Добро пожаловать в Солнечное Логово (джен)

Саша сидела в старом инвалидном кресле, а Лора, неторопливо повязав фартук, разбирала покупки.

Над кухонным столом, под глухим абажюром, горела лампа, свет был теплый и уютный, и тем страннее и дико выглядело все происходящее.

Лоре не составило никакого труда справиться с ослабевшей от голода Сашей, вытащить ее из каморки, усадить в кресло и крепко привязать к нему — на вытертых подлокотниках, обтянутых крошащимся от старости дерматином, были приспособлены ремни с широкими крепкими пряжками, они глубоко впивались в кожу, когда Лора фиксировала руки скулящей Саши.

— Пора ужинать, мамочка.

Лора выглядела очень спокойной и расслабленной, двигалась плавно, словно в глубокой задумчивости. Подкатив Сашу к столу, она оставила ее на кухне одну, а сама вернулась к часам.

Там она заботливо поправила вазочку на часах, прижалась к дверям, покрытым узкими полосками рваной бумаги — все, что осталось от обоев, — и ласково погладила старое дерево.

— Ничего, ничего, — бормотала она, прижавшись щекой к двери так, как прижимаются к родным людям, — я всё исправлю. Ты ведь не отпустишь ее, правда? Никогда?

Она долго возилась на лестнице, Саша слышала, как гремит ведро, как Лора сметает рваную бумагу и упаковывает ее в мусорный мешок.

Затем она вернулась к Саше, вытирая мокрые руки о фартук.

— Наклеила новые обои, — зачем-то сказала она.

Крючки, стягивающие сашины губы, Лора сняла, откусив кусачками хищный зазубренный конец.

У самой Лоры была маленькая белая точка в углу рта, а когда она улыбалась, становился видным белый тонкий неровный шрам. Видимо, губа порвалась...

— Будем кушать, — ворковала Лора как ни в чем не бывало, тщательно промывая цветную капусту и споласкивая крупные куриные яйца.

При виде этой немудреной еды у Саши голодной болью загорелся желудок, до жжения, до слез и рвотных позывов, она без сил свесилась с коляски, содрогаясь от выворачивающих ее наизнанку спазмов, но желудок был абсолютно пуст.

Саша понимала — она чувствует страдания человека, умершего от голода. То отчаяние, ту надежду на освобождение и страх, нечеловеческий ужас от одной только мысли, что дверь открыть не удастся.

— Послушай, — произнесла Саша как можно твердо, стараясь унять дрожь и придать своему голосу уверенность. — Послушай, это ваши дела, ваши разборки. Я тут совсем не при чем. Я не при чем тут, ясно?!

Саша не выдержала, ее голос сорвался на крик, руки вцепились в поручни, рванув ногтями дермантиновую обивку. Но Лора осталась так же безмятежна и спокойна, хозяйничая у плиты.

— Зачем тебе я?! — проорала Саша, чувствуя, как по горячим щекам ползут слезы. — Я тебе зачем?!

— Ну как же, — беззаботно отозвалась Лора, по очереди разбивая в блендер пару яиц. У Саши забурчало в животе, она скорчилась, стиснув зубы, пережидая приступ. — Смерть — это покой. Это конец, это предел страданий. А жизнь, — она обернулась к Саше и улыбнулась, — это страдания. Это боль. Это голод. Знаешь, как приятно видеть, как она страдает?

— Но я тут не при чем, — заскулила Саша, содрогаясь от рыданий. — Почему я?!

— А почему нет? — удивилась Лора. — Ничего личного. Тебе просто не повезло.

Она взбила в блендере яйца и принялась крошить туда цветную капусту, словно хотела приготовить омлет.

— Она была, — задумчиво произнесла Лора, не вдаваясь в объяснения, — жуткой свиньёй. Дома постоянно был бардак, хотя я и мыла полы раз в неделю. Она разбрасывала вещи, стряхивала пепел на пол, если готовила, обязательно роняла что-нибудь на пол, подбирала и отправляла в общий котел. Есть ее стряпню было невозможно. Но если я отказывалась, она умела заставить. Например, запирала меня на пару дней в чулане. После я съедала все, да ещё с удовольствием! Даже несмотря на то, что тарелка простояла на столе эти дни, и из нее уже поели мухи и тараканы. Дому тоже это не нравилось. О Доме она тоже не заботилась, и однажды он запер ее и уже не выпустил.

— Ты сумасшедшая, — прошептала Саша, — ты ненормальная! Я видела цепь — это ты ее убила!

— Я?! — совершенно искренне удивилась Лора. — Нет. Меня проверили — я была на другом конце страны. Я тут абсолютно не при чем. Я же говорила, что очень хотела бы увидеть, как она умирает, но... Приходится довольствоваться вами.

— Вами? — переспросила Саша, и в ее глазах мелькнуло понимание. Она обвела взглядом многочисленные портреты, с которых на нее смотрели улыбающиеся лица женщин, и ее затрясло, заколотило так, что коляска загремела своими металлическими частями. — Они все?..

— Ага, — беззаботно ответила Лора, поставив перед Сашей новое фото. Ее фото.

На цветной фотографии Саша сидела за пианино, только вот лицо ее... оно выглядело постаревшим, осунувшимся, хоть и счастливым.

— Твое время кончается, — весело сказала Лора, но ее голос потонул в крике и вое Саши, отчаянно бьющейся, старающейся освободиться от ремней, впившихся с ее запястья до багровых полос. — Но я дам тебе шанс. Я его всем даю, вы же не виноваты, в конце концов.

Саша заскулила, но это был не ее голос. Это чудовище, забравшееся в ее тело, выло от отчаяния.

— Сейчас я покормлю тебя, — ворковала Лора. — ты же хочешь есть?

Она побросала куски цветной капусты в блендер и нажала на кнопку, месиво превратилось из жёлтого в мутно-зеленое, но и на него Саша смотрела с жадностью.

— Последний штрих, — Лора взяла белоснежное полотенце, развернула его. Там лежала мертвая птица, сухие сжатые в смерти лапки, испачканные испражнениями перья... — Это ничем не грязнее, чем все эти мухи и тараканы, бегающие по моей еде.

Саша и крикнуть не успела, как птица оказалась в блендере, и тот перемолол ее, наполнив смесь рубленными перьями, мелкими косточками. Тонкая кишочка мазнула по стеклу и лопнула отвратительным коричнево-болотным цветом.

Саша, рыдая, отвернулась. Голод становился невыносимым, но съесть это?..

— Вкуснятина, — оценила свое творение Лора. — а теперь приправы. Ты хочешь съесть это?

Привязанные к креслу руки Саши дернувшись, потянулись к блестящей чаше. Страдающее от голода существо все равно было готово съесть что угодно.

— Так сильно хочешь? — сочувственно произнесла Лора. — А мне кажется, что нет. Ты проявляешь недостаточно желания. На что ты готова, что можешь отдать, чтобы получить еду? А, у тебя же ничего нет...

Взгляд Лоры упал на дрожащие руки Саши, по ее лицу скользнула страшная ухмылка.

— Кто-то забыл собственные Правила, установленные в этом доме: никаких украшений! — зло произнесла Лора, демонстрируя собственную покалеченную руку.

Она решительно шагнула к своей пленнице, резко рванула ремни, стягивающие запястья. Ухватила руку с колечком на безымянном пальце, в другую руку вложила нож и отошла — словно хотела увидеть все как можно лучше.

— Режь, — велела она жестоко. — Не то не будет тебе еды. Что смотришь? Режь. Хочешь есть? Режь.

— Нет-нет-нет! — заверещала Саша, чувствуя, как от ужаса горячая влага начала пропитывать ее джинсы. С кресла закапало на пол, но занявшая ее тело старуха размахнулась и решительно воткнула острие лезвия в сустав пальца, отчленила его от руки. Боль огнем обожгла руку, Саша завыла и засучила ногами, стараясь вырваться, но это было бесполезно, и ей пришлось помогать, давить на нож, чтобы только поскорее эта пытка закончилась.

Саша орала и рыдала, но какая-то сила удерживала ее трясущуюся руку на месте, а вторая рука безжалостно отрезала какие-то ниточки, на которых повис палец, кромсала кожу.

— Тебе нужны белки — кажется, так ты всегда говорила, да? — проворковала Лора.

Она накинулась на маленький кусочек плоти как на добычу, схватила его и бросила в блендер, и палец в мгновение ока был перемолот, смешан с тошнотворной жижей.

— Пей!

Саша выла и захлебывалась рыданиями, но ее собственные дрожащие руки ухватили блестящую стеклянную чашу, губы жадно припали к краю. Она, давясь рыданиями, пила тошнотворную смесь, едва справляясь с рвотными позывами, глотала царапающие горло мелкие осколки, щекочущие перья. Изголодавшемуся существу, захватившему ее тело, было все равно; старуха была настолько голодна, что даже пульсирующая боль в отсеченном пальце не шла ни в какое сравнение с разламывающей тело слабостью.

— Ну и отлично, — Лора вырвала почти опустевшую перепачканную кровью чашу из рук Саши, — а теперь к делу. Ты же помнишь, ты должна помнить, что от калитки было два ключа. Один вот он — у меня, — в второй висел на тонком шнурке... я носила его на шее, помнишь? Ну, разумеется, нет. Ты никогда не придавала значения таким вещам. Он был на мне в тот день, когда ты меня наказала за то, что я убежала на речку купаться. Помнишь? Ты пыталась утопить меня в старой ванне. Он теперь лежит в сливном колене. И всегда там был. Все это время. Если бы ты помнила все, что ты со мной творила, ты бы давно выбралась отсюда.

Но ты искала только там, где плохо было тебе.

Саше было плохо, болел переполненный едой живот, отчаянно не хотелось двигаться, глаза закрывались. Хотелось лечь и уснуть, но Лора была непреклонна. Она отвезла Сашу на инвалидном кресле к какой-то неприметной двери, — Саша видела, как их путь отмечает дорожка из капель крови, капающей из обрубка ее отрезанного пальца.

Когда Лора вывалила ее на холодный кафель, прямо в лужу ржавой, пахнущей протухшей рыбой воды, Саша почти не почувствовала боли и холода.

Тонкой струйкой текла в старую чугунную ванну вода, капала с облупившихся эмалированных бортов. Веселый перестук капели сливался с грозным тиканьем часов — их тут было много, словно в часовой мастерской, всяких разных, висящих на кафельных грязных стенах и стоящих на полочках.

— Продержишься здесь час — свободна. Не больше, ни меньше — час, — сказала Лора, и дверь за ней закрылась.

Саша, борясь с дурнотой и сонливостью, еле поднялась. Палец горел огнем, она прижимала раненую руку к животу, пачкая кровью одежду. Второй рукой, той самой, что предавала ее столько раз сегодня, попыталась найти сливное отверстие в ванной — ледяная вода по самое плечо ухватила ее, сжала, покалывая острыми иглами, в нос шибанул отвратительный запах, пальцы нащупали толстый слой грязи на том месте, где должно было быть сливное отверстие.

Меж тем вода прибывала.

От любого движения Сашиной руки в грязной ванне она целыми потоками выливалась ей на ноги, обжигала ледяным холодом колени. Пальцев на ногах Саша уже не чувствовала, зубы выбивали звонкую дробь, рука, казалось, отмерла, и даже если в слежавшейся за годы грязи Саша до крови сорвала, обломала ногти, переломала пальцы — она этого не чувствовала, усердно пробираясь к отверстию.

На минуту вытащив руку, чтобы как-то отогреть, вернуть ей чувствительность, Саша оглянулась и заметила, что воды в ванной уже почти по колено ей. Казалось, она сочилась отовсюду — из щелей между засиженными мухами плитками, капала с полочек из расслоившейся от сырости фанеры с сердито тикающими на них часами, тонкими струйками змеилась по грязному кафелю.

Сашу накрыла паника. Она поняла, что Лора и не собиралась ее отпускать так просто. Час времени, продержаться здесь час — в ледяной воде, которая наполняет комнату? Даже если Саша не замерзнет тут, то наверняка утонет!

К тому же, к ужасу своему, Саша вдруг поняла, что не знает, сколько уже времени провела тут. Все часы, абсолютно все, показывали разное время, их сердитое тиканье вразнобой становилось все громче, все отчетливей, словно маленькие молоточки били в голову. Час, час наказания! Когда он истечет, кто знает?! Может, он уже на исходе, а она еще не нашла ключ!

Саша в панике кинулась под ванну — для этого ей пришлось встать на колени, полностью погрузиться в обжигающую ледяную воду, — и рванула сливное колено, выворачивая его. С третьей попытки ей удалось сдвинуть с места трубу, она, рыча, выволокла ее на поверхность воды, вынырнув. Оказалось, что воды уже по пояс. Ноги от холода сводило мучительными судорогами.

Саша потрясла трубу, из нее полилась жидкая грязь, шлепались слипшиеся черные листья, трава, камешки, какая-то веревка... Саша в последний момент успела ухватить ее, сжать искалеченную руку в кулак, и маленький грязный ключ закачался над волнующейся водой.

— Нашла! — радостно взвыла Саша, уже не различая, кто это радуется — она или старуха, запертая в ее теле.

Она кинулась к дверям, с трудом переставляя непослушные ноги в ледяной грязной воде, но дверь была заперта. Сколько б она не крутила и не дергала ручку, дверь не поддавалась.

Час, ни больше, ни меньше.

Вода, очень быстро наполняя маленькое полутемное помещение, добралась уже до груди, сжимая ледяным обручем, не позволяя вздохнуть, и Саша, трясясь, оглядывалась на часы, все еще надеясь угадать, когда же минует час.

Час — это сколько? Когда он пройдет?

Некоторые из часов уже погрузились под воду, стрелки их останавливались, сердитое тиканье глохло, в комнате становилось все тише и тише.

Саша еще дергала ручку двери, с головой погружаясь в ледяную темноту, зажимая в замерзшем кулаке спасительный ключ, но смертельное спокойствие уже наливало ее тело, стирало ужас, заменяя его спокойствием и безразличием.

"Смерть — это покой, — думала она, в последний раз выныривая из воды, которая залила уже всю комнату, оставив небольшое пространство под потолком. — Жизнь — это страдание и боль..."

Чужие мысли еще крутились в ее голове, старуха кричала и плакала, сыпала проклятьями. Именно она раз за разом всплывала и погружалась, именно она боролась, потому что знала — очередная смерть не принесет ей покоя, будет еще чья-то жизнь, и еще мучения, которые никак не насытят мстительную душу ее дочери. Никогда так близко она не была от свободы, никогда еще ключ не был в ее руках, и теперь ей хотелось выдержать испытание как никогда. Выдержать, выйти и освободиться.

Поэтому она отчаянно боролась, она кусала искалеченный палец, но Саша все равно засыпала. Ей уже не было холодно, и очередной вдох, наполнивший ее легкие водой и рвущей болью, она приняла как благо...

— ...Ты же никогда не отпустишь ее?

Лора любовно гладила отмытый до блеска белый кафель.

Ванная была отчищена от грязи, листьев, тухлой воды и светла, солнечные зайчики играли на стенах, краны блестели, слив был починен.

Небольшой пластиковый мешок с телом лежал у дверей.

Оставалось только вывезти его подальше и утопить надежнее, не как в прошлый раз.

Никто и никогда не опознает старуху с изорванным ртом и искалеченной рукой, даже если найдет в болоте у города, но мало ли...

И только фотография — пожилая счастливая леди у пианино, с тонкими узловатыми пальцами, лежащими на клавишах,— останется в доме, помнящем, кто она такая на самом деле.