Сучий сын (джен)

Дом их встретил тишиной. Оставшись с ней наедине, Том услышал тиканье часов. Оно всегда всплывало в безмолвии и тем и раздражало, а порой и пугало. Равнодушное «тик-так», и больше ничего. Единственный звук, который разделит с тобой пустоту внутри и вокруг тебя. Том вяло опустился на диван, поглядывая на елочку, стоящую в углу. Его и самого мама периодически туда ставила, но в этот миг стало как-то обидно за зеленую красавицу; ведь ее не за что было наказывать. Тяжело вздохнул, задумавшись. Он столько времени ждал, что ее наконец купят. Малыш был готов даже обнять ее. Елочка заслужила быть украшенной и радовать глаз. Только сейчас Томми сомневался, что они с мамой нарядят ее. Чего стоит ждать от мамы теперь, он боялся даже угадывать.

Она стояла на кухне и капала в воду лекарство, которое имела привычку принимать время от времени. Мама не произнесла ни слова, пока они добирались до дома. В автобусе Том старался смотреть в окно и не оборачиваться, чтобы не наткнуться на холодный взгляд. Вечером город казался еще более красивым: здания мерцали разными цветами, а деревья продолжали наращивать белые шубки, ведь с неба вновь повалил снег. Томас понимал, что любит зиму даже больше, чем лето, и хотел порадоваться тому, что она еще только началась. Однако совсем не выходило. Малыш чувствовал, что мама смотрит. Если не на него самого, то в ту же сторону, что и он. Наверно думала, что он выискивает на улицах папу, о котором так и не смог умолчать. И какое-то время Том действительно пытался.

Мама включила свет и села рядом. Не настолько близко, что Том при желании мог потянуться и дотронуться до нее, но настолько, что она при необходимости могла дать ему подзатыльник. Перекинула ногу на ногу, оперлась о спинку, скрестила руки на груди. Ей осталось только включить телевизор и тогда бы точно успешно сделала вид, что сына не существует. Но в доме не раздался голос диктора, так обожающий рассказывать дурные вести. И реклама новых игрушек не заставила Тома оторвать взгляд от ковра и прекратить ковырять диван пальцем. Лишь тиканье часов в тишине и снегопад за окном. Нужно было срочно придумать, что сказать, но варианты, то и дело приходящие в голову Тома, казались какими-то глупыми и совсем не подходящими. Мама злилась, а он так и не узнал ничего о папе. Никому не стало легче от его вопросов, однако малыш все еще хотел, чтобы ему ответили. Но вновь спрашивать не решался, ведь результат однозначно был бы плохим.

— Нарядим елочку? — Том наконец собрался с силами и заговорил, хотя преодолеть страх оказалось гораздо более трудным делом, чем он себе представлял. Мама явно не оценила его порыв. Она повернула голову в его сторону, и на ее лице мальчик прочел недоумение.

— Что? — спросила так, будто прекрасно поняла смысл его слов и все равно осталась недовольной. Но Том был готов повторить.

— Нарядим елочку? Я хочу нарядить ее.

Малыш на самом деле хотел гораздо большего, но такое желание ему казалось наиболее безобидным в тот момент. Однако даже оно вызвало у мамы негативные чувства. Хотя неудивительно; она за все это время, несмотря на бесчисленные просьбы, так и не купила эту несчастную елку. Мартин наверняка подарил ее из жалости, подумал Том и сам не заметил, как нахмурился.

— А извиниться за свое поведение ты не хочешь? — мама говорила обиженно, почти разозленно, но ее голос не надрывался в крике, а оставался ровным, как чаще всего и бывало во время их ссор.

— Нет, — сказал он тихо после недолгих раздумий. — А ты?

— Я? Нет, дорогой мой, не хочу.

Том сглотнул, чувствуя напряжение в горле. Может, и не стоило так расстраиваться из-за всего, что произошло на улице. Ему понравилось гулять на площади, несмотря на то, что он хотел совсем иного и кончилась прогулка явно не радостно. И на маму он почти не злился. Но его сердечко колотилось от страха и волнения, ведь мама, казалось, наоборот раздражалась все сильнее.

— Что ты устроил на улице? — продолжила она спустя некоторое время томительного и гнетущего молчания. — Тебя там резали, Том? Или, может, обокрали? Закатил истерику на пустом месте, и Мартину пришлось тебя успокаивать. Я говорила тебе много раз, что это опасно. Но разве ты меня слушаешь? Нет, конечно, нет. Зачем слушать мать, верно? Можно в очередной раз устроить концерт и привлечь к себе все внимание. А если бы тебе стало хуже? Ты не мог просто подождать? Я так многого прошу, Том? Что ты устроил?!

— Я правда его видел, — только и сумел выдавить из себя Том.

Он старался говорить как можно спокойнее, но голосок все же дрогнул. Малыш опустил глаза в пол и вжался в угол дивана, словно надеялся спрятаться. Он решительно не понимал, что ему ответить. А мама, наверно, просто не понимала, что ее слова обижают. Но сказать об этом он так и не осмелился.

— Да, конечно. Конечно, куда же без папы. Сколько раз я просила тебя не говорить о нем, а ты все равно продолжаешь трепать нервы.

— Я очень скучаю…

Может, еще можно было что-то изменить? Сказать что-то, что ее утешило бы? Том от страха будто совсем потерял дар осмысленной речи и отвечал то, что первым приходило в голову. Она должна была понять, что он не нарочно вспоминал об отце, а тоска по нему не была чем-то необычным. Ведь это же папа, как по нему можно было не скучать?

— Разумеется, Том, ты скучаешь, — мама перешла на пугающий шепот. Порой она вновь повышала голос, но он оставался очень тихим. — Ведь ты очень сильно любишь папу, правда?

— Правда… Люблю.

— Несмотря ни на что. Дети ведь такие любящие, светлые создания, — ее улыбка совершенно не понравилась Тому. Мама не смотрела в его сторону, но он чувствовал, как ее злость оплетала его со всех сторон. — Они пришли в этот мир, чтобы любить и быть любимыми. И они не могут причинить никому зло, это же дети, милые ангелочки. Подарки Господни, черт бы Его побрал.

Малыш затаил дыхание, боясь шевельнуться. Мама говорила добрые слова с издевкой, словно высмеивала всех, кто так считал, словно злилась на каждого и винила в своей боли. Ее манера речи так испугала Тома, что он едва не расплакался. Она ничего не сказала про него самого, но он чувствовал, что весь этот гнев был связан только с ним. Что мама не считает его своим подарком, а, наоборот, будто жалеет, что малыш появился в ее жизни. Том перевел взгляд на свои колени. Он не успел переодеться после прогулки и потому разглядывал свои штанишки, в этот раз не толстые и шумные, для игр в снегу, а тонкие, коричневые, в которых можно ходить в гости. Том как можно скорее пытался придумать хоть что-то радостное, но в голове всплыло только желание встать и уйти к Дугласу. Прямо сейчас.

— Я… Я плохой? — спросил он спустя некоторое время, больше не пряча дрожь в голосе и слезы в глазах.

— Нет, что ты. Извини, твоя старушка просто сетует на жизнь, — мама вздохнула, потерла глаза и лоб, согнулась несильно. Тому захотелось подсесть поближе и обнять ее, но сердце колотилось от волнения, и он не находил в себе сил бороться со страхом. Казалось, мама непременно оттолкнет его. — Том, я… Всю твою жизнь стараюсь не видеть в тебе твоего отца. И все боюсь, что ты станешь таким же мерзким проходимцем. Но ты растешь, и я… Я с каждым днем убеждаюсь все сильнее, что ты уже становишься. А я не могу на это повлиять, как бы ни старалась. Еще и пример с него берешь, хах.

Она подтянула к себе колени и, сцепив ладони в замок, обняла их. Пугающая улыбка давно исчезла с ее помрачневшего лица, но Тому не становилось легче. Малыш внимательно следил за мамой взглядом из угла дивана и изо всех сил старался понять, в чем же он настолько провинился перед ней. И как можно было исправиться, чтобы она отбросила неприятные мысли прочь и прижала его к груди. Он прикусил нижнюю губу и вслушался в мамин голос, мельком поглядывая на часы. Стрелки, невзирая ни на что, продолжали свой путь по кругу. Как бы ему хотелось стать одной из них; что бы не стряслось вокруг, делать свое дело, не обращая внимания на горести и печали. И всегда продвигаться вперед, не замечая, что в какой-то миг ты вернулся к той же точке, с которой начинал.

— Я очень устала, Том. С тобой… Очень тяжело, — ее голос дрогнул. Послышался всхлип, и Том почувствовал себя еще более неуютно. Он поежился, поджал колени, совсем как она, и продолжал следить за каждым ее движением. — Как же ты мучаешь меня каждый день, а ведь ты еще совсем маленький… Откуда взять силы?.. Бог просто смеется надо мной. И я слышу, у Него твой смех. Даже не смех твоего проклятого папаши, а твой, слышишь? Ты должен был стать моим продолжением, но тебе, похоже, нравится причинять боль другим. Совсем как ему. Что я сделала тебе, Том, а? Недостаточно хороша для тебя? Тебе больше нравится, когда с тобой сюсюкаются раз в несколько месяцев? Давай, скажи, какая я ужасная мать, как правильно воспитывать детей. Почему бы тебе не попросить папочку забрать тебя? Если он, конечно, осмелится заявиться еще хоть раз. Господи… Зачем Он послал мне тебя, зачем?!

Мама расплакалась, ткнувшись лбом в колени. Закрыла глаза и растянула губы до дрожи в щеках. Ее растрепанная коса легла на плечо, словно пытаясь скрыть от Тома ее краснеющее лицо, но безуспешно. Сердце рвалось наружу отчаянно, практически яростно, не щадя его. А грудь, наоборот, сдавливалась все сильнее, и так тягостно и больно стало Тому, что он согнулся, впившись пальцами в кофту. За мамиными словами скрывались страшные чувства, малыш ощущал их мощь в ее надрывающемся голосе, а теперь в частых всхлипываниях. Пусть они уйдут, мысленно взмолился Том, вдыхая как можно глубже.

— Ты мое испытание, Том… — прошептала мама, глотая слезы. — И я не справляюсь. Я никогда не справлюсь…

Том спрыгнул с дивана, хотя это больше походило на падение. Внутри, под кофточкой, что-то тянуло вниз, и противостоять этому было просто невозможно. Дыхание оставалось неровным, как бы малыш ни старался следить за ним. Том очень хотел знать, что за чувство вдруг ворвалось в его сердце и заставило колотиться еще быстрее, чтобы оно еще более безудержно трепыхалось. Но, казалось, что это вовсе не чувство, что его полоснули ножом прямо в грудь, по его маленькому, больному сердечку, совсем по-настоящему. И теперь оно взвывало, словно раненный зверь, и билось не потому, что должно было, а потому, что агония стала невыносимой. Пусть они уйдут, продолжал молить Том, но эмоции внутри него только набирали силу. Он упал на колени, наклонил голову как можно ниже. Слезы полились сами собой, и они казались горячее даже самых пылких маминых поцелуев в эти же щеки, что в этот миг должны были покраснеть, но кровь отчего-то не приливала к лицу. Оно, наоборот, становилось все синее, и Том очень испугался бы, увидь он самого себя. Вдохи и выдохи нисколько не помогали, он жаждал вскрикнуть от охватившего его ужаса, но не получалось, и мальчик безмолвно хрипел, сжимаясь на полу.

— О боже, Том, — малыш услышал испуганный голос матери.

Ее всхлипы не прекратились, но стали будто бы громче. Он попытался выровнять дыхание, но ничего не вышло. Пусть они уйдут, их слишком много. Том изо всех сил пытался понять, как зовутся эти жуткие чувства, набросившиеся на него, но ни одно слово, которое только всплывало в памяти, совершенно не подходило. Клэр склонилась над ним, а после села рядом, протянула к сыну руки, встревоженно глядя и невнятно шепча что-то. Том постарался прочесть по губам, повернув голову в ее сторону. Из носа потекло, и малыш поморщился от отвращения. Ему захотелось закричать и отскочить от мамы, но вместо этого он позволил обхватить себя руками и упасть в ее легкие объятия.

— Тшшш, дыши, Том, пожалуйста, — она медленно провела рукой по его синеющему лбу, осторожно коснулась губами выступившей вены. — Не бойся, только не бойся. Сейчас тебе полегчает. Только вдох и выдох, помнишь? Давай вместе, малыш. Прости, слишком много боли скопилось внутри. Я совсем себя не контролирую, Господи. Не так мы хотели встречать Рождество.

Том стирал ладонями слезы с щек, снова и снова, не позволяя им упасть с подбородка. Горло надрывалось от плача и периодического кашля, и только в короткие мгновения малыш затихал. Руки матери на спине, ее лицо перед глазами и поцелуи в лоб немного успокаивали, но чувства все не слабли. Том не оставлял попыток отдышаться, но он ощущал, как немеют его ладони и стопы, и ужас охватывал его с новой силой. В один миг малыш даже подумал, что вот-вот погибнет, и эта мысль отчего-то вдруг страшно разозлила его.

— Я не испытание! Это ты плохая! — вскричал Том, запрокинув голову и нахмурившись, отдалился от мамы. Она не должна была так говорить, как бы сильно он не расстроил ее. И чего бы не хотел Бог, Его желания волновали малыша гораздо меньше, чем собственные. Том сел на корточки, держась одной рукой за маму, а другую прижимал груди, вслушивался в биение сердца. — Извинись! Сейчас же!

Возможно, лицо Тома выглядело в этот миг слишком устрашающе, а может его крик задел маму за живое, или же больше всего ее ужасала вздувшаяся на его лбу вена, но ее взгляд вдруг перестал быть сожалеющим и превратился в испуганный. Ее собственные слезы еще блестели в глазах, и они быстро заставили Тома устыдиться себя. Он остановился. Крики стихли, хоть плач не прекратился и все еще удушал малыша. Вдохи и выдохи не стали ровнее, разболелась голова. Но Том замолчал, опустил голову и с трудом сглотнул ком в горле.

— Прости, Томми, — прошептала мама, коснулась его щеки и погладила. — Прости. Сейчас нарядим елочку, хорошо? Только приведем себя в порядок, да? Дыши глубоко и думай о хорошем, помнишь?

Поджав губы, Том вяло кивнул и мысленно продолжил себя утешать. Он прикрыл глаза от усталости, но резко закашлялся. В груди перестало все стискиваться, но по-прежнему тянуло вниз. Слезы скатывались реже, но малыш больше не вытирал их. Он лег на бок, положил голову к матери на колени и поджал ноги. Мама в последний раз всхлипнула, и затем Томми услышал ее тихое пение. Ласковый голос иногда срывался, порой она переходила на шепот и вовсе замолкала, чтобы отдышаться, но после вновь звучала громче. Она опустила руку и изредка проводила пальцами по его лицу и волосам. Том больше всего на свете любил слушать, как она пела для него. В эти мгновения в ней не оставалось никакой раздражительности и холода, уходила привычная строгость, и нежность, которую мама вкладывала в слова песен, обогревала и успокаивала, как ничто другое на свете. Но когда плач Тома стих, дыхание наконец выровнялось, и страшное онемение прошло, мама заговорила вновь:

— Я знаю, ты любишь папу, малыш. Но, пожалуйста, пойми. Мы не нужны ему. У него другая семья, а мы так — ненужный балласт. Я никому не позволю относиться к себе подобным образом, Том. И ты тоже не позволяй, слышишь? Поэтому я прошу тебя — пожалуйста, малыш — не думай и не говори о нем. Из-за него мы только расстраиваемся. Он продолжает отравлять жизнь одним своим существованием. Только играется, а потом ты плачешь из-за того, что он не приехал на Рождество. Это никуда не годится, Том. Он бросил нас. Бросил нас! Ты понимаешь это, малыш?

Том не понимал. Но медленно кивнул, только чтобы мама успокоилась. Он всегда видел папу совсем другим, не таким, каким она его описывала. Он всегда выглядел серьезным, и потому всякий раз, когда на его лице появлялась скромная улыбка (а порой Тому приходилось очень стараться ради нее), это не казалось чем-то фальшивым, как в случае с Мартином и даже самой мамой. И поэтому все, что делал папочка, воспринималось малышом как нечто доброе и непременно искреннее. Том не сомневался в том, что оба родителя любят его так же сильно, как он сам. Однако если из-за отца мальчик плакал только потому, что его не было рядом, то из-за мамы по совсем разным причинам. Но и в этом Томми не видел ничего удивительного; Клэр всегда была с сыном и тоже часто плакала из-за него, а папа… Интересно, плакал ли когда-нибудь папа из-за Тома? Или вообще из-за чего-нибудь.

Но когда мама сказала вдруг о другой семье, малыш даже глаза открыл от настолько поразившей его новости. Откуда? Почему папа никогда ему не рассказывал об этом? Всегда отмахивался от разговоров даже о работе, хотя оправдывал свои исчезновения именно ей. А мама? Почему она сказала только сейчас о другой семье? Знала и все это время тоже молчала? Почему? Не хотела расстраивать? Да, наверняка. Но… Том вновь поджал губы, обхватил себя руками. Он отчего-то не почувствовал себя расстроенным. Хотя в груди больно кольнуло еще не успокоившееся сердце. Другая семья… Другие дети, значит, тоже? Такие же маленькие? И папа любил их сильнее? Нет, он не мог! Том вздохнул, задумался о том, как ему хотелось бы, чтобы отец защищал его от маминого гнева и говорил о том, что она не права. Но что, если папа делал все это, только в другой семье? Что, если там точно так же плакал другой малыш? Ему наверняка папа был нужен не меньше… И отец выбрал того, другого, а не Тома? Почему? Он был чем-то лучше? Невозможно! Том постучал зубами, нахмурившись. Папа должен был ответить на все вопросы, когда они только увидятся вновь. Малыш кивнул сам себе, немного успокоившись. Ответит, иначе никак.

— Мам… — позвал он тихо, не поднимая головы и вновь прикрыв глаза, — а когда папа приедет?..

— Я не знаю, — в ее голосе послышалась горечь разочарования, но злости Том не ощутил и потому расслабился. Он обязательно найдет ответы, добьется всего сам, если мама не желала помогать. Осталось только дождаться.

— Надеюсь, скоро… Он правда там был, — прошептал Том и слабо улыбнулся. — Я люблю тебя, мам.

— А я тебя, — услышал он робкий ответ.

Как бы Том хотел, чтобы каждая их ссора заканчивалась именно так. Конечно, было бы намного лучше, если бы никаких ссор вообще не было, однако мама объясняла, что это совершенно нормально, и такое случается во всех семьях, а не ругаются только те, кто не любит друг друга. Малышу не то чтобы нравилось такое положение дел, но разве мог он что-либо сделать? Порой наказы матери он нарушал, некоторые не без удовольствия, и все же многое воспринималось им как незыблемая истина. И поэтому, когда папа говорил совсем иное, Том сильно путался. Малыш зажмурился, потер пальцами глаза. В последний раз подумал, что будет ждать отца как можно скорее, и решил наконец переключиться на что-то более жизнерадостное.

— Елочка? — спросил он, мягко улыбнувшись, когда поднялся и оглядел до сих пор грустную маму. Она беззвучно вздохнула, но кивнула, после чего стерла оставшиеся слезы.

Но прежде Клэр отвела сына в ванную. Она говорила, что всегда нужно смывать печаль с лица, и Тому нравилось это правило. Он ощущал себя будто обновленным и убеждался, что готов дальше идти по жизни с высоко поднятой головой. Мама тоже умылась, и грусть словно бы покинула ее лицо. Когда они вместе посмотрелись в зеркало над раковиной, Томми почувствовал, что радостное настроение наконец к нему возвращается. Ведь мама сказала, что они оба такие красивые, когда улыбаются. С этим он никогда не поспорил бы.

Вечер, казалось, наконец сумел сгладить впечатление Тома об этом дне. Пусть многое шло не так, как ему хотелось, теперь, когда они с мамой сказали о том, что любят друг друга, все будто бы наладилось. Клэр много молчала в тот вечер, и ее сына это не радовало, но зато они вытащили из огромной коробки разноцветные шары, специально для елочки, и длиннющую гирлянду, ничем не уступающую той, которой украсили елку на площади. Правда, Том так и не сумел сделать все самостоятельно; ростом он не вышел, как говорил Дуглас, которому малыш был чуть ли не по локоть, и потому нарядить получилось только пушистый зеленый низ. Мама в свою очередь украшала верхнюю часть. Ветви кололи руки и даже щеки, но Тома это нисколько не смущало. Запах ели был таким свежим и праздничным, что малыш был готов без страха расцарапаться прижать деревце к себе и обнюхивать его, пока не надоест.

Правда, Томми быстро понял, что наряд елочки получается каким-то слишком разношерстным: он забрал себе чересчур много шаров, и для мамы осталось маловато, да еще и цвета забрал самые любимые — красный и фиолетовый, но после, правда, одумался и набрал еще желтых. А вот Клэр пришлось обойтись синими, белыми и зелеными, хотя Том искренне не понимал, зачем последние вообще существуют, если сама по себе елка была зеленой. Но позже малыш согласился обменяться с мамой несколькими шарами, и наряд стал ему нравиться еще больше.

Когда Клэр достала огромную желтую звезду, Том долго не мог оторвать от нее взгляд. Такая блестящая и яркая, под стать красавице-елочке. Малышу захотелось как можно скорее пригласить в гости Дага, чтобы тот посмотрел и оценил, как замечательно у них получилось. А если при этом удастся поймать Санту… Ох, как бы приятель не обзавидовался! Чтобы водрузить звездочку на самый-самый верх ели, маме пришлось встать на стул. Она тоже была невысокой, в отличие от папы. Вот тут его помощь была бы как нельзя кстати! Но, наверно, отец в это время дрался с гризли или наряжал елку в другой семье. Одно из двух, и Том не мог выбрать, какой из вариантов не нравится ему меньше. Чтобы стряхнуть с себя неприятные мысли, а заодно и осыпавшиеся зеленые иголки, малыш вскочил на диван и начал прыгать, смотря на маму. А когда звездочка засияла под потолком, от радости захлопал в ладоши и прокричал, какая его мамочка молодец. Это наконец смогло вызвать на ее лице более искреннюю улыбку, чем раньше.

Но чудеса на этом не кончались. Мама сходила на кухню и вернулась с перевязанной бордовой коробочкой. Возможно, это был подарок для самого Санты (если она хотела поздравить с Рождеством бездомных, то чем был хуже этот добрый старичок?), и сперва Томми так и подумал, однако все оказалось гораздо проще. Мама разрешила потянуть малышу за ленточку и даже самому раскрыть тайну, что же пряталось внутри. И когда Том скинул крышку на ковер, перед ним очутились любимые его сердцу карамельные тросточки, ровно двенадцать штук, как объяснила мама, по одной на каждый день святок. Как же широко малыш улыбался, пока облизывал одну из них, а Клэр вешала на елку остальные, некоторые специально пониже, а большую часть — повыше, чтобы, если Том и нарушил уговор, то итог был для него не слишком катастрофичным. Найти сына лежащим на полу с больным, набитым карамелью животом она явно не хотела, и Томас сделал вид, что полностью разделяет ее позицию.

И все же странные и невеселые мысли посещали Тома в те мгновения вечера, когда малыш прекращал концентрироваться на том, что происходило вокруг него. Наверняка в то же время Даг объедался за столом и выслушивал очередные нравоучения от отца, а маленькая Пегги измазалась вся в пюре и расплакалась из-за того, что не успела сорвать с камина носок — мама перехватила ее, не позволив совершить величайшую глупость. А еще Дуглас наверняка достал из-под подушки рогатку и решил перепрятать ее в другое место, пока Санта не заявился в их дом. Охотник всегда должен быть наготове, говорил он, когда хвастался целой горстью петард и так хитро ухмылялся. Том вспоминал это и подумывал о том, что было бы неплохо достать свой игрушечный пистолет. Правда, тот ничем не стрелял, но наготове-то быть все равно было нужно! Томми только вздыхал. Вот бы Даг тоже думал о нем в этот момент и хотел заглянуть в гости.

Чуть позже они с мамой достали шашки и играли в них. Правда не так, как ей хотелось бы — они просто старались выбить с доски вражеские фишки и при этом не потерять собственных бойцов. Малыш сражался с азартом: целился, прищуриваясь, и не боялся кровопролития обыкновенных пешек. Ему очень нравилось представлять себя командиром целой армии, и потому он яростно негодовал, когда мама одерживала победу; казалось, у нее не было совершенно никакого настроя на победу, а она все равно попадала точно в цель и продвигалась вперед на поле боя. Но зато когда удача поворачивалась к нему лицом, Том не сдерживал радости. Он вскакивал с места и прыгал вокруг мамы, широко улыбаясь и порой бросаясь к ней на шею, словно забывал, что имеет дело с опасным врагом. К тому моменту он уже снял с себя верхнюю одежду и оставался в одной майке и колготках, чудом не промокших на улице, и поэтому в теплых маминых объятиях нуждался чуть больше, чем обычно. К счастью, она почти никогда не отказывала.

После игры в страшную войну мама включила телевизор, и они вместе стали смотреть фильм. Том продолжал есть сахарную трость, обхватив мамину руку и уткнувшись в нее щекой, изредка думал о других невеселых вещах, но одергивал себя так быстро, как только мог. Время было уже позднее, но малыш не спешил просить уложить себя спать. Он не забывал, что сегодня ему предстояло охотиться за самим Санта-Клаусом, и Томас предвкушал, как не будет спать целую ночь, а когда мама уснет, все-таки достанет пистолет. Впрочем, происходящее на экране выглядело как-то совершенно невзрачно и затянуто. Бесчисленные диалоги мужчин и женщин все никак не кончались, и за час не было ни одной увлекательной перестрелки. Хоть Том немного боялся подобных сцен, как, например, когда в недавнем фильме про индейцев и ковбоев один мужчина подстрелил другого, и тот упал с лошади, но это все еще было очень интересно! А то, что смотрела мама, ни в какое сравнение не шло. Веки становились все тяжелее, он все чаще зевал. В какой-то момент (должно быть, в фильме все к этому и вело) на экране показали поцелуй. И малыш так неудачно прикрыл глазки, что потом так и не открыл. Леденец выпал из его руки на колготки и так и прилип к ним. Клэр не сразу обратила внимание, но потом не сдержала ухмылки, когда позвала сына и тихонько потрепала его по взлохмаченным волосам, а тот только засопел в ответ. Охоту пришлось отложить до следующего года, однако Том понял это лишь утром.

Тогда Томас еще не знал, что та ночь обернулась не самым лучшим образом. И пусть произошедшее так навсегда и осталось для него тайной, последствия вскоре накрыли его снежной лавиной.

* * *

Пока малыш крепко спал на диване и видел приятные сны, реальность не пощадила его родную и любимую маму. Она дождалась трагичного конца фильма, пустила слезу, как с ней нередко бывало при просмотре романтических историй, высвободилась из объятий сына и уложила его голову на подушку. И прикусила язык от слов, что пришли ей на ум.

Смотреть на Тома было больно. И это слово подходило как нельзя более точно; стоило Клэр подняться с дивана и окинуть взглядом спящего сына, сердце резко кольнуло, и она машинально схватилась за грудь. Чем чаще такое происходило с ней, тем более четкими становились поистине пугающие мысли в ее голове. Нередко Клэр замечала за собой, как покрывается мурашками, думая о Томе. Вот и теперь ее добрую половину фильма бросало в дрожь от самой себя. Сын не видел (не мог видеть), как она глядела на него, как сильно боролась с желанием вырваться и отсесть, а лучше вскочить и убежать, закрыться в спальне и не реагировать на вой, на оглушительный рев. Этот день принес слишком много несчастья, и она с трудом держала себя в руках. Она всегда плакала тихо; Том не унаследовал от нее даже этого. Из черт лица в нем была лишь ее ямочка на подбородке и, может, брови, но и тогда, когда он хмурился, в нем проглядывался облик отца. И разве что мягкость волос малыша позволяла Клэр испытывать хоть какое-то чувство родства; она никогда не забудет ту сухость коротких прядей, словно она сжимала в ладони опавшие листья, и какая страсть охватывала ее при этом. Такой силы не достигло даже отвращение, а с ним Клэр породнилась даже охотнее, чем с собственным ребенком.

Она медленно поднялась к себе в спальню. Порой Том спал чересчур чутко, и ей стоило быть очень осторожной, если она не хотела его разбудить. А этого Клэр боялась больше всего. Но, ступая по лестнице на цыпочках, она ощущала себя не заботливой матерью, оберегающей сон дорогого сына, а маленькой девочкой, сбегающей от задремавшего монстра. Закрыла тихонько дверь за собой и на миг прислонилась к ней лбом. Тяжело опустились веки, пухлые губы не сдержали рваный выдох. А затем последовал глубокий вдох. Отстранилась, мотнула головой, потерла ладонью лицо. Последние месяцы Клэр вновь одолевала бессонница, и в эту ночь она точно так же чувствовала себя уставшей, но не способной закрыть глаза, схлопнуть сознание, забыться в тишине наедине с собой.

И все же она накинула свою любимую бирюзовую ночную рубашку до самых щиколоток, когда вышла из душа, лишь немного успокоив внутренних демонов. Ощутила мягкость шелка на коже, слегка поежившись; так и не удалось избавиться от напряжения. По привычке прошлась до зеркала, стоящего напротив постели над небольшим столиком, и опустилась на стул. Оглядывала себя пустым взглядом, пока распутывала косу. Когда волосы рассыпались по ее спине, она с ужасом вспомнила, как еще три года назад они беспощадно выпадали целыми прядями. Теперь все было почти как прежде, но кожа покрылась мурашками то ли от этой мысли, то ли оттого, что после душа она не успела согреться. Проведя по волосам рукой, Клэр начала расчесывать их медленными, размеренными движениями, будто погружалась в транс. Но в один миг посмотрела в собственные глаза — и лицо в отражении вдруг сморщилось, и она заплакала навзрыд. Облокотившись на стол, положила голову на собственные руки и более не сдерживала всхлипываний и стонов. Плечи подрагивали, а грудь вздымалась, и громкое прерывистое дыхание стало ее колыбельной для самой себя. Она вытирала слезы и вновь всхлипывала, шмыгала носом и растягивала губы, с трудом глотая слюну. Убрала ладонь с лица и взглянула на себя, и от боли сжалось сердце. Покрасневшая, забитая, загнанная в угол женщина смотрела на нее исподлобья и боялась просить о помощи.

Клэр ссутулилась, взяла себя за плечи и вздохнула. Что же это такое, прошептала она, и сколько это будет продолжаться. Том рос неумолимо быстро. Он становился более самостоятельным, но она не чувствовала себя свободнее и хоть на толику счастливее, когда оставалась одна. Страх быть плохой матерью давно осел в глубине ее души, и Клэр практически не осознавала его. Боязнь сменилась другим, более неприметным и коварным чувством. Непринятие. Она видела его повсюду, но лишь совсем недавно заметила внутри себя, когда Том стал все больше походить на отца. До этого ей казалось, что с ней что-то не так. Том не был ребенком насильника, Клэр ждала его и даже если бы признавала незаконные услуги, не согласилась бы на них. Но когда она впервые увидела малыша в родильном доме, задрожала от мысли, что ничего не испытывает к нему. Ей говорили, что плаксивость и раздражительность совершенно нормальны первые пару недель. Но когда Тому исполнилось полгода, она не без ужаса поняла, что что-то идет не так. Однако все чаще Клэр ловила себя на мысли, что это не она, это другие были не в себе.

Она вновь взяла расческу и продолжила нежно, практически любяще водить ей по волосам. На какое-то время это придало Клэр спокойствия. Но поток мыслей невозможно было остановить. Бог подарил ей это дитя, но он не был волен управлять ее мыслями, эмоциями и желаниями. Клэр не считала себя обязанной любить Тома и все же старалась, отчаянно старалась полюбить. Он был славным ребенком, когда не измывался над ней, и Клэр испытывала приглушенную в груди радость, когда дитя говорило о своих нежных чувствах к ней. Это дар, не уставал повторять Мартин, чем невыносимо раздражал. Мальчик не виноват в твоей боли, не он причина несчастий, мы не выбираем путь, по которому нам идти. Да будто она сама этого не знала! Клэр дернула рукой слишком резко и шумно всосала воздух от боли. На расческе остался клок волос: она ухватила его пальцами и положила подальше от себя.

Том был лишь следствием, платой за легкомысленность и доверчивость, испытанием, которое нужно было преодолеть с достоинством, а она все не могла собраться с силами. В боли, загубленной жизни был виноват совсем другой, похожий на Тома, но все же намного более взрослый, беспринципный и бесчувственный человек. И Клэр должна была принять это как должное? Увы, одних стараний смириться и полюбить оказалось недостаточным, чтобы она покорилась жестокой судьбе. Мальчик незаслуженно страдает, говорил Мартин и был бесконечно прав. А она, она разве заслужила?! Никакого наказания Клэр было не нужно с такой-то милостью.

А ребенок родился еще и больным. Очередная насмешка Господа, словно Он вознамерился пробудить в ней жалость и стыд за все мысли и проклятия в свой адрес, за хладнокровие по отношению к Тому, за муку, которую она не приняла как милость, и за то, что не испытала того чуда, нарекаемого неисчерпаемой материнской любовью. Когда вечером сын убежал от нее на площадь и стало ясно, что его нигде не видно, Клэр почувствовала пронзительное ничего. Любая хорошая мать бросилась бы искать, кричать и звать, но она лишь ощутила, как хочет отвернуться и забыть. И, Господь Всепрощающий, как же ей сейчас было стыдно за это!

Однако Мартин не остался в стороне и в этот раз. Ох, Мартин, вдруг подумала Клэр, поджав губы от смущения. Отчего Бог так несправедлив? Сколько лет Мартин молил Его о ребенке, но бесплодие Дженни не исправило бы никакое чудо. И все же столько желания понять, помочь… Открыть глаза и сердце для посланного ангела, как он обожал выражаться. Лучше бы Том достался ему. Тогда, возможно, дети перестали бы ему казаться непогрешимыми и всеми желанными. А, может, они с женой наконец обрели бы счастье.

Но когда Том вдруг так страшно заплакал и посинел, Клэр не сдержала сострадания. Или это был материнский инстинкт, которым так любили ей тыкать в лицо? Она так и не поняла, что произошло с ней в тот миг. Ясно было лишь одно: она не хотела отдавать его Богу. Не так, нет, Он не смел разделять их пути таким образом. Мальчик не должен был погибнуть, даже если в первый год его жизни она проклинала все на свете и молила, чтобы он умер. Ведь именно тогда пришло запоздалое осознание, что любимый человек ее жестоко предал, и ей хотелось стереть все воспоминания о нем. Ей хотелось бежать, закрыться вдали от глаз и не слышать громкого детского плача, не разрываться от слов внутренних демонов, кричащих, что она ужасная мать и что она может лишь на минуту прикрыть его голову подушкой, и все закончится. Она молила Господа об утешении, об иной милости, о, в конце концов, свободе, но ребенок продолжал расти. Он научился улыбаться, сидеть, ходить, говорить, и она не оставляла его ни на миг в его важные моменты. К его двухлетию, казалось, демоны затихли. Но затем он понял, что значит папа.

Клэр со стоном вздохнула. Ребенка не сотрешь и язык ему не вырвешь, когда он в очередной раз заговорил об отце. Она понимала это, хоть каждый раз, когда Том показывал, что его не волнуют ее слова, закипала от гнева вновь и вновь. И она давно перестала желать кому-либо смерти. Но мог ли Бог услышать и принять просьбы избавить ее от дитя?.. Был ли то знак? Или Он решил наказать ее таким образом? Или Он лишь припугнул? Ведь Клэр и вправду так сильно испугалась, когда у Тома посинели руки.

Вдруг зазвонил телефон, заставляя вздрогнуть и отбросить от себя расческу. Гулкий звук вырвал ее из собственных мыслей. Она забрала телефон из гостинной к себе в спальню еще в июле, когда Том начал баловаться и набирать номера наугад. И все бы ничего, если бы Дуглас (до чего же хулиганистый мальчишка!) не показал ему верные коды разных штатов. Малыша явно забавляло, когда он слышал по ту сторону провода незнакомые недовольные голоса, и сперва Клэр была даже не против; чем бы дитя не тешилось. Но после это доставило большие неприятности в виде счета за телефон. Клэр старалась не быть слишком строгой матерью, но в итоге Томас все же расплакался.

Клэр в растерянности подняла трубку и приложила ее к уху, неровно дыша и вслушиваясь, скажет ли что-нибудь звонящий. Она никогда не любила начинать телефонные разговоры первой и гордилась этим. И в этот раз не пожалела, что выработала в себе привычку молчать, когда не ожидаешь звонка.

— Не разбудил? — услышала она до боли знакомый голос и стиснула зубы. Ей резко захотелось со всей силы бросить трубку об стену вместе с телефоном, но она только крепче впилась в нее пальцами.

— Что тебе надо? — Клэр постаралась сказать это как можно более гордо и холодно, и ей даже удалось скрыть злость, притаившуюся внутри.

— Скоро Рождество. Решил поздравить, но поздно спохватился. Том уже спит?

— Что же, ты опоздал, — надменно произнесла Клэр, взглядом прожигая стену. Только играется, а потом ты плачешь из-за того, что он не приехал на Рождество. Это никуда не годится, Том. Он бросил нас. Бросил нас!Бросил меня, бросил меня! — с неистовой силой зазвучали в ее голове слова, и Клэр оскалилась. Она сразу же представила образ этого омерзительного человека. Ох, если бы он только в самом деле стоял перед ней!.. Клэр не пожалела бы собственных ладоней, не устояла бы перед желанием дать пощечину или, может, две или целую дюжину. Но она лишь продолжила:

— Не знаю, как у тебя, но у нас уже за полночь. Том уже давно спит, и по твоей милости он уснул едва ли не в слезах.

— Что произошло? Черт. Совсем потерял счет времени. Я могу позвонить завтра. Ты приготовила подарок?

— Разумеется, ты еще контролировать меня собрался? Или тебя серьезно волнует, будет ли у твоего сына подарок на Рождество? Я, может, открою тебе секрет, но на меня твои дешевые приемы не работают.

— Спокойно, — вдруг холодно отрезал он, когда Клэр собиралась продолжить. — Это простой вопрос. Почему Том плакал?

Клэр на какое-то время даже затаила дыхание. Всякий раз, когда это подобие человека всплывало в ее жизни, все разговоры сводились к этому. Она более не тешила себя иллюзиями, что обладатель этого равнодушного голоса способен что-либо испытывать, все представления о нем оказались одной большой ошибкой, за которую она платила собственной жизнью уже который год. Однако всегда он спрашивал о сыне, словно хоть что-то в его судьбе вызывало интерес. И Клэр была готова выть от тоски и кричать от гнева в эту проклятую трубку, ведь никогда, ни единого раза не было, чтобы этот мерзавец спросил про нее. Про ее состояние, ее горе и страдания, которые доставил никто иной, а он собственной персоной. Клэр ненавидела себя в такие моменты. Стачивала зубы друг об друга от негодования и ревности, а все ради чего? Ради того, чтобы он в очередной раз посмеялся над ней? Это из-за него она не могла полюбить родного сына! И наконец стать хорошей матерью. Клэр слышала его смех в голове, пока по другую сторону провода стояла тишина, и видела его радостную улыбку, которую он не сумел скрывать слишком долго, на их первом свидании, хоть не хотел, чтобы она видела ее.

— Потому что ты бездушная сволочь, — прошептала она злобно. На пол упала горячая слезинка, но Клэр была настолько опьянена переживаемыми эмоциями, что не обратила внимание. Лишь слушала его тихое дыхание и все сильнее раздражалась. — Такой ответ тебя устроит? Он все нервы мне истрепал вопросами о тебе, а потом снова расплакался. Я… Я не хочу тебя больше слышать, не смей звонить завтра!..

— Клэр. Прекрати плакать, — в ответ услышала она его спокойный голос. Перед глазами помутнело от скопившихся слез, и она прикрыла лицо рукой, чтобы всхлипывания и стоны не донеслись до него. Но было слишком поздно. — Я не хочу обидеть. Ты ходила к врачу? Клэр?

— Я не хочу знать тебя, — в этот раз ее шепот показался ей самой скорее полным бессилия, нежели презрения, которого заслуживал этот человек. — Никогда, Рик, слышишь?

Его пугающее молчание нервировало даже сильнее, чем слова, которые он произносил словно бы обеспокоенно. Но скрыть от Клэр наплевательское отношение не вышло, она раскусила его уже давно, и нечего было прикидываться добреньким. Клэр оперлась о комод, на котором стоял телефон, закрыла глаза и мысленно прокляла все на свете. И когда уже терпение лопнуло, и она была готова прекратить этот бессмысленный разговор, он ответил, ничуть не менее равнодушно.

— Это взаимно, Клэр, — и она словно подавилась от этой вопиющей наглости, от грязи и бестактности, вылившихся на нее с этими словами. Но он не закончил. — Я звонил, чтобы сообщить. Я занят минимум до весны. Не лучшие времена. Деньги тебе передадут мои знакомые. Не трать слишком много, это до марта.

— Пошел ты… — Клэр показалось, что ее голос стал беззвучным, но она услышала, как по ту сторону провода хмыкнул этот негодяй. Он исправно давал деньги на их с Томом содержание, пока она оставалась без работы. И возможно он и вправду считал, что поступает благородно, справедливо, но Клэр видела в этом не более чем желание запихать эти никчемные бумажки ей в глотку, чтобы она не смела жаловаться на жизнь; желание выставить ее дешевой шлюхой. И потому, когда шок от сказанных слов отступил, она зачерпнула всю ярость и отчаяние, что скопились в душе, и прокричала в трубку: — Пошел ты!

— Пойду. Передай Тому привет. И что папа его любит. Клэр, послушай. Обратись к…

Она с грохотом бросила трубку. Рывком стерла слезы на лице и кулаком ударила по тумбочке, а затем еще несколько раз, пока боль не стала настолько сильной, что она опустилась на пол, прижав ушибленную руку в груди, и, захлебываясь в рыданиях, не оперлась спиной о кровать. Звонков в эту ночь больше не было.

Сердце не переставая ныло, рой мыслей в голове не затихал. В самый раз было биться ею об стену, но Клэр, как могла, сдерживала себя, шепча молитву, то и дело сглатывая слюну. Зачем он на самом деле позвонил? Поизмываться решил? Он не мог не понять, что своими словами причиняет только боль. Сына он любит… И как не стыдился он такой наглой лжи. И вечные намеки пойти к мозгоправу только доказывали, что ему просто смешно. Занят до весны, конечно. Кувырками в постели с очередной недальновидной идиоткой, очарованной его мнимой заботой, вниманием и неловкой нежностью. И наверняка думающей о том, что у нее уж точно получится растопить эту глыбу льда, сковывающую и защищающую его самого от непонятно чего.

Немного оправившись от разговора, Клэр достала из высокого шкафа огромную коробку в аккуратной разноцветной упаковке и красным бантом. Том наверняка с утра запрыгает от восторга, едва увидит подарок, подумала она без всякого удовольствия. Осталось только не разбудить его, чтобы не разрушить наивные детские фантазии о Санте. К счастью, малыш не подскочил и не напугал маму, когда та прошла мимо него с коробкой в руках и небольшим пледом, которым и укрыла маленького охотника на несуществующих дедушек.

Клэр выпила снотворное и вновь ушла к себе. Но в голове она не прекращала прокручивать диалог с отцом Томаса и молиться, чтобы мысли, наматывающиеся одна на другую словно пряжа на веретено, не взяли над ней верх, ведь их сила все росла, и Клэр ощущала, как все труднее ей сопротивляться их натиску.