце декабря («За одни выходные собрался, лишь бы до сентября потом не ждать, maggot»), а оставшийся Лестрейндж упорно продолжает приходить.

Сперва это удивляет. Потом раздражает — особенно когда возникает подозрение, что с нормальными людьми Лестрейндж в ее доме ни разу не столкнулся не от большой удачливости, а периодически приносит что-то, за чем ей уже день или два не удается выскочить и купить, не от феноменальной интуиции. И наконец вызывает смех: истерический, еле сдерживаемый, с непривычки отдающий болью в скулы и ребра.

— Мерлин, Лестрейндж, тебе бы работать в социальной инспекции, — не выдерживает Андромеда где-то в марте. — Ты или «следилки» сними, или шляться ко мне каждую неделю перестань, не знаю.

— М-м-м, высококультурный лексикон маггловских окраин. Я не могу посмотреть на двоюродного внука, Энди?

Ага, целых пятнадцать минут посмотреть, пожать плечами и выйти из детской, — думает Андромеда, и сердце сжимается, будто кто-то стиснул его в ладони: Тед первые полгода тоже смотрел на Дору с опаской, держал в руках, как фарфоровую вазу, и глядел на Андромеду растерянно — «Я не знаю, Меда, что мне с ней делать?» Потом привык, да и Дора быстро выросла из свертка, способного только улыбаться, плакать и менять цвет хохолка на голове, в маленькое торнадо, за которым глаз да глаз…

— Да твою ж!.. — Родольфус шипит, пытаясь аккуратно отцепить маленькие пальчики от своих волос, Тедди восторженно смеется, меняет цвет своих волос на красный и пытается встать, ухватившись за длинную прядь. — Ай-й-й… Энди, какого драккла, он еще на той неделе сам даже сесть не мог?

— Насмотрелся? — прошлое отступает в темный угол детской, и Андромеда с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться в голос. — Скоро еще ползать начнет — и тогда…

— И тогда ты наконец послушаешь меня и возьмешь одного из наших домовых эльфов.

Андромеда закатывает глаза: да, да, конечно, и Мунго, и домового эльфа, и «не хочешь брать деньги сейчас — хорошо, поговорим об этом, когда будешь собирать ребенка в школу». Cura te ipsum: целитель, исцелись сам.

* * *

Им не о чем разговаривать.

Не в том смысле, в каком бросают эти слова, когда говорить не хотят, а и правда — не о чем.

Родольфус чем-то занят — Андромеда за годы брака научилась с порога отмечать состояние «после тяжелого рабочего дня». Но она может только догадываться, чем: попытками восстановить хотя бы часть семейного бизнеса, выполнением обязательств по сотрудничеству с властями, ремонтом пришедшего в упадок за пятнадцать лет замка?..

Жизнь Андромеды сейчас циркулирует между детской и гостиной: о Тедди пока много рассказывать не приходится, новости знакомых и друзей — если быть честной — и ей временами глубоко безразличны, хотя и требуют своевременной улыбки или выражения участия, а дело ее последних лет… с ним совсем всё сложно, и говорить об этом точно не с Лестрейнджем.

И в какой-то момент, чтобы не начать говорить ни о прошлом: их совместное и раздельное прошлое — это не просто слон, а целый взрывопотам в комнате; ни о будущем — какое, к драклам, будущее — они начинают говорить о том суррогате настоящего, которое газеты подают как новости.

— В Косом переулке вновь открылся магазин «Всевозможные волшебные вредилки», — зачитывает Андромеда с интонацией диктора, будто и не слышала это только вчера от Молли.

— Это тот, где продавали «Съедобные Чёрные метки — всякого стошнит!», защитную одежду и порошок мгновенной тьмы? Его владельцы далеко пойдут, если не будут создавать Министерству столько же проблем, сколько нам, — Родольфус переворачивает страницу. — Закрыта крупнейшая в Магической Британии нелегальная лавка зелий: отряд мракоборцев провел рейд… бла-бла-бла… изъяты тонны лекарственных зелий с неправильным составом и ядов из просроченных ингредиентов. «Качество продукции было просто отвратительным — хорошо, что никто не пострадал», — прокомментировал Кингсли Шекболт…

— Интересно: как расценивать слова о «некачественности» применительно к ядам?

— И на ком проверяли качество, да — «Ежедневный Пророк» гонит тиражи и берет в редакцию драклы знают кого, корреспонденты вообще разучились составлять слова во внятный текст…

* * *

— И как наш грозный глава разведки поладил с внуком? — Нарцисса снимает с подлокотника кресла и демонстративно растягивает в воздухе длинный медный волос. — Я хочу сказать, с твоим внуком, Меда: сама понимаешь, если у мужчины никогда не было детей, сложно вот так сразу…

— Нет-нет, это ты не понимаешь, Цисси, — Андромеда нарочно отправляет чашки на столик так, чтобы чай плеснулся в опасной близости от края, прямо возле обтянутых платьем — такого модного этой весной цвета «брызги шампанского» — коленей сестры. — Но я не виню тебя за это. Мы оба — старшие, невыносимые маленькие дети нам не в новинку.

Год сделал полный оборот — Андромеда все еще благодарна каждому гостю, но самой себе уже готова сказать, что далеко не каждому рада: у Тедди режутся зубы во рту и шило пониже копчика, вынужденная вежливость идет кракелюром и осыпается, обнажая усталость и нежелание тратить время впустую.

— Как Люциус? — ласково спрашивает Андромеда: подколка за подколку, напоминание о получасе позора за попадание по больному месту.

— Люциус — образцовый глава семьи, моя опора и пример для Драко, как нужно достойно вести себя в непростое время… — Цисси улыбается и добавляет так же непринужденно-весело: — …с тех пор, как я пришла к нему одним тяжелым утром и сказала: «Любимый, я в последнее время все чаще думаю — возможно будет лучше, если Драко станет главой семьи? Я лучше буду вдовой, чем женой алкоголика из валлийской деревни».

Андромеда давится чаем — а Нарцисса продолжает улыбаться, как сахарный ангелочек, как идеальная жена, как самая добрая в Англии фея.

— А Драко?..

— А Драко я сказала: «Мой милый, во времена моей молодости твоя аристократическая разборчивость и сыновняя почтительность была бы примером для подражания — но времена изменились: если ты в дерьме по колено, остается или идти, или утонуть».

— Ну, вот — с тебя теперь платье, Цисси, — говорит Андромеда с намеком, и это как будто не только о печенье, от таких новостей раскрошенном на колени.

— Самое лучшее, Меда, — Цисси из вредности, не иначе, перегибается через стол, чтобы оставить перламутровый отпечаток на щеке, будто ей опять десять, и она стащила помаду maman. — С одним условием: оно не будет черным.

Наверное, именно этот веселый цинизм Нарциссы и подталкивает Андромеду сказать уже у порога:

— Родольфус нужен Тедди, Цисс. Нужен, хотя бы потому что для всех остальных Тедди всегда будет сыном Нимфадоры, сыном Ремуса, сыном героев войны, крестником Гарри Поттера… даже я смотрю на Тедди через эту линзу, а линзы — это что-то всегда кривое. Понимаешь?

Нарцисса кивает с самым серьезным видом.

Когда сестра трансгрессирует с заднего двора, Андромеда убирает весь дом так тщательно, будто к ней действительно должна явиться социальная инспекция.

* * *

— Родольфус, ты как книззл: мало шерсти на мебели, еще и дом метишь, — сообщает Андромеда однажды и демонстративно выкладывает на стол «ассортимент бюро забытых вещей»: запонку, перьевую ручку, зажигалку, перчатки… — Что обо мне подумают Лайелл, Молли или, «лучше», Гарри, наткнувшись на это, а?

— Что это забыл кто-то из твоих гостей? В сущности, так оно и есть, — откликается Родольфус, не отвлекаясь от попыток отчистить с мантии детскую гуашь, и Андромеда не в первый раз ловит себя на мысли: скрывать что-либо удастся, только пока Тедди не заговорит по-настоящему.

Она подспудно боялась, что первым словом Тедди будет «мама» — и когда он протянул первое «ба-а-а», едва не уронила его с колен. Тедди икнул, испуганно замолчал и следующие несколько дней даже не пытался лепетать, и Андромеда казнила себя на все лады.

— Сара сказала, что он теперь может вовсе без помощи целителя не заговорить — нервы ни к черту, пора и вправду в Мунго…

— Я не знаю твою Сару, но знаю, что Рабастан первым словом сказал «дай» и тут же уронил на себя шкаф с игрушками — но, как видишь, вырос тем еще треплом… И этот заговорит, еще Силенцио не заткнуть будет — да, молодой человек?

«Ребенок», «молодой человек», «двоюродный внук»… Андромеда сперва думала, это что-то сродни выражению лица Родольфуса, когда он играет с Тедди: «Мерлин, чем я занимаюсь?» — полное неумение общаться с детьми, прикрываемая насмешкой оторопь.

А когда поняла, где шишуг порылся — захотела наложить на детскую Заглушающее и наорать на Лестрейнджа так, чтобы у него еще неделю в ушах звенело.

Прокричать прямо в лицо обо всем — и о том, что Эдвард Тонкс спасал жизнь и здоровье пациентов, воспитывал Нимфадору и заботился об Андромеде, пока кто-то сперва пытался построить новый мир на костях, а потом вполне заслуженно сидел за это в Азкабане; и о том, что если знал, мог хотя бы чуть-чуть, хоть как-то присмотреть, не допустить, оградить со своей стороны; о том, что его извращенное чувство долга…

Андромеда молчит, потому что может просчитать этот скандал, как партию — не играя. Что услышит в ответ: о том, что Нимфадора могла расти чистокровной, получить правильное воспитание, не связаться с оборотнем-полукровкой — это же почти скотоложество, Энди — и не ввязаться в эту войну; о разводе с Беллатрикс, путях отступления и жизни по поддельным документам в Ирландии или Европе; о лицемерии и двуличии…

И зачем?

* * *

Родольфус никогда не спрашивает ничего о Нимфадоре, не просит посмотреть колдоальбомы и не задерживается перед колдографией в рамке на каминной полке — но однажды спрашивает:

— Он был достойным человеком? Эдвард Тонкс.

Андромеда все еще спит в гостевой комнате, все еще не набралась решимости разобрать вещи и с каждым днем всё сильнее чувствует, что оскверняет купленный Тедом, обустроенный и обжитый вместе с Тедом дом — хоть и не нашла больше ни одной забытой (или «забытой») вещи.

— Достойным, — она не собирается говорить ничего больше, но в воздухе повисает ненужный намек на «более достойным, чем некоторые здесь». — Смелым и честным. Хорошим другом. Одним из лучших целителей в Святом Мунго.

Когда Андромеда впервые слышит обращенное к внуку имя, ей очень хочется провести лекцию об образовании уменьшительных форм в английском языке, использовав для доходчивости как минимум подушку: «Тео» — это для «Теодора», Эдвард, если «Тед» совсем припекло кому-то, может быть если только «Недом». Как это понимать: издевательство или максимально возможный компромисс?

— Родольфус — на самом деле хороший человек. Не со всеми, только со своими. Смелый и умный. Ответственный, часто себе в убыток. Идиот сущий иногда, правда, но кто из нас не, Тед, кто из нас?..

Андромеда салютует Теду и чокается со стеклом — просто чашкой чая, конечно.

«Прости меня, Тед»

* * *

— Мне казалось, у нас негласный паритет — ты воспитываешь Тео так, как считаешь нужным, даже если мне это не нравится, я учу Тео тому, что считаю необходимым, даже если тебе это не по душе…

— Я имела в виду консервативный политический дискурс и темную магию... в определенных пределах. А не сказки о мертвых циркачах, о рогатых женщинах и о том, как кого-то превратили в бифштекс!

Родольфус и Тедди — Андромеда готова поклясться — обмениваются скептическими взглядами.

— Он всё равно ничего не понимает, Энди — просто слушает голос и засыпает.

Тедди хихикает и выращивает на лбу рога.

— Отлично, тогда сиди с ним здесь, пока не заснет, — говорит Андромеда и закрывает дверь со стороны коридора, еще не зная, как поплатится за это несколько часов спустя.

А несколько часов спустя ей приходится искать в домашней аптечке обезболивающее зелье и разогревающую мазь, пока Родольфус сидит прямо на лестнице, как перекошенная на один бок, неспособная повернуть голову горгулья, и матерится на трех языках, не считая гэльского.

Андромеда отметает, как не те флаконы с зельями, шутки: про «кто первый заснул», про возраст, про латентную метаморфомагию, про старые боевые ранения — и, наконец, вопрос, способна ли «расколдованная горгулья» согнуться так, чтобы влезть в камин.

— Сиди и не дергайся — сейчас расстелю тебе диван…

— Диван? В гостиной? — с интонацией «да ты смерти моей хочешь». — Предпочту камин. Мне хребет потом даже Джозеф не соберет.

Андромеда чувствует себя в дурной маггловской кинокомедии.

— Хорошо, сейчас перестелю тебе свою кровать и расстелю себе диван. У меня, слава Святому Мунго, спина не паззл, не рассыпется.

Вся жизнь зато на драклов пазл похожа, думает Андромеда, вытянувшись на диване — за окном брезжит полоса рассвета, тикают часы, и колдографии пока не видны, но точно смотрят на нее с каминной полки. Пазл, который собирал Тедди — центральные детали потеряны, синее к зеленому, круглое к квадратному.

* * *

Не у нее одной.

Андромеда это понимает, помнит и старается всегда держать в голове — и все равно случайно наступает в это, как на коробку, опечатанную десятком наклеек «хрупкое» или «осторожно».

Новый дом в тот день еще хаотично заставлен коробками — с посудой, с книгами, с разобранной мебелью, с игрушками... Кто-то сказал, что три переезда равны одному пожару — с маленьким ребенком, пожалуй, хватит и одного.

Две коробки Андромеда сама отнесла в грузовик и отлевитировала в кладовую, где пока не пахнет пылью — только свежевыпиленными полками. Вещи, которые любил Тед: хаффлпаффский галстук, фотоальбомы маггловской семьи Тонксов, футболки с автографами футболистов и уже выдохшиеся неподвижные снитчи с гербами квиддичных команд, письма от благодарных пациентов. Вещи, которые были важны для Нимфадоры: диски с музыкой, постеры любимых групп, любимая кожаная куртка, тоже хаффлпаффский галстук, значок аврора.

Колдографии стоят на новой каминной полке — Андромеда не бежит от своего прошлого, но спать в гостевой комнате и прятать глаза от зеркал в собственном доме она больше не будет, нет.

— Я понимаю, — говорит Гарри, заглянув убедиться, что на первое время Андромеда и Тедди разместились благополучно. Андромеда только качает головой, тянет руку пригладить его вечно лохматые волосы — Гарри слишком молод, чтобы жить в одиночестве в старом доме, в окружении портретов и воспоминаний, но у каждого свои способы справляться.

— О, понимаю, — тонко улыбается Нарцисса, выверенным движением отбирая у Тедди край своей мантии и протягивая шоколадную лягушку. — Я хочу сказать: Люциус ждет не дождется, когда можно будет отремонтировать поместье от крыши до подвалов — сколько было вложено в ремонт после нашей свадьбы, подумать страшно, но не жить же, всё время вспоминая… ой, какая мы прелесть, когда белокурые, а глаза голубые можем? Меда, он просто ангел!

— Я начинаю понимать, почему мои предки почти ничего не взяли с собой, когда переезжали из-под Эдинбурга в Аргайл-энд-Бьют в четырнадцатом веке, — говорит Родольфус, обозревая гостиную, и Андромеда почти оскорбляется: сейчас здесь лишь легкий хаос, зашел бы он с утра…

— Потому что тогда не было картонных коробок?

Заколдованное «двойное» радио сегодня на маггловской волне — бодрый джаз сменяется танго, очень похожим на мелодию с пластинки, под которую танцевали когда-то в библиотеке maman и дедушка Поллукс. Андромеда прислушивается: сигнальные чары молчат, Тедди спит…

— Нет, — говорит Родольфус, хотя она не успела еще ничего спросить, и глаза у него страшные: будто лед проломился, и плещет черная вода. — Нет.

Хлопок двери в полупустом еще доме кажется оглушительным.

«Если муж не будет дарить мне ножи и танцевать со мной танго, в Коцит такого мужа»

Андромеда садится на первую попавшуюся коробку — коробка фарфорово хрупает и проседает.

* * *

— Давай поговорим, — просит Андромеда при следующей встрече, при дневном свете, когда не перепутать при всем желании, кто есть кто и что к чему.

— Давай. Где ребенок?

Тедди до вечера у Молли — «Понимаешь, я бы доразложила всё за пару часов, но когда Тедди вертится под ногами…», без предупреждения и объявления серьезных взрослых разговоров, небольшая хитрость или подлость, как посмотреть, но Андромеде, в общем-то, не привыкать.

— У друзей, я заберу его вечером — и не знаю, когда смогу в следующий раз попросить присмотреть. Так что времени у нас не так много.

— Шантаж. Цейтнот. И загнанный в угол оппонент, — отмечает Родольфус с мрачным удовлетворением, но стул все-таки отодвигает и устало облокачивается на стол. — У меня сейчас зрячих глаз вполовину меньше, чем в Хогвартсе, но вас с Беллатрикс я как не путал, так и не путаю, если ты об этом — всё, поговорили?

«Ненавижу тебя — такого», — думает Андромеда, хотя какая там ненависть, так, усталость и предчувствие, как стешешь сейчас до мяса пальцы, пытаясь достучаться. Если подумать — подумать о том, как живется в одиночестве в замке, где у тебя некогда была сперва одна семья, а потом другая, и что в голове у человека, который всё равно оттуда не переехал, скажем, в меблированные апартаменты в Эдинбурге или Лондоне — даже и без злости.

Ивэна вот пожалеть не получалось, даже когда он лежал, по словам Беллы, почти что при смерти. Ивэну эмоции были, как гриндилоу вода: заморский кузен-дьявол мог в чужих чувствах купаться — всё скатывалось, а что чувствовал он сам — за зеркальным блеском позолоты было не разглядеть. Андромеда злилась до невозможности, а спустя много лет вгляделась в воспоминания, прямо в те зеркальные блики. И увидела там то, что в зеркале обычно и видят.

— Расскажи мне о Белле — какой ты ее знал, а я не знала. Пожалуйста, — Андромеда придерживает пока «Может, это и не нужно тебе, но это нужно мне», потому что фраза даже в мыслях отдает ложью.

Если что Андромеда и правда хочет знать — так во что превратилась сестра к тому моменту, когда убила собственную племянницу, не моргнув глазом, и — тоном дядюшки Ориона — «что же к этому привело?»

— Энди… тебе это правда надо? — Родольфус смотрит с таким интересом, будто Андромеда принесла нож и попросила метнуть ей в шею, чтобы проверить, защитит ли зачарованный шарф, и, дождавшись уверенного кивка, говорит: — Ладно, допустим.

И рассказывает.

Андромеда просто слушает: где-то качает головой, где-то еле сдерживает гнев, где-то улыбается и пару раз, когда случай правда смешной, даже фыркает и снова качает головой, едва история становится печальной — слушает, как историю о чужом и чуждом человеке. Но к первым сцепленным пазлам, танго и разговору в детской, вскоре прибавляются новые.

Как Беллатрикс в Азкабане повторяла формулы и пассы заклинаний — и как Белла тренировалась с прутиком во дворе, если родители в наказание отбирали у нее палочку. Как Беллатрикс перестало хватать времени на романы, но она всё равно помнила наизусть мифы и читала стихи — да, точно как во время экзаменов в Хогвартсе. Как Беллатрикс пыталась «сделать бойца» из Драко и разочаровалась, но все равно продолжала кружить над ним, как орлица, периодически клюя в темечко…

Андромеда заново знакомится с сестрой в этот день — уже зная, что та умрет, прихватив на тот свет Нимфадору — и, ей-Мерлин, лучше бы это был нож и криво связанный шарф.

— Я предупреждал, Энди.

Она мысленно клянется, что ни слова не расскажет о Нимфадоре, пока Родольфус не спросит сам — и дело вовсе не в Тедди и не в линзах.

* * *

— Дедушка-а-а! — голосит Тедди, бросаясь на шею — точнее, по росту пока скорее к коленям — Лайеллу. — Дедушка пришел!

Лайелл хочет приподнять Тедди на руках, но шарахается, едва взглянув на лицо, и Андромеда чуть не бьет себя ладонью по лбу — проклятье, она и забыла...

— Оригинально, — говорит Лайелл, все-таки поднимая на руки внука — сегодня очень характерно рыжего внука, разве что не с бесцветным правым глазом: Тедди предпочел «настоящий» страшный провал глазницы. — И кто ты сегодня, Тед?

— Пират!

«Исландская правдивость, какая прелесть», — еле успевает подумать Андромеда, но Тедди набирает в грудь воздуха и продолжает.

— А мы вчера были в замке! Купались в море! И у меня теперь есть настоящая пиратская повязка, смотри! Она мне не нужна, но как бы нужна! А если я буду хорошо себя вести, мы целую неделю там будем — вот!

Андромеда не носит траур и не превращает дом в музей, говорит о прошлом как о том, что уже прошло, и думает о будущем. Чем она займется, когда Тедди поступит в Хогвартс — в декларируемом мире равных возможностей, где их с Тедом сеть взаимоподдержки магглорожденных из почти-мафии стала просто кругом старых друзей? Что будет лучше знать и кем лучше будет быть самому Тедди, когда колесо истории перевесит само себя, запуская новый оборот? И пока есть время до этого оборота — на что это время будет лучше (выгоднее, дальновиднее и приятнее, черт возьми, она еще не стара) потратить?

И если ее назовут за это двуличной и лицемерной — что ж... Говорят, наши недостатки — это вроде маски, вросшей в лицо, или намертво заржавевших доспехов: то, что когда-то помогало нам выжить.

— Лайелл, я потеряла слишком многих, чтобы позволить кому угодно себе указывать, с кем из оставшихся мне общаться, а с кем нет.