Куинни говорит "прощай" (гет)

Что же останется, когда надежда умрёт?

Останутся дни, летящие в бесконечность, останется жизнь, состоящая из сотен крошечных надежд и чаяний, теряющих значение и яркость, когда та, большая и сильная надежда — умерла.

Мир словно стал чёрно-белым, как в этом новомодном маггловском развлечении — кинематографе. Но постепенно, день за днём, в жизнь вернутся все краски...

Так думала Куинни, сидя под сенью зеленеющих деревьев на розовом пледе и глядя, как золотые солнечные блики играют на лице Тины — непривычно безмятежном и мечтательном. Сказать ей? Но тогда её восторженное настроение померкнет и поблёкнет, а это воскресенье — такое хорошее, такое чудесное! Нельзя его портить ничем.

У обеих сестёр Гольдштейн был выходной, и Тина предложила поехать за город — в маленький волшебный городок неподалёку от Нью-Йорка, носивший название Хогсмида на Гудзоне. Понятное дело, это маленькое поселение магов было основано выходцами из Великобритании и названо в честь той самой деревеньки Хогсмид, что примостилась на краю Запретного леса, неподалёку от замка Хогвартс. Это был крошечный, чистенький городок с хорошенькими маленькими домиками и садиками, уютным кафе и зелёным парком у реки; ничего особенно достопримечательного и интересного в нём не было. Но именно здесь когда-то Гордон Гольдштейн повстречал Анну-Викторию Милсон, впоследствии ставшую его женой и матерью Куинни и Тины. Когда девочки были маленькими, родители иногда возили их в этот городок на выходные; они брали с собой корзинку с разными вкусностями и устраивали пикник под липами на берегу реки. Потом повзрослевшие, осиротевшие сестры Гольдштейн порой возвращались туда, где, казалось, ещё витали лёгкие и светлые видения их собственного детства — и юности дорогих ушедших.

Вот и сегодня Тина и Куинни выбрались за город и сидели теперь у реки, слушали пение птиц и вдыхали ароматы цветущих лип и зеленеющих трав; это был первый выходной за долгое время, когда они смогли вырваться из цепкой паутины суеты Нью-Йорка. Теперь судьба Тины была решена; она вернулась из Англии невестой Ньюта. Обоим надо было уладить свои дела, у обоих были обязательства, но сейчас Тина, определённо, прощалась с Америкой. Не навсегда, конечно, но надолго; да и приехать в гости — совсем не то, что жить всегда.

...Сразу по возвращении из Лондона Тину отправили в командировку на другой конец страны, и Куинни осталась в городе одна.

Якоб не встретил их на пристани, и Куинни сама явилась к нему. Она долго стояла у витрины, боясь войти, и с каким-то отстранённым интересом разглядывала в стекле собственное отражение — похудевшая, встревоженная, с чересчур большими глазами, она была не похожа на себя.

Наконец она увидела Якоба, деловито убиравшегося за прилавком, и — более того — услышала его. Он не думал, а скорее ощущал — тревогу, сожаление, беспокойство, связанные с ней — с ней!

Если бы она, Куинни, была такой, как в первые дни их знакомства, — весёлой, оживлённой, беспечной! Яркой бабочкой, порхающей с цветка на цветок, девушкой, что летит по жизни, танцуя, в чьих руках и повседневные хлопоты превращаются в развлечение.

Если бы она не мечтала ни о чём, кроме редких, украденных у закона встреч!

Если бы она не видела его насквозь — слишком ясно, слишком хорошо!

Если бы она не была волшебницей... но и не умей Куинни колдовать, она всё равно осталась бы слишком... слишком... слишком сильно чувствующей, слишком глубоко привязанной к нему. Её внимание, её желание быть вместе с ним становилось неудобным, излишним, чрезмерным.

Если, если, если...

Живая Куинни, стоя за стеклом витрины, наблюдала за самой собой, за Куинни-из-воспоминаний-Якоба, и на неё веяло горечью — и терпким ароматом духов Литы Лестрейндж. Лита должна отпустить Тесея... Куинни должна отпустить Якоба, если хочет, чтобы он был когда-нибудь счастлив.

Она дорога ему, дорога по-своему, но её любовь — неудобная и громоздкая драгоценность, которой не место в маленькой кондитерской. Пытаться втиснуть любовь Куинни в его жизнь — всё равно что пробовать установить статую Венеры Милосской на каминную полку в качестве украшения.

Возможно, Куинни не место в реальной жизни Якоба, в его кондитерской, в его квартирке. Наверно, её место — в его памяти, в воспоминаниях, далёких и приятных, как весенний сон. Всё дурное, тяжёлое, неприятное сотрётся со временем, и останется только память о девушке, что шла по жизни, танцуя на высоких каблучках...

И Куинни непременно ушла бы, развернулась и ушла, растаяла бы в толпе, наводнявшей улицы Нью-Йорка, но она всё стояла и стояла у витрины, пока не дождалась, чтобы Якоб обернулся и увидел её. В первую секунду его лицо омрачилось — а затем расплылось в улыбке.

Она вошла в зал, где носились ароматы корицы и свежего теста, совсем не вязавшиеся с её — и его — переживаниями, достойными трагедий Шекспира; Якоб торопливо проводил её за прилавок, в рабочее помещение, чтобы никто их не увидел.

Куинни плохо помнила, что она сказала, и что он ответил; они начали говорить о постороннем — о Ньюте, его книгах и успехах, о Лондоне и о путешествиях. Якоб никогда не был в Лондоне и не собирался там побывать.

— Теперь я прочно осел на этом месте, — он с удовлетворением оглядел заднюю комнату своей кондитерской и чуть помрачнел, остановив взгляд на Куинни, с небрежной грацией восседавшей на потёртом стуле. Она здесь лишняя. Лишняя. Лишняя...

— Да, конечно, — сказала Куинни, склонив голову набок, — найти своё место в жизни — это очень хорошо, Якоб. Я рада за тебя.

"Место в жизни... его мало найти. Надо ещё удержать его за собой, не потерять, не выронить ключей от вновь обретённого дома..." — почему-то подумалось ей, и она решила, что не станет мешать ему. О, если бы знать, где оно — её собственное место под этим сияющим за тучами и туманами солнцем?..

— Куинни, золотко, ты говоришь так странно, — он обеспокоенно посмотрел на неё. — Нам ведь и так хорошо, правда?

"Только не начинай, только не хмурься, не порть прелестного личика этим выражением! Ведь всё хорошо, мы так славно проводили вместе время — пока ты не стала переживать из-за того, чего быть не может!" — эта его мысль была такой ясной, что и без легиллеменции можно было её уяснить.

Куинни хотела сказать, что хорошо только ему, а ей — совсем не сладко, но вместо этого произнесла:

— Всё будет хорошо, Якоб.

Она встала со своего стула, прошла к дверям — и обернулась на пороге.

— Куинни, куда ты?

— Искать своё место в жизни, Якоб.

— Но, Куинни, золотко, ты ведь... я ведь люблю тебя! Я не хочу подвергать тебя риску, поэтому...

Она покачала головой и поднесла палец к губам.

— ...и поэтому мы не можем быть вместе. Да, я знала это с самого начала, я не должна была начинать историю, у которой не может быть хорошего конца — ведь это я виновата, это я нашла тебя, Якоб! Прости меня... прости!

Куинни повернулась и... нет, не убежала, но быстро-быстро ушла.

Она не помнила, как вернулась домой, как плакала ночью, как не желала наутро вставать. Но тем не менее она встала и отправилась на работу; по дороге туда — и по дороге оттуда никто не встретил её в толпе; никто, кто знал её повседневные маршруты и мог бы пожелать вернуть её, доказать, как сильно он её любит. Куинни гнала от себя тревожащие мысли, но они тёмными птицами кружились над её головой. Возможно, стоило сказать больше? Стоило попросить, предложить, обдумать... что? Нет, у неё ещё была гордость, она бы этого не вынесла — умолять его уехать, рискнуть только начатым делом, вернуться в Европу, откуда он только-только сбежал. Всё правильно, правильно. Возможно, следовало бы сказать ещё меньше? Но сделать — сделать надо было больше! Зачем она не стёрла ему память? Она это умела — с её-то даром легиллемента!

Но именно благодаря этому дару Куинни испытывала особое отвращение ко всяким манипуляциям с сознанием и памятью других людей. Ударить человека по лицу — ужасно, но убрать, вырвать, украсть то, что стало частью его самого — воспоминания, события, чувства... это уж совсем противно и дурно.

Нет, Куинни не желала поступать с Якобом так. Её сердце ныло и кровоточило, а мир утратил все краски, но они вернутся — возможно, вместе с Тиной, которая была где-то там, в командировке... наверняка, между прочим, в опасной командировке.

Возвратившись домой, Куинни перевернула всю квартиру вверх дном — затеяла генеральную уборку. Нет-нет, в наши дни рационального и прозаичного двадцатого века никто не сходит с ума из-за любви — один чиновник в МАКУСА однажды высказал такую мысль, и теперь Куинни повторяла её про себя, как... как безумная!

Тина приехала серьёзная, сосредоточенная, молчаливая — даже мысли её о тех двух неделях в других краях были закрыты. Пока Куинни не потребовала у сестры похвалы за блистательно убранную и вычищенную в одиночку квартиру, Тина даже не заметила, как в доме чисто.

Но дни шли, пришло ещё письмо от Ньюта, и Тинни оттаяла, вновь распустив радужные крылья влюблённости; а затем Куинни увезла её за город, в милое сердцу местечко, полное воспоминаний.

Вот теперь они сидели под липами на берегу реки, жмурясь на солнце, и Куинни не желала нарушать тишину и покой тёплого и приятного выходного дня. Всё пройдёт, всё перемелется; надежда умерла... но жизнь продолжалась.

Всюду была жизнь: в волнах реки, в полёте стрекоз, в шустрой тени рыжей белочки, мелькнувшей по стволу дерева, в детских возгласах и смехе невдалеке, там, где гуляли какие-то многочисленные семейства. Но вдруг смех замер, а из голосов, что доносились из-за кустов, исчезла ленивая беспечность.

— Вы слышали новости? Слышали новости?

— Какие новости?

— Что такое?

— Видели газеты? Видели?

— Сегодня ночью!

— Прошлой ночью!

С лица Тины исчезло мечтательно-сонное выражение; она приподнялась на локте и взглянула на Куинни. Какой-то мальчишка пробежал по дорожке и выскочил на траву прямо перед сестрами Гольдштейн — ни дать ни взять кузнечик.

— Слыхали? — воскликнул он, потряхивая газетой. — Ну и ну! Гриндевальд сбежал!

Тина и Куинни переглянулись.

— Теперь, наверно, война наконец начнётся! Настоящая! — воскликнул мальчик. — То-то потеха будет!

И убежал, подпрыгивая на одной ножке.

— О Тинни... — прошептала Куинни, а затем молча и крепко обняла сестру.