Три гурии нужды в моём гареме (джен)

— В беседе сокращается путь*, давай сократим его, скрасив радостью общения, — так обратился Ходжа Насреддин к кувшину, уверенной рукой потерев его, когда их маленький отряд, отправившийся из Багдада в Бухару, остановился на ночь.

Но кувшин безмолвствовал, и не знай Ходжа Насреддин, что джинн там, никто не убедил бы его в этом. Могущество джиннов велико, что человек против огненного духа, но многодневная и многотрудная борьба с чарами колдуна-магрибца, укрепленными магией другого джинна — раба халифа Дамаска, иссушила веру джинна в себя, а все правоверные знают: страшнее неверия в себя только неверие в аллаха. Исчерпав силы и усомнившись в своих умениях, джинн ослабил свой огонь, и красивое сильное пламя превратилось в слабую искру, не сильнее остывающих углей. А будет ли тень прямой, если ствол кривой?* Слабость веры гасит жар сердца, слабый жар души сковывает волю холодом, холод воли приводит к бездействию, а в бездействии не могут взойти побеги даже имевшей когда-то силу веры — круг без просвета, змей, кусающий себя за хвост.

Ходже Нассреддину был нужен напарник, не трусливо прячущийся в скорлупе кувшина, а тот, что, не боясь трудностей, подставит своё плечо, сыграет свою роль и добавит к блеску ума человека мощь чар джинна, дабы соединить несчастных возлюбленных, обхитрив эмира Бухары. И для начала нужно было выманить джинна из его хрупкого укрытия.

— Почтенный джинн, — снова начал разговор Ходжа Насреддин, — великий Аль-Кинди⁽¹⁾ в своих работах немало внимания уделял случающейся слабости ума — из-за болезни ли, из-за возраста. Он так полно и ярко описывал и поражённых лихорадкой, и сжигаемых горячкой, мечущихся и испуганно прячущихся от кошмаров своего бреда, и любителей порока, утративших вкус реальности, и почтенных старцев, чей клинок разума затупился, что, читая, я представлял это очень живо. И эти картины отпечатались на изнанке моих век. Теперь я их невольник. Замечая странности окружающих, я начинаю искать в них либо следы порока, что вызывает галлюцинации и устрашающие видения, либо признаки надвигающейся болезни телесной ли, душевной ль. Ты согласился отправиться со мной к эмиру Бухары и обещал помочь с исполнением моего плана, но твоё согласие передал мне Аладдин, и я верю этому благородному человеку, но… Прости, почтенный джинн, что сомневаюсь в тебе, но ты живёшь уже тысячу лет, может, тебя настиг паралич мозга, случающийся у тех, кто долго ел и пил⁽²⁾, и ты не можешь найти выход из кувшина?

— Ничтожный глупец! Отрыжка шакала! Блевота шелудивого верблюда! Нечистоплотное животное свинья! Как смеешь ты подозревать меня в старческой слабости рассудка! Я… — кувшин откатился, подпрыгивая и жалобно звеня, а комнату караван-сарая, где остановился Ходжа Насреддин, озарило красными гневными всполохами пламя джинна, чьи языки соткались в столб, увенчанный торсом с широкой грудью и плешивой головой на жилистой шее.

— Великодушно прости, могучий джин, за моё дерзкое предположение, я рад, что ошибся, и вижу — ты полон внутреннего огня. Ты сияешь так ярко, что я опасаюсь, не поднялась бы тревога, и не раздались бы крики о занимающемся пожаре. Ещё раз прошу, прости, но мне нужно было вытащить тебя из твоей глиняной крепости.

— Берегись того, чтобы твой язык не отрезал твою шею!*

— Об этом подписаны указы эмиром бухарским, султаном турецким, халифом дамасским, шахом иранским, ханом кокандским, эмиром афганским и многими другими государями сопредельных и несопредельных стран, — смиренным голосом произнёс Ходжа Насреддин, хотя яркий блеск глаз развеивал веру в эту кротость, — но я выполнять их не спешу. Прошу, давай забудем мою шутку и сыграем в кости, ибо к беседам ты, как я вижу, не расположен.

Возмущаясь глупости самозванца-диагноста, пытаясь приглушить своё лишённое покоя пламя, над которым почти утратил контроль, что только ещё больше ухудшало состояние духа, джинн, ворча, согласился на партию в кости.

Первым бросал кости Ходжа Насреддин. Он выбросил девять очков, и шансы на победу были у обоих азартных игроков. Игра их шла на желание. Какой интерес в этой ставке был у джинна, тот и сам не смог бы сказать, понимая, что снова попал в хитроумную ловушку, ведь что за прок загадывать желания смертному, разве в его воле их исполнение. Меж тем джинн кинул кости. Те завертелись, заплясали, подпрыгивая, вставая то на одно, то на другое ребро, никак не решаясь выбрать грани, что послужат им опорой. Кости кружились и бились о стол, как мотыльки о колпак лампы. Джинн не сводил с них глаз, сведя косматые брови и шевеля губами, огонь его вновь стал разгораться. Но тут к бормотанию джинна и стуку костей добавился новый звук. Ходжа Насреддин, отмерявший пять почти полных десятков лет со дня своего первого вдоха, смеялся звонким беззаботным смехом ребёнка.

— О, джинн, смиренно молю, не спеши испепелять меня; я читаю это намерение на твоём лице так явно, словно оно выведено вязью письма. Эти кости достались мне в наследство. Много лет назад их выточил мастер, что потратил на изготовление костей всю свою жизнь. Первую кость он выточил, когда ему не было и двадцати, а потом он сорок лет искал дерево, чтобы сделать ей пару. Перестань отдавать костям приказ, пока не уверил себя в своём бессилии, лучше хорошо рассмотри их.

Кости легли на стол, а джинн, повинуясь настойчивости Ходжи Насреддина, стал их разглядывать.

— Видишь, издали кажется, что грани обычны, но приглядись: шести очков у этих костей нет, у каждой по две грани с четырьмя очками, только одна «четвёрка» обычная, а на другой сучки дерева дорисовывают рисунок рисок до «шестёрки». Ты, верно, загадал выбросить двенадцать очков, но кости не могли исполнить твою волю. Так, может, такая история и с чарами магрибского колдуна и его помощника? И причина не в твоей слабости — просто ты насылал чары, что не могли быть исполнены?

Ходжа Насреддин видел уже третий сон, а джинн всё раскачивался, ведя тихую беседу сам с собою. Так он и встретил рассвет, неспешно перебирая мысли, словно меняла — монеты.