Зигзаг (гет)

Осень проснулась рано. Занавесилась космами туч, завыла, оплакивая раннее, несвоевременное пробуждение. Застонали, заскрипели деревья, сгибаясь под порывами ветра. Кряхтели, словно древние старики, будто и не были они молоды и полны сил всего-то неделю или две назад, не лежала на ветвях листва зелёным покрывалом. Налетел ветер и содрал покров, оставив на ветвях рванину, оттого и жаловались деревья. Тоскливый прощальный грай птиц, не желающих покидать насиженные гнёзда, волнами расходился по саду. Уныло обвисшие, застывшие в упрямом ожесточении кусты сирени с чудом сохранившимися там и сям листочками выныривали из ниоткуда, мешая обзору и проходу. Ветки царапали по лицу, желая, видимо, обратить на себя внимание, а может быть, просто не хотели отворачиваться и уступать чужому движению.

Но всё это мало заботило Эрика, бродившего по кругу уже более трёх часов. От дома — к ограде, по периметру — снова к дому, к самому подъезду и дальше, повернувшись спиной к двери, — вперёд. Ноги переступали сами, словно однажды заведенная механическая игрушка, у которой никак не может закончиться завод.

Много дней он бездумно бродил по саду, почти не замечая его. Взгляд его выхватывал из окружающей обстановки только увядание, только гниение и разрушение. Не было в птичьем крике надежды на будущую встречу, и немного печального, но всё же ожидания…

Внезапно блуждающий взгляд наткнулся на клумбу, пестревшую разносортными простенькими цветами и на садовый совок, забытый у бордюра. И ветер взвихрил листы памяти, судорожно отыскивая нужное воспоминание.

* * *

Она любила садовничать.

Мелкие цветочки в её руках превращались в дивный розарий, и казалось, будто светятся они, как огоньки. Склонив голову, Амина с умилением разглядывала дело рук своих, удивляясь и восхищаясь белыми, алыми, фиолетовыми цветками, и застывала рядом с ними, забывая о времени. Когда Эрик не видел её рядом, он мог с уверенностью сказать — она здесь, возле своей клумбы. Её склонённая голова, растрёпанные волосы и даже измазанные в земле тонкие пальцы — всё отражало тихую радость и умиротворение.

И острой насмешкой было встретить её здесь плачущей. Однажды он не выдержал…

— Ты опять плачешь. — Он вынул платок. Амина покорно протянула запачканные в земле руки. — Что на этот раз?

— Я никак не могу поверить в то, что происходит со мной… — она всхлипнула, — с нами.

Эрику показалось, что она сказала не то, что лежало на душе́, и снова заворочались сомнения. Мысли, отравляющие жизнь уже некоторое время, кололи и жалили. Он пытался поделиться своими страхами с Самиром, и друг сделал всё, чтобы развеять их. Однако оказалось, что их просто увели немного в сторону. Стоило Амине загрустить, как страхи возвращались. Он еле сдерживался, чтобы не накричать на неё в такие минуты, чтобы не схватить её за плечи и вытрясти правду силой. Хотя была ли там какая-то иная правда, кроме той, которая лежала на поверхности?

— Амина! — голос его прозвучал резче и громче, чем он хотел, и это немедленно напугало её. Тёмные глаза-озёра глянули на него, ресницы затрепетали. Эрик глубоко вздохнул, справляясь с собой, и продолжил тише и осторожнее, — Амина, чего ты боишься? Что я стану тебе плохим мужем?

Она молча покачала головой.

— Возможно, тебя пугает новая дорога, по которой ты пойдёшь, или…, может быть, твой спутник?

Амина рассердилась. Лицо её мгновенно вспыхнуло, и глаза засверкали. Выдернув свою руку из его ладоней и ни слова не ответив, она побежала по дорожке к дому. Он догнал её в три прыжка, схватил за плечи и резко развернул к себе лицом. Словно длинный острый шип пронзил сердце, когда Эрик увидел, как побелело от страха её лицо, с каким ужасом она огляделась вокруг, не решаясь посмотреть в его сторону. Руки разжались сами и повисли плетьми. Амина осторожно отстранилась и, сгорбившись, побрела в дом.

До самого её отъезда оба не проронили больше ни слова…

* * *

Клумба почти опустела.

Цветы теряли сморщенные лепестки. Из земли упрямо торчали высыхающие стебельки. Только они и надеялись ещё на что-то. Маленькая клумба, бывшая не так давно картинкой, превратилась в могильный холмик. Такой же крошечный, как и тот, под которым скрылась Амина…

Эрик оставил её на скромном сельском кладбище. Оставил, скрепя сердце, решив, что лучше здесь — на обдуваемой всеми ветрами вершине, где шелестели высокие травы. Минует год, другой, и травы, примятые комьями земли и разрубленные острым заступом, поднимутся. Всё будет как прежде — будет ласкать их ветер и умывать дождь, и высохнут они в своё время, чтобы дать жизнь новым всходам. И, возможно, тогда светлая душа откликнется на зов затосковавшего сердца и подарит ему покой и надежду на будущую встречу.

Сейчас он не чувствовал ничего, словно не было в его жизни нежной розы с берегов Босфора, и сердца никакого не было, и любви — тоже. Всё замерло — мысли, чувства, слух притупился, глаза почти ослепли, руки и ноги потеряли прежнюю силу. Он был способен только совершать монотонные однообразные движения. Эрик двигался по кругу, как механическая игрушка, забыв, что есть другой способ существования.

Он сам собрал её в путь, уверенный в том, что эти бережные прикосновения нужны ему так же, как и ей. Даже если она ничего не почувствует — касания эти имели сакральный смысл и скрепляли их союз крепче венчания. Это был обет верности, добровольный и вечный. Свадебный наряд облёк тело, которое уже не могло заставить всё вокруг засверкать новыми красками. Белый капор скрыл тёмные кудри, вуаль — смуглое лицо, губы, длинные пушистые ресницы. Но воображение не хотело мириться с действительностью. Перед глазами так и стояли видения шёлковых волос то на его плече, то рассыпавшиеся по подушке, и запах их дурманил голову, и губы его всё ещё чувствовали нежность и ласку других губ — теперь уже холодных и твёрдых.

Когда первые комья земли глухо ударились о деревянную крышку, Эрик едва удержался, чтобы не спуститься и не остаться там, рядом с ней. В тот миг было совсем не важно, что между ними будет преграда в виде куска дерева. Главное — земля не посмела бы разделить их.

А слёз не было. Ничего не было: сожалений, вздохов, воплей. И людей вокруг не было. Нужно ли всё это, если ты мёртв?

* * *

Время от времени появлялся Самир. О чём-то говорил, что-то просил, на что-то сердился. Однако внимание Эрика не задерживалось и на нём. Самир, как и прочие тени, отходил и растворялся, становился частью темноты, наступавшей со всех сторон, подбиравшейся исподволь.

Однажды тень вынырнула откуда-то сбоку и закричала-завопила истошно, схватила за шиворот цепкими пальцами и дёрнула так, что лязгнули зубы:

— Эрик! Вернись! — огромный ощерившийся рот то приближался, то отдалялся, и временами казалось, что белые зубы хотят укусить.

Эрик пытался стряхнуть с себя эти цепкие руки, но внезапно скулу ожгла пощёчина. Голова мотнулась, точно шарик на верёвочке под резким внезапным порывом ветра. И снова, и снова. Сильный удар заставил тело согнуться почти вдвое в немом крике. В голове, пробиваясь яркими всполохами сквозь серую пелену, вдруг запульсировало воспоминание о давних побоях, о науке, вбиваемой крепкой и сильной рукой: он никогда и никому больше не позволял учить себя. Таким образом — никогда и никому! Внезапная ярость взметнулась и вдохнула силы в умирающее тело, и острый кинжал, вынырнув неведомо откуда, нажал на слабую человеческую гортань и выпустил капли крови.

— Ну, давай, давай, убей меня! Убей меня — своего друга! — крикнул Самир, когда Эрик вцепился в него. — Ну, давай! Только не вернёшь её этим.

Пальцы разжались сами собой, отпуская измятый и практически порванный в порыве ярости галстук перса. Кинжал упал на землю и остался там. Эрик отвернулся и направился по привычному пути, а вслед ему неслись горькие слова с последней надеждой, в самой-самой последней попытке достучаться, растормошить или — если будет нужно — заставить.

— Ты сидишь в своей скорлупе. Ты думаешь о себе, а рядом с тобой живёт человек, маленький человек, чью судьбу ты изменил. Он ходит следом за тобой, он ждёт тебя, он зовёт тебя. Ты поменял не только его линию жизни, но и судьбы тех, кто был с ним связан. Разве в тебе нет простой человеческой жалости к невинным душам, которых ты сбил с пути? Разве в тебе нет ни капли ответственности за свои дела? Тогда ты вовсе не тот Эрик, которого я знал, и эти слова будут последними, которые я говорю тебе. Больше того, если тебе куда приятнее разрушать себя, можешь и дальше сидеть в своём болоте, а я ни на шаг к тебе больше не подойду. Ты был настолько самоуверен и решил, что вправе обвинять, наказывать, отбирать и изменять. А теперь — что?

И снова Самир оказался рядом, рванул его за локоть, развернул к себе лицом:

— Что теперь?

В голове Эрика противно зазвенела и лопнула какая-то струна. Он растерянно огляделся вокруг. В горле заклокотало, но он сжал зубы и усилием воли остановил волну, которую был готов обрушить на голову перса.

— Уйди, — тихо сказал Эрик. Осторожно обошёл перса по кругу и направился к дому, быстро поднялся по ступенькам и скрылся за дверью.

У Самира опустились руки.

* * *

Позже они снова едва не подрались до кровопролития. Но оливковая ветвь явила себя, и Эрик отшатнулся.

— Самир, уйди, — прохрипел он, едва шевеля губами.

— Я не уйду! — видавший виды старый мужчина перепугался насмерть, взглянув в остекленевшие вдруг глаза своего друга. Он укротил ярость, расшатал скорбь, победил отчаяние, но сейчас из глаз Эрика на него смотрело безумие. Самир не знал, что делать.

— Прошу тебя, — ледяные пальцы больно сжали плечо и оттолкнули с такой силой, что Самир едва не упал, — уходи. Все, что должно было со мной случиться, — уже случилось. Больше ничего не будет…

Пятясь, не отводя глаз от чего-то, видимого только ему, Эрик добрался до кресла и рухнул в него бесформенной кучей.

Самир метнулся за дверь.

— Наконец-то, — прошелестел Эрик, даже не заметив, как Самир покинул его, — наконец-то я схожу с ума. Спасибо, Господи!

— Нет, — откликнулся нежный мягкий голос у него в голове. — Ты — вполне здоров и будешь таким ещё долго.

Она была невыразимо хороша. Настолько хороша, что у него заболели и заслезились глаза.

— Но ты — здесь. Этого не может быть.

— Может. Это чудо, которое доступно для нас, только для нас.

— Ты не останешься со мной?

— Нет, мой милый, но я буду до тех пор, пока покой не придёт к тебе.

— Он никогда не придёт…

— Придёт, теперь я прошу поверить мне, — голос её по-прежнему отдавался у него в голове. Сама она лёгким светящимся облачком переместилась к креслу и присела рядом. Сложив руки на подлокотник, опустила на них голову. Свадебного головного убора не было, и тёмные кудри рассыпались и укрыли его колени душистым покрывалом. Так хотелось коснуться их. Но страх убедиться в том, что она — сон, останавливал.

— О каком покое ты говоришь? Я не могу даже покончить с собой, чтобы наказать это ненавистное тело, эти руки за то, что… — незаконченная фраза повисла в воздухе. Глубоким вдохом вернув голос, Эрик постарался продолжить, — за то, что оно смеет жить после… — голос снова пропал. Вернуть его не получалось.

— Плачь, — прошелестел нежный голос у него в голове. Глаза её вдруг приблизились и закрыли от него весь окружающий мир, подарив взамен свой. Лба коснулась прохлада. Что это было? Поцелуй или привет тоскующего сердца, которое бродило неприкаянным, потому что не могло оставить того, кто так страстно хотел его возвращения?

— Прости меня… — Эрик закрыл лицо руками, и слёзы бурным потоком хлынули из глаз.

Несколько часов спустя Самир, прислушивавшийся к малейшему звуку за дверью, решился и осторожно заглянул в комнату. Эрик спал, устало вытянувшись на широкой постели — слишком большой для него одного. Он спал впервые за много дней. Лицо его было спокойно и умиротворённо.

Свернувшись калачиком, словно котёнок, у него под боком слабо посапывал Шарль. Когда и как ребёнок умудрился пробраться сюда, позволил ли ему Эрик, да и увидел ли он его вообще — оставалось загадкой.

* * *

— Может быть, ты съешь что-нибудь?

Самир около получаса стоял за спиной Эрика, пристально рассматривавшего что-то за окном и не обернувшегося на осторожный скрип двери. Кроме внезапной глухоты ничто сейчас не напоминало о том Эрике, который последние несколько недель бессонной тенью бродил по дому и саду. За одну ночь свершился волшебный прыжок к прежним привычкам. Во всяком случае, это касалось одежды. Однако маска лежала забытая на туалетном столике.

— Что?

Эрик словно проснулся и вдруг заметил, что рядом стоит человек, шагнул и словно споткнулся. Он только сейчас разглядел на кровати маленького спутника, сопровождавшего его во сне. Там их было двое. Сон отпустил только одного.

Эрик мигом приладил на лицо защиту и только потом обернулся:

— Что ты сказал?

В голосе его не было неприязни, и Самир невольно перевёл дух.

— Я говорю, может быть, ты съешь что-нибудь? Дариус кашеварит здесь уже который день. Невежливо получается…

— Он и это умеет? — в голосе Эрика послышалось изумлённое веселье. Получилось оно как-то просто и само собой, и Самир вздохнул с облегчением снова.

— Оказывается, умеет, — он развёл руки в стороны в приглашающем жесте.

— Тогда я не могу не оправдать доверия.

У двери Эрик помедлил и снова оглянулся — Шарль всё так же спал, обняв маленькую шёлковую подушечку, и лицо его было счастливым.

* * *

— Эрик, я прошу тебя об одолжении…

— Да?

— Эрик, перед отъездом повидайся с Шарлоттой.

— Я не могу!

— Эрик!

— Разве недостаточно того, что я согласился на её встречу с Шарлем?.. После того, как она бросила его?

— Эрик, поверь, что она сожалеет об этом. Разве то, что она подписала все необходимые бумаги безропотно, не говорит о том, что она изменилась?

— Это говорит только о том, что она рада избавиться от обузы. Самир, она ведь сама призналась в том, что хотела бы отправить мальчика куда-нибудь подальше…

— Эрик, мне кажется, что ты смешиваешь здесь то, что было с тобой, и то, что происходит теперь с Шарлем. Я знаю, что ты любишь его, и верю в то, что ты сделаешь для него всё, что сможешь. Может быть, больше того, что могла бы сделать Шарлотта. Но, Эрик, эта женщина — не твоя мать, а Шарль — не ты. Шарлотта легкомысленна, легко поддаётся чужому влиянию, и это следы её воспитания, но она добрая настолько, насколько может быть такой. И она действительно любит Шарля, но только по-своему. Не лишай мальчика матери. Это не пойдёт ему на пользу. Поверь, он скорее даст правильную оценку всему, что сейчас произошло, когда вырастет, если сейчас ты будешь мудрым.

— Ты требуешь от меня невозможного.

— Мой друг выдержал куда более серьёзные испытания, неужели он отступит перед простой формальностью?

— Ты лукавишь, Самир! Несколько минут назад ты просил меня не лишать ребёнка матери, а это значит, что я должен буду поддерживать отношения с ней, хотя бы в форме писем. И это уже не формальность.

— Думаю, что Шарлотта не решится попросить тебя об этом. Она очень сильно изменилась. Эта болезнь… она очень изменила её, поверь мне. Не нужно оставлять за спиной нерешённых вопросов.

— Думаешь, покидая Париж, я оставляю за спиной всё, что здесь было?

— Я думаю, что невозможно смотреть вперёд и назад одновременно. Выбор неизбежен, а если учесть, что ты теперь не один, то выбора, по сути, у тебя нет. Ты можешь идти только вперёд и смотреть туда же. И ничто не должно тянуть тебя назад.

* * *

К началу зимы всё было готово. Необходимые вещи куплены и упакованы, долги розданы, и свидания пережиты.

В сердце Эрика толкнулась внезапная жалость, когда он увидел похудевшее лицо Шарлотты. Огромные голубые глаза смотрели на него с какой-то тоской и неведомой жаждой. Какие-то иные слова трепетали на её губах, но она так и не решилась произнести их, спрятавшись за формальной вежливостью. Обняв Шарля, она тихо заплакала, изо всех сил стараясь скрыть слёзы. Расставание получилось грустным. На миг Эрик пожалел, что поддался на уговоры Самира. Но Шарль доверчиво прижался к ней и долго не отпускал, и мнение Эрика снова изменилось и породило неожиданное обещание прежде, чем он смог осмыслить его значение:

— Не беспокойтесь, мадам, у вашего мальчика всё будет хорошо. Мы будем сообщать вам о том, как идут у него дела.

На другое утро, когда Самир усаживал их в карету, Эрик удержал его за руку:

— Самир, спасибо. Я… ты снова спас меня, — он немного подумал и поправился, — вы оба спасли. Я не знаю, чем заслужил такое участие, если учесть, что большую часть нашего знакомства я только и делал, что варился в собственном котле, думал о себе, делал, что хотел, не задумываясь о том, каково тебе здесь, вдали от мест, которые (я знаю это!) всегда были тебе очень дороги.

В голосе Эрика послышалась непривычная уху нежность, и глаза его слабо замерцали. Самир смутился. Он никогда бы не поверил, что какие-либо слова могут вогнать его, пожилого человека, в краску, как шестнадцатилетнюю барышню. Он махнул рукой и отвернулся, не зная, что ответить на такую удивительную откровенность.

— Я хочу, чтобы ты знал, — наклонившись, Эрик заглянул ему прямо в душу, — я понимаю, что ты сделал для меня и что продолжаешь делать теперь. Раньше я мало задумывался о твоей роли в моей судьбе, но это не значит, что я не помнил о ней и не ценил её…

Самир захлопнул дверцу кареты и постучал по ней, давая сигнал кучеру.

Лошади летели на юг. Путешественников ждала Италия.

Снова, как и почти год назад, возок катился по дороге, отмеряя мили и кланяясь всем сторонам света. Но теперь рядом с Эриком теснились не только воспоминания. Не горечь и боль взял он в дорогу с собой. Здесь, доверчиво прижавшись к нему, тихо посапывало его будущее. Внезапно ворвавшись в глушь и тишину подземелья, оно вытащило Эрика на солнечный свет. И оказалось, что солнце совсем не злое, а дождь вовсе не безжалостный. Перемена случилась, когда пришло понимание — всё возможно, когда ты нужен.

Кто бы мог подумать, что Призрак Оперы, прослывший то ли злодеем, то ли гением, сумеет измениться так сильно! А может быть, он вовсе и не менялся? Просто всё, что внезапно открылось, было в нём всегда?