Куинни говорит "прощай" (гет)

Тина Гольдштейн возвращалась домой. Она поднималась по скрипучей лестнице, едва перебирая усталыми ногами и сладко мечтая о вкусном ужине, мастерски сготовленном Куинни, о тёплом душе и своей уютной, мягкой постели.

— Тина, ты одна? — подозрительный оклик хозяйки, чей голос был не менее скрипучим, чем лестница, поймал девушку уже у самой двери.

— Я всегда одна, мадам Эспозито, — ответила Тина и тихонько усмехнулась про себя.

Да уж, если быть совсем честной, после долгого трудового дня Тина грезила не только о привычных скромных радостях их девичьего гнёздышка. В кармане у неё лежало пухлое письмо от Ньюта Скамандера, дразня любопытство и согревая душу обещанием нового удовольствия; в письмах Ньюта не только раскрывались всё новые и новые грани его яркой, незаурядной натуры, но и мелькало нечто такое, что позволяло надеяться — надеяться и радоваться, что тень нежности в его взгляде совсем не почудилась ей.

— Добрый вечер, Куинни! — Тина переступила порог, привычными, незаметными для самой себя движениями закрывая дверь, сбрасывая плащ и переобувая туфли. Из кухни, как и всегда, доносилось многообещающее благоухание. Куинни вновь потрудилась на славу. Она всегда умела сотворить необыкновенно вкусные блюда даже при минимальном запасе продуктов.

Но где сама Куинни — почему не слышен её весёлый голосок?

— Куинни? — Тина заглянула в комнату и, никого не увидев, отправилась на кухню. — Куинни, ты в порядке?

Старшая сестра скользнула взглядом по помещению — безупречно накрытый стол, аккуратно убранная посуда… и Куинни стоит у окна в своём любимом розовом платье для прогулок — даже не переоделась! Заслышав шаги Тины, она обернулась.

Выражение лица у неё было странное: глаза сверкали, точно звёзды, губы дрожали, готовые растянуться в самой радостной улыбке, но руки стиснуты в волнении, и… и вид у неё был такой, будто она что-то натворила.

— Что стряслось?

— Тинни, милая, — зашептала она, — я знаю, ты не одобришь, я знаю, я не должна была, но…

— Но?..

— Тинни, я… нашла его, — Куинни упала на стул, закрывая лицо руками, — я его нашла!

Тина взглянула на золотистую голову сестры, на эту бедовую голову, которой на роду написано попадать во всякие переплёты, и всё-всё поняла.

— Ты нашла этого… немага, Якоба Ковальски? — уточнила на всякий случай Тина. — Который по ошибке схватил чемодан Ньюта и…

— Да, да, — прошептала Куинни, — понимаешь, он… открыл свою кондитерскую, я увидела его имя на вывеске… и зашла.

— Ты его искала.

Куинни отчаянно закивала.

— Тинни, ты знаешь… а он печёт пряники и пирожные в виде наших… этих… магических существ, — поведала сестре Куинни, изобразив жестами, как крадётся какая-то волшебная зверушка.

— О Куинни!

— А он меня узнал, — продолжила та, отнимая руки от лица и поднимая на старшую сестру свои полные радости и тревоги глаза. — Тинни, ты… ты не сердишься? Тинни, я знаю… знаю, что нельзя, но он…

Тина ласково погладила свою младшую по волнистым волосам.

— Не сержусь, как видишь.

Тина давно уже убедилась, что если Куинни что-то вбила себе в голову, то переубеждать её — бессмысленно, а вставать на её пути — весьма опасно. А быть может, это было влияние одного чудного англичанина, который вырос с мыслью, что маги имеют право искать лазейки в суровом Статуте и общаться с немагами, и который делал всё, чтобы последующие поколения волшебников росли с мыслью, что магические существа имеют право на существование.

— Тинни, может быть, это просто… просто так.

— Куинни, вот только не надо…

— Да-да, Тинни, да. Я безнадёжно влюблена, я сошла с ума, я вечно всё порчу…

— Ну да! Где были бы мы с Ньютом, если бы не ты? И этот твой… Якоб.

Куинни улыбнулась сквозь слёзы.

— Правда? Ты тоже чувствуешь это, Тинни?

— Что… что ты хочешь сказать?

— Что всё изменилось. Ещё в тот вечер, когда ты привела этих двоих, таких забавных, несуразных, к нам, я поняла: это не простое происшествие, которое забудется завтра. Я поняла, что началась новая эпоха… только я не знаю, что она нам несёт. Не могу знать.

Тина вздохнула, задумчиво крутя прядь коротких волос. Прямые и жёсткие, они не хотели накручиваться на палец… Она тоже не знала, что будет дальше, и что преподнесёт им судьба. Тина была безмерно рада, когда после благополучного завершения нью-йоркских приключений со зверинцем и Гриндевальдом её восстановили в должности. Она готова была расцеловать Ньюта за то, что он так замечательно вывел их из крайне опасного положения. Ему запретили появляться в Штатах, но…

Но он сказал, что «Штаты — это ведь не весь свет…», и посмотрел на Тину с надеждой. А она кивнула — конечно, не весь свет.

Давно ли ей казалось, что за пределами не то что Америки — за пределами улиц и площадей Нью-Йорка для неё ничего нет? Другой мир ей, строго говоря, и нужен-то не был; но свежий ветер из-за океана ворвался в её жизнь, которая уже никогда не будет прежней…

Куинни права. Тина тоже всё это чувствует.

— Пора ужинать, Тинни, — напомнила ей младшая сестра. — Должно быть, ты страшно устала.

У Куинни, на самом деле, поразительная выдержка. Растревоженная, взволнованная до глубины души, она может приготовить отличный обед и ничего не перепутать, выполнить всю мелкую, хлопотливую работу секретаря, шутить и смеяться, как ни в чём не бывало. Даже если своим необыкновенным чутьём она ощутила такое, что впору рыдать в голос или бежать на край света.

И вот она, как обычно, усаживает Тину за стол, садится рядом сама, вертит в руках ложку. Правда, ест мало — всё-таки нечего таиться перед сестрой...

От волнения Куинни в тот вечер заснула гораздо раньше обычного. Усталость же Тины сошла на нет — после ужина и особенно после чтения письма Ньюта, она долго сидела у постели сестры, поправляя покрывало нежного пудрового цвета, и тихо бродила по квартире, думая обо всём, замирая у окон, за которыми жил своей таинственной ночной жизнью большой город Нью-Йорк.

Судьба Куинни всегда особенно тревожила её. Врождённый талант легиллемента был для неё скорее проклятием, чем даром; ей пришлось немало пострадать прежде, чем она научилась закрывать своё сознание от голосов других людей, скользить мимо шлейфов их чувств и мыслей, не позволяя им себя захватить. В детстве Тине часто приходилось сидеть тихо и обходиться без игр с сестрой — она лежала в отдельной комнатке, плача от мигрени, и Тине со своим сочувствием следовало держаться подальше.

Тина жалела младшую сестрёнку, с которой была очень близка. Девочки-погодки, несмотря на разницу во вкусах и темпераментах, хорошо ладили и, более того, отлично дополняли друг друга. В их играх маленькая Тинни неизменно была заводилой и источником идей, а Куинни соглашалась на все её предложения с редкостной кротостью, забирая себе самые неинтересные, по мнению старшей сестры, роли. Тина могла сколько угодно спасать весь мир от страшных тёмных магов и сражаться с невиданными чудовищами, пока малышка Куинни покорно перевязывала раны, томилась в плену, страдала от притеснений и с несказанной радостью встречала храбрую освободительницу. А потом, после всех приключений и подвигов, игра заканчивалась одним и тем же, уже для обеих девочек приятным действом: они закатывали пир горой, который готовила Куинни. Сейчас Тина уже не могла точно вспомнить, в каком возрасте Куинни отложила игрушечную посуду и всерьёз взялась за настоящую; но помогать маме на кухне она начала очень рано, ещё до пробуждения магии, то есть точно до семи лет. Мать иногда журила Тину за то, что от неё такой помощи не дождёшься. Что поделаешь, кулинарным талантом старшая дочка не обладала, да и не любила она возиться с готовкой; полдня стоишь у плиты, а потом и глазом не успеешь моргнуть — как уже и нет ничего, кроме грязной посуды. Ни мама, ни Куинни этого аргумента никогда не воспринимали: как это «ничего нет», когда все сытые и довольные?..

Но Тина гораздо больше хотела бы помогать отцу, а не маме. Но, увы, к аврорским делам любопытным девчонкам доступа не давали. И Тина училась — старательно, рьяно, вдохновенно; здесь она чувствовала себя как рыба в воде, откуда-то бралось и терпение, и внимание, и наблюдательность, которых ей так не хватало на кухне…

О мама! Тина бесшумно скользила по комнатам, выхватывая взглядом любимые мамины безделушки, которые они бережно сохранили, не продали даже в самые трудные годы. Вот и колдография родителей — всегда рядом, молодые и улыбчивые, такие же, того же возраста, как Куинни и Тина сейчас.

«Тебе хорошо, мама, ты вышла замуж за папу, — рассуждала в зрелом возрасте шести лет Тина, — а нам что — выходить за каких-то непонятных чужих мальчишек!?»

«Ну, доченька, — смеялась мама, — к тому времени, как вы будете играть свадьбу, мальчишки уже не будут вам чужими!»

Мама была неисправимым романтиком. Обе дочери, каждая в своём роде, унаследовали от неё этот непобедимый, благородно-возвышенный дух. И всё-таки их мама обладала изрядной долей здравого смысла — или какого-то особенного чутья, — ведь из толпы обожателей она выбрала именно мистера Голдштейна. Теперь, анализируя воспоминания детства взрослым разумом молодой женщины, Тина понимала: этот выбор был правильным. Их родители жили счастливо, почти как в сказке, и умерли даже в один день. Правда, жили они недолго… так мало! Так ужасно мало!

Тина бродит по комнате, бесшумно скользя от окна к окну, и вдруг бессильно закрывает лицо руками. О, мама! Как же ей нужен сейчас твой совет! Не для себя — о, Ньют не чужой, он свой, совсем свой! И никто из них не торопит события. Но Куинни… как быть с ней? Если бы Тина знала! Если бы хоть кто-то мог ей помочь!..

Все знают, что Тина храбрая, решительная, даже чересчур решительная, всегда уверенная и целеустремлённая. А ещё самостоятельная и самодостаточная, ни на кого краем глаза не косит, работает в полную силу.

Только о последствиях Тина задумывается нечасто, пылкая слишком, слишком уж горит жаждой справедливости. А Аврорат… как бы это сказать… не совсем подходящее место для поборников справедливости.

Это всё ей говорил мистер Грейвз, её начальник. Первую часть, про решительность и целеустремлённость, говорил ещё тот, настоящий Грейвз. А вот вторую — про справедливость, — это уже Гриндевальд, под личиной американского аврора. Провоцировал, гад! Настраивал против родного Аврората! Ну ничего — ещё встретятся они на узкой дорожке! И будет Гриндевальд там же, где все тираны и смутьяны. В смирительной рубашке. Или на том свете…

Это всё так серьёзно, так серьёзно. А Тине совсем не с кем посоветоваться. Совсем. Между буквой закона и духом его такая пропасть!

Но ночные сомнения пройдут, развеются дымкой над утренним городом, и Тина, конечно, всегда будет знать, что ей делать, что велит ей сестринский и служебный долг. А у Тины есть чувство долга, есть даже такая немодная и обременительная вещь, как совесть, и её, эту совесть, она слушается гораздо чаще, чем законодательство, даром что помнит его назубок. Назовите это опрометчивостью, страстью к приключениям, романтизмом или как там ещё, — но Тина будет рядом с Куинни и сделает всё, чтобы её уберечь. Как уже однажды сделала Куинни — хрупкая, нежная, заботливая куколка Куинни…

Нью-Йорк — это ещё не весь свет, хотя иногда кажется, что представители всех народов и племён перемешались в этом огромном городе-муравейнике. Сёстры Голдштейн знали это очень хорошо; они знали Нью-Йорк — его парадную, красивую сторону с парками, площадями и общественными зданиями, знали и его некрасивую, печальную сторону с трущобами, тёмными закоулками и злачными местами, где гнездится горе, преступление и нищета. Собственно, эти стороны можно найти в любом городе — Нью-Йорк, Лондон, Париж и даже какой-нибудь крошечный городишко, затерянный в диких джунглях или в песках далёких пустынь. Таких городков Ньют Скамандер повидал немало в своих нескончаемых путешествиях. Тина зачитывала Куинни отрывки из писем Ньюта с описаниями тех чудесных, странных и необычных мест, которые ему довелось посетить, удивительных людей и животных, которых ему довелось повстречать. Он удивительно тонко умел подмечать и прекрасное, и забавное. Он и сам был забавным, со своим своеобразным английским юмором и подкупающей искренностью. И та редкая цельность, что отличала его натуру, не могла не завораживать.

Куинни, с лёгкой улыбкой слушая отрывки из писем, написанных в далёком Лондоне, в доме, кишащем всевозможными тварями, понимала — Тина безнадёжно влюблена, пусть и считает себя и Ньюта крайне благоразумными людьми, которые не торопят события. Конечно, пусть себе не торопят, но Куинни уверена — они уже не расстанутся. Они очень подходят друг другу, каким бы нелепым это не казалось со стороны.

Это только дальние знакомые считают Тину чересчур рассудительной и серьёзной, но вообще-то — идеальным аврором, созданным для своей роли. Куинни так не считает, и ей виднее, в тысячу раз видней. Храбрая, решительная, умная Тина шла в Аврорат, чтобы посвятить себя борьбе с несправедливостью и жестокостью, чтобы защитить тех, кто не может в силу разных причин постоять за себя. Она была готова работать много и с полной самоотдачей, готова рисковать и ходить по лезвию бритвы. Но к чему она не была готова, так это к работе беспощадной и бездушной государственной машины, где за бюрократизмом и карьерным ростом отдельных лиц благородная задача защиты слабых и обездоленных совершенно затерялась. Тина не могла этого вынести — её порядочность, пылкая доброта и обязательность то и дело вылезали не к месту, точно шило из мешка, и мешали работе винтиков и шестерёнок. Тина нервничала и переживала, но поделать ничего не могла; Аврорат оказался слишком суровым для неё. Но пока дело обстояло так, Куинни ещё не слишком волновалась за сестру. Хуже всего, если бы машина её перемолола, если бы Тина перестала получать взыскания вперемежку с наградами и стала бы такой, как все. Нет, не все, но большинство — большинство тех, кому правильные отчёты, премии и награды важнее, чем живые люди.

Но Тина оставалась живым человеком, который не может спокойно перенести, когда одни бьют детей — а другие закрывают на это глаза. И Ньют был такой же. Рядом с ним Тине не грозило предать саму себя, позволить государственной машине иссушить душу изнутри. Ньюту удастся то, что не удалось бы Куинни — вырвать Тину из неподходящего для неё места.

А пока Куинни наслаждалась каждой минутой своего существования. Впоследствии, оборачиваясь назад, Куинни признавала, что тот период в их жизни (если не считать детских лет, когда были живы родители) оказался одним из самых счастливых. Да, это были самые радостные и благополучные времена из тех, что сёстры Голдштейн прожили в Америке. Потом, потом… потом была другая жизнь, другие времена…

А пока Куинни была счастлива. Она любила и чувствовала, что любима. Милый, забавный, добрый Якоб! Самый лучший друг… после Тины, конечно. Им вместе было так хорошо! Болтать и молчать, смеяться и… нет, не то чтобы грустить — думать о чём-нибудь серьёзном и важном. Они так идеально подходили друг другу, что это было просто неправдоподобно — неправдоподобно хорошо! Такое счастье не может быть долгим, не может быть настоящим… Но Куинни отмахивалась от подобных мыслей. Нет, нет, никакой Статут секретности, никакие законы и постановления МАКУСА не могут помешать их любви. Любовь преодолевала препятствия и похлеще… как говорит Ньют Скамандер, Штаты — это ещё не весь свет! Потихоньку, исподволь, Ньют готовил Тину к мысли о том, чтобы оставить Америку, и Куинни чувствовала, как сестра постепенно поддаётся, почти что готовится к путешествию, а затем — и к переезду в другую страну. Или даже страны…

Повидать мир! В детстве они часто мечтали об этом. На том самом диване в гостиной, где теперь Тина и Куинни сиживали вечерами, вполголоса делясь секретами, сестры когда-то совершили не одно воображаемо-кругосветное путешествие…

Тина ничего не имела против того, чтобы отправиться в долгую дорогу наяву, по-настоящему. Особенно с таким опытным проводником, как Ньют Скамандер…

Куинни улыбалась, слушая рассуждения сестры и ловя отголоски её чувств и размышлений. Тину всё больше и больше увлекала борьба Ньюта за права магических существ; она гораздо лучше, чем он, разбиралась в запутанном международном магическом праве; в своих письмах она частенько давала своему преданному корреспонденту весьма дельные советы и подробные разъяснения. Правовая сторона вопроса не на шутку занимала Тину. Она была в силах, она могла помочь ему!

В самом деле, всё складывалось как нельзя удачнее. Гриндевальд был пойман, шли жутко тайные и страшно важные переговоры о его переправке в Европу и организации суда над ним и его приспешниками. Их тоже ловили, по всему миру шли аресты. Куинни знала, что Тина участвует в охоте за приверженцами Гриндевальда, но… это ведь прекратится?.. Гроза пройдёт, гром утихнет, и снова всё будет хорошо. Тина выйдет замуж за Ньюта, они будут колесить по всему миру… и возвращаться домой, заглядывая на огонёк в овеянную ароматами корицы и ванили кондитерскую Ковальски.

Куинни так и видела всё это — их радостные встречи и долгие разговоры за столом в светлой, в меру нарядной гостиной. Якоб, Ньют и Тина станут взахлёб обсуждать всякие скучные вещи, вроде политики и мировых новостей, а Куинни будет слушать рассуждения вполуха, внимательно наблюдая за тем, чтобы их тарелки не пустовали. Она хорошенько изучит польскую кухню, и будет осаждать Ньюта и Тину просьбами присылать ей рецепты из экзотических стран, где им доведётся побывать…

Главное, конечно, в том, что все они будут счастливы. Каждый — на своём месте. Борцы, исследователи и первооткрыватели — это Тина и Ньют. Обыкновенные милые люди, в чьи приятные (в основном) обязанности входит следить за тем, чтобы все вокруг, включая великих деятелей, были сыты, — это Якоб и Куинни. Вместе они вполне справились бы с этой задачей.

…Потом по ковру в уютном доме Ковальски забегают маленькие ножки. Малыши будут просить кусочек теста, чтобы слепить какой-нибудь чудовищной формы пирожок… и никогда не станут воротить носы от супа и каши, уж Куинни об этом позаботится!

Пока же дни летели пестрой, разноцветной круговертью, блестящей, как сахарная присыпка на крендельке. Миновал год с тех пор, как Куинни впервые открыла дверь кондитерской Якоба Ковальски. Его дела шли весьма и весьма неплохо; Куинни была рада за него, но…

…С каждым днём становилось всё больше «но», и Куинни уже не могла не замечать их, этих маленьких капель дёгтя, отравляющих... всё.

Так глупо! Она стала ревновать Якоба к этой его кондитерской, которую ещё недавно так нежно любила, что готова была расцеловать прилавки и стёкла витрин. Дело привязывало его к Нью-Йорку, к Америке, куда он приехал искать лучшей доли. Приехал — и нашёл! Куинни знала: Якоб благословлял судьбу, что принесла ему успех, новую жизнь и… любовь такой чудесной девушки, о какой он не смел и мечтать.

О да, он восхищался ею… безмерно.

Восхищался — и только.

Куинни знала цену восхищению. Но ведь Якоб был другим, не таким, как все остальные, он был хорошим, добрым, храбрым!

Её сердце билось, словно птичка в клетке, надежда и отчаяние переплетались в нём тесно и крепко, как пара змей в клубке. Тина, кажется, начала волноваться из-за странных настроений сестры, внезапных наплывов грусти и вспышек короткого раздражения, тут же сменявшегося виноватой улыбкой.

— Куинни, что с тобой? — однажды вечером спросила Тина, пропустив резкое слово мимо ушей. Её голос был тих и ласков, а сердце полнилось таким нежным сестринским беспокойством, что Куинни с трудом удержалась от того, чтобы не уткнуться носом ей в плечо и не расплакаться. Но она не сделала этого — только ложка, которой Куинни помешивала суп, дрогнула, нервно звякнув о край кастрюли.

— Всё в порядке, Тина. Я знала, на что иду.

Да, она знала… нет, не знала! Ведь Якоб был не таким, как другие!

Таким же, как все остальные — и маги, и немаги, всё едино.

Но ни с кем ей не было ещё так легко, спокойно и уютно. Никто ещё не понимал её так хорошо… до поры-до времени.

А ещё ей никогда прежде не приходилось чувствовать, что тот, в кого она влюблена, не очень-то хочет показываться с ней на улицах. Не приходилось видеть, как он оглядывается, боясь встретить знакомых, а встречая — стремится избежать столкновения.

Проклятый Статут! Проклятые законы, разъединяющие влюблённых!

Или… или дело не только в Статуте?

А ещё Куинни никогда не приходилось спрашивать мужчину о его намерениях. Она давно потеряла счёт предложениям руки и сердца, что сыпались на неё, как из рога изобилия. Порой она делала всё, чтобы слова признания не прозвучали — слишком хорошо понимала, что за ними стоит…

Но теперь…

Ложка вновь звякнула о край кастрюли. В тишине уютного вечера намечались звонкие трещины.

— Куинни… — осторожно начала Тина, — понимаешь… Ньют, он…

— Тинни, не будь дурочкой, — нахмурилась Куинни. — Как ты посмела вообразить, будто мне неприятно видеть, что у вас с Ньютом… всё так хорошо? Я за вас рада. Давай же, расскажи, что он пишет. Я не хочу читать твои мысли — скажи, мне приятно слышать слова…

Тина вздохнула, вертя в руках исписанные забавным почерком Ньюта листочки; из стопки торчали три зелёных карточки.

— Ньют издал свою книгу, — медленно произнесла она. — Он устраивает презентацию во «Флориш и Блоттс», самом крупном книжном магазине Лондона, и приглашает нас. Всех… меня, тебя, Якоба. Вот приглашения… он прислал.

Куинни взглянула на приглашение, красиво отпечатанное на светло-зелёной бумаге. Милый Ньют, какой он внимательный, как славно, что он пригласил Якоба! Там, в Старом Свете, немаг имеет полное право присутствовать на подобном мероприятии… если он связан, конечно, с волшебником… или волшебницей.

Куинни и Якоба связывали только чувства, которые, как известно, к такому делу не подошьёшь. Но…

— Как мило с его стороны, Тинни! Я передам Якобу приглашение… И вот что, моя дорогая: нужно срочно заняться твоим гардеробом! На этой презентации ты будешь выглядеть великолепно! Нет-нет, Тинни, я не собираюсь наряжать тебя в свои любимые кружева! Ты будешь воплощением сдержанной элегантности… не спорь! — и Куинни с шаловливой улыбкой погрозила ей пальцем.

Тина не думала спорить. Она покорилась всем замыслам сестры, чьему вкусу вполне доверяла. Они ещё долго обсуждали фасоны и расцветки, Куинни рылась в своей корзинке для рукоделия, что-то рисовала на обрывке салфетки, набрасывала на обшарпанный манекен волны тканей и подкалывала их булавками. Тина вечно боялась, что Куинни проглотит эти булавки… а модница Куинни была оживлена и весела, как птичка.

Но когда Тина, утомлённая рабочим днём, сердечными волнениями и галантерейной суетой, с наслаждением вытянула усталые ноги и крепко заснула на своей постели, Куинни ещё долго сидела без света и смотрела в темноту. Она не видела, но знала, что рядом, на тумбочке, под лампой с розовым абажуром, лежат два приглашения. Для неё… и для Якоба.

Она передаст ему приглашение Ньюта. И он не поедет — ни за что. Нет, не поедет.

Куинни обхватила колени руками, уткнулась лбом в покрывавшее её атласное одеяло.

В конце концов, необходимо всё прояснить. Когда это безоблачное счастье превратилось в беспросветную пытку?

Ей даже станет легче, когда всё закончится. Наверное, станет.

Куинни решительно откинулась на мягкую подушку и принялась думать о том, какой крой рукава выбрать для нового парадного платья Тины.

Но когда Тина встала ночью, чтобы попить воды, она осветила лицо спящей сестры мягким светом особого, приглушённого «люмоса» и обнаружила на её щеках дорожки от слёз.

Книги, книги, книги... толстые и тонкие, дорогие и дешёвые, серьёзные научные труды и простенькие яркие брошюрки, старые и новые романы, детские сказки... Полки, полки, стеллажи, шкафы — настоящий книжный лабиринт. Можно даже немножко заблудиться...

Предприятие "Флориш и Блоттс" по-прежнему носило скромное звание "книжной лавки", на деле же это был самый крупный и уважаемый книжный магазин в Лондоне, да и во всей магической Британии; что там, эту фирму ценили во всём мире. Презентация книги здесь — это большая честь, настоящая победа!

Куинни стояла на верхней галерее торгового зала; за её спиной находилась маленькая дверца, ведущая в "гостиную" — здесь работники магазина собирались вместе и пили чай во время перерыва. Молодой мистер Блоттс, которого все звали просто Берти, — младший компаньон — любезно показал Ньюту и его компании это убежище, где можно было спрятаться от журналистов и любопытных. Пока что ещё в магазине было немного народу, все ещё только собирались, но скоро действо начнётся, и тут просто яблоку негде будет упасть.

При таком столпотворении Куинни решила держаться поближе к гостиной; если у неё внезапно разболится голова, она сможет укрыться там, под защитой толстых стен старинного здания. Правда, ей следовало опасаться и чересчур обходительного Берти Блоттса — её красота, кажется, произвела на милого юношу изрядное впечатление, а Куинни этого вовсе не хотелось.

Сейчас ей хотелось одного — покоя. Только вот где его найти? Ноющее сердце всегда будет биться и замирать болезненно в её груди — и здесь, и дома, и на краю света. Но Куинни переживёт и это. Переживёт...

А всё-таки здесь лучше. Куинни была очень рада увидеть Ньюта — она уже смотрела на него, как на брата, а он сам... находиться рядом с ним было всё равно что стоять посреди летнего сада, когда всё вокруг цветёт, солнце пригревает, а птичьи песни звучат как хвалебные гимны этой прекрасной цветущей земле. В этот день Ньют Скамандер был счастлив — почти безоблачно счастлив! — и любил весь белый свет. Он, конечно, немного волновался, и неизвестно, что щекотало его нервы сильнее — предстоящая презентация первого и единственного в своём роде труда о фантастических существах или же намеченный им на этот вечер разговор с Тиной. Он был так рад её видеть! А уж понимать, что она весьма и весьма рада видеть его...

А что уж говорить о венце его долгих и упорных изысканий — книге, изданной, переплетённой, уже нашумевшей!

— Честно говоря, я всё ещё никак не могу поверить, — чуточку смущённо и откровенно весело улыбался Ньют, — всё никак не могу осознать, что это и впрямь моя книга — настоящая! Вот эти слова я писал у себя дома, в кабинете, у меня на коленях храпел книззл, а за окном шёл дождь... а теперь они, эти мои слова, отпечатаны в типографии, и... и все их будут читать!

Куинни улыбалась. Ей тоже немного не верилось, что перед ней стоит самый настоящий, живой писатель и исследователь, известный на весь мир, а в его книге, в разделе "Благодарности", нашлось место и для неё самой, для Якоба и, конечно, для Тины. Тина ему и впрямь немало помогла. А вот её-то, Куинни, за что благодарить?

— За... за наши приключения в Нью-Йорке. Ты тоже была молодцом, Куинни! И Якоб. Жаль, что он не смог приехать. Но я рад, что его дела идут в гору. Приятно знать, что у людей всё хорошо, правда?

Милый, славный Ньют! Он действительно так думал. Он и впрямь поверил, что Якоба в Нью-Йорке удерживают дела, да и не задумывался он об этом сильно — было ещё о чём размышлять! Куинни знала, что Тина иногда упоминала мистера Ковальски и его кондитерскую в своих письмах, но не рассказывала, что он является не только их общим другом, но и возлюбленным её сестры. На всякий случай. Письма могли и перлюстрировать на границе — времена сложные. А Куинни и так ходила по лезвию бритвы. В Америке за любую связь с немагом и нарушение Статута секретности полагались весьма строгие наказания. От штрафа, увольнения с государственной службы до тюремного заключения и высылки из страны.

Подумать только, а здесь, в Лондоне, ей ничего бы не грозило... возможно, какие-нибудь знатные снобы смотрели свысока. Фи! Подумаешь, проблема...

Но... нет, нет и нет.

Возможно, в прошлом году было бы благоразумнее не открывать двери уютной кондитерской Ковальски. Возможно, благоразумнее — и лучше для всех! — было бы уйти оттуда навсегда, и ничем, никогда не рисковать. В конце концов, Статут приняли не просто так. Магам и немагам всегда трудно было ужиться вместе...

Куинни стояла на галерее, смотрела вниз, в торговый зал, задумчиво поглаживая полированное дерево перил и размышляя: как же она пошла на такой риск? Всё казалось таким правильным, таким естественным тогда, какой-то год назад! Она не могла не толкнуть дверь кондитерской. Не могла не улыбнуться её хозяину. Если бы он не узнал её, она бы ушла, но Якоб вспомнил её — и не просто вспомнил, а... Да! Уже тогда он был в неё влюблён. Куинни это знала, знала!

И Куинни решила, что любовь преодолеет любые трудности; она была уверена, что и Якоб тоже думал так — вернее, чувствовал так, ведь он не особенно задумывался о будущем...

Внизу, в тёплом свете волшебных светильников, стояли Ньют и Тина, о чём-то сосредоточенно беседуя — не иначе, как о тонкостях законодательства, регулирующего разведение магических существ в Северной Африке или в южном Китае. Такие смешные и серьёзные! Ньют думал о будущем. Тина догадывалась, а Куинни, постояв рядом с ним несколько минут, просто знала...

У них, у всех четверых, было кое-что общее; о таких, как они, покойная Анна-Виктория Гольдштейн, мать Тины и Куинни, говаривала: "бедовые". Они умели рисковать — пусть и, как ни странно, не любили. Куинни нередко встречала людей, которые наслаждались опасностью как таковой, для которых табличка "запрещено" означала "добро пожаловать"; ни Ньют, ни Тина, ни она сама к таковым не относились. Ньют всего лишь мечтал изучать жизнь магических существ и доказать их право на существование; Тина всего лишь хотела бороться за справедливость, как их отец; Куинни... она всего лишь влюбилась. Что ж, если к этому прилагаются приключения разной степени опасности, что ж... пусть будут опасности и приключения! Но, увы, рисковать всем ради любви могут только двое. Только двое...

И вот Куинни стояла в одиночестве во "Флориш и Блоттс", вспоминая, как передавала Якобу приглашение от Ньюта, и у неё начинала кружиться голова.

...Ей казалось, что улыбка, с какой она протянула ему карточку, выглядела жалкой. А в его глазах — никакой легиллеменции не надо — мелькнул страх.

...Он был растерян и смущён. Его благодарность Ньюту была велика, он не забыл серебряных скорлупок от яиц волшебных птичек, обеспечивших ему стартовый капитал. Быть может, он даже поехал бы в Лондон, если бы не Куинни.

...Вместе с Ньютом и Куинни в жизнь Якоба вошла сказка, а вместе с нею — и исполнение надежд, которые иначе никогда бы не сбылись. Он так и прозябал бы на консервном заводе, с каждым днём утопая всё сильнее в топкой трясине бездушной рутины.

...Куинни тоже была праздником и сказкой; только не бывает сказок без тёмных волшебников, высоких гор и хрустальных башен. А таких сказок Якобу совсем не хотелось. Совсем...

...Всё, чего ему хотелось, уже было в его руках: любимое дело, набирающее обороты, уютная кондитерская, любовь очаровательной девушки, тайные встречи с ней, жизнь, что текла своим чередом. Милый, сладкий, как пирожное, идеал уже был достигнут.

...Он боялся за неё, это правда. Но беда состояла в том, что он уже начинал побаиваться её саму; он начал опасаться её волшебства, её опасного дара читать мысли, роящиеся в чужой голове, её красоты, её притягательности, её силы. В тот странный, полный событий вечер Куинни впервые в жизни так легко и опрометчиво открыла свою тайну двум пришельцам — Ньюту и Якобу. Тогда Якоб не испугался. Но теперь, теперь!..

...В его жизни не было места для неё — или было, но до боли мало. Куинни должна была оставаться крошечным секретом, спрятанным в нагрудный карман вместе с глупой записочкой, благоухающей духами. Но время шло, и из нагрудного кармана записки перекочевали на стол, затем в комод — ещё немного, и они перекочуют в бездонный ящик старых воспоминаний, тускнеющих не по дням, а по часам.

...Куинни была для Якоба восхитительным приключением. Но она не могла стать женой.

Куинни догадывалась об этом и раньше; особенно ясно она осознала этот неприятный факт в тот день, когда пришла передавать ему приглашение на презентацию книги Ньюта. Возможно, следовало произнести вслух, спросить, объяснить...

Но Куинни отдала Якобу карточку с приглашением и ушла, развернувшись на каблуках.

— Я же ещё ничего не сказал! — беспомощно-обиженно воскликнул он ей вслед. Но — догонять не стал.

Будь Куинни немного другой — знай она меньше о людях, об их ошибках и заблуждениях, повторяемых из года в год, из века в век, из поколения в поколение... Будь Куинни другой, возможно, она решила бы иначе, возможно, она сочла бы, что ей необходимо быть с любимым человеком, пусть даже в качестве маленького приключения, пусть даже — как же глупо и пошло звучит! — в роли вечной любовницы. Быть может, у Куинни не было бы столько гордости...

А всё-таки гордость нашлась.

И вот теперь Куинни Гольдштейн стояла в зале магазина "Флориш и Блоттс", путаясь в вихре воспоминаний и волнений. И, словно мало было ей своих чувств, к ней неумолимо приблизились два облака не менее интенсивных переживаний; один был счастлив... а другой... другая...

Голова кружилась. Рядом уже были Ньют и Тина, и Ньют представлял сестёр Гольдштейн своему брату и его невесте.

Лита Лестрейндж, та самая смуглая красавица, что загадочно улыбалась с фотографии на дне знаменитого чемодана Ньюта; Лита, позволившая ему взять на себя её собственную вину, воспользовавшаяся его великодушием и презревшая его первую юношескую влюблённость. Лита-из-воспоминаний-Ньюта вызвала у Куинни негодование и неприязнь; живая Лита, стоявшая сейчас перед ней, оказалась достойна самого глубокого сострадания.

Мадемуазель Лестрейндж улыбалась вежливо и поддерживала разговор, вставляя уместные замечания; её умеренно-торжественный наряд был сшит по последней моде, но дорогое платье совсем не затмевало хозяйку, а лишь подчёркивало её красоту. Рядом с ней стоял жених — внешне сдержанный и корректный Тесей Скамандер, который внутренне таял от счастья, едва смея поверить, что эта прекрасная девушка согласилась стать его женой; Лита знала об этом — и потому страдала ещё сильнее.

Лита Лестрейндж, дочь скорбей, считала себя кем-то вроде тёмной тени, что приносит лишь печаль и горечь тем, к кому прикасается; проклятье с рожденья лежало на ней; и теперь она неумолимо приближалась к краю пропасти, куда должна была упасть — без сомнений, без единой надежды на спасение.

На мгновение тёмно-карие глаза Литы встретились с голубыми глазами Куинни, и у Куинни перехватило дыхание; она поняла — Лита знает, чувствует, что её видят насквозь; не в силах скрыть свои грустные тайны, она может лишь выше поднять голову и вынести всё, что принесёт ей новый день и новые знакомства.

Куинни отвела взгляд, и они заговорили о чепухе — о модах, о брюссельских кружевах, дорожных костюмах и свадебных букетах.

Какая несправедливость, какой жестокий излом судьбы: Куинни прощалась с мыслью о браке с любимым ею человеком, а Лита готовилась стать украшением торжества, которое навеки свяжет её с тем, кого она не любила.

— Вы видели в витрине дома мод Малкин платье Белинды Малфой, мисс Гольдштейн? — произнесла Лита.

"Это платье интересовало Белинду гораздо больше, чем Бенджамин Малфой, и нет ничего естественней, ибо Бен — такое ничтожество! Но она была по-своему счастлива, во всяком случае, довольна своим положением... А я выйду замуж за человека в сотню раз достойнее Бена, и буду несчастна, как последний нищий, как обречённый на казнь!" — этого Лита не произнесла вслух, только подумала.

— О да, я даже успела его разглядеть, — ответила Куинни, — мне кажется, что оно вышло несколько тяжеловатым, чересчур великолепным... Возможно, такое впечатление... из-за оформления витрины. Вы, мадемуазель Лестрейндж, ведь видели платье вживую, на свадьбе? Возможно, оно лучше смотрелось на невесте?

— Безусловно, красота и грация Белинды могла спасти даже такой безмерно роскошный наряд. Но я бы предпочла нечто более элегантное... и более утончённый праздник к тому же — меньшее количество гостей, только близкие друзья и никакой излишней пышности. Но с Бенджамином Малфоем это было невозможно, у Белинды не оставалось выбора, конечно. Малфои всегда любят пускать пыль в глаза.

Куинни сказала что-то о том, как хорошо иметь выбор и право голоса в таком важном деле, и Лита кивнула:

— Мне повезло, здесь мы с Тесеем солидарны. И мы оба будем рады видеть вас и вашу сестру на нашем празднике...

"Мы с Тесеем солидарны... точнее, мне всё равно, как именно пройдут мои похороны. Моё платье, которое уже кроят портнихи, — мой саван, и его положат ко мне в гроб. К чему такие мрачные мысли? Но это так, это так..."

Куинни с милой улыбкой поблагодарила Литу за приглашение, которое Тесей, отвлекшись от серьёзной беседы с Ньютом и Тиной, охотно подтвердил. Лита бросила полный тоски взгляд на Ньюта, но он — он его и не заметил.

О нет, Лита не презрела первую любовь Ньюта. Она любила его и страшилась этой любви — боялась, что кто-то коснётся её израненного сердца, подойдёт так близко, что сможет нанести ещё один болезненный удар. Только Ньют не умел читать мыслей, и её холодность и равнодушие принял за чистую монету; затем он взял на себя всю тяжесть её проступка, а ей осталось лишь терзаться виной и благодарностью. Прошли годы, и Ньют разлюбил Литу — она стала воспоминанием, вчерашним, а не завтрашним днём. Ньют вырос, изменился, пережил множество приключений, прошёл множество дорог, и эти дороги, переплетаясь, привели его к Тине Гольдштейн.

А Лита теперь выходила замуж за Тесея, одинаково мучаясь из-за того, что один из братьев любит её слишком сильно и горячо, а другой — слишком умеренно и спокойно, тихой братской любовью. Лите не нужно было обладать даром легиллемента, чтобы понимать и чувствовать каждый нерв, каждое биение сердца, каждое болезненное переплетение их чувств.

"Тесей, бедный Тесей... отчего я не могу так сильно полюбить тебя — так, как ты заслуживаешь? Было бы милосерднее... гораздо милосерднее бросить тебя у венца, чем позволить тебе связать жизнь со мной, обречённой на горе и гибель! Но я не могу... и этого не могу для тебя сделать. О, лучше бы мне умереть!"

...Книги, книги, толстые и тонкие, новые и старые, кружились и кружились у Куинни перед глазами, а в висках пульсировала боль. Под этими переплётами пряталась жизнь, полная радостей и горестей, вымышленная и подлинная, лишь переложенная кем-то на бумагу, зашифрованная в бессчётных крошечных символах латинского алфавита... Любовь, надежда, разочарование, несовпадение... снова и снова, из год в год, со страницы на страницу...

Неожиданно сильная рука Литы Лестрейндж подхватила Куинни под локоть, не давая упасть и скатиться по лестнице.

...Куинни очнулась на диванчике в "гостиной". Стало легче дышать — Литы с её невыносимым страданием больше не было рядом, в кресле напротив сидела только обеспокоенная Тина.

— Куинни, миленькая, давай мы отвезем тебя в отель...

— Нет-нет. Мне уже гораздо лучше. Я хочу видеть триумф Ньюта!

Куинни улыбнулась, достала из кармашка зеркальце и поправила причёску. Ей действительно лучше. Она успокоилась и закрылась от всего мира, как учил когда-то отец, и чужая беда больше её не растопчет, не отравит горечью полынной.

Весь долгий день в Лондоне Куинни Гольдштейн была веселой и оживлённой. Она поздравляла Ньюта, поддерживала очаровательную беседу на долгом торжественном банкете, удивив каких-то учёных мужей своими здравыми и разумными суждениями, а когда они втроём — Ньют, Тина и Куинни, — сбежали из зала, она добралась вместе с ними до отеля и медленно-медленно поднялась в номер.

Ночной Лондон принадлежал Ньюту и Тине. Завтра сестра расскажет Куинни, как прозвучал тот самый заветный вопрос и какой она дала ответ, и как всё решится, и усталая душа Куинни отдохнёт и отогреется в свете их простого, обыкновенного... прекрасного счастья.

А пока Куинни сидела в номере одна, вглядываясь в темноту незнакомого города за стеклом.

Бедная Лита! Бедный Тесей...

Лита должна решиться, Лита должна оставить его. Кто любит, тот отпустит; отпустит, даже если сердце истечёт кровью, капля по капле, день за днём. Она должна оставить его. Иначе они будут несчастны, но ведь несчастья ещё можно избежать!

Отчего же такое чувство, будто избежать уже нельзя?..

Куинни вздохнула, отвернулась от окна, прошлась по комнате, шурша по пушистому ковру шлейфом бледно-розового пеньюара.

Во всяком случае, она сама должна принять правильное решение.

Она вернётся в Нью-Йорк, она увидит Якоба вновь и услышит его голос, и всё поймёт.

Упав в кресло, Куинни закрыла лицо руками. Долгий день в Лондоне кончился. Впереди была жизнь, большая, извилистая дорога — короткая или длинная, в Лондоне, в Нью-Йорке или в неведомой дали.

Возможно, она всё придумала. Возможно, ей показалось. Возможно, в Нью-Йорке, спускаясь по сходням парохода, она увидит Якоба в толпе встречающих; она подбежит к нему, и сквозь слова приветствия услышит совсем иные, совсем иные мысли и чувства.

Надежда умирает последней.

Что же останется, когда надежда умрёт?..

Что же останется, когда надежда умрёт?

Останутся дни, летящие в бесконечность, останется жизнь, состоящая из сотен крошечных надежд и чаяний, теряющих значение и яркость, когда та, большая и сильная надежда — умерла.

Мир словно стал чёрно-белым, как в этом новомодном маггловском развлечении — кинематографе. Но постепенно, день за днём, в жизнь вернутся все краски...

Так думала Куинни, сидя под сенью зеленеющих деревьев на розовом пледе и глядя, как золотые солнечные блики играют на лице Тины — непривычно безмятежном и мечтательном. Сказать ей? Но тогда её восторженное настроение померкнет и поблёкнет, а это воскресенье — такое хорошее, такое чудесное! Нельзя его портить ничем.

У обеих сестёр Гольдштейн был выходной, и Тина предложила поехать за город — в маленький волшебный городок неподалёку от Нью-Йорка, носивший название Хогсмида на Гудзоне. Понятное дело, это маленькое поселение магов было основано выходцами из Великобритании и названо в честь той самой деревеньки Хогсмид, что примостилась на краю Запретного леса, неподалёку от замка Хогвартс. Это был крошечный, чистенький городок с хорошенькими маленькими домиками и садиками, уютным кафе и зелёным парком у реки; ничего особенно достопримечательного и интересного в нём не было. Но именно здесь когда-то Гордон Гольдштейн повстречал Анну-Викторию Милсон, впоследствии ставшую его женой и матерью Куинни и Тины. Когда девочки были маленькими, родители иногда возили их в этот городок на выходные; они брали с собой корзинку с разными вкусностями и устраивали пикник под липами на берегу реки. Потом повзрослевшие, осиротевшие сестры Гольдштейн порой возвращались туда, где, казалось, ещё витали лёгкие и светлые видения их собственного детства — и юности дорогих ушедших.

Вот и сегодня Тина и Куинни выбрались за город и сидели теперь у реки, слушали пение птиц и вдыхали ароматы цветущих лип и зеленеющих трав; это был первый выходной за долгое время, когда они смогли вырваться из цепкой паутины суеты Нью-Йорка. Теперь судьба Тины была решена; она вернулась из Англии невестой Ньюта. Обоим надо было уладить свои дела, у обоих были обязательства, но сейчас Тина, определённо, прощалась с Америкой. Не навсегда, конечно, но надолго; да и приехать в гости — совсем не то, что жить всегда.

...Сразу по возвращении из Лондона Тину отправили в командировку на другой конец страны, и Куинни осталась в городе одна.

Якоб не встретил их на пристани, и Куинни сама явилась к нему. Она долго стояла у витрины, боясь войти, и с каким-то отстранённым интересом разглядывала в стекле собственное отражение — похудевшая, встревоженная, с чересчур большими глазами, она была не похожа на себя.

Наконец она увидела Якоба, деловито убиравшегося за прилавком, и — более того — услышала его. Он не думал, а скорее ощущал — тревогу, сожаление, беспокойство, связанные с ней — с ней!

Если бы она, Куинни, была такой, как в первые дни их знакомства, — весёлой, оживлённой, беспечной! Яркой бабочкой, порхающей с цветка на цветок, девушкой, что летит по жизни, танцуя, в чьих руках и повседневные хлопоты превращаются в развлечение.

Если бы она не мечтала ни о чём, кроме редких, украденных у закона встреч!

Если бы она не видела его насквозь — слишком ясно, слишком хорошо!

Если бы она не была волшебницей... но и не умей Куинни колдовать, она всё равно осталась бы слишком... слишком... слишком сильно чувствующей, слишком глубоко привязанной к нему. Её внимание, её желание быть вместе с ним становилось неудобным, излишним, чрезмерным.

Если, если, если...

Живая Куинни, стоя за стеклом витрины, наблюдала за самой собой, за Куинни-из-воспоминаний-Якоба, и на неё веяло горечью — и терпким ароматом духов Литы Лестрейндж. Лита должна отпустить Тесея... Куинни должна отпустить Якоба, если хочет, чтобы он был когда-нибудь счастлив.

Она дорога ему, дорога по-своему, но её любовь — неудобная и громоздкая драгоценность, которой не место в маленькой кондитерской. Пытаться втиснуть любовь Куинни в его жизнь — всё равно что пробовать установить статую Венеры Милосской на каминную полку в качестве украшения.

Возможно, Куинни не место в реальной жизни Якоба, в его кондитерской, в его квартирке. Наверно, её место — в его памяти, в воспоминаниях, далёких и приятных, как весенний сон. Всё дурное, тяжёлое, неприятное сотрётся со временем, и останется только память о девушке, что шла по жизни, танцуя на высоких каблучках...

И Куинни непременно ушла бы, развернулась и ушла, растаяла бы в толпе, наводнявшей улицы Нью-Йорка, но она всё стояла и стояла у витрины, пока не дождалась, чтобы Якоб обернулся и увидел её. В первую секунду его лицо омрачилось — а затем расплылось в улыбке.

Она вошла в зал, где носились ароматы корицы и свежего теста, совсем не вязавшиеся с её — и его — переживаниями, достойными трагедий Шекспира; Якоб торопливо проводил её за прилавок, в рабочее помещение, чтобы никто их не увидел.

Куинни плохо помнила, что она сказала, и что он ответил; они начали говорить о постороннем — о Ньюте, его книгах и успехах, о Лондоне и о путешествиях. Якоб никогда не был в Лондоне и не собирался там побывать.

— Теперь я прочно осел на этом месте, — он с удовлетворением оглядел заднюю комнату своей кондитерской и чуть помрачнел, остановив взгляд на Куинни, с небрежной грацией восседавшей на потёртом стуле. Она здесь лишняя. Лишняя. Лишняя...

— Да, конечно, — сказала Куинни, склонив голову набок, — найти своё место в жизни — это очень хорошо, Якоб. Я рада за тебя.

"Место в жизни... его мало найти. Надо ещё удержать его за собой, не потерять, не выронить ключей от вновь обретённого дома..." — почему-то подумалось ей, и она решила, что не станет мешать ему. О, если бы знать, где оно — её собственное место под этим сияющим за тучами и туманами солнцем?..

— Куинни, золотко, ты говоришь так странно, — он обеспокоенно посмотрел на неё. — Нам ведь и так хорошо, правда?

"Только не начинай, только не хмурься, не порть прелестного личика этим выражением! Ведь всё хорошо, мы так славно проводили вместе время — пока ты не стала переживать из-за того, чего быть не может!" — эта его мысль была такой ясной, что и без легиллеменции можно было её уяснить.

Куинни хотела сказать, что хорошо только ему, а ей — совсем не сладко, но вместо этого произнесла:

— Всё будет хорошо, Якоб.

Она встала со своего стула, прошла к дверям — и обернулась на пороге.

— Куинни, куда ты?

— Искать своё место в жизни, Якоб.

— Но, Куинни, золотко, ты ведь... я ведь люблю тебя! Я не хочу подвергать тебя риску, поэтому...

Она покачала головой и поднесла палец к губам.

— ...и поэтому мы не можем быть вместе. Да, я знала это с самого начала, я не должна была начинать историю, у которой не может быть хорошего конца — ведь это я виновата, это я нашла тебя, Якоб! Прости меня... прости!

Куинни повернулась и... нет, не убежала, но быстро-быстро ушла.

Она не помнила, как вернулась домой, как плакала ночью, как не желала наутро вставать. Но тем не менее она встала и отправилась на работу; по дороге туда — и по дороге оттуда никто не встретил её в толпе; никто, кто знал её повседневные маршруты и мог бы пожелать вернуть её, доказать, как сильно он её любит. Куинни гнала от себя тревожащие мысли, но они тёмными птицами кружились над её головой. Возможно, стоило сказать больше? Стоило попросить, предложить, обдумать... что? Нет, у неё ещё была гордость, она бы этого не вынесла — умолять его уехать, рискнуть только начатым делом, вернуться в Европу, откуда он только-только сбежал. Всё правильно, правильно. Возможно, следовало бы сказать ещё меньше? Но сделать — сделать надо было больше! Зачем она не стёрла ему память? Она это умела — с её-то даром легиллемента!

Но именно благодаря этому дару Куинни испытывала особое отвращение ко всяким манипуляциям с сознанием и памятью других людей. Ударить человека по лицу — ужасно, но убрать, вырвать, украсть то, что стало частью его самого — воспоминания, события, чувства... это уж совсем противно и дурно.

Нет, Куинни не желала поступать с Якобом так. Её сердце ныло и кровоточило, а мир утратил все краски, но они вернутся — возможно, вместе с Тиной, которая была где-то там, в командировке... наверняка, между прочим, в опасной командировке.

Возвратившись домой, Куинни перевернула всю квартиру вверх дном — затеяла генеральную уборку. Нет-нет, в наши дни рационального и прозаичного двадцатого века никто не сходит с ума из-за любви — один чиновник в МАКУСА однажды высказал такую мысль, и теперь Куинни повторяла её про себя, как... как безумная!

Тина приехала серьёзная, сосредоточенная, молчаливая — даже мысли её о тех двух неделях в других краях были закрыты. Пока Куинни не потребовала у сестры похвалы за блистательно убранную и вычищенную в одиночку квартиру, Тина даже не заметила, как в доме чисто.

Но дни шли, пришло ещё письмо от Ньюта, и Тинни оттаяла, вновь распустив радужные крылья влюблённости; а затем Куинни увезла её за город, в милое сердцу местечко, полное воспоминаний.

Вот теперь они сидели под липами на берегу реки, жмурясь на солнце, и Куинни не желала нарушать тишину и покой тёплого и приятного выходного дня. Всё пройдёт, всё перемелется; надежда умерла... но жизнь продолжалась.

Всюду была жизнь: в волнах реки, в полёте стрекоз, в шустрой тени рыжей белочки, мелькнувшей по стволу дерева, в детских возгласах и смехе невдалеке, там, где гуляли какие-то многочисленные семейства. Но вдруг смех замер, а из голосов, что доносились из-за кустов, исчезла ленивая беспечность.

— Вы слышали новости? Слышали новости?

— Какие новости?

— Что такое?

— Видели газеты? Видели?

— Сегодня ночью!

— Прошлой ночью!

С лица Тины исчезло мечтательно-сонное выражение; она приподнялась на локте и взглянула на Куинни. Какой-то мальчишка пробежал по дорожке и выскочил на траву прямо перед сестрами Гольдштейн — ни дать ни взять кузнечик.

— Слыхали? — воскликнул он, потряхивая газетой. — Ну и ну! Гриндевальд сбежал!

Тина и Куинни переглянулись.

— Теперь, наверно, война наконец начнётся! Настоящая! — воскликнул мальчик. — То-то потеха будет!

И убежал, подпрыгивая на одной ножке.

— О Тинни... — прошептала Куинни, а затем молча и крепко обняла сестру.

Рабочий день в МАКУСА начался, как обычно. Здание министерства было похоже на заведённую машину — оно пыхтело и выпускало дым, внутри вертелись шестерёнки, дела цеплялись одно за другое; люди крутились внутри этой машины, выполняя — или не выполняя, — свои многочисленные обязанности. Серафина Пиквери, с раннего утра сидевшая в своём кабинете за работой, остро чувствовала ритм и гул этого сложного механизма, частью которого была она сама.

Отложив тоненькую папку, которую она изучала, Серафина откинулась назад, на мягкую спинку кожаного кресла, и услышала, наконец, ожидаемый стук в дверь.

— Войдите.

— Вы вызывали меня, госпожа президент?

Куинни Голдштейн в светлом платье, очаровательная куколка-секретарь, вошла в темноватый кабинет; Серафина с неудовольствием отметила обеспокоенный, печальный вид посетительницы. Обычно Куинни сияла, как звёздочка, и щебетала, как птичка. Разумеется, любого встревожит неожиданный вызов к начальству, но Серафина слишком хорошо знала людей — и видела, что тревога глубоко пустила корни в самом существе мисс Голдштейн, в её сердце, и гложет девушку уже давным-давно.

К лучшему это или нет — ещё предстоит узнать. Серафина сделала над собой усилие и улыбнулась, жестом приглашая Куинни войти.

— Проходите, Куинни, и садитесь. Нам предстоит долгий разговор… Может быть, вы хотите чаю или кофе?

— Но, госпожа президент, это была моя реплика! — шутливо возразила девушка, и Серафина улыбнулась уже искренне — прежняя весёлая мисс Гольдштейн никуда не делась. С ней-то Серафина и собиралась поговорить.

— Во-первых, мне следует похвалить вас, Куинни, за участие в тех событиях, которые привели к поимке Гриндевальда, — издалека начала госпожа Пиквери, игнорируя тот факт, что Гриндевальд уже успел сбежать, — мне известно, что вы всегда были опорой и поддержкой сестре. Если бы не ваша выдержка и присутствие духа…

Куинни скромно опустила глаза; сердце её колотилось, как бешеное, и ей казалось, что госпожа президент тоже должна слышать этот оглушительный грохот.

— Я изучила ваше личное дело, Куинни, — Серафина приподняла тоненькую папочку, — оно невелико, но ведь вы еще так молоды! Зато здесь нет ни единого выговора, ни единого замечания… в отличие от весьма пёстрого личного дела вашей сестры.

Куинни замерла, едва ли не перестав дышать.

— Не пугайтесь, я не имею к Тине Голдштейн никаких претензий. Её недостатки — лишь продолжение достоинств, и достоинств весьма значительных. Вас, Куинни, так же щедро одарила природа, хотя ваши таланты лежат в несколько иной области. Вы — идеальный секретарь. Вы помните и знаете все особенности своей работы, выполняете все поручения именно так, как это необходимо… даже если вам не сказали и половины того, что нужно было сказать. Вы угадываете подтекст, читаете между строк и понимаете всё, что должны… и, возможно, даже больше. Вы умеете находить ключ к каждому работнику и безошибочно сортируете посетителей. Я давно наблюдаю за вами. Вы всегда появляетесь в нужный момент и исчезаете вовремя; вы гасите скандал в зародыше и всегда находите самые точные, самые нужные слова. Вы проявляете редкую чуткость, такт, внимание, наблюдательность и деликатность. Как работник вы не менее ценны, чем руководители отделов…

Серафина заметила, что щёки Куинни уже заливает румянец — но отнюдь не от удовольствия, а от волнения. Несомненно, девушка уже поняла, к чему клонит госпожа президент.

— Долгое время, — неумолимо продолжала она, — долгое время я относила всё это насчёт вашего характера и усилий, которые вы прилагаете… хотя усилия эти совсем незаметны. Я полагала, что вы идеальный секретарь, идеальный помощник. Но во время недавних событий вы проявили, ко всему прочему, смелость, решительность и находчивость… превосходные качества, не так ли? Не слишком ли вы талантливы, Куинни, для скромной должности секретаря?

Размеренный голос Серафины словно обволакивал Куинни, навевая дремоту, заставляя цепенеть; она почувствовала, как холодноватое облако молчания и тишины, окружающее обычно опытного окклюмента, каким, несомненно, являлась госпожа Пиквери, начинает таять. Воздух потеплел; Куинни ясно ощутила, как взволнована Серафина, как она обеспокоена, как трудно ей сдерживать свой пылкий характер, как горько проклинает она тяжёлые времена, на какие пришлось её президентство. Она готова была горы свернуть, приводя в порядок внутреннюю жизнь американских магов, а вместо этого приходится все силы тратить на внешнюю политику и борьбу с нарастающей преступностью. Куинни поняла, что Серафина осознаёт, какую суровую судьбу готовит она для своей собеседницы, и это её отнюдь не радует, но — долг есть долг.

Едва почувствовав изменение атмосферы, Куинни не шелохнулась, не отвела взгляда от своих сложенных на коленях рук, не повернула головы… и ясно ощутила, что это отсутствие реакции понравилось Серафине.

— Неужели вы, Куинни, желаете растратить свои дарования на прислуживание работникам МАКУСА?.. Особенно такой редкий, превосходный и опасный дар — врождённый дар легиллемента…

Куинни подняла голову и взглянула на госпожу Пиквери.

— Вы могли бы сделать головокружительную карьеру, Куинни, добиться власти и могущества. Вы могли бы, наконец, сделать блестящую партию и крайне удачно выйти замуж…

Куинни ощутила, что разговор о выгодном браке претит и самой Серафине, вызывая вполне понятное отвращение.

— Скажите мне, Куинни, почему вы всего этого не сделали?

— Я просто не хотела ничего… такого, госпожа президент.

Молчаливое удивление Серафины по поводу того, что кто-то может не желать власти и влияния, имея все возможности добиться этого, так и зазвенело в кабинете. Куинни невольно улыбнулась.

— Это слишком короткий ответ, мисс Гольдштейн… я вас слушаю.

— Не сочтите за дерзость, госпожа Пиквери, но… поверьте, мне никогда не хотелось делать карьеру, управлять людьми. Мне это кажется скучным и утомительным занятием… вот, видите, какое простое и глупенькое объяснение — совсем как я сама! Я всего лишь обычная девушка, я люблю танцевать, готовить, украшать дом и шить платья. Я научилась любить свою работу, потому что так было нужно, нам с сестрой необходимо работать. Мне совесть не позволяет сидеть на шее у Тины. Но… так трудно любить людей… вокруг, когда знаешь, о чём они думают и что представляют собой на самом деле.

— Но ведь вы не слышите всё и всех… всегда? Это свело бы вас с ума.

— Нет. Я научилась заглушать голоса…

— … и находить среди них голос вашей сестры, — медленно проговорила Серафина. Её мысли метались, кружились, точно подхваченные бурей осенние листья; она горько вздохнула. Итак, Куинни не честолюбива — счастливая! Вот ведь куда честолюбие завело лучшую за последние полвека выпускницу Ильверморни Серафину Пиквери — в этот кабинет, где воздух отравлен дурманом власти, обращающей во зло все её благие намерения, и падают эти намерения тяжёлыми булыжниками, и мостят большую дорогу — известно куда… Впрочем, и Куинни не спасёт отсутствие честолюбия. Вместо жажды успеха судьба наградила её не менее опасным даром — редким и выдающимся талантом, который в их проклятые времена ценится на вес золота.

Итак, Куинни не честолюбива… но она имеет все склонности стать идеальной женой. Тогда почему она до сих пор не замужем?.. Мужчины так и вьются вокруг неё, прямо съесть готовы.

— О, госпожа Пиквери, этот ответ ещё проще. Флирт и брак — вещи совсем разные. Не так уж много было охотников до руки бедной, незнатной девушки. А те, что и были… — Куинни пожала плечами, — один не пропускал ни единой юбки, другой видел во мне лишь красивую безделушку, третьему под страхом смерти велела жениться мать…

Куинни рассмеялась, усмехнулась в ответ и Серафина.

— Неужели вы разуверились в любви, Куинни? Вы, легиллемент от рождения?

И почему этот вопрос на мгновение оказался важнее, чем основная цель их странной и сложной беседы?

Лёгкая, удивительно светлая улыбка коснулась розовых губ Куинни, сделав её чересчур хорошенькое, чересчур привлекательное личико величественно-прекрасным, словно на картине из священной истории.

— О нет, госпожа Пиквери, — негромко проговорила она, — в том-то и дело, что нет. Я видела людей, которые любили — без притворства, без корысти, искренне и глубоко. Я тоже любила. И я не хочу другого.

Куинни чуть наклонила голову, задумчиво опустив глаза. Серафина решила, что знает, о ком та сейчас вспоминает. Куинни нахмурилась, словно от боли, но мисс Пиквери уже заговорила:

— И тогда появился тот самый немаг… который обладает магией, недоступной нашим местным волшебникам…

— О нет, госпожа президент! Нет!

Безмятежная, светлая уверенность Куинни точно рассыпалась на тысячи осколков, со звоном и стоном разлетевшихся по комнате.

— Не беспокойтесь, Куинни. Я не собираюсь преследовать вас за грубое нарушение наших законов. Вы не знаете, и я прошу держать это в тайне, — но, выдвигая свою кандидатуру на президентских выборах, я надеялась смягчить не только наши внутренние законы, но и особенности взаимодействия с не магическим населением. Но… проклятый Гриндевальд! Теперь я ничего не сумею.

Куинни кивнула. Она чувствовала, что Серафина говорит правду.

— Я не хотела выдвигать вам условия, Куинни, особенно такие. Но я не отрицаю, что агентам разведывательного отделения аврората МАКУСА положены определённые привилегии. Мы могли бы закрыть глаза даже на тайный брак, чтобы ваши дети могли стать законными наследниками и гражданами магического мира. И, разумеется, никто не тронет вашего булочника.

Но Куинни только покачала головой.

— Поздно, госпожа Пиквери… слишком поздно! Он вовсе не собирался жениться на мне. Я… ошиблась. Который раз.

— Так, значит?..

— Всё кончено, госпожа президент. Если я и виновата, то преступление моё в прошлом.

Серафина поджала губы и побарабанила пальцами по столу. Снова осечка. А она-то надеялась, что романтические чувства Куинни к этому немагу, прекрасные и противозаконные, могут им всем помочь!

— Я всё уже поняла, госпожа Пиквери. Не надо больше ничего говорить. Сестру я люблю существенно больше, чем всех возможных женихов, и если вы предлагаете мне помогать Тине — то я согласна.

Куинни вышла из кабинета Серафины Пиквери уже совсем не скромным секретарём, а агентом разведки. Правда, никто ещё об этом не знал. Она шла по длинным коридорам, улыбаясь и отвечая на приветствия, и никто не подозревал, что она прощалась. Прощалась с беззаботной жизнью, с лёгкостью и непринуждённостью бытия, с большими надеждами и маленькими радостями. Высокие светлые коридоры, лифты с коваными решётками, кабинеты и буфеты Министерства уходили в прошлое вместе с той жизнью, которую она здесь вела. Нет, работа секретаря не была пределом её мечтаний — никогда. И всё-таки было много хорошего в тех днях, что она провела здесь; а впереди ждало её отнюдь не лучшее.

Куинни спустилась в отдел Тайн и на мгновение замерла перед высокой железной дверью. Прежде ей сюда хода не было. Она обернулась, бросив отчаянный, умоляющий взгляд в пустой коридор, оставшийся за спиной, выпрямилась и коснулась ладонью ледяного железа.

Дверь бесшумно поехала вверх, поднимаясь, словно ворота средневекового замка… нет, нет, здесь нет ничего похожего на средневековый замок!..

Очередной коридор, светлый и головокружительно высокий, уходил в бесконечность; в конце его сиял ослепительно белый свет. Ряды узких колонн заменяли стены. В глубине, за колоннами, было темно — там скрывались тайны.

Пустая, гулкая, бесконечная тишина окружила Куинни, словно вода холодного озера.

Пока она оглядывалась, из-за колонн бесшумно выступили несколько фигур — маги в светло-серых мантиях. Они без удивления и смущения смотрели на Куинни, легкомысленно-красивую в розовом платье и туфельках на высоких каблуках. Она улыбнулась и слегка пожала плечами — мол, какая уж есть, не очень-то подхожу к обстановке, но что поделаешь. Но ни тени ответной усмешки не появилось на лицах окруживших её колдунов.

— Мисс Гольдштейн, — проговорил один из них, — вы умеете читать чужие мысли и чувства лучше всех нас. Мы научим вас скрывать ваши собственные мысли так, что никто этого не заметит. Это не будет для вас трудно, пусть вы и потеряли много времени, не совершенствуя свои способности.

— Спасибо, — вновь улыбнулась Куинни, и на её щеках заиграли ямочки. Что она могла с собой поделать?..

— Наши ученики редко испытывают к нам благодарность, — ответил маг, — вам придётся стать очень дисциплинированной и собранной. Иначе вы не сможете выжить.

Куинни вскинула голову, и её серёжки ярко и задорно блеснули в лучах холодного белого света.

— Нечего меня запугивать! Я знаю, на что иду.

Что-то похожее на улыбку всё же мелькнуло в предельно сдержанном лице её собеседника.

Обучение началось, чтобы через несколько месяцев в Париже появилась очаровательная американка, взбалмошная и забавная, которая искала сестру — и случайно, абсолютно случайно нашла штаб-квартиру Геллерта Гриндевальда.

Встретить рассвет в Париже!

Было время, когда Куинни мечтала об этом. Бродить по улицам этого вечно молодого — но такого старинного! — города, описанного в сотнях романов и повестей; увидеть бульвары, площади, силуэты Нотр-Дама и Эйфелевой башни на фоне жемчужно-серого неба! Посмотреть балет в Гранд-Опера! Париж! Модные лавки и салоны, цветочницы и букинисты! Устроить пикник в Булонском лесу, под сенью вековых дубов, кататься там на лодке по синему озеру...

И встретить рассвет в Париже!

Солнечные лучи пробивались сквозь облака. Вот он, долгожданный рассвет. В детстве Куинни читала сказку, где чары злого волшебника рассеивались с восходом солнца. Если бы и Гриндевальд мог бы так же рассеяться! А она, Куинни, вернулась бы домой, и все вернулись бы домой — и были бы живы.

Но дело, конечно, не только в Гриндевальде, дело в той неведомой силе, что заставляла людей следовать за ним и проводить его политику, цель которой была — власть и могущество. Как можно больше власти! Удивительно, но и сам Геллерт Гриндевальд, находившийся на пике своей славы, иногда чувствовал себя будто бы... беспомощным? Словно все силы вокруг — воля и желания сторонников, действия противников и расчёты на них, — словно всё это было потоком, который влечёт самого великого и пугающего мага современности навстречу его судьбе. Куинни слегка удивилась, когда он позволил ей понять это. Разумеется, Гриндевальд всего лишь старался произвести впечатление; он счёл, что у Куинни следует вызвать сочувствие и даже жалость; у Винды Розье следовало вызывать восторг. Что ж, пусть это и программа, пусть это и напоказ, но, кажется, Гриндевальд действительно страшно одинок.

Но мысль об одиночестве Гриндевальда ничуть не мешала Куинни всей душой желать ему поражения и сделать всё, что в её силах, чтобы он был повержен.

...А над Парижем занимался рассвет, и город, не ведавший об опасности, грозившей ему всего несколько часов назад, оживал; начинался новый день.

Куинни следила за тем, как просыпаются улицы и гаснут фонари, прячась за статуей на крыше старинного особняка. Хорошее место — крыша! Высоко, далеко от людей, от их чувств и мыслей. Только небо над головой да воркующие голуби.

Куинни поёжилась, поднимая повыше воротник пальто. Было свежо. Что ж, победа пополам с поражением. Победа — Париж цел. Поражение — Криденс, как бычок на верёвочке, повлёкся за Гриндевальдом, тот получил ручного обскура и, кажется, способ манипулировать директором Хогвартса — мол, паренёк ему сродни. Глупый, злой мальчик!

Тина жалела Криденса и надеялась его спасти; теперь Куинни придётся совершить подобную попытку. Жизнь любого человека ценна сама по себе, но Криденс... ох, этот злой мальчик! Нелегко спасти того, кто не желает спасения! Но Куинни постарается — ради Тины.

Тина, Тина! Там, внизу, за сетью переулков, Тина, Ньют и Тесей сидят в гостиной Николаса Фламеля. Подумать только! Сам Николас Фламель!

Тина и Ньют, Ньют и Тина! Милые, дорогие! Куинни сжала руки, переплетая пальцы, и розовый отблеск рассвета упал на её лицо; о Тина, о Ньют — пусть у вас всё будет хорошо, иначе это окажется совсем несправедливо!

Куинни покачала головой. Бедный Тесей, бедная Лита! Вот как всё закончилось. Было ли мрачное настроение Литы тогда, во время их первой встречи в Лондоне, предчувствием скорой гибели — или, напротив, именно её отношение к жизни всё определило? Никто не знает и не узнает. Осталась лишь тень, красивая и трагическая тень в памяти.

Прошедшей ночью, в мавзолее Лестрейнджей, Лита принесла себя в жертву — обнажила израненную душу, а затем... затем и погибла, ценой своей жизни купив жизнь оставшихся рядом людей. Ньюта, Тесея, Тины и этой несчастной девочки, что бежала с Криденсом из цирка.

Бедная Лита, прекрасная магнолия с родословного древа странной, жестокой семьи!

Куинни вскинула голову. Её саму часто сравнивали с цветком, но она не собиралась погибать от первых заморозков, от первого дуновения холодного ветра. Бедная Лита! У неё за плечами не было любящей семьи, не было сестры — верного друга, всегда готового подставить плечо...

У Куинни всё это было; и она выживет. Ради Тины и Ньюта, ради Якоба в далёком Нью-Йорке, и даже этого дурачка Криденса, и ради Тесея, чьё сердце теперь истекает кровью, и ради каждой маленькой человеческой фигурки — там, внизу, в многолюдном прекрасном Париже. Она выживет. Она будет праздновать победу. Она не разучится смеяться, как те тени в Отделе Тайн МАКУСА — её великие учителя. Сколько величия в их сильных, изощрённых в магии умах! И как мало жизни — как мало!

Куинни знала, что они — другие люди, и представление о том, что такое "хорошая жизнь", у них иное, не такое, как у неё. Величие и могущество, высоты искусства и науки, судьбы мира, над которыми они имели определённую власть... для них это было важнее всего. Но почему-то язык не поворачивался произнести слова "для них это было счастьем". Счастье — это слово светлое, искрящееся, доброе, тёплое. Ничего общего с белоснежным коридором Отдела Тайн.

Гриндевальд утверждает, что все люди стремятся к счастью, но связывают состояние счастья с такими разными, подчас труднодоступными вещами — богатством, властью, знатностью, брачными узами, наличием наследников или коллекцией загородных вилл; они стремятся к этим вещам, круша всё на своём пути, а потом, добившись цели, понимают, что счастья нет — или оно совсем не такое, как хотелось бы. Но благодаря этим желаниям людьми можно управлять; заденьте их главное желание, а потом затроньте их главный страх, обещайте им утешение — и всё, они в вашей власти!

— А чего хотите вы, мисс Гольдштейн? — спросил Гриндевальд, сверля её взглядом своих завораживающе-холодных глаз. — Каково ваше желание?

— О... — Куинни замялась, взмахнула ресницами, демонстрируя своему собеседнику давно задуманную картинку: она сама в роскошном платье и горностаевой мантии, с диадемой на голове, стоит на золочёной лестнице дворца, рядом с ней — смутная тень мужской фигуры, вокруг вспышки колдовских фотоаппаратов; а затем листы газет и глянцевых журналов с её портретами и подписями: "Герцогиня Виктория де... , знаменитый политический и общественный деятель, законодательница мод, покорившая Европу..."

Гриндевальд усмехнулся почти весело.

— Вот как! И впрямь, все американцы благоговеют перед замшелыми европейскими титулами! Всё, всё смести и отстроить заново! Но если вы будете мне полезны, так и быть, станете герцогиней. Хоть королевой! А ведь не за горами осталось время, когда вам достаточно было роли булочницы, а?

Этот поворот разговора тоже был давно продуман. Куинни презрительно пожала плечами.

— Фи, это был всего лишь эпизод!

— Ради которого вы не побоялись нарушить суровый американский закон? — медленно и серьёзно произнёс Гриндевальд. — Ну-ну! И именно после того, как ваша мечта стать булочницей растаяла, вам надоело разносить чай по коридорам МАКУСА?

— Когда мне чего-то хочется, — улыбнулась Куинни, — я не боюсь рисковать.

— Это уже интересно. И титул-то, пожалуй, вам нужен для того, чтобы показать этому несчастному булочнику, как много он потерял? Ну-ну, не краснейте. Вот видите, я понимаю женщин. Понимаю, но, увы, поэтому не люблю. Любить женщин может только тот, кто их не понимает... и верит ангельской внешности, такой, как у вас, мисс Гольдштейн, или у мадемуазель Розье. Вы составляете прекрасную пару, прекрасную раму для моей фигуры...

...Куинни грустно улыбнулась, прислоняясь горячим лбом к холодному, позеленевшему камню статуи. Эх, Гриндевальд, нет — не понимаешь ты женщин! Ничего ты, такой умный, не понимаешь...

Как же трудно жить в бесконечных расчётах, в бесконечном напряжении внимания, выверяя каждый шаг, каждый взгляд, каждое слово! Как трудно!

Но Куинни твёрдо решила выжить — и при этом не выжить из ума.

Задача трудная, но что поделаешь. Куинни ещё учиться и учиться разбираться в людях — как ни странно, при её-то таланте! Вот, например, недавняя история;, произошедшая на светском приёме у Аннет Розье, старшей сестры Винды. Аннет была крупной величиной в парижском свете, несмотря на скандальную репутацию — а может, и благодаря ей. У Аннет за плечами было вдовство и три громких развода, а ей ещё не исполнилось и тридцати пяти. Выглядела она превосходно, одевалась модно, принимала у себя самых интересных и экстравагантных личностей, открыто поддерживала Гриндевальда. Её приём был великолепен, но в общем тоне этого праздника жизни чувствовался некий налёт вульгарности.

Худшим было появление самой хозяйки в обществе красивого молодого человека (он действительно был гораздо моложе неё), глядевшего на Аннет по-собачьи преданными глазами. Он всё время держался с ней рядом, восхищался ею — неумеренно и слащаво, танцевал только с ней и выглядел несколько сумасшедшим. В ответ на удивлённый взгляд Куинни Винда скривила ярко накрашенные губы:

— Аннет может развлекаться, как хочет. Но я бы так не стала; неспортивно. Вы согласны, мадемуазель Гольдштейн?

Куинни кивнула:

— Безусловно. Абсолютно неинтересно.

Они прошли мимо, и вслед за густым ароматом духов Куинни обладала волна их чувств — неумеренно-восторженное настроение юноши, чей разум был затуманен амортенцией, и презрительно-удовлетворённое состояние хозяйки.

Неинтересно? Неспортивно? Мерзко, отвратительно до дрожи, до тошноты! Неужели Аннет не претит это идиотское поклонение, хлещущее через край, это унизительное для обоих насилие над сознанием человеческого существа? О нет, ей даже нравилось унижать его; Аннет необходим был спутник, причём именно этот спутник — молодой, подающий надежды волшебник из аристократической, но — увы! — маггловской семьи, и если он не поддался добром её очарованию... Что ж, амортенция даже надёжнее! Ведь Аннет не любила и не верила в любовь.

Любовь!

Здесь, стоя в тишине на парижской крыше, Куинни могла вспомнить недавнее прошлое. Однажды у Якоба мелькнула мысль, что она может заколдовать его, силой своих чар подчинить своей воле, заставить покинуть Штаты и уехать в Европу, туда, где они свободно могли пожениться, жить, как нормальная семья, а не встречаться украдкой, будто в чём-то виноваты...

Это была их первая крупная ссора. Как он посмел вообразить? Ей, обладающей магией, такое не пришло в голову! А ему — пожалуйста, пришло!

Нет, Куинни не смогла бы так поступить! Ей нужно было не это; ей нужна была любовь, ей нужно было счастье — его и её, только — совместное! — счастье...

Любовь, счастье! Какие далёкие, прекрасные и далёкие, как звёзды, слова! Идёт война, и Куинни... то есть мисс Виктория Гольдштейн, агент разведки МАКУСА, должна быть сосредоточена на совсем других вопросах.

Куинни собралась с мыслями, вновь опустив серебристое забрало сдержанности и самообладания, и исчезла с крыши; сизые и белые голуби взвились в воздух, потревоженные лёгким хлопком трансгрессии.

Куинни остановилась перед тёмной, незаметной дверью в узеньком переулке; вздохнув, она тронула дверной молоток и беззвучно, одними губами, произнесла пароль. Дверь растаяла, и мисс Гольдштейн вошла во внутренний дворик, где в кажущемся беспорядке раскинулись кусты пышно цветущих роз; она прошла под цветочной аркой, миновала сверкающие стеклом теплицы с невиданными растениями, и легко сбежала по ступенькам, ведущим к раскрытым дверям в малую гостиную.

На фоне тёмного книжного шкафа белела фигура старика Николаса Фламеля; он стоял там с тяжёлой книгой в хрупких высохших руках. Братья Скамандеры, Тесей и Ньют, замершие у камина, одновременно обернулись и поглядели на вошедшую — серьёзными и вместе с тем будто затуманенными горем глазами. С кресла поднялась — взлетела — тёмная фигурка Тины. Руки сестры обвили шею Куинни, и она уткнулась носом в плечо своей верной Тинни.

Вот это, без сомнения, счастье — обнять сестру и удостовериться, что она жива, цела и невредима; пусть идут к лешему все умники, что со скучающим видом утверждают, будто "все люди разные", что счастья нет или оно непременно должно зиждиться на чужой беде, что понятие "любовь" устарело, неважно, о какой любви идёт речь — к родне ли, к супругу ли, или к зеленеющему клочку родной земли... Пусть идут к лешему Аннет, Винда, Геллерт Гриндевальд с его гениальным планом по переустройству мира и все прочие целеустремлённые умники!..

Куинни отстранилась от Тины, вытерла слёзы кончиком белоснежного платочка, извлечённого из потайного кармашка, и взглянула на хозяина дома, медленно кладущего свою книгу на стол и взирающего на неё с любопытством и состраданием. Произнеся положенные приветствия, Куинни шагнула ближе:

— Я пришла, чтобы принять от вас инструкции, маэстро. Они, насколько я знаю, уже должны быть переданы вам.

Николас Фламель кивнул и вытащил конверт, спрятанный между страниц старинной книги. В его мудрых глазах, видевших так много, что-то подозрительно блеснуло. Но старик Фламель был прекрасным легиллементом.

— О да, дитя моё, — сказал он своим скрипучим голоском, — у нас с вами впереди много-много приключений. Но не бойтесь: и вы, и даже я — мы ещё увидим лучшие времена.

Куинни улыбнулась ему своей самой очаровательной улыбкой:

— Спасибо, маэстро Фламель! Спасибо...

Им предстояли долгие годы сотрудничества, побед и поражений, озарений и разочарований. Впереди была целая эпоха, которую вскоре назовут "периодом смуты", "большой войны" — или даже "временем Гриндевальда".

И много, много рассветов будет разливаться над Парижем, прежде чем взойдёт тот самый, долгожданный, светлый и мирный рассвет.

Кондитерская мистера Ковальски процветает уже который год, и иногда ему кажется, что сказочная история с волшебными существами и прекрасной девушкой, которая влюбилась в него — в него, только подумайте, — была просто причудливым, фантастическим сном. Чем дольше он живёт в своём уютном, пропахшем корицей, сдобой и мукой мирке, тем сильнее чувствует, что все эти необыкновенные приключения были плодом его воображения.

Он начинает верить, что и впрямь сочинил сам всех этих забавных, нелепых существ, в форме которых печёт пряники. Их так любят дети — весёлые, говорливые ребятишки… Он всё чаще задумывается о том, что неплохо было бы, заведись в его холостяцкой квартире уютная, добродушная хозяйка и несколько таких вот милых, шустрых ребят. Кому-то ведь надо будет передать своё развивающееся дело: он-то не вечен, увы.

Однажды в кондитерскую заходит незнакомка — золотистые кудряшки, синие глаза с искорками смеха, ямочки на румяных щеках… Во всех её движениях сквозит лёгкость и какое-то жизнерадостное, невинное кокетство. Но разве такая девушка может ответить взаимностью на его ухаживания? Нет, нет и нет.

И хотя незнакомка продолжает захаживать за песочными пирожными в кондитерскую, Якоб больше не смотрит в её сторону.

Нет, это не колдунья из его сна: эта красавица ниже ростом, полнее, да и черты лица у неё иные. Словом, не она это — нет, не она!..

Проходит время, и в доме Якоба Ковальски начинает заправлять его давняя соседка, тоже родом из-под Варшавы. Она простая, немного ворчливая иногда, но в целом хорошая женщина. Конечно, Марта вовсе не любит Якоба — да какая там ещё любовь! В свои тридцать пять она считает себя старухой, а любовь, по её мнению, — это только для юных и красивых. Красивой она себя не считает тоже, хотя Якоб с ней не согласен: её большие, светлые голубые глаза очень милы, а копне густых, цвета спелой пшеницы волос позавидовали бы многие девицы. Морщинки в уголках глаз и возле рта совсем не портят лицо Марты; даже в её загрубевших, загорелых руках и коренастой, тяжеловатой фигуре есть нечто трогательное и располагающее. Отпечаток нелёгкой жизни лежит на всём её существе; она изведала много лишений, но любви не заслужила — в этом она уверена непоколебимо. Впрочем, она согласна заботиться о Якобе, если тот женится на ней; их брак похож на торговую сделку, но в этой сделке нет ничего пошлого или гадкого, — скорее печальная честность Марты, которая могла предложить ему свою сильную, крепкую руку, но никак не сердце.

Марта немного оттаивает лишь рядом с колыбелькой сына; постепенно Якоб привыкает к ней, такой, какая она есть; хотя иногда ему кажется, что теперь его дом состоит из сплошных рамок и углов: Марта невосприимчива ни к чему новому, а жизнь, мерно катящаяся по накатанным рельсам, — её идеал; её взгляд не в силах окинуть пространство шире, чем их собственная кухня. Якоб всё реже бывает дома, но Марту это не смущает. Когда он серьёзно заболевает — даёт знать о себе рана, полученная ещё во время германской войны, жена навещает его в больнице, но сквозь боль и сонное марево лекарств Якоб с необыкновенной ясностью осознаёт, что ей на него наплевать. Это очень удобно. Но иногда…

Великая депрессия наносит удар за ударом, и людям становится не до булочек и пирожных — большинству из них нечего есть, и длинные очереди выстраиваются за бесплатным супом, а армии безработных шатаются по стране. Новые, недавно открытые отделы кондитерской Ковальски приходится закрывать. Но какое-то странное, магическое везение спасает его от полного краха. Трудные времена заканчиваются — и кондитерская процветает, процветает даже тогда, когда новая война врывается в будни кровавым ураганом. Впрочем, в Нью-Йорке слышно лишь её жуткое эхо. Оно повсюду — в газетах, разговорах, письмах с фронта, пёстрых плакатах на стенах, в школьных благотворительных базарах и сборе металлолома, в котором активно участвует их сын, мечтающий стать то лётчиком, то моряком. Марта смотрит на эту суету неодобрительно — её не волнуют заокеанские дела, и когда Якоб идёт сдавать кровь для раненых солдат, она одним коротким замечанием даёт понять, что считает такие поступки блажью. Но Якоб всё равно продолжает слышать жуткое многоголосое эхо, в котором смешались стоны, рыдания и сатанинский смех, рёв огня и грохот железа. Эхо отдаётся в ушах долгих шесть лет, и наконец замолкает.

Пришла осень сорок пятого года, и улицы Нью-Йорка были полны народу; песни, музыка, возгласы ликования — всё это не может заглушить тишины, что возникла после того, как замолкло проклятое эхо; праздничный гул лишь оттеняет её.

Якоб бесцельно бродит в толпе, позволяя ей нести его по улицам и площадям. Уже темнеет, и над Нью-Йорком гремит салют. Разноцветные шары и звёзды с грохотом рассыпаются в ночном небе, и Якоб запоздало думает, что из окна их дома не видно этой волшебной роскоши, а сынишка с радостью посмотрел бы на красивый салют…

Но он забыл про них с Мартой — всё чаще стал забывать, и всё реже испытывал по этому поводу угрызения совести.

Яркие искры сверкают и переливаются в ночном небе, словно крылья волшебного существа, заполняя собой тёмное пространство над крышами высоток, совсем как та чудесная птица, что вылупляется из серебряного яйца.

Якоб вдруг отчётливо вспоминает, каким образом у него появился первый капитал, благодаря которому он смог открыть свою кондитерскую, вспоминает всё до мелочей — и говорит себе, что это было правдой.

Толпа всё несёт его — и выносит на очередную площадь. А там, в волшебном свете разноцветных огней, стоит среди пёстрого народа она.

И он мгновенно вспоминает её имя, которое уже давно перестал повторять про себя, — Куинни Голдштейн.

Она стоит и смотрит в небо — такая же, как была, словно эти долгие, бесконечно долгие годы её не коснулись ничуть. Лёгкое пальто цвета весенних сумерек идеально подчёркивает стройность её вечно молодой фигуры. Мягкие волны золотистых волос всё так же вьются вокруг светлого лба, а кудри живописно выбиваются из-под берета. И даже милые ямочки на щеках — всё те же, что и прежде. Колдунья — она соткана из волшебства.

Куинни медленно и грациозно опускает голову, легонько поправляя прядь волос, оборачивается — и смотрит прямо на него, но лицо её ничего не выражает.

Ничего — ни радости, ни удивления, ни огорчения.

Ничего — быть может, она его даже не узнала.

Но Якоб узнал. Он глядел на неё во все глаза и видел, что её не просто коснулась — опалила война. Он хорошо знал и помнил это выражение, ещё с той, Первой мировой войны. А ещё такие глаза были у одного из его подчинённых в пекарне, что ушёл на фронт добровольцем, попал в плен, сбежал, вернулся в армию, был ранен — а теперь хромал по складу, пугая всех обожжённым лицом и понося Гитлера последними словами.

Куинни смотрит на него — всё так же, как прежде, свысока; с высоты роста и тонких каблучков. Прямая, стройная и соблазнительно-прекрасная издали, вблизи она — смертельно усталая, измученная, иссушённая войной.

Якоб смотрит на неё широко распахнутыми глазами, кажется, даже рот от удивления раскрыл — вид у него, должно быть, испуганный и странный, потому что Куинни вдруг произносит своим мелодичным голосом, в котором появились глуховатые, хрипловатые нотки:

— Не бойся, я не стану читать твоих мыслей.

Якоб только помотал головой; о нет, он не боится. Якоб видит, будто это он был легиллементом, тень того страшного, что стоит за её спиной; удивительный и опасный талант, каким Куинни обладала, — как, должно быть, пригодился он на войне волшебников, начавшейся уже давно… так давно…

— Ты… оттуда?

Куинни подтверждает его догадку и молчаливо кивает, опустив длинные, изогнутые кверху ресницы — как же она всё-таки красива! По-прежнему красива, даже ещё прекраснее, чем раньше, ещё таинственней, ещё недостижимей.

— Но ведь война закончилась… Ты ведь вернулась?..

Куинни печально улыбается и качает головой.

— Как… ты?..

Куинни прикладывает палец к губам с лёгкой усмешкой — привычно-игриво, с той невольной притягательностью, что даётся природой и является практически талантом.

— Я не ожидала тебя здесь встретить.

— Я тоже… не ждал. Нет, ждал! Я всегда тебя ждал, всегда… зачем ты так исчезла? Зачем?

Куинни молчит несколько мгновений, сунув руки в карманы пальто — даже этот жест у неё выглядит изящно.

— Не хотела подвергать тебя риску, Якоб.

Её голос звучит бесконечно устало, и ни капли яда в нём нет. Куинни стоит совсем рядом, красивая, как фарфоровая статуэтка; и хотя глазурь на ней пошла трещинами от огненных печей войны, она по-прежнему очень хороша.

В безупречной красоте Куинни чувствуется железная воля, благодаря которой она всё ещё жива — и всё ещё прекрасна. Она не заслуживает жалости — она заслуживает восхищения, и от того, что Куинни оказалась сильнее и лучше, Якоб начинает злиться на неё.

— Тогда почему ты не стёрла мне память? Почему ты мне оставила эти… эти… пытку эту — памятью о тебе?

Куинни склоняет голову набок, и он понимает — надеялась, она надеялась, что он её догонит. Быть может, не сейчас, но позже — он услышит это от неё! Ещё услышит…

— Это можно исправить, — легко соглашается Куинни.

Кажется, она действительно вот-вот выхватит волшебную палочку и заставит его всё забыть; Якоб хватает её за руку крепкой хваткой — и Куинни морщится от боли.

— Нет! Нет, нет, Куинни, ведь ещё не поздно, ведь… пойдём, Куинни, я…

Она смотрит на него сверху вниз — её лицо так близко, и аромат нежных духов овевает их. Но в синих глазах колдуньи лишь ледяная, полная горечи тьма. Она очень близко — и в то же время бесконечно далеко.

— Я устала, Якоб. Я устала от чужих мужей, от лжи, от интриг и лицемерия, от бесконечных ролей и масок, от… всего. Но если там был какой-то смысл… впрочем, пустое. Знаешь, однажды я смогла спасти жизнь Тине… и помочь Ньюту. Я думаю, это стоило того.

— Куинни!.. Куинни, постой, только не исчезай, как ты…

— Прощай, Якоб. Честное слово, мне жаль, если я причинила тебе боль…

Куинни безо всякого труда высвобождает руку и выпрямляется — гибкая и нежная, как прекрасный цветок. Она вновь смотрит в небо — и в профиль снова кажется беспечной и молодой.

Пропасть между ними — пропасть в целую войну, и она ширится, ширится с каждой минутой, становясь всё непреодолимей. Неподвижная фигурка Куинни отдаляется и отдаляется, теряясь в толпе, и Якоб всё дальше и дальше от того места, где они встретились — в последний раз.

* * *

…В доме тихо; все спят. Якоб на редкость неповоротлив — свернул в коридоре подставку для зонтов, разбил кружку, опрокинул стул. Впрочем, никто не проснулся — или не счёл нужным встать. Якоб повалился спать на диване, не добравшись до спальни; наутро Марта выговорила ему за позднее возвращение и пьянство — хотя, вроде бы, он не был пьян. Голова с утра была свежей и ясной, ни тени похмелья. Впрочем, спорить с женой он не стал, предпочитая молчаливо поглощать завтрак.

— Папа, а ты правда придумал всех этих зверей? — сын как ни в чём не бывало улыбается, рассматривая печенье на своей тарелке, и задаёт привычный вопрос. Обстановка на кухне неуютная, и он, как умеет, пытается разогнать тучи. Это редко получается, но он старается — почти каждое утро.

— Да, придумал…

— А ещё придумаешь?

— Это вряд ли.

— Почему?

— Да как-то… в голову не приходит…

Марта привычными движениями убирает посуду, а Якоб торопится в пекарню. В воздухе повисают дежурные фразы, без которых можно было бы обойтись. Без всего этого можно было бы обойтись — без опостылевшей, постаревшей Марты, без надоедного мальчишки, так похожего на неё, без рутины дней, крутящихся бессмысленной тошнотворной каруселью.

Возможно, с того дня Марта могла бы заметить, что Якоб перестал задумываться и мечтать о чём-то далёком и несбыточном; о ком-то — о ком-то другом. Но Марте было всё равно, она не увидела в муже никакой перемены; и её равнодушие было очень удобно.

Марта ничего не заметила, как не замечала и прежде; как тогда, когда она одобрила решение убрать подальше в комод портрет пани Ковальски — старая, мутная фотография совсем не украшала комнаты. Марта не знала, что Якоб уже давно изменил старинные семейные рецепты, чтобы производство обходилось дешевле, и сейчас уже не мог вспомнить, каков был вкус и аромат любимых булочек его детства.

В пекарне настроение у служащих приподнятое. Война закончилась, закончилась война! Те, кто воевал, возвращаются домой. Мы победили, и всё будет хорошо — лучше, чем прежде.

Якоб идёт по рабочему помещению, рассеянно отвечая на приветствия, и вдруг понимает, что снова очутился на консервном заводе. Только надежды вырваться отсюда уже нет — и не будет.