О мифах и магии (гет)

Гермиона Грейнджер и Северус Снейп так никогда и не поженились. И детей у них тоже не было. Не то чтобы они не хотели категорически. Скорее, мешала привычка. И необходимость хлопотать о разрешении на брак, организовать свадьбу в ратуше маленького городка и разбираться в конце концов с гормонами, подтачивающими хрупкую репродуктивную систему Гермионы.

Посовещавшись, они решили, что однажды попытаются завести ребёнка — или хотя бы не станут воздерживаться от попыток, — и старательно прятали разочарование, когда раз за разом их постигали неудачи, о которых они догадывались и сами, но не желали бы услышать из чужих уст.

Не вышло. Не для них это всё. Гермиона не была Лили, а Северус — обычным мужем-магглом. Детей, которые могли бы у них родиться здесь, не получится взять в тот мир, когда — если — придётся туда возвращаться. Возможно, думала Гермиона, её тело больше верит в возможность возращения, чем разум. Но вот горевать или быть за это благодарной, она не знала.

— Я их всё равно никогда не хотел, — отвернувшись к стене, сказал Северус в ночь тридцативосьмилетия Гермионы.

Он делал вид, что ему безразлично, но больше не умел хорошо прятать от неё эмоции. Свет уличного фонаря — наконец-то исправного — проникал в спальню сквозь занавески и серебрил седые пряди в чёрных волосах.

— А я бы хотела, но не сейчас, — ответила Гермиона. Глупо было говорить так, когда тебе почти сорок. — Когда-нибудь.

От Рона, подумала она, но вслух, конечно, не сказала. Они никогда не обсуждали это — саму идею, что у неё была бы другая жизнь. Должна была быть.

Другая жизнь, где Снейпа уже нет.

— Мне и тебя достаточно, — сказала она и, обычно скупая на проявления любви, поцеловала его в плечо.

— Угу, — буркнул он, всё-таки немного польщённый, потом перевернулся на спину и уснул.

Гермиона крепко сжала в ладони чёрный, всегда едва тёплый камень-кулон.

* * *

— Может, сегодня? — поддразнивал Снейп в минуты более радостные, например, собираясь по утрам на работу; на шее — галстук, накрахмаленная рубашка стоит колом.

— Возможно, профессор, — подыгрывала ему Гермиона и чмокала в острую скулу.

Он ненавидел сантименты и громкие признания, но находил способы выразить своё расположение: возвратившись домой, приносил то любимый Гермионой шоколад с солёной карамелью, то книгу, которая займёт своё место среди других на новых полках, повешенных в гостиной, то рекламный проспект окон с двойными стёклами.

— Главное, чтобы ты признавал мою правоту, — повторяла Гермиона. — Ты прекрасно знаешь, что только это я и хочу услышать.

Но вполне удовлетворялась, когда Снейп в ответ лишь силился не ухмыльнуться. Ведь если он и не говорил чего-то вслух, то уж точно, как показывает опыт, подразумевал.

С годами её уверенность в собственной правоте, кажется, начала приносить плоды. Гермиона забрасывала электронными письмами ящик Снейпа, пока тот не сдался и не подал заявление на получение полной университетской стипендии для бывших правонарушителей. Стипендию он получил. Гермиона уговорила его просить должности преподавателя в городской средней школе и колледже. В должностях ему, к слову, отказали — дескать, безопасность детей превыше всего и прочие отговорки, — но взамен предложили кое-что получше: заниматься научными изысканиями, не тратя при этом нервы на просвещение мелких лоботрясов.

Случалось и ему оказываться правым. То были недолгие мгновенья, когда Гермиона смотрела на него с завистью, когда её лицо каменело перед его самодовольной миной, пусть и не злой, но обязательно злорадной.

Именно с такой миной он, нависая над плечом Гермионы, и изучал на компьютерном экране данные о продаже третьей написанной ею книги. (Гермиона обычно возражала, что, всё это — плагиат, просто подать на неё в суд за неимением настоящего автора некому. А Снейп говорил, что, в книгах имеются творческие отличия, и у настоящего автора не могло быть великолепных иллюстраций позднего Дина Томаса.)

— Недурно, — протянул Снейп, подчеркнув таблицу ногтем, словно желая сковырнуть десятичные разделители из чисел в итоговой строке.

— Этого на жизнь не хватит, — вздохнула Гермиона.

— Не хватит, — согласился он. Его дыхание ерошило ей волосы. — Но безусловно позволит нам свести концы с концами, пока ты не передумаешь.

* * *

Как же быстро бежит время в мире магглов!

Гермиона помнила, что в школе — и Святого Антония, и в Хогвартсе — всякий миг тянулся и тянулся. Возможно, так лишь казалось, потому что она в узкое пространство восемнадцати лет втиснула две параллельные жизни. И ещё потому, что время не должно бежать настолько быстро. Слишком скоро ушли на покой родители и, продав лондонский дом, отправились прочёсывать пляжи Дорсета, за чем и провели остаток своих осмысленных лет. И Косолапки не стало слишком скоро: ей было всего-то двадцать два года, когда она в прямом смысле объелась до смерти. Не успевали закончиться одни выборы в правительство, а уже начиналась агитация к следующим, и просунутые через щель для почты листовки летели каскадом на деревянный пол, будто в Тупике Прядильщика проголосуют за кого-нибудь, кроме лейбористов.

Гермиона порой винила в этом камень — в том, что он торопит время, чтобы её здешняя жизнь завершилась быстрее. В панике она снимала с себя кулон, и он неделями хранился в деревянной шкатулке на прикроватном столике. А потом, запаниковав оттого уже, что их дом обворуют — хотя воров такое маленькое ветхое жилище вряд ли привлекло бы, — доставала шнурок и, обещая себе никогда больше его не снимать, защёлкивала на шее застёжку.

Пытался его носить и Снейп. Точнее, попытался однажды. Он пристегнул шнурок с камнем к жилету, словно карманные часы, но, вздрогнув, отцепил и отбросил.

— Нет, не получится, — сказа он Гермионе. — Он напоминает мне, что там ничего нет. Ничего — для меня.

И опять не сказал того, что всегда подразумевал: «А здесь — ты. Ты со мной».

Больше он камня не касался.

* * *

Разумеется, жить вот так — эгоистично. И даже жестоко. Оставаться в этом неправильном, перевёрнутом с ног на голову мире, с людьми, которые снуют как ни в чём не бывало, но живут лишь за тем, чтобы исчезнуть в нужный момент, раз — и нет.

Гермиона боялась. И Снейп, несмотря на все шутки, все насмешки, видел её страх.

— Что если я ошибаюсь? — спрашивала она, глотая слёзы.

— Узнаешь, когда окажешься права, — отвечал он.

И когда же, думала Гермиона. Череда дней рождения, праздников, похорон… Когда уже будет пора?

Особенно нелегко приходилось во время болезней. Не простая простуда, а что-то страшное, тяжёлое, продолжительное, поражающее кости, лёгкие, сердце, глаза. Когда трудно дышать и невыносимо жить. Особенно если болел Снейп.

— Дай мне уйти, — не единожды просил он, и всегда драматично, дрожа в их постели и пропитывая простыни потом.

— Не будь дураком, — отмахивалась Гермиона.

Но не в тот раз.

В конце концов этого не могло не произойти, ведь их годы множились, да и Снейп был гораздо старше. Но сколько ни гони от себя тревожные мысли, а реальность такова, что Гермиона едва разменяла пятый десяток, а у Снейпа уже сделались ломкими кости, и в лёгких появились хрипы. Его всё-таки одолел старый дом, собравшийся забрать ещё одну жизнь.

Много раз Гермиона предлагала переехать. Но Снейп не верил, что она всерьёз. Она и сама не верила. Дом стал частью каждого из них. А переезд — как и решение не воздерживаться от попыток завести ребёнка — означал бы признание в том, что стоит остаться.

Теперь — уже поздно. Занавес, покачиваясь, опустился. Они прожили вместе хорошую жизнь. Долгую. Даже не признаваясь вслух, они любили друг друга. И оба знали это без всяких признаний. Любовь была во взглядах и привязанности, во взаимной поддержке словом и делом, в том, что им удалось так долго прожить под одной крышей, деля одну постель.

Что же, кроме огромной печали и глубокого сожаления, могла почувствовать Гермиона, когда время Снейпа истекло? Наверное, облегчение, поскольку бремя решения больше не давило на плечи. И ещё благодарность — за то, что не зря ждала, за всё, что получила, оставшись и дав ему шанс.

Она держала в ладони постепенно слабеющую руку Снейпа. Никого больше не было. Но никто больше и не был нужен.

Вдруг Гермиона почувствовала — они не одни. Кто-то находился с ними рядом, подступал. Скорее, враждебный, чем благосклонный. И знакомый.

— Ты будешь меня помнить? — на исходе ночи спросила она Северуса. Его дыхание делалось всё тише, а пульс — всё глуше и медленнее. — Будешь меня помнить потом?

Чёрный, втянувший в себя весь свет камень, висел между ними, покачиваясь на шнурке.

В тот миг тело Снейпа напряглось, и оставленные двумя жизнями морщины исчёркали лицо. Он рвано дышал, в горле у него пересохло. Пришлось наклониться и подставить к самым его губам неоглохшее ухо, чтобы услышать:

— Всегда.