Кирие Элейсон. Книга 3. Выживая-выживай! (гет)

Эпизод 26. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного ( октябрь 915 года от Рождества Христова).

Среди бесчисленного множества дорог, сопровождающих и пересекающих жизненный путь каждого, только одна способна приводить душу в неизменный трепет, даря одновременно радость ожиданий и ностальгическую грусть — дорога домой. Пусть за твоими плечами уже несколько десятков лет, пусть жизненные обстоятельства сделали из тебя законченного циника, пусть даже там уже никто не ждет тебя, все равно дорога к дому приоткроет лучшие стороны твоей души и вызовет, быть может, самые приятные, самые чистые в твоей жизни воспоминания. Там, в этом доме не властно время и все осталось по-прежнему, как раньше. Там все так же красивая и молодая мать хлопочет у очага, готовя тебе сладости, вкуснее которых ты нигде и никогда более не пробовал. Там все так же полон сил твой отец и, шагая с ним рядом, ты чувствуешь невероятную гордость за него и за себя, так надежно защищенного от всех житейских бурь. Там даже есть ты сам, и, кажется, что, открывая дверь родного дома, ты обязательно увидишь самого себя, веселого и беззаботного ребенка, с увлечением гоняющегося по дому с деревянной саблей или же читающего смешные нравоучения своим расфуфыренным в разноцветные платья куклам.

Примерно такие же мысли посетили голову Мароции, когда ее отряд, достигнув Священного холма, увидел, — аллилуйя! — серые стены Номентанских и Соляных ворот. Сердце ее забилось сильно-сильно, резонные сомнения, что ей, быть может, в Риме уготован далеко не радостный прием, улетучились вмиг под влиянием ностальгического момента. Ну, разумеется, ее ждут! И все события последних трех лет есть не что иное, как кошмар, привидевшийся ей, или недоброе театральное представление уличных фимеликов, случайным зрителем которого она стала.

Мароция, при виде римских стен, невольно прибавила ходу своей лошади, спутники ее устремились за ней, возницы ее обозов присвистнули и в воздухе раздались громкие хлопки от их взвившихся кнутов. Однако, при всем нетерпении необходимо было выдержать определенные приличия и традиции, связанные с приездом в Рим. Прежде всего, ее отряду, состоящему, помимо прочего, из тридцати вооруженных тосканцев, надлежало отправиться вдоль северных стен Рима к Фламиниевой дороге. В то время считалось дурным и враждебным для Рима тоном въезжать вооруженным людям через Соляные ворота, те самые, которые в свое время стали слабым звеном в обороне Вечного города от полчищ Алариха и Тотилы. Таких ограничений не накладывалось ни на торговых людей, ни на пилигримов или монашествующих, но для воина Соляные ворота были лишь путем к выходу из Рима.

Никто не удивился, когда Мароция пустила свой отряд вдоль городских стен. Прошло немного времени, и ее отряд остановился перед Фламиниевыми воротами. Остановился буквально — городская стража, при виде вооруженного отряда, выбросила со стен крепости красные штандарты, на которых была изображена выставленная вперед ладонь — приказ немедленно остановиться.

Еще накануне, в своей последней остановке перед Римом, Мароция отрядила одного из слуг в город предупредить отца. Сейчас же она направила к воротам еще одного человека, к слову последнего из своей личной свиты. Прошло минут пять после того как ее слуга растворился в пределах Рима и вот грозные штандарты исчезли со стен, а вместо них появились бордовые со своей знаменитой надписью «SPQR». До чего же приятно Мароции было вновь увидеть эти четыре буквы!

Раздался приветственный звук труб, и из ворот выехала кавалькада всадников, рысью направившихся к ним. Впереди них, быстрее прочих, спешили два рыцаря. Гвидо, не отстававший от своей любимой ни на шаг, инстинктивно положил руку на рукоять своего меча, но был остановлен улыбкой Мароции.

— Не беспокойтесь, мой спаситель. Это мой отец и брат.

Это действительно был Теофилакт. Он был без шлема, и седые волосы его развевались на ветру, заменяя собой султан. Мароции достаточно было секунды, чтобы заметить, как сильно за это время постарел ее отец.

Тем не менее, Теофилакт явно старался утаить от всех факт постепенно покидающей его энергии. Он хотел было спешиться сам, но его сын, Теофило, спрыгнувший на землю ранее, заботливо подставил свое колено. Аналогичную процедуру проделал и Гвидо, помогая Мароции покинуть своего коня. Отец и дочь устремились в объятия друг друга.

Сколь ни была цинична и холодна герцогиня Сполетская, но, оказавшись в объятиях отца, она почувствовала, как все напряжение последнего времени, ни на минуту не покидавшее ее душу, вдруг пропало, и она может, без ущерба для своего положения, без оглядки на чужое мнение, вести себя естественно. Она и повела себя, как обычная девчонка, уткнувшись в грудь Теофилакта и разрыдавшись, к немалому удивлению для всех ее сопровождающих, включая Гвидо.

— Ты теперь дома, дочь моя. Все теперь будет хорошо. Все будет хорошо, — бормотал немного смущенный Теофилакт.

Секундной расслабленности оказалось вполне достаточной, чтобы успокоить нервы. Мароция взяла себя в руки и повернулась к своему брату. Теофило также заключил ее в объятия.

— Ах! — воскликнула Мароция, только сейчас заметив на лице своего миловидного, как все тускуланцы, брата шрам от удара мечом.

— Отметка на память о моей последней поездке в Константинополь, — улыбаясь, сказал ее брат.

Теофило был на три года старше Мароции. С раннего возраста отец определил его на военную службу при дворе базилевса. Военное обучение Теофило продолжилось даже после того, как остальная семья покинула Восточную империю и нашла себе пристанище в Риме. Старший сын не видел семью около десяти лет, после чего в звании таксиота прибыл в Рим, аккурат к моменту конфликта Теофилакта с папой Христофором. Карьера юноши была весьма успешной, однако его достижения меркли перед заслугами его родителей, успевших стать самыми могущественными патрициями Рима. Теофило еще на два с лишним года уезжал на учебу в Константинополь, но, в конце концов, решил остаться рядом с семьей, постепенно входя во вкус совместного управления с ними всеми делами Вечного города. Теофилакт не скрывал, что видит в нем своего главного наследника, гордясь смекалкой и храбростью своего сына. Впрочем, сохранившиеся связи Теофило с византийским двором также дорогого стоили, и Теофило, со временем, стал одним из главных послов Рима перед базилевсами Константинополя, выполняя самые ответственные миссии.

Между тем настало время Мароции представить своего спутника. Наградив его ласковой улыбкой, она повернулась к отцу.

— Отец мой, представляю вам, рекомендую и прошу почтения к благородному мессеру Гвидо, висконту Тосканы, сыну покойного графа Адальберта!

При имени Адальберта Теофилакт немного поморщился, но, тем не менее, учтиво раскланялся с висконтом.

— Я благодарю вас, благородный висконт, за все услуги, оказанные моей дочери, за кров и пищу, предоставленную ей с вашего стола, и заверяю вас, что с моей стороны не будет промедления при возмещении ваших расходов.

— Не беспокойтесь, мессер консул, пребывание вашей дочери в доме моих родителей было связано с ее и нашим желанием и принесло нашему дому немалую пользу и удовольствие.

Последнее слово явно было лишним. Теофилакт строго взглянул на дочь, но та отвернулась, пряча улыбку.

— Ваши слова, висконт, говорят о вашем благородстве и мудрости. Великий Рим приветствует вас и желает вам здоровья и приятного досуга в своих стенах. Прошу вас, дочь моя, принести благодарность вашему спутнику и заменить его великолепный тосканский плащ на плащ дочери Рима, — с этим словами Теофилакт протянул Мароции сложенный сверток бордовой ткани с вышитыми на ней консульскими клавами .

Мароция сняла с себя красно-белый плащ Тосканы и с поклоном протянула его Гвидо. Тот печально вздохнул.

— Не печальтесь, мой спаситель, за время, проведенное в Лукке, я полюбила Тоскану всем сердцем, но дом мой мне ничто никогда не заменит.

Одновременно с этим, Теофилакт вежливо попросил тосканцев свернуть все их знамена, оставив развернутой только личную хоругвь Гвидо, которую нес его оруженосец. Указанные меры предосторожности были с недавних времен введены лично Теофилактом, чтобы минимизировать, по возможности, бытовые конфликты на улицах Рима между местными и чужаками. Решение весьма мудрое, но по тем временам и нравам весьма непривычное а, по мнению благородных лиц, несколько задевающее их достоинство.

Тосканцы нехотя повиновались и их отряд, возглавляемый теперь их висконтом и тремя Теофилактами, вступил в пределы Рима. К тому моменту у ворот собралось уже немало зевак, с любопытством наблюдавших за любезным расшаркиванием их консула с северными соседями их города. Слух о прибытии важных гостей с быстротой эпидемии начал распространяться по Риму, и многие горожане устремились к Фламиниевой дороге в расчете кто на щедрость прибывших, кто на карманы и ротозейство их приветствующих.

Не сразу Рим узнал свою дочь. Три года жизни, полные борьбы за свое существование, срок немалый. Отряд уже достиг Марсова поля, прежде чем по толпе прошелестело «Это она! Клянусь, это она! Это Мароция!». И вот уже толпа, дотоле славословившая Теофилакта и его сына, вдруг разразилась хвалебными гимнами в адрес Мароции, наспех переделывая их и вставляя в слова гимнов ее имя вместо имени ее матери.

Лицо Мароции озарилось улыбкой.

— Надо же, меня помнят! — воскликнула она.

— И, видимо, любят, — чуть ревниво добавил Гвидо, тут же отдав распоряжение своим слугам монетой ответить Риму за похвальные старания в адрес своей возлюбленной.

И в выводах своих Гвидо был не так далек от истины. Виной тому были, как не слишком высокая популярность в Риме папы Иоанна Десятого, принявшего Святой Престол с нарушением, как считали многие, сразу нескольких церковных правил, так и два последних неурожайных года, приведших к введению Теофилактом режима жесткой экономии хлеба. На этом фоне краткий и милосердный понтификат папы Анастасия теперь вспоминался горожанами Рима, как чрезвычайно сытый и благочестивый период, и плебс весьма отчетливо помнил, в чьих цепких ручках находилось тогда негласное управление городом. Справедливости ради стоит отметить, что без привычной во все времена гиперболизации памяти народной тут, конечно же, не обошлось.

Во время движения по городу Мароция с родственниками обменялась лишь парой фраз. Сначала Теофилакт уточнил, действительно ли его дочь хочет остановиться в Замке Ангела, как ему передал ее вчерашний гонец? Мароция утвердительно кивнула головой, и Теофилакт лишь заметил, что, как минимум, пять дней уйдет у него на переброску из замка городского имущества, включая томящихся в подвалах башни заключенных. Занятый Теофилактом, во время его конфликта с папой Христофором, замок с тех самых пор рассматривался как личное имущество консула, однако Теофилакт в последние годы, по умолчанию и в связи с отсутствием Мароции, вновь отдал бывший мавзолей Адриана под нужды города. Теперь же его снова приходилось освобождать в угоду капризам своей требовательной и осторожной дочери.

Конечно же, Мароция не упустила возможность пустить язвительную стрелу в адрес своей матери.

— Я смотрю, наша матушка не горела желанием увидеть свою дочь, — заметила она.

— Вы несправедливы, Мароция. Она ждет всех нас сегодня вечером в папском дворце в городе Льва, где в вашу честь и в честь вашего друга будет организован богатый и торжественный ужин. Туда же к вечеру привезут Иоанна, вашего сына и моего внука.

— Почему в папском дворце, а не в нашем доме?

Теофилакт промолчал. За него ответил его сын.

— Потому что наша мать отныне проживает в городе Льва.

— Вот как! И вас всех это устраивает?

Отец по-прежнему молчал, брови его хмуро топорщились.

— Это соответствует нашим интересам и способствует могуществу нашей семьи и Рима, — ответил Теофило.

— А как ты относишься к мессеру да Тоссиньяно?

— Как к главе христианской церкви папе Иоанну, — строго ответствовал брат.

На этом разговор был прерван и более не возобновлялся. Отряд Мароции под несмолкающие приветственные крики горожан вскоре пересек Тибр по Адрианову мосту и Замок Ангела распахнул перед ними свои ворота.

Через несколько часов Мароция со своим сыном Альберихом и висконтом Гвидо, едва успев заменить дорожные кольчуги на светские одежды, вступали в пределы папского дворца, примыкавшего к базилике Святого Петра. Погода, с утра баловавшая их нежными, чуть печальными, лучами осеннего солнца, к вечеру испортилась — поднялся ветер и начал накрапывать дождь. Почти все приглашенные папой гости уже находились внутри дворца, вечерняя служба уже или закончилась, или, что не являлось в эти дни редкостью, не была проведена папой вовсе. Стоя на балконе второго этажа, папа Иоанн наблюдал за приездом носилок Мароции с видом человека, у которого за этот день стало одной проблемой больше.

Возле входа Мароцию встретила Теодора и пятилетний Иоанн, робко взиравший на ослепительно красивую тетю, которую почему-то все слуги называли его мамой. Он послушно дал позволить себе этой тете приблизиться к себе и промочить себя насквозь ее слезами. После этого сюрпризы для маленького Иоанна продолжились — шустрый для своих двух с половиной лет мальчишка, выскочивший из-под подола Мароции, был ему объявлен родным братом, но, как ни старались его новоиспеченная мать, а также дед с бабкой, братья так и не обняли друг друга, обменявшись только осторожным рукопожатием, после чего синхронно убрали руки за спину, давая понять, что родственный церемониал на этом закончен.

Наконец, настала очередь приветствия дочери и матери. Они долго стояли друг против друга, не зная с чего начать, и даже для самых наивных свидетелей встречи эта красноречивая пауза начала казаться чрезмерно затянутой. Первой не выдержала Теодора. Она протянула руку к коротким кудрям дочери, но та инстинктивно отшатнулась от нее.

— Нам надо обнять друг друга, дочь моя. На нас смотрят.

— Простите мне мою наивность, матушка, я не сразу поняла, что вами движет. Извольте, мнение общества, как обычно, превыше всего.

Они холодно обнялись. Почти тут же, едва не оттолкнув Теодору, к Мароции устремилась семнадцатилетняя девушка со светлорусыми волосами, крепкая, румяная, с округлыми формами лица и тела.

— Сестрица моя! Как я счастлива тебя видеть! Ой, ты так изменилась! Зачем ты состригла свои волосы? Идем, идем, там собрались твои друзья, мы все жутко соскучились по тебе, — и младшая Теодора, не дождавшись от сестры ответа и наплевав на весь дворцовый этикет, схватила Мароцию за руку и потащила ее во дворец. В стороне при этом осталась Ксения, нянька Мароции, долгие дни мечтавшая обнять свою госпожу, а сейчас лишь успев печально и безответно простереть к ней руки.

В приемной зале дворца Мароцию действительно ждали молодые люди, дети самых богатых семейств Рима, с которыми Мароция коротала в веселье и сытости свои девичьи дни. Большинство из них за это время успели стать мужьями и отцами, многих из своих бывших друзей она и вовсе не досчиталась, так как некоторые решились на карьеру в германских и греческих землях, а некоторых уже успел нетерпеливо призвать к себе Господь. Дальновидная герцогиня уделила каждому из своих бывших друзей внимание, нежные слова и даже двусмысленные комплименты, причем наличие или отсутствие у тех семейных уз совершенно ее при этом не смущало. Мало-помалу она несколько увлеклась и ее голос среди общего хора молодых римлян еще долго бы соловьиной трелью растекался бы по залу, если бы она не заметила Петра Ченчи, брата епископа Рима, своего недруга и оскорбителя. Тот все это время насмешливо наблюдал за ней и, встретившись с ним взглядом, Мароция тут же спустилась на грешную землю, полную коварных интриг и вечных противостояний.

В этот момент гости были приглашены за свои столы. Мароцию и Гвидо, естественно, позвали за главный стол дворца, где, помимо семейства Теофилактов, были только сам папа Иоанн и его брат. Мароция села рядом с матерью, по другую от нее руку в кресло угрюмо плюхнулся Гвидо, успевший к этому моменту преисполниться жгучей ревности к молодым местным сеньорам, развязно хватавшим его любовь за руки и не только.

После всей процедуры рассадки гостей, папа Иоанн прочел короткую, но выразительную и назидательную молитву, поблагодарив всех пришедших к нему на сей ужин, предупредив их заодно от возможного греха гордыни и, что было немаловажно, чревоугодия. После чего все гости незамедлительно к совершению этих грехов и приступили.

В момент, когда у большинства гостей жерновами застучали челюсти, а шум потоков вина из бутылок достиг децибелов горной реки, папский мажордом объявил о приходе нового гостя. Многие из бражников даже не услышали имя входящего, а тех, кто услышал, эта новость не тронула совершенно. Между тем, из гостевой залы выступил, в сопровождении трех своих слуг, восьмилетний мальчик, продвигавшийся к своему выделенному месту за столом с видом важным, и во многом поэтому, довольно смешным.

Маленький Альберих, сидя на коленях няньки Ксении, ежесекундно тискавшей его, издал оглушительно радостный крик и кинулся к гостю. Тот тоже узнал его, и маленькие мальчики жарко обнялись. По рядам гостей пробежало:

— Это Кресченций, Кресченций Мраморная лошадь. Сын сенатора, того самого, которого в прошлом году убили неверные в Фолиньо и за которого мы скоро отомстим.

Мароция в числе прочих внимательно разглядывала юного вельможу, когда-то счастливо ускользнувшего от ее проклятия, пока вдруг не услышала шепот своей матери, прошелестевший у нее над ухом:

— Я вижу, семя Кресченция оказалось резвее прочих. Не стоит им так долго и часто стоять вместе у всех на виду. Либо сделайте с волосами Альбериха то же, что сделали со своими, лишь для того, чтобы перестать быть похожей на меня.

И в самом деле, оба ребенка были награждены природой светлыми волосами, крепко сбитой уже сейчас мускулатурой и глазами орехового цвета, не имевшими ничего общего с внешностью герцога Сполетского и уж тем более самой Мароции. Мароция оторвала взгляд от детей, взглянула на мать, которая с трудом прятала ядовитую улыбку, и медленно, растягивая слова, проговорила:

— Природа таит в себе столько странностей, моя матушка. И сходство можно найти порой в совершенно неожиданных местах, предметах и людях. Злые языки, я думаю, нашли бы себе повод порезвиться, если на их суд и анализ представить….. ну скажем вашу младшую дочь и мою сестру Теодору и ….. висконта Гвидо.

Улыбка сползла с лица Теодоры. Ах, черт побери!

— С восторгом наблюдаю, что годы пребывания в заточении в сполетских и тосканских замках не лишили мою дочь наблюдательности и логики.

— Без этого я бы не выжила, матушка. Ваша лучшая подруга Берта Тосканская, как и вы ранее, не позволяла моим талантам пропасть втуне.

И Мароция вновь принялась искать своим взглядом младшего Кресченция, размышляя, имеет ли еще над ним силу однажды произнесенное ею проклятие и не может ли теперь это проклятие распространиться на ее собственного сына, который, судя по всему, также является потомком сенатора Кресченция. Не в силах предотвратить в своей душе натиск бесовских мыслей, она вдруг почувствовала в себе не только неприязнь к сыну Кресченция, но и определенное отчуждение к своему маленькому Альбериху.

Тем временем ужин приближался к своему логическому апогею. Речь сидевших за столами становилась все громче и все менее почтительной по отношению к стенам их приютивших. Кто-то громко потребовал жонглеров и вскоре его просьбы были услышаны, хотя до сего времени представителям этой гнусной профессии не было места на ватиканском холме. Раздались первые звуки музыкальных инструментов, которые очень скоро от исполнения церковных псалмов и песнопений, заповеданных папой Григорием Великим, перешли к развязным балладам о доблестных рыцарях и добродетельных девицах, короче о тех, кого среди собравшихся практически не наблюдалось. В определенный момент папа Иоанн, состроив из себя ханжу и поморщившись от очередной лирической песенки, предложил Теофилактам и Гвидо перебраться в папский таблинум , где заранее был накрыт не менее пышный стол, за которым, однако, можно было спокойно и без лишних ушей поговорить. Из всех Теофилактов приглашения не принял лишь Теофило, который остался в пиршественной зале и, не жалея красок, рассказывал окруживших его возбужденным дамам то о своих сражениях за базилевса с болгарами и русами, то об анекдотичной попытке патриарха Николая Мистика насильно постричь в монашки Зою Карбонопсину, вдову базилевса Льва Шестого, каковую ту пресекла тем, что тайно от патриарха перед обрядом пострига съела увесистый кусок запрещенного мяса .

— Скорблю и каждый день молюсь за упокой души вашего батюшки, графа Адальберта Тосканского, смиренного христианина и мужественного заступника Рима и Церкви, — таким образом начал беседу понтифик.

— Благодарю вас, Ваше Святейшество, за слова и молитвы ваши, имеющие наикратчайший путь к Господу, — ответил Гвидо.

— Дела последнего времени заставляют нас печалиться все более. Многие, многие воины и добрые христиане ушли от нас под крыло Господа и воинства его. И не всем довелось принять гибель своего бренного тела в сопровождении кроткого слова напутствующего их священника. Все мы помним о судьбе монастырей Фарфы и Субиако, пострадавших от сарацин. Еще при жизни моего предшественника, смиренного отца Ландона, слуги нечестивого разграбили и разрушили собор Господа нашего в Весковио. Вы видели малолетнего Кресченция, сына римского сенатора и милеса Сабины, храбро принявшего бой с пунийцами и павшего от руки их? При виде этого мальчика я порой не могу сдержать своих беспомощных слез.

— Я слышал об этом, Ваше Святейшество, тем более, что милес Кресченций и еще двое других погибли, возвращаясь из Лукки в Сполето.

— Как человек не может долго иметь в доме своем осиное гнездо, так и наше терпение переполнилось после многочисленных нападений на нас со стороны сарацин, разбойничающих на наших землях. Мы ставим вас в известность о готовящейся следующей весной военной кампании против сарацин Сабины и Гарильяно и мы надеемся, что Тоскана примкнет к нашему походу.

Мароция и Гвидо переглянулись. Мароция тут же погрузилась в размышления, пытаясь найти истинные причины решений папы, которому долгое время гарильянские сарацины никоим образом не мешали и, мало того, даже имели со Святым Престолом некий товарооборот.

— Тоскана — верный дом любому христианину, здесь каждый раб Христа находит себе защиту, а враг Христа свою погибель. Но кто еще будет участвовать в этом святом походе? — спросил Гвидо.

— Свое согласие уже дали благочестивый герцог Капуи Атенульф , смиренный герцог Салерно Гваямар , мужественный герцог беневентский Ландульф …..

«Ничего удивительного, эти владыки в последнее время изрядно натерпелись от пунов», — мысленно прокомментировала слова папы Мароция.

— ….храбрый герцог Альберих Сполетский…..

«Кто бы сомневался? Папе нужна его отвага, а кроме того….. кроме того, если военная фортуна окажется неблагосклонной к герцогам Беневента, у Альбериха появится шанс вернуть свои, так бездарно утраченные, земли».

— Обещание помочь нашему делу своим отважным флотом получено от юного императора греков Константина Седьмого и его матери, императрицы Зои.

— Таким образом, мы лишим сарацин помощи с моря, — пояснил Теофилакт.

— Да, и именно Теофило, сын нашего графа Тусколо, сенатора и консула Рима, выступил апокрисиарием нашим перед грозными очами базилевса, — продолжил папа, — И наконец, сам Рим, ведомый мною, встанет впереди всего нашего воинства и погонит сарацин не столько мечом, сколько неодолимою силою Божьего Слова.

«Ведомый тобою»! По всей видимости, авторитет ваш, милейший Тоссиньяно, не очень-то высок, раз вы решились на подобное. Однако мне становится жаль африканцев, похоже, их дни сочтены».

— Великую силу на борьбу с неверными подняли вы, Ваше Святейшество, и ваша миссия обречена на успех. Не подумайте, что я каким-то образом уклоняюсь, но вы могли бы отлично справиться и без Тосканы.

Физиономии всех собравшихся при этих словах Гвидо неприятно передернуло.

— Ваш батюшка, сиятельный граф Адальберт, да упокоит Господь его смиренную душу, никогда не отказывал Риму и Святому Престолу в помощи. Наше войско, быть может, действительно не нуждается в дополнительных мечах и копьях, но надлежащая организация военного дела подразумевает не только это.

«Ты еще не понял, мой милый Гвидо? Тебе говорят «Давай деньги на святое дело», а военные лавры мы как-нибудь уж поделим сами. И без тебя».

— А почему вы, Ваше Святейшество, не упомянули в числе организаторов похода короля Италии Беренгария Фриульского? Неужели его не вдохновило ваше намерение? — спросила Мароция.

— Всему виной моя забывчивость, очаровательная герцогиня. Король Беренгарий, конечно же, также участвует в этом походе, — не совсем уверенным тоном ответил папа.

«Вероятно, на уготованных ему вторых ролях, раз о нем можно было забыть».

— По всей видимости, замешательство мессера Гвидо связано с тем, что решающее слово в управлении тосканских дел по-прежнему остается в ведении графини Берты, — произнес Петр Ченчи, ехидно улыбаясь в лицо тосканцу.

Гвидо моментально покраснел. Но тут снова вмешалась Мароция.

— Ваш брат, Ваше святейшество, располагает устаревшей информацией. На днях висконту Гвидо будет пожалован титул графа. Об этом хлопочет сама графиня Берта, отправившаяся на днях в Верону.

Гвидо испуганно тронул Мароцию за рукав.

— Не беспокойтесь, мой друг. Завтра или послезавтра это все равно стало бы известно Риму. Нечего таиться там, где это не имеет смысла.

— Вот как! — воскликнула Теодора, — сама Берта отправилась в Верону хлопотать за вас перед Беренгарием?! Почему так? С чего лукканскому двору вдруг стало важно разрешение короля, ведь долгое время, несмотря на свой статус маркграфства, Тоскана самостоятельно выбирала себе правителя? Если со стороны графини и ваших конкурентов за наследство нет претензий, вы, висконт, опять же могли бы сами отправиться к королевскому двору. Но Берта поехала сама, оставив Лукку на попечение несовершеннолетнего сына. Зачем? — вслух размышляла Теодора.

«Ой, как вас всех сейчас перекорежит!», — для Мароции наступал миг ее пусть маленького, но такого долгожданного торжества.

— Наверное, потому, матушка, что графский титул для своего сына не является основной целью ее визита.

— А вам, всезнающая дочь моя, эта цель, конечно, известна?

— Конечно. Цель графини Берты — брачный союз ее с королем Италии.

Все звуки мира в тот же миг покинули комнату, где сидели приглашенные Иоанном. Мароция сполна насладилась произведенным ее словами впечатлением на собеседников. Она краем глаза увидела, как мертвенно побледнела ее мать, как заиграли желваки на скулах Петра, как погрузился в невеселые размышления сам папа.

— Сильный ход….. Красивый ход, — заговорил папа, как будто бы играл сейчас в шатрандж, — этот союз объединил бы почти все земли Италии вокруг Беренгария. К этому союзу благосклонно отнеслась бы и Бургундия. Сын Эверарда и дочь Вальдрады! Какой сильный ход!

— Таким образом, рядом с вами не просто висконт, но без пяти минут граф Тосканский и один из наследников короля Италии, — заявила Мароция.

— Наши жизненные пути, герцогиня, исключительно в руках Господа и было бы непростительной гордостью строить такие, далеко идущие планы. Со своей стороны, Ваше Святейшество и вы, благородные патриции Рима, я спешу открыть вам, что никто иная, как герцогиня Сполето и маркиза Камерино предложила моей матери этот альянс, сулящий большие перспективы нашим подданным и нашим землям.

Все воззрились на Мароцию, кто с гордостью, как ее отец, кто с ненавистью, как Петр, кто с осознанием кардинально меняющегося политического пасьянса, как папа римский Иоанн Десятый. Только Теодора отвела свои глаза в сторону, чтобы унять волну эмоций, катастрофическим цунами поднявшуюся в ее душе. Нечего сказать, Мароция весьма эффектно напомнила о своих талантах всем вельможам Рима, успевшим за три последних года отвыкнуть от подобных эскапад.

— Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что весьма вероятный брачный союз Берты Тосканской с королем Италии послужит укреплением Святому Престолу, объединению под сильной рукой итальянских земель и обоснованности претензий короля Беренгария на корону Августа. Я не вижу оснований препятствовать этому браку, — то ли утвердительно, то ли вопросительно заявил папа.

— Да, — тихо проговорила Теодора, сама не веря тому, что говорит, и сама себя за это проклиная, — это несомненное благо и нам всем нужно молиться за успех этого предприятия. Тогда только чудо может помешать через полгода получить нам нового императора и императрицу.

— Чудеса иногда случаются и не всегда воля Господа тому причина, — сказала Мароция и Теодора, резко развернувшись к ней лицом, внимательно взглянула ей в глаза. Дочь с улыбкой выдержала взгляд матери, в темных, как ночь, зрачках Мароции поблескивали зарницы, обещавшие спасение и открывающие торг.