Сучий сын (джен)

В руках он сжимал железную трубу, а перед глазами все размывалось. Окружающая его картина смазалась в единое бело-серое пятно, будто художник провел широкой кистью по еще не высохшему пейзажу и смешал все образы. Поезд мчался с огромной скоростью; стоять на его крыше было не самым удачным решением. Но он уже вряд ли мог что-либо изменить. Не было никаких шансов на спасение, и все же он преисполнился надеждой выйти из этой ситуации победителем. Руки выпачкались в ржавчине; она, подобно мокрому песку, прилипла к подушечкам пальцев. Стойкое желание вытереть ладонь о штанину перекрывалось четким воспоминанием: мама в детстве всегда ругалась, когда видела засохшие пятна. Стирать никто не любит, понимал он тогда, а в этот миг особенно четко, ведь теперь он должен был делать это сам. Всё в его руках.

Ветер бил в уши, и он не слышал собственную усмешку. А враг на другом конце вагона, должно быть, услышал. Или не из-за этого он так мерзко оскалился. Грязный индеец. Неумытая красная рожа. Протереть бы ее о поезд, да портить жалко; состав совсем недавно встал на рельсы. Было бы преступлением перепачкать его кровью того, кто не сотворил в своей жизни ничего кроме греха. Лучше просто вышвырнуть эту мразь на землю.

Поезд пошатнуло, и он едва ли не упал. На миг перед глазами оказалось сероватое небо, полностью покрытое то ли облаками, то ли тучами. А в голове — всеобъемлющая пустота. Всего на секунду он ощутил себя свободным. Огляделся вновь. Вдалеке заметил мерцающие огни, но он не имел представления, что могло за ними скрываться: другой поезд, летящий навстречу? Гигантский фонарь, сломанный по какой бы то ни было причине? Не о том нужно думать, взбешенно решил он. И рванулся вперед, стискивая в руках трубу. Да оставит она после себя на его ладонях мозоли — неоспоримый символ того, что потрудился он на славу. Индеец в нерешительности замер. Вернее замер бы, если бы не тряска поезда. Или это страх (животный, а какой иначе может быть у этой дряни?) заставлял его дрожать и поскуливать? Бесхозная псина.

Между ними было всего несколько шагов, но ноги не слушались. Состав чуть ли не летел; он ощущал неустойчивость. Но нанес удар. Метил в челюсть, а попал в воздух. Тело резко развернуло, и он упал на живот. Задел локтем металлическое покрытие и издал протяжный стон, стискивая зубы. Нет, нет, он не должен погибнуть. Нужно расправиться с индейцем, пусть даже голыми руками. Ведь теперь при себе у него ничего не было. Труба со звоном ударилась о вагон и улетела в неизвестность, и лишь жуткий скрежет о рельсы намекнул о приближающейся смерти. Словно на этом поезде и кончалась вся его реальность. Ничего более его не ждало.

А индеец раскатисто смеялся, бил рукой по рту и улюлюкал, пока он тщетно пытался встать. Враг внезапно подбежал к нему и с размаху пнул в живот. Его дыхание сбилось, застряло в могучей груди. А горло сжалось, издало странный хрип. Слезы полетели в небытие, ибо не было в этом мире более ничего; только он, индеец и поезд. Но скоро и это грозило исчезнуть. Отдышавшись, он схватил краснолицего за сапог и резко дернул. Раздался смачный удар головы с гнилыми мыслями о состав. Сквозь свист ветра он услышал визг и не смог сдержать улыбку. Боль индейского мужчины была для него не менее притягательна, чем красота индейской женщины. А когда второе шло вслед за первым… Закатил глаза мечтательно, однако ветер унес горькую слезу в пустоту. Он грубо впился руками в шерстяные штаны врага и швырнул краснолицего в бездну.

Пусть поезд оторвет ему голову, думал он с наслаждением. А при столкновении с землей и остальные конечности пусть разлетятся в разные стороны. Оскал победителя должен был стать последним, что увидело это животное. Но, прежде чем услышать предсмертный крик, почувствовал тепло руки на своем бедре. Широко раскрыл глаза, но в них тут же ударил ветер, оглушил, осуждающе освистал и поймал в свои прозрачные руки вместе с индейцем. А после все растворилось в пустоте, и остался только поезд в ничтожном безмолвии.

* * *

Том с чувством гордости поднял фигурки индейца и полицейского, избавив пластмассодорожные пути от их чудом не искалеченных тел. Огни гирлянды на елке продолжали мерцать, будто ликуя от такого животрепещущего финала. Малыш довольно ухмыльнулся. Неплохая получилась игра. Правда, вышло слишком уж похоже на фильм, который он смотрел не так давно. Но ничего страшного, решил Том. Все это лишь досадное упущение. Может, стоило придумать вместо железной трубы резиновую дубинку?.. Хотя все же то, что удерживал достопочтенный лейтенант в своей крохотной ручке, было больше похоже на железную трубу. Но что толку гадать, если все равно они вместе с индейцем свалились с его новенького поезда, едва ли тот отправился колесить по еще плохо исследованным землям. Может, в следующий раз лучше снарядить полицейского усовершенствованными пластилиновым покрытием сапогами? А индейцу подсунуть клей, ведь вряд ли в его поселении могли изобрести что-то настолько высокотехнологичное, как подошва, заляпанная пластилином. Да, прогресс определенно не должен стоять на месте. Том кивнул сам себе. Кто, если не он, поможет ему наконец сдвинуться с мертвой точки.

День едва лишь сменил утро, и, несмотря на неплохое начало, обещал быть скучным и унылым. Том терпеть не мог подолгу оставаться дома и при любой возможности старался убегать на улицу. Однако его горло до сих пор неприятно сжималось от боли, в груди что-то (или кто-то) хлюпало, стоило только вдохнуть поглубже застоявшийся воздух. И пусть еще вчера он чувствовал себя гораздо хуже, сегодня уже надеялся высунуть нос из логова и осмотреться; что же изменилось за время его внеплановой болезни.

Снаружи ярко блестел свежевыпавший снег, сияя на солнце, словно в сугробе кто-то спрятал целые горсти бриллиантов. Эх, сейчас бы выбежать на улицу и занырнуть в эту сокровищницу с головой, тихо мечтал Том. А не в то толстое старое одеяло, в которое, должно быть, кутали еще маму маминой мамы. Хоть оно и кололось точно так же, как и мороз за дверью, морозу подставить щечки было гораздо приятнее, чем сперва долго лежать почти неподвижно, а потом плеваться шерстью. Или, может, не стоило тогда облизывать это несчастное одеяло… Но к нему прилип кусочек леденца, Тому пришлось это сделать во имя… Во имя, безусловно, очень благородной цели! Малыш встряхнулся. Незачем поминать прошлое, как часто говорила мама. А впрочем, где там он оставил свой мешочек с конфетами?..

Комната Тома располагалась наверху, как и мамина. Они стояли друг напротив друга, и, если малышу снились кошмары, он мог без препятствий добежать до ближайшей двери и забраться к матери в кровать; никакие монстры не достали бы его там. Хоть мама и не была особенно рада просыпаться среди ночи от резкого удара в живот острыми коленками, все же она старалась успокоить расплакавшегося Тома, а порой даже разрешала спать рядом с ней. Обычно мама вставала рано, чтобы приготовить завтрак, и тогда кроха, не стесняясь, потягивался, подобно домашнему коту, обхватывал руками и ногами ее подушку и дремал до тех пор, пока мать не начинала ругаться.

Но сегодняшний день не вторил ни этому чудесному ритуалу, ни даже более упрощенному, согласно которому мама просто просыпалась и шла готовить. В последнее время она стала еще более заторможенной и замкнутой, будто совсем не нравилось ей проводить со своим бесценным сыном большую часть времени. Том отчетливо помнил, что довело его до болезни; обида жгла его сердце до сих пор, и он никак не мог ее отпустить. Прижиматься к матери он не спешил, и даже когда она ласково подзывала его к себе, откликался с неохотой. После того, как уехал папа, Тому вновь начали сниться кошмары; в них он непременно оставался один, и его захватывали жуткие создания с широченными улыбками и острющими зубами. Что и не удивительно, ведь других монстров мальчик попросту себе не представлял. Однако теперь он тихо плакал (как настоящий мужчина!), и из своей уютной комнатки не высовывал сопливый нос. Том не хотел, чтобы мама расстраивалась из-за него, но… Но он не мог выкинуть те омерзительные мысли, что созрели в его голове и лопнули, как переспевшие тыквы, и теперь заполняли все пространство своей склизкой липкой мякотью. Оттереться от них не получалось, даже когда мать пела ему на ночь: обычно Том очень любил эту традицию. Теперь его сердце сжималось от горести и неприязни.

И хоть малютка не потерял надежду, что скоро простит маму, сегодня он понимал, что не сможет побежать в ее комнату и, радостно запрыгнув на кровать, пожелать доброго утра. Даже урчащий от голода животик не пошатнул уверенности Тома. И, удрученно вздохнув, малыш достал из кармашка его любимой сиреневой пижамы мешочек с леденцами и отправил один из них в рот. Ощутил медовую сладость на языке и ухмыльнулся. Ничего, подумал он. Этот день еще улыбнется в ответ. Однако время шло, а мама все не спускалась к нему. Неизвестно, сколько Том пролежал на ковре перед телевизором, прежде чем вновь вспомнил о голоде. Малыш неустанно задавался вопросом, почему же она так долго не выходит. Она опять всю ночь не ложилась и задремала только под утро? Может быть. Но подобные неприятности случались не то чтобы часто на его памяти. Мама ведь всегда говорила, что ночью положено спать. Стала бы она нарушать придуманные ею же правила? Том надул щечки. Сколько же несправедливости в этом мире; его, когда он убежал без разрешения на улицу, поставила в угол, а сама!.. Эх, ладно. Мальчик лениво поднялся и вздохнул, будто ему совсем не хотелось развлекать самого себя, упер руки в боки. Посмотрел на свое отражение в телевизоре и коварно улыбнулся. Пришла пора опасному волку выйти на охоту.

Том окинул скучающим взглядом кухню. Ничего примечательного, чем можно было поживиться, он не заметил. Доски для резки непокорных овощей стояли на столе одна за другой, на крючках висели всякие половники, огромная ложка и вилка с выбитыми по центру зубами. Чуть поодаль на своей металлической койке дремал одинокий хлеб, и он явно не был особенно заинтересован в том, чтобы его съели. Еще вечером мама поставила кастрюлю с чем-то неизвестным на плиту. Мальчик почесал затылок. Кажется, она хотела сегодня что-то готовить, вспомнил вдруг он. Может…

Том придвинул табуретку и смело вскарабкался на нее. Не то чтобы малыш не доверял ей свою жизнь, но особой уверенности не испытал, когда поднялся на носочки. Он хотел разглядеть, что же скрывает это глубокое алюминиевое чудище. Конечно же Том не боялся кастрюли, просто ему нравилось представлять, что она — на самом деле дракон с огромным раздутым пузом, а еще с малюсенькими лапками, торчащими в разные стороны. И почему-то без крыльев, ног и головы, но… Но у всех бывают плохие дни, малыш знал это и потому нисколько не удивлялся. Ничего тут не попишешь; Томми сочувствующе кивнул и заглянул во внутренний мир дракона. Однако там не оказалось ничего интересного. Пара картофелин и здоровенных морковок. Все, по обыкновению (особому маминому рецепту?), переваренные. У картошки треснули кожа и внутренности в некоторых местах, а про морковь и говорить страшно… Там настолько все лопнуло, что, если попробовать ткнуть одну из них пальцем, то тот непременно потонет в ней, совсем как в болоте. Том лукаво прищурился; глянул за левое плечо, потом за правое, прикусил губу и потянулся рукой в недра пузатого дракончика.

Но что-то в его плане не сработало, потому как из горла вдруг вырвался кашель; громкий и надрывистый, подобный нескольким ударам грома одновременно, и все прямо над головой. Его ножки неуверенно затряслись, отчего табуретка резко пошатнулась из стороны в сторону, и… Том едва успел ухватиться за первое, что подвернулось под руку, как перед его глазами все завертелось, и уже спустя мгновение он с грохотом свалился на пол. Покатился несчастный дракон, низвергая ему на пижаму все содержимое своего пуза, да с таким шумом, что у Тома в ушах зазвенело.

Малыш аккуратно ощупал себя. Руки, ноги на месте. Голова… Из головы сквозь глаза просыпалось немного искр, но в целом потери незначительные.

— М-мам?.. — его голосок был еще так слаб, что мама услышала бы зов, только если бы сию секунду выскочила из комнаты и прибежала сыну на выручку. Но, приподнявшись в локте, Том никого не увидел и, более того, даже не услышал. Крепкий же у нее сон, подумал малыш.

Вся кофточка оказалась измазанной морковью, и даже его пальцы не спаслись от этой ужасной участи. Стоило свести их вместе, они слипались, а развести — так между ними появлялась противная рыжая ниточка и подчас даже не одна. Скорчив недовольную рожицу, Томми поспешил вытереть ладошку о штанину пижамки. Все равно ее теперь придется стирать… Эх, только бы не поскользнуться на остатках и не стукнуться ни обо что еще раз. Малыш многострадально потер ягодицу. Затем аккуратно пощупал ушибленный затылок. За густыми волосами цвета кофейного зерна он бы не сразу нащупал шишку, даже если бы она образовалась так быстро. Все же боль не утихла, хоть гул в ушах прошел почти мгновенно. Ничего, подумал Томми. Надо только отвлечься, и сразу же станет легче. С этой мыслью он осторожно пробрался к холодильнику. Рывком открыл дверцу (иначе она бы просто не поддалась ему, такая упертая!), и столь же стремительно получил прямиком по голове коробкой от свеч. Да что за невезение! Том топнул ножкой, прижал к груди ледяную бутылку с молоком и пошлепал обратно к телевизору.

— …Однако сегодня президент подтвердил, что правительство вело секретные мирные переговоры с представителями Северного Вьетнама…

Под глас возмущенно урчащего живота Том принял самое серьезное решение: выключить наконец эти наискучнейшие новости и срочно придумать, что поесть! Малыш хлебнул молока, дабы подавить всякое недовольство внутри. Холод стремительно понесся по горлу, обволакивая и без того настрадавшуюся слизистую. Том схватился обеими ручками за шею и резко закашлялся. Сопли стали белыми и вытекли из носа, а из глаз выступили слезы. Как он мог совершить такую глупость? Неужели голод довел его до безумия? Том внезапно вспомнил, как ярко ему представлялись заморенные облысевшие люди с впалыми щеками и глазами идеально круглыми, совсем как у помойных котов. Папа когда-то рассказывал ему о том, что люди теряют рассудок, когда подолгу не могут ничего съесть. Малыш в панике схватился за голову. О нет! С ним не должно это произойти!

Не помня себя, он побежал на кухню. Преступник всегда возвращается на место преступления — знал Том от папы и теперь убеждался в этом. А еще в том, что кара всегда настигает того, кто учинил злодеяния (это он знал от мамы): наступив на морковку, малыш едва не навернулся и не стукнулся головой об угол. Но, к счастью, падения удалось избежать, однако носочек его уже никогда не оправится от удара; слишком огромный кусок моркови прилип к нему. Если на кофточке и штанишках ее следы не так мешали, то наступать на такой носок Томми уже не мог. И потому малышу ничего не оставалось, кроме как осторожно снять бедолагу с ноги, положить на пол, отдать честь, грустно вздохнув, и забыть о нем.

Том подтянулся и кое-как вскарабкался на стол. Схватил ничего не подозревающий ломоть хлеба и быстро оторвал ему бочок своими острыми, жаждущими крови (хотя хлеб их тоже удовлетворил) зубами. А потом еще раз впился и не смог остановиться, пока от него совсем ничего не осталось. Нет, в безумного никак нельзя превращаться, думал Том, оперевшись спиной о стену, пока его рука тянулась в хлебницу за следующей жертвой. Он сидел на столе, недалеко от края, устало свесив одну ногу, а вторую согнув в колене, и наслаждался вкусом пшеничной горбушки. А молоко все же было бы очень кстати… О нет! Том резко одернул руку от хлеба. От голода он совершенно забыл, что должен прошептать или хотя бы сказать в голове благодарность за имеющуюся на столе еду. Мама теперь наверняка расстроится, если узнает, что он опять не сделал то, о чем не раз было говорено. Малыш тяжело вздохнул, поджал вторую ногу к себе и положил голову на колени. Она все не приходила.

Набив живот хлебом, Том вернулся в гостиную, чтобы отпить немного молока. Наверняка оно успело хотя бы чуть-чуть нагреться, решил малыш. Да и пить ему уж больно сильно хотелось. Однако каждый глоток давался с огромным трудом, горло отчаянно сопротивлялось и, когда Томас оторвался от бутылки, разболелось еще сильней, мучительный кашель и хрипы никак не отпускали. И даже когда Том взял в рот леденец, один из последних, легче не стало. Наверху вдруг что-то страшно громыхнуло. На самом деле звук вышел довольно тихим, наверняка нечто упало не в коридоре, а в комнате, либо самого Тома, либо… Малыш задрал голову. Чудищ днем не бывает, они бывают только во сне, они не настоящие, они только плод воображения, Дуглас все выдумал. Томми шептал успокаивающие слова, которые говорила мама, когда, еще осенью, он никак не мог уснуть, ведь видел в каждой тени монстра и подскакивал от любого шороха. Мамочка тогда была такой ласковой, такой доброй, как и всегда, когда ее единственный сын боялся и плакал. А теперь она обидела его, своего маленького Тома, и лишила его возможности побежать к ней в комнату и разбудить ее. И не спустилась, и не покормила, и не пихнула в рот ложку с омерзительным сиропом, и ничего, ничего не сделала! Внезапный жуткий звук более ни разу не повторился, чем пугал Тома только сильнее. Почему, почему этот день никак не хотел улыбаться в ответ?!

Томас закрыл глаза и вдохнул так глубоко, как только мог. А после выдохнул и повторил несколько раз. Всегда, когда страшно, когда хочется расплакаться, нужно следить за дыханием, так говорила мама, и Том прилежно слушался, ведь, когда он задыхался, становилось только хуже. Его не очень здоровое сердечко не справлялось с нагрузкой, как объясняла Томми мать, и нужно было ему помочь. Что бы это не грохнуло, ничего жуткого не случилось, сказал себе малыш и поднялся на ноги. Совсем скоро он и думать забудет о том, что произошло. Скоро обида отступит, и ничто больше не сможет поставить под сомнение мамину любовь. Скоро все вновь станет как прежде. Даже если пока в это было сложно поверить, Том постарался улыбнуться. Нужно было срочно придумать что-то хорошее, чтобы пугающие мысли как можно скорее ушли прочь. Малыш вздохнул, откашлялся, после чего взял в рот еще один леденец и прикрыл ненадолго глаза. Все наладится — услышал он в голове голос отца.

Проверять, что произошло наверху, он не стал. Это наверняка книжка упала, сказал себе Том и пошел к поезду, чтобы строить из кубиков туннели и мосты. Точно! Индеец и полицейский были просто обязаны сразиться на мосту! И тогда «мерзкого краснолицего» точно получилось бы выбросить без потерь. Новая игра заинтриговала Тома, и он поспешил осуществить задуманное. Нужно было только приложить немного усилий и фантазии.

Время тянулось слишком медленно. Хоть Том не умел его определять, тиканье часов на фоне глухого безмолвия начало раздражать. Малыш склонял голову то к одному плечу, то к другому, точно в такт, и глядел, как вокруг него по пластмассовым рельсам мчится поезд. Томми рассматривал незамысловатый узор на ковре, и чувствовал, как его глазки устало закрываются. Мама почти каждый день укладывала его спать после обеда. Не пела песню, не проговаривала никаких молитв и не сидела рядом; ей нужно было переделать слишком много дел, и потому Том иногда мог просто лежать в кровати или рассматривать картинки в книжках. Неужели уже так поздно?.. — грустно думал он и тихо всхлипывал. Мама просто ушла из дома?.. Оставила его одного, такого маленького и голодного?..

Обида постучала в унисон с сердцебиением. Том ничего не забыл, как бы ни старался выглядеть дружелюбным. Ушла. Как в тот день, за продуктами? Отчего же теперь не взяла его с собой? Он мрачно улыбнулся, посмотрел на отражение в телевизоре. Испугалась? Папа уехал из города и ничего не сказал бы ей, поступи она так же, как в тот отвратительный день. Вновь закашлялся и теперь едва не задохнулся. Поезд описал еще два круга, издал приглушенный свист и замолк. И вновь тишину пронзало лишь тиканье часов и шарканье колес о рельсы. Том лег на урчащий живот, растянувшись на ковре. Ощутил противную мягкость прилипшей моркови, но снимать кофту не стал. Без нее он рисковал замерзнуть, а идти наверх за другой было слишком страшно; вдруг чудище все же поджидало его там. Том тихо вздохнул. День еще улыбнется, сказал он сам себе, закрывая глаза и зевая. Нужно только дать ему шанс. Дать ей… Этот шанс.

Для Тома эта скверная история началась две недели назад. Для его матери — на четыре с лишним года раньше: с той самой поры, когда она была больше не одна, а с маленьким мальчиком или девочкой. Тогда она еще не знала наверняка. И какое-то время даже чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Ее жизнь не казалась ей чем-то особенным и притягательным; на самом деле, забота о маленьком Томе и была всей ее жизнью. И она вкладывала немало сил, чтобы соответствовать представлениям, какой должна быть хорошая мать. С работы она ушла, когда живот начал смущать всех коллег и даже начальника, который не горел желанием потерять такую замечательную, просто незаменимую работницу, как Клэр Тендер. И это конечно же не было связано с тем, что приходилось ей платить ни за что или, если она правильно тогда услышала, за паразита, нагулянного непонятно от кого, непонятно в какой подворотне, непонятно под чем. Не стоило ей запоминать тех слов, но она отчего-то так и не смогла отпустить злость и обиду.

Но для Тома все началось в тот прекрасный день, канун Рождества. Первого Рождества, которое малыш мог оценить по достоинству, глядеть на него более осмысленным взглядом и радоваться всему, что его окружает. Город еще в начале месяца преобразился, и не столько наступление поры холодов и постоянных снегопадов поменяло его, сколько разноцветные мерцающие огни на домах, огромные снеговики, охраняющие владения своих создателей, и песни, от которых на душе у мальчика становилось так тепло, что никакой плед не согрел бы лучше. Томас даже не всегда понимал их смысл. Но он был в том возрасте, когда слова мало что значили, и гораздо больше его окрыляли голоса, мужские и женские, сплетенные воедино красотой мелодий. Том всем сердцем любил каждый день, каждую минуту, когда он мог увидеть, услышать, понюхать, пощупать что-то новое и неизведанное; прочувствовать этот мир, ранее остающийся незамеченным. Казалось, все то, что было на свете, безоговорочно принадлежало одному только Тому. И он, как владыка, как независимый наблюдатель и исследователь должен был получить от него все, что только можно получить, и познать все, что только реально познать.

Сугробы к Рождеству стали воистину огромными; Том всегда обожал прыгать в них с разбега и закапываться так глубоко, как мог себе позволить, а после выползать с хохотом и наблюдать, как странно глядит на него мама. И в то утро малыш был особенно счастлив, когда проснулся и увидел, как куча снега свалилась с крыши. Ведь сперва ему показалось, что это Санта-Клаус, который неудачно спрятался, чтобы прийти ночью и сказать Тому, что он на самом деле замечательный мальчик и заслуживает самого лучшего подарка. Чтобы сказать, что мама ошибалась, говоря, что он непослушный хулиган, а такие подарков от Санты не получают.

Том каждый день проводил на улице, благо мороз еще не окреп. И канун Рождества не должен был стать исключением. Дуглас, кучерявый мальчишка с щербинкой в зубах и вечно красным левым ухом, был завсегдатаем дома Томаса и его мамы, и они часто ходили гулять вдвоем. И в то утро, когда для Тома все начало меняться раз и навсегда, все было как будто по-старому. Малыша не переставал удивлять тот факт, что в любой день его жизни происходили определенные повторяющиеся события, будто без них будущее, неизведанное и тайное, не запустилось бы, попросту не случилось. И это касалось не только пробуждения и засыпания; например, перед завтраком, обедом, ужином, а нередко и перед сном, они с мамой сжимали ладони одну с другой, закрывали глаза и благодарили Бога за то, что он сделал для них столько всего хорошего.

Так было и в это прекрасное утро. Тому нравилось иногда нарушать эту традицию и открывать глаза, смотреть на маму и думать о том, что она говорит о папе (во время этих ритуалов она велела сыну молчать, чтобы он не сказал какую-нибудь глупость). Ведь отец Дугласа любил повторять, что все, что есть у его жены и детей — все только благодаря ему. Поэтому, может, и в их крохотной семье все было благодаря папе? Но в глубине души Томми понимал, что мама никогда не сказала бы ему спасибо. Мама не любила говорить о нем. И Тому тоже следовало не любить.

Во время завтрака не происходило ничего необычного. Малыш не удержался и стащил овсяное печенье из коробки, а потом никак не мог доесть манную кашу, хотя, казалось, кленовый сироп должен был спасти ситуацию. Когда же Том уже почти расправился с содержимым его тарелки с зеленой полосой и динозавриком на дне (всегда такой радостью было обнаружить его выпученные глазки и шипастую спину) к дому подбежал запыхавшийся Дуглас и начал неистово стучать в окно, ведь его никак не замечали. Маме пришлось прекратить ругать Тома за то, что тот выпачкал стол и сам измазался в каше, и впустить бедолагу. Даг весь раскраснелся, до того быстро летел рассказать Томасу о предстоящей игре на улице. Клэр любезно предложила ему стакан воды и скромно улыбнулась. Том любил, когда мама вела себя подобным образом. Ее улыбка пробуждала столько тепла и любви в малыше, что ему хотелось петь и крепко обнимать дорогую мамочку. Он ни капельки не расстраивался, когда эта любезность и радость посвящались не ему, а кому-то другому, не настолько близкому и любимому, как родной и единственный сын. Но порой все же чувствовал, что что-то здесь не так. Фальшь всегда очень смущала его.

Вскоре Том вместе с приятелем убежал гулять. Клэр была рада доверить сына Дугласу, ведь тот был старше, крепче, сильнее… Или мама просто нуждалась в отдыхе и тишине, которых Том лишал ее без злого умысла, но с завидной регулярностью. Так или иначе, с Дагом было интересно проводить время. Без него Тома не принимали в свои игры другие мальчишки, такие же взрослые, как он сам. Они и так соглашались не очень охотно, а без приятеля могли и обидеть. Как тот курносый дурак с вечно слетающей шапкой, имя которого малыш попросту не захотел запоминать. После того, как он докрасна натер Тому щеки снегом, отпало всякое желание знакомиться и дружить. К счастью, Даг тогда вступился. Как же он уверенно махал кулаком и ругался, Томас наглядеться не мог. Дуглас в компании считался негласным лидером. Наверно только поэтому кроха и продолжал веселиться с ними. Ведь в глубине души Том понимал, что был бы и рад не приближаться к более взрослым мальчишкам. Но на их улице он был единственным настолько маленьким ребенком, кого родители отпускали гулять одного.

В тот знаменательный день они всей ватагой играли в снежки. О, кто бы знал, сколько удовольствия Томас получал от этой игры. Они с Дугласом занимали оборонительные позиции почти всегда, ведь Тому было запрещено бегать слишком быстро и долго. И это был, пожалуй, единственный наказ матери, который он выполнял всегда и беспрекословно. Они по обыкновению засели в их самодельной, но очень надежной крепости и обстреливали пробегающих противников, старающихся уничтожить их обитель, а их самих взять в плен. Но знали ли враги, как серьезно был настроен Томас и его верный компаньон и защитник? Ох, конечно же нет! Вооружившись лопатой, он кидал комья снега точно в цель. Далеко не всегда (почти никогда) не попадая по мальчишкам, но он ведь был и не обязан делать их своими целями, правда? Дуглас искоса посматривал на малыша и широко улыбался ему, когда их взгляды встречались. Вечно красное левое ухо вылезало из-под шапки напарника, и Том думал, как было бы здорово продеть в него огромную пиратскую серьгу и поиграть летом почти точно так же, как и сейчас, только отбиваясь не снегом, а палками. Том надел бы повязку на глаз, и никто бы не отличил его от самого настоящего кровожадного пирата.

Но в тот же миг, когда Том засмотрелся на приятеля и погрузился в мечтательные мысли о будущем, Дагу швырнули снежком в голову. Шапка слетела и повисла на тоненьких завязках на его шее. Верный друг пошатнулся, вскрикнул и повалился в снег с закрытыми глазами. Такую потерю стерпеть было попросту невозможно. Какой удар, какая подлость! От них стоило ожидать такого, но Том оплошал и теперь видел, как его напарник, доблестно сражающийся за свободу и независимость их крепости, выдыхал последний в своей жизни воздух. Том бросился на колени перед ним, старался как можно более правдоподобно кричать своим достаточно высоким (от горя, конечно же) голосом: «Дуглас! Дуглас!» и максимально реалистично молил о том, чтобы его друг оказался жив. Дуглас, к великой радости, не погиб, а был лишь серьезно ранен. Его блондинистые волосы прикрывали заснеженный лоб, чтобы не травмировать ничью психику. Он окинул голубыми глазами Тома и произнес, хрипя от, должно быть, невыносимой боли: «Том… Берегись!», после чего резко отшвырнул его подальше. В голове малыша все смешалось: сугробы, белое небо, верхушки деревьев, их крепость и крыши домов — все стало одним большим единым целым.

Томас очнулся, когда игра подошла к своему пику. Не на жизнь, а на смерть боролись в снегу Дуглас и Фрэнк — мальчишка с обветренными губами и смуглой кожей, хотя, конечно, более светлой, чем у Коула, который жил не на их, а на соседней улице, и часто без всякой радости присоединялся к игре. Даг запрыгнул на Фрэнка и сжал ногами его тело, старался схватить руки противника, но тот уже успел зачерпнуть в них пригоршни белого ледяного песка и бросить их прямо в глаза злейшему врагу. Ослепленный Дуглас вновь повалился на землю. Томми в ярости стиснул зубы. Нет, своих он в обиду никогда не давал и начинать не собирался! С отчаянным рыком он бросился на Фрэнка и так искусно вдарил ему головой в живот, что тот, пожалуй, очень даже реалистично вскрикнул. Из треснутой губы Фрэнка потекла кровь, но он поспешил ее слизнуть, чтобы враг не видел не только его слез. Том в отвращении поморщился; до чего жалкое и противное зрелище!

Обернулся на Дугласа — а тот уже целился снежком в какого-то незнакомого мальчишку, ногами разбивающего прекрасную башню их крепости. Приятель стоял на коленях, весь белый от снега и ужаса, ведь погибало их величайшее творение, а для создателя нет ничего страшнее, чем гибель своего дитя. Это Тому тоже говорила мама, кажется. Но не время было вспоминать, нужно было что-то делать! И только малыш нашел утопающую в сугробе лопату, Дуглас метким броском в глаз смел обидчика с радаров. Конечно, стрелять по головам было запрещено правилами, но… Но не он первый нарушил их! Мальчишка, рушивший крепость, оказался девчонкой (под курткой она прятала косу, но не слишком удачно), резко вскочившей с места и с ревом рванувшей прочь. Том ощутил, как ему вдруг становится неловко; конечно, в голове он воспринимал их снежную битву как нечто масштабное, но ведь это была лишь игра. А в играх никто не должен плакать, иначе зачем вообще все затевалось, если не для веселья? Но Даг и бровью не повел.

Приятель в тот день очень долго смеялся. К нему присоединялись и Коул, и Фрэнк, и тот противный мальчишка, обидевший Тома. Даже он присоединился к общему веселью, и никто не гнал его из игры. Томас тоже посмеялся над зареванной девчонкой; все-таки выглядела она очень глупо. Но на самом деле ее было попросту жалко. Правда подумал об этом Том только тогда, когда пришел после прогулки домой. И мама поругала его за то, что он притащил на себе снег и затопил всю прихожую. До этого ему было весело так же, как и другим.

— Сегодня в шесть мы с Дженни и Мартином пойдем на центральную площадь кормить бездомных, Том, — говорила мама, несколько успокоившись.

Она помогла сыну снять его новую, еще почти не ношенную красную курточку, покрытые белыми тающими комьями сапоги, уже достаточно потертые, но еще не промокающие, если только не зачерпнуть в них снег (что Том периодически делал, хотя и не намеренно), и толстые штаны на подтяжках, которые при ходьбе издавали такой противный шаркающий звук, что все мальчишки обращали на это внимание. К счастью, Томас практически не бегал, а если и бегал, то очень медленно, и никто не смеялся над ним. Свои заснеженные шапку и варежки малыш кинул на батарею и, хоть одна из них и провалилась за нее, доставать не стал. Вряд ли это закончится чем-то плохим, сказал себе Томми, и повесил рядом мокрые колготки. И в самом деле, как только умудрился настолько сильно промокнуть, подумал он, пожевывая губу.

Пока мама вытирала лужу в прихожей, Том успел переодеться и прибежать обратно, ведь наверняка была нужна помощь на кухне! Бездомные, эх… Отвечать маме не хотелось. Клэр не испытала бы огромной радости, узнав, что ее драгоценный сынок не разделяет того же энтузиазма, что и она. Стоило ли тогда ее расстраивать, тем более в ее любимый праздник? Мама много раз за этот месяц объясняла Тому, почему так важно пойти и накормить бездомных вкусным ужином, поговорить с ними и пожелать счастливо провести Рождество. И малыш понимал, может, не столько смысл слов, сколько ее желание сделать одиноким людям приятное. Ведь вряд ли у кого-то из них был такой вот хороший и любимый, пусть и маленький Том, который делал бы их жизнь веселее и радостнее. Видя, как горят ее глаза, Томми не мог не улыбнуться; когда мама не ругалась на него, а была в приподнятом настроении, ему самому становилось теплее на душе. И все же идти к бездомным, когда на улице уже стемнеет, он не слишком хотел и немного, совсем немного боялся.

Мама уже положила в огромный пакет мандарины, яблоки и несколько бананов. Она еще с утра не разрешила забрать что-то вкусное себе, и этот наказ был таким строгим, что Том не решился его нарушить. Или же…

— Том, ты все-таки открыл коробку с печеньем! — раздался вдруг недовольный возглас мамы. — Я же говорила, что это не для тебя! Не стыдно?

Тому было стыдно. Может, не так сильно, как хотела того мама, но его щеки горели малиновым. Хотя скорее всего это было от холода, нежели стыда, но ведь одно другому совсем не мешало? Клэр прошла мимо сына и слегка потрепала его за волосы. Казалось, несмотря на его баловство и непослушание, у нее было хорошее настроение. Том поглядел на маму и улыбнулся ей. Хоть она не смотрела в его сторону и уже убрала руку с его головы, все равно хотелось, чтобы она почувствовала его радость и поняла, что ему приятно. Она потянулась за другой коробкой печенья, благо до той Томми не успел добраться и вскрыть ее. Кончик маминой косы щекотнул Тому нос, и малыш усмехнулся. Мама рассказывала, что, когда он был совсем маленьким, любил играться с ее русыми, заплетенными в толстую косу волосами. Пристально следил за тем, в какую сторону она качалась, а потом резко хватал руками и сжимал в кулаках. Вел себя, как котенок, перед которыми махали привязанной к палочке лентой — так говорила Клэр, и это воспоминание пробуждало на ее лице улыбку.

— И как теперь, интересно, нести эту пачку? — задумчиво протянула мама, после чего высыпала в миску оставшееся овсяное печенье. В глазах Тома даже огоньки забегали; малыш очень любил это лакомство и определенно был готов избавить маму от этой проблемы и съесть абсолютно все содержимое этой не такой уж и большой коробочки. Но она конечно же знала, что именно нужно сделать. Она просто любила немного поворчать, Том уж точно об этом знал. — Вот представь, что ты бездомный, и тебе протягивают уже открытую пачку с печеньем. Думаешь, тебе было бы приятно получать объедки?

Том подумал и решил, что ему было бы все равно. Открытая или не открытая, какая разница, если это все еще коробка, в которой лежит вкусное печенье. Но с мамой спорить все равно было бесполезно, поэтому он опять промолчал. Обычно ему нравилось болтать, даже если только себе под нос. Но сегодня Томми чувствовал, что внутри него зреет какое-то странное ощущение, причем еще с самого утра. Но он не мог понять, что же это, и все время отвлекался на что-то более приятное. Как и всегда, когда ему что-то не нравилось. Но со временем ему не становилось легче, и сейчас, когда мама заговорила о не самом радостном для малыша событии, он вновь пришел к выводу, что ему не хватает чего-то. Или кого-то?..

Том не любил концентрироваться на внутренних беспокойствах, гораздо больше ему нравилось наблюдать за тем, что происходит снаружи, в этом огромном прекрасном мире. И потому ему сложно было сразу понять, что же не так. Малыш призадумался. Когда, после снежного побоища, Даг уходил домой, его звала мама, миссис Бёркл. Но дома его ждали еще совсем крохотная сестренка (она даже не умела ходить!) и строгий отец, который часто до красноты оттягивал сыну ухо; Том лично наблюдал это, когда был в гостях. И мама Дугласа вряд ли горела желанием идти в темноте с парой странных людей, лишь раз приглашенных на чай, кормить бездомных, которых не устраивает даже открытая коробка с овсяным печеньем. Нет, вечером они наверняка все вместе соберутся за одним столом в их большой светлой гостиной и будут петь рождественские песни, есть вкусную еду, играть в настольные игры и просто веселиться. И Даг, несомненно, будет охотиться всю ночь на Санта-Клауса и не сомкнет глаз. Он сам во время прогулки рассказал об этом и даже звал Тома поучаствовать! Чтобы поутру разделить добычу на двоих. Нет, не тушку Санты, конечно же, а подарки, огромную кучу красивых подарков, завернутых в яркую бумагу с рисунками и завязанных яркими лентами. Ох, как же Том хотел согласиться и встретить это Рождество так же весело, как Дуглас!

Но их семья не была такой, как семья Дугласа. Тому нравилось быть одним единственным малышом у мамы, и брата или сестру он ни разу не просил. Но все же пару раз он представлял, как бы было здорово возиться с младшим или младшей и подавать пример точно так же, как Дуглас подавал крохотной Пегги. Хотя сестру Тома уж точно не назвали бы таким нелепым именем! Нет, дело было не в этом. Отец друга был действительно строгим, и он ругался даже чаще, чем мама Томаса, но… Но когда летом Даг позвал Тома на озеро ловить рыбу (плавать малыш совсем не умел, хоть и очень хотел научиться), то его отец пошел с ними и даже выручал, когда они запутались в леске. Мистер Бёркл много работал, но он каждый вечер приходил домой и рассказывал разные истории, иногда веселые, а иногда такие, над которыми смеялись только он сам и его жена. И Том часто представлял, что его семья могла быть такой же радостной по вечерам, если бы только его папа был здесь. Мальчик поджал губы. Вмиг ему стало так грустно, что он даже думать забыл о любимом печенье.

Папу Том не видел уже несколько месяцев. Последний раз был в начале то ли сентября, то ли октября, когда они вместе и купили малышу его новую красную курточку, чтобы зимой было в чем выйти погулять и не замерзнуть. После прогулки папа привел Тома в мотель, где он остановился на некоторое время, ведь в этом городе он уже давно не жил. В тот день было не очень весело, ведь игрушек отец попросту не имел, но он накормил сына вкусной пиццей и почитал книгу про пиратов, да такую, в какой мама не позволила бы даже картинки полистать, если бы они там были! О, сколько интересного происходило на страницах этой книги: драки, перестрелки, карта с сокровищами и настоящая черная метка!

К сожалению, папа прочел не так много, как хотелось бы Тому, но он сказал, что обязательно продолжит в другой раз. С того дня Томми не видел отца, как бы ни высматривал его среди прохожих на улице, сколько бы ни выглядывал в окно, ни ходил вместе с мамой по городу. Стоило бы спросить ее о том, когда же папа приедет, ведь самому Тому он ничего не сказал, однако каждый раз она так злилась и ругалась, что малышу становилось не по себе. Он очень сильно любил маму, но папу ни каплей меньше, как любит каждый ребенок, всем своим сердцем. И пусть оно у Тома было не самым здоровым, как и у мамы, любить оно умело и никогда не сомневалось во взаимности. Или почти никогда. И это Рождество Том в глубине души мечтал встретить так же, как Дуглас: вместе со своей семьей, без всяких исключений. Однако отец так и не приехал. Он не обещался, как и всегда, но малыш не переставал верить и ждать.

— Мам… А папа приедет сегодня? — спросил в нерешительности, поглядывая на печенье и понимая, что ему в самом деле больше не хочется его заполучить любой ценой. Даже кусочки шоколада не пробудили желание облизать их.

— Что ты мне говоришь? — мама тем временем успела достать из духовки огромную запеченную индейку, которую со всех сторон обложила картофелинами и порезанной морковкой, и теперь тыкала в нее вилкой с двумя зубами. Интересно, что бы на это сказала сама индейка, если бы только умела разговаривать?

— Папа… Он приедет?

— Давай не будем портить праздник друг другу.

Мама всегда пугала Тома своим холодным тоном. Если она хотела показать, что рассержена и лучше замолчать, то она делала это весьма умело. Малыш понимал ее практически с полуфразы или же полумысли. Например, сейчас она наверняка имела в виду, что, если Том продолжит спрашивать ее о папе, то она обязательно накажет его. Лишит сладкого или запретит видеться с Дугласом, он не знал, но непременно прекратит быть ласковой и любящей, пока Томми не попросит у нее прощения. Это всегда расстраивало сильнее всего.

— Да… Давай, — протянул Том тихо спустя некоторое время. Если мама в самом деле была в хорошем настроении, то, пожалуй, папу не стоило сегодня ждать. И в ближайшие дни тоже. Может, он и на Новый Год не собирался приезжать и — малыш вновь поджал губы — на День Рождения сына тоже, возможно? Томми подумал, что хотел бы как можно скорее перестать думать о любимом папе и вернуться в реальный мир, все такой же прекрасный, как и раньше, только чуть более пустой.

По кухне распространился аромат запеченной индейки, и Том наконец признал, что жутко проголодался. Конечно, мама наверняка большую часть отдаст бездомным, но, может, она не поскупится и поделится вкусной едой с ним? Иначе Томми, должно быть, сам согласился бы стать бездомным. Но, к счастью для малыша, Клэр увидела, какими голодными глазами смотрит он на индейку с картошкой, усмехнулась и вновь потрепала мягкие волосы сына, после чего отрезала специально для него самую любимую его часть — крылья — и выпустила в кухню бурный поток пара, устремившийся так быстро вверх, что Том на какое-то время засмотрелся на этот кружащийся в воздухе вихрь.

Томми, подобно маленькому непослушному волчонку, совершенно не умел ждать, пока остынет еда, и сразу же бросался на нее, как только мог ее достать. И сколько бы мама ни говорила ему прекратить так поступать, и сколько бы раз малыш ни обжигался, все равно, с самого того момента, как он научился держать ложку и вилку самостоятельно, Том не мог набраться терпения и выждать подходящего момента. И потому мама, положив оба индюшачьих крылышка и несколько картофелин в самую чудесную по мнению мальчика тарелку — его собственную, убрала ее подальше от его глаз — на подоконник.

— Помоги мне положить печенье в пакет, — сказала она после, и ее улыбка и прищур не понравились Тому. Она проверяла его на прочность, однозначно! И не стыдно ей было так издеваться? Томас надул щеки, чтобы она познала всю обиду и недовольство, которые он только что испытал и, несмотря на все это, принял вызов! Как настоящий герой, не поддающийся соблазнам. И провокациям.

Мама вскрыла еще одну коробку. И Тому пришлось держать бумажный пакет открытым так долго, пока она не пересыпала все до последнего печенья. Он с тоской на душе чувствовал, как с каждым мгновением на дно опускалась вся эта вкуснятина. Мама с хрустом закрыла пакет, и больше малыш даже не видел, как печенюшки лежали внутри и наверняка смотрели бы на него, если бы только было чем. И они несомненно просили съесть их. Но вдруг случилось невероятное: мама тихо посмеялась, наклонилась к Тому, поцеловала его в еще надутую щечку и положила на стол одно-единственное печенье.

— Купим еще, Том, не расстраивайся так, — произнесла мама с радостью и непонятным Тому наслаждением. Но ему показалось, что она все же не издевалась над ним. И чмокнул ее в ответ, улыбнувшись.

После обеда Клэр уложила сына спать и продолжила приготовления к вечеру. Ей еще многое нужно было успеть сделать. Том понимал это и не мешался, хоть сегодня совсем не мог уснуть. Почти все его мысли были заняты предстоящим праздником. Что его ждало после того, как они вернутся домой? Это ведь не очень поздно произойдет? И они встретят Рождество, хотя бы отдаленно похоже на то, как это произойдет в семье Дага? А Санта? Мама ведь не всерьез тогда говорила, что Томми не заслужил подарка? Или в самом деле придется теперь с боем отбирать его? Прийти к Дугласу и охотиться с ним не представлялось малышу возможным; он еще ни разу не выбегал на улицу ночью, тем более один и втайне от мамы. А вдруг и Дуглас попал в черный список Санта-Клауса? Интересно, а взрослые тоже попадают в этот список? Папа в нем есть, если мама злится, когда речь заходит о нем? А когда он приедет, дочитает ли историю Джима и его матери? Они едва ли успели спастись тогда от пиратов, а вдруг их потом настигли? Том об этом даже не знал. А покатает ли папа на спине, когда вернется? В прошлый раз это сильно подняло настроение и, может…

Том шмыгнул носом, отмахнулся от этой мысли и повернулся лицом к стене, где прямо над кроватью висела большая карта. Пусть не сокровищ и даже не мира, а только их огромной-преогромной страны, Томасу нравилось глядеть на нее и на нарисованных маленьких животных, изображенных на ней. Интересно, где сейчас был папа? Рядом с медведем-гризли или, может, с бизоном? Или даже с тюленем? Тому точно не хотелось бы провести это Рождество с тюленем, так что этот вариант он быстро отмел. Тяжело вздохнул. Где бы папа ни был, он наверняка сейчас очень занят. Но, может, он хотя бы позвонит? Не так ли это тяжело, когда рядом с тобой гризли? Том надеялся увидеть папу, его сосредоточенное, но немного смущенное лицо, а, оказавшись у него на руках, трогать щеки, покрытые щетиной. И смеяться над тем, какой колючий ежик его папочка. Хотя если бы он только смог услышать его голос, малыш уже почувствовал бы себя намного счастливее. Но страх обидеть маму был слишком силен, чтобы Томми решился рассказать ей об этом.

Проснулся Том от маминого голоса над ухом. Она уже оделась и была готова идти на улицу; первое, что малыш увидел, когда протер слипшиеся веки, оказалась улыбающаяся мордочка оленя на свитере мамы. Блики в огромных карих глазках и круглый красный нос напоминали Тому себя во время насморка, а длинные ушки каждый раз невероятно веселили. Он подумал, что было бы очень здорово видеть этот свитер как можно чаще и одновременно с этим выходить гулять вместе с мамой. Небо успело стать черно-синим за то время, что Томас дремал в своей комнатке. Подобно крохотным звездочкам сыпались снежинки, мягкие и дружелюбные, готовые уже завтра утром стать частью доброго снеговика-охранника или новой надежной крепости, а может быть орудием в руках коварного мальчишки, намеревающегося выстрелить снежком прямо в голову.

Клэр помогла сыну собраться, а после они вместе спустились в гостиную. К своему удивлению, Том там обнаружил настоящую елочку. Меньше, чем дома у Дугласа, но выше мамы. Такую хорошенькую и ароматную, что от радости он даже в ладоши захлопал. Она была лохматой, совсем как сам Томас, когда он просыпался после долгой и наполненной сладким сном ночи. Неужели мама наконец купила ее, чтобы нарядить в честь Рождества? После стольких уговоров вместе поехать за ней? И их дом теперь будет чуточку красивее?

На кухне сидели и пили чай с чем-то вкусным на тарелке (в приглушенном свете Том не увидел, с чем именно) Мартин и Дженни — супружеская пара, пожалуй, единственные мамины друзья. Да, Томми в самом деле видел их единственный раз за свою жизнь до этого, когда Клэр приглашала их на чай, но она много рассказывала об их общении в церкви. Кажется, она говорила, что именно там они и познакомились, во время очередной службы, на которую мама пошла одна. Том многого не понимал, но чувствовал, что для нее эти люди были важны. Он не знал о том, что в свое время от мамы отвернулось большинство ее других друзей, а с бабушкой и дедушкой малыша она не поддерживала контакт и не заговаривала о них точно так же, как и о папе. В глубине души Том, возможно, и догадывался, как на самом деле мама была одинока, но тогда это чувство ему было неведомо. Он редко оставался совсем один, но в эти короткие моменты Томми ощущал себя совершенно не в своей тарелке — это выражение мальчику очень нравилось, ведь его тарелка, по его собственному мнению, была безумно красивой, а, когда вокруг никого не было, никакое чувство прекрасного не помогало.

Мартин был старше мамы, Дженни же казалась ровесницей; ей можно было бы дать не больше сорока лет, если бы только Том умел определять на глаз возраст. Лицо Мартина покрывала аккуратная темно-рыжая борода, волосы на голове при определенном освещении казались то каштановыми, то с рыжеватым отблеском. Издалека кажущиеся черными, глубоко посаженные глаза, скрывающиеся за толстыми линзами очков, немного пугали Томаса. Пусть взгляд у мужчины был добрым, пожалуй, даже ласковым. Дженни же выглядела простой, неискушенной роскошью женщиной. У нее было круглое лицо, чуть суховатые мышиного цвета волосы, а левый глаз слегка косил. Она нравилась малышу больше своего мужа; когда Том впервые ее увидел, захотел легонько потрепать за пухлые щечки, но, стоило ей сделать это вперед него, он отказался от идеи, ведь жест оказался менее приятным, чем представлялось в голове. Своих детей у пары не было, и Томми решил сам для себя, почему. Когда они оборачивались на него, на их вечно спокойных лицах отображалось странное снисхождение, от которых малышу становилось не по себе. Он, конечно, не видел, как Дженни и Мартин смотрели на других детей, но отчего-то был уверен, что точно так же.

— Тебе нравится елка, Том? — спросила мама после недолгой паузы. Рядом с зеленой красавицей стояла большая картонная коробка, из которой выглядывала пурпурная мишура. Внутри Тома все трепетало от предвкушения. Он не мог не расплыться в улыбке, хотя гости определенно вызывали в нем смущение и чувство какой-то потерянности. — Это Мартин ее принес, в качестве подарка на Рождество. Подойди, скажи дяде «спасибо».

Том не считал себя робким и уж тем более трусливым. Как бы неловко он не чувствовал себя в присутствии малознакомых людей (папа говорил, что с такими нужно быть очень осторожным), поблагодарить за прекрасную елочку он был просто обязан. Иначе мама бы наверняка грозно нахмурилась. Потому он и подбежал к Мартину и выставил ладонь вперед, чтобы хлопнуть по его собственной. Они с Дагом часто так делали, и Тому очень нравился этот прием. Однако Мартин не поддержал это начинание. Но и тогда малыш не растерялся.

— Спасибо, дядя! — чуть ли не выкрикнул он, растягивая губы в широкой улыбке, после чего поспешно спрятал руки в карманы своих коричневых штанишек. А затем поглядел на Дженни и, подмигнув ей, сказал: — Привет, Дженни.

Может, это была не совсем та реакция, которой ожидали мама, Дженни и Мартин, но Том остался довольным собой. Порой он мог бывать слишком шумным и непоседливым, что вгоняло в краску Клэр, но малыш не задумывался о том, что это приносило кому-либо дискомфорт. Даже когда маме запретили брать его с собой в церковь на воскресные богослужения, он нисколько не расстроился; все равно ничего интереснее пения хора там, по мнению Томаса, не было. Хотя мама тогда выглядела разозленной и расстроенной, пусть и не на него.

— Раз теперь все готовы, пора выдвигаться, — скромная улыбка Мартина не нравилась Тому. В ней всегда виднелась неприятная мальчику фальшь. Когда мама, будто из последних сил, натягивала точно такую же улыбочку, малыш даже обижался на несколько минут. Словно она собиралась его обмануть, но не была достаточно хороша в этом.

— Мартин, возьмешь сумки? — но при этом взрослые ничего не замечали. Мама заговорила с ним совершенно непринужденно. — Том, беги вперед, обувайся. Нам уже пора.

— Мам, а мы надолго?

— Запомни, мой мальчик, — однако вместо Клэр Тому ответил все тот же Мартин, — нет спешки в добром деле. Ты никогда заранее не узнаешь, когда пора остановиться.

Томас в задумчивости почесал висок. Мартин в прошлую встречу запомнился ему как человек, порой говорящий совершенно непонятные и неконкретные вещи, от которых только сильнее путаешься. И еще он иногда называл малыша «мой мальчик», совсем как сейчас. Стоило ли говорить, как Том не любил такое обращение? Он никогда, ни при каком раскладе не почувствовал бы себя мальчиком Мартина. Тем более так, пусть и очень редко, Томми называл папа. Малыш зажмурился и помотал головой. Прочь, мысли, прочь.

— Это значит «до девяти»? — сказал он, невинно улыбнувшись. А вот подобие улыбки Мартина явно увяло. Однако Дженни усмехнулась.

— Он просто ребенок. Не жди от него никаких жестов доброй воли. Он еще не знает, что это такое.

— Дженни права, — мама наконец соизволила вмешаться, пусть Том не заметил, чтобы она встала на его защиту. Тем не менее она взяла сына за руку и повела одеваться в прихожую. — Том еще ничего не понимает. Поэтому мы и идем вместе, чтобы он понял. Да ведь, Том?

Малыш хотел было пожать плечами, но мама вовремя накинула на него куртку, и ее друзьям ничего не открылось. Может быть, он в самом деле мало что понимал, а, может, не хотел, чтобы странные дела взрослых стали для него чем-то очевидным. Ему нравилось думать, что мама хочет порадовать людей на улице и порадоваться сама, зачем еще что-то нужно было знать? Чтобы вырасти и стать таким же, как Мартин? Говорить заумные слова и отвечать, когда не спрашивали? На такой ответственный шаг Том был просто не готов пойти. Впрочем, идея погулять по центральной площади, когда на улице уже стемнеет, ему приглянулась. Как-никак, до Рождества оставалось совсем немного времени, нужно было ловить момент. Самое время было ощутить в воздухе аромат волшебства и корицы. Так и нечего ждать, решил Томми. Пора гулять!

Когда они пришли на площадь, снегопад прекратился, а скопления звезд больше не казались Тому такими яркими. Ведь их затмевал другой, более теплый свет, свет бесчисленных фонарей. Здания мерцали красным и зеленым, а порой гирлянды плавно сменяли цвет, становясь то синими, то оранжевыми. В самом центре стояла огромная, наряженная в бесчисленное количество игрушек елка. Ее окружали люди, хоть их было не так уж и много, ведь наверняка почти все предпочитали праздновать дома. Пока Томми стоял рядом с ней, она казалась ему выше его собственного дома, выше любой другой елки, которую только можно было найти в лесу, выше самого неба. Ее острая верхушка устремлялась туда, в черноту, и не просто так на нее водрузили огромную желтую звезду. Наверняка кто-то другой, кто жил далеко-далеко, в той густой черноте, точно так же смотрел в небо и видел эту красавицу, воображая, что это совершенно обычная точка. Как хорошо, что Том не был таким.

На площади играла праздничная музыка. К счастью, не так громко, что ее могли бы услышать из самого космоса. Иначе малыш не разобрал бы собственных мыслей и восклицаний, как же все красиво тут. Некоторые люди громко смеялись и танцевали, другие покупали вкусности и поедали их. Несколько ребятишек старше Тома окружили оленя, сияющего белыми огоньками. Рядом с фигуркой стояла такая же, только поменьше и без рогов; мальчик догадался, что это был его ребеночек. Интересно, а где стоял еще один? Неужели и в этой семье не хватало родителя? Том сперва даже расстроился, но после осмотрелся и заулыбался: олениха стояла у небольшого «пряничного» домика, где продавали напиток с трудным названием.

Том уже слишком долго, по его собственному мнению, стоял рядом с мамой, ее друзьями и бездомными — хотя некоторых из них уже можно было принять и за обыкновенных граждан, только их лица слегка перепачкались в грязном снегу. Одному дяденьке Мартин пожертвовал даже собственную куртку, правда прошлогоднюю, а не ту, что была на нем. Мама же отдала одной из женщин немного денег, чтобы та купила себе что-нибудь сама. Та так обрадовалась, что даже обняла маму. Но, казалось, они уже были некоторое время знакомы: Клэр спокойно называла ее по имени и искренне улыбалась. Бездомных было не так много, как представлял себе Том. Некоторые из них так и вовсе ушли после того, как получили угощение. И это его на самом деле немного успокоило. Вдруг, если их было бы больше, они захотели бы обидеть маму или даже обокрасть ее? Малыш видел такое в фильме, правда там воришек было всего двое. Один отвлекал, а другой лез в карман, и все, кошелек доставался им!

Вот и сейчас мама разговаривала с Дженни и той, как она говорила? Мэри? Джери? Тэрин? Том не очень хорошо запоминал имена. Он и Мартина с женой запомнил только потому, что слышал о них постоянно в последний месяц. Кстати, Мартин из поля зрения куда-то пропал, подумал Том, оглядевшись. Да и несколько мужчин, которые могли бы посоревноваться в густоте и длине своих бород с другом мамы, тоже ушли куда-то. Том на всякий случай приблизился к матери, взял ее за руку. Так, ему казалось, было бы поспокойнее. Клэр же словно не замечала сына; она увлеченно слушала рассказ бездомной. Та выглядела даже моложе, чем мама. И это напугало Томми. Почему, он и сам не понял.

— А когда она родилась, я согласилась, чтобы ее забрали в приют, — голос женщины казался Тому низким, чуть охрипшим. Говорила она медленно, словно серьезно задумывалась, что и как сказать. А нужные слова все равно никак не шли.

Изначально малыш старался не вникать в суть, но теперь даже заволновался. Эта Джери тоже была кому-то мамой? Том на мгновение представил, что на ее месте была бы его родная и любимая мамочка. В потертой куртке, явно не по размеру, старых сапогах и рваных брюках, дырявых перчатках и без шапки, которая могла бы скрыть клочья на голове, когда-то называющиеся волосами. Сжимающей в трясущемся кулаке зеленые бумажки и радующейся этому как ребенок, внезапно понявший, что Санта-Клаус исполнил все его желания. И Тому стало как-то нехорошо. Он с трудом проглотил слюну, которая изрядно скопилась за все то время, что они здесь стояли.

Площадь была наполнена запахами корицы, омелы и хвои, но здесь, в небольшом закутке, где они стояли и старались никому не мешать, пахло специями и мясом, мандаринами и пудингом. Пусть Тома угостили всей этой вкуснятиной (и даже печеньем поделились!), все равно от индейки остался лишь блеск ее жира на пальцах, а от пудинга — светлые воспоминания и сладкое послевкусие. Мысли о еде немного подняли малышу настроение, но несчастная женщина все равно стояла рядом и продолжала говорить вдумчиво и опечаленно, а Том все еще представлял на ее месте маму и переживал.

— …хотелось, чтобы у нее было больше шансов вырасти здоровой и счастливой. Но, наверно, мне ее и не отдали бы.

Мартин вернулся, а заодно и трое бородатых бездомных, которых Том все никак не мог найти взглядом. Они несли стаканчики с тем самым горячим напитком, который охраняла олениха, и от него веяло теплом и запахом имбиря и гвоздики. Каждый получил замечательную возможность согреться и немного взбодриться. Бездомная, с которой беседовали Дженни и мама, взяла стакан из рук одного из мужчин, поблагодарила его и Мартина, после чего сказала, не скрывая тоски:

— Не знаю, увижу ли я ее когда-нибудь снова. И… Должна ли… Правильно ли я поступила.

Том чувствовал, как ему все труднее становится сдерживать жалость к этой женщине. Он вряд ли мог понять всю ту боль, что испытывала она, но ее голос и мрачный вид вызывали в нем сильное желание расплакаться самому и при этом придумать для нее что-нибудь утешительное. Чтобы она улыбнулась так же искренне, как и тогда, когда Клэр протянула ей деньги. Может, даже если бы на ее месте была мамочка, ей не было бы так же тяжело, как этой Мэри? Том не знал и сомневался, что вообще когда-либо узнает. Он глядел то на бездомную, то на маму. Та все молчала, плотно сжав губы, словно и не знала, что сказать. А ее взгляд Томми не видел.

— Здесь нет правильного или неправильного, дорогая, — однако заговорила Дженни. Ее голос был более нежным и ровным, чем у Тэрин. Говорила она увереннее, а звучала заботливее. Тому стало на миг даже приятно их слушать. Но его вдруг окликнул Мартин, из-за чего на какое-то время Том был вынужден недалеко отойти и перестать обращать внимание на смысл слов маминой подруги.

— Держи, Том, это тебе, — сказал он мягко, наклонившись. Внутри красного стаканчика с белыми снежинками, выпуская в воздух струйку пара, оказалось какао с крохотными зефиринками. Том радостно заулыбался, сжал подарок в ладонях, спрятанных в варежки.

— Спасибо, дядя, — повторил он свои же слова.

Тут же отпил и едва не обжегся. Терпение, Том, развивай терпение! Да, что-то такое говорила мама серьезным тоном, когда он однажды подбежал к ней, высунув язык, лишь бы тот быстрее остыл. Тогда он еще не знал, что это не помогает. Малыш постарался как можно скорее вернуться к маме, чтобы та не потеряла его. Но она не отреагировала, словно не обратила внимание, что сын не стоит рядом. Хотя Том убедился, что это не так. Ведь, когда он вновь приблизился, она начала временами поглядывать на него. А тем временем Дженни все продолжала:

— Господь ведет нас, каждого своим путем. Одаривая Своей любовью и испытаниями. Мы совершаем ошибки, и Он понимает это, и не за них Он судит нас. Он видит, почему мы совершаем то, что совершаем, из какого умысла и как относимся к тому, что сделано. Если наша душа не чиста, Он посылает нам чувство вины. Он всегда дает надежду на искупление, и в этом Его милость. Ты думала о дочери и желала ей только благо. Ты поступила так, как велела душа. Ты считала, что так будет лучше. Даже если ты ошиблась, в этом нет твоей вины, и Он понимает. Положись во всем на Господа, и, если Он соединит ваши пути вновь, вы увидитесь.

Какао было необычайно вкусным. Оно обволакивало горло, а на обожженном языке таяли зефиринки. Малыш слушал рождественскую музыку, играющую на площади, и улыбался, смотря на людей, веселящихся у елки. С какао даже непонятные речи Дженни казались Тому не такими пустыми. Он часто слышал нечто подобное от других взрослых: от Мартина, мамы, людей из церкви, но все равно не улавливал суть их слов. Наверно, после того, как папа назвал все это чушью, Томас особо и не стремился понять. Когда же малыш при маме повторил эти слова, то единственный раз в жизни получил от нее по лицу. Отчего-то после этого она не стала казаться ему более правой. Должно быть, из-за этого у него и пропало всякое желание приблизиться к ее истине. И как бы маме не хотелось обратного, отец для Тома был авторитетом, хоть мальчик очень старался делать все так, как она говорила. Особенно когда это касалось замалчиваний.

— Мне тяжело воспринимать это так… Оптимистично, как тебе. Долгое время мне казалось, что Бог покинул меня. Что Он желает мне одних страданий. Хочет… Наказать за что-то, а я не понимала, за что. Клэр рассказывала мне о себе. Ты ведь… До сих пор думаешь так же, Клэр?

— Я, эм… — когда Том в очередной раз отхлебнул остывающее какао, мама обернулась на него.

Малыш захлопал глазами, облизнул верхнюю губу и улыбнулся. Наконец она обратила на него внимание. Может, она хотела сказать, что уже можно идти домой? Или пойти потрогать светящегося оленя за рога? Или покружиться вокруг елки? Он как раз уже терял терпение и был готов дергать ее за пальто, чтобы она выслушала его. Но мама только ответила сдержанной неискренней улыбкой и вновь повернулась к женщинам. Том от обиды надулся, совсем как шарик. И даже чуть было не смял стаканчик, о чем бы очень пожалел. Мама в то же время продолжала:

— Трудно принять то, что говорит Дженни. Особенно, когда не видишь выхода. Я стараюсь… Стараюсь изменить свое отношение. Это не наказание, нет. Только испытание, которое нужно пройти достойно.

— Ничто не случается просто так, — поддержала разговор Дженни. Когда же он утих, Том почесал нос, решительно взялся за мамино пальто и, едва собрался с духом, чтобы дернуть, Клэр повернулась к нему и сказала:

— Том, ты мешаешь. Мне нужно поговорить.

Ее холодный тон никогда не нравился малышу. Нередко он пугал и расстраивал, но сейчас почему-то даже разозлил. Если она так хотела повеселиться одна, хотя такое общение едва ли можно было назвать весельем (то ли дело прогулки с Дугласом!), то могла оставить его дома или попросить пустить его в гости к другу. Том вдруг подумал, что мама так бы и поступила, если бы только ей разрешили родители Дугласа. И от этой мысли ему почему-то стало так неприятно, что он даже выпустил из рук пальто.

— Когда мы пойдем домой? — тем не менее Том не отступил и постарался придать голосу серьезности. Что, впрочем, получилось с большой натяжкой.

— Скоро, подожди! Извините, Тома не с кем было оставить, я говорила.

Том был готов нахмуриться и высказать все, что думает. Правда в тот самый миг он думал лишь о том, что он уже устал ждать. А это маме наверняка было не очень интересно знать. Она быстро скрыла раздражение и заговорила с знакомыми спокойно или даже сожалеюще. Том был не готов понимать, что она испытывала на самом деле и почему поступила подобным образом. Почему променяла его на всех этих людей и почему не стала встречать Рождество дома, как многие другие. Почему так усердно не реагировала на него. Они продолжали пить принесенный Мартином и бездомными напиток, когда Мэри, Джери или Тэрин, кем бы та ни была на самом деле, не прервала неловкую паузу:

— А вы с Мартином… У вас есть дети, Дженни?

— Боюсь… Господь лишил меня дара деторождения, — Дженни вздохнула, после чего вновь отпила из стаканчика. Мама коснулась рукой ее спины и осторожно погладила.

— Мне очень жаль, дорогая. Порой я не понимаю, чего Он хочет.

— Как и ни один из нас, — вдруг раздался опечаленный голос Мартина.

Как оказалось, Том был не единственным, кто подслушивал их разговор. Малыш немного удивился, посмотрел на Мартина. Но тот глядел с таким вымораживающим снисхождением, что Томасу совершенно опостылела вся эта компания. Он по-прежнему мало что понимал и больше старался не влезать, хоть все еще чувствовал себя растерянным и обиженным. Развитию терпения точно пришел конец, как и какао. Беседа продолжилась, но стоять рядом и просто ждать не было никаких сил. Мама вновь перестала обращать на него внимание. Том вздохнул, оглядел ее еще раз и пошел к оленю. Ничего, ненадолго сбегаю, а она даже не заметит, подумал он не без грусти.

Ему отчаянно хотелось попинать какого-нибудь снеговика или даже раздавить чью-то крепость, лишь бы только успокоиться после этого и вновь улыбнуться. Мама не хотела, чтобы он расстроился, она ведь слишком долго мечтала об этой встрече, не просто так ведь она повторяла целый месяц одно и то же, как после Дня Благодарения дорогие Мартин и Дженни пригласили ее провести вечер Рождества вместе с ними. Малыш верил, что не хотела. В конце концов, Мартин принес им настоящую елочку, совсем такую же красивую, как эта, тянущаяся к самому небу. И они вдвоем с мамой придут и нарядят ее. А потом Том будет всю ночь ждать Санту. И поймает его быстрее Дугласа! Однозначно, ведь их дом был выше по улице, а значит, и Санта в него раньше заглянет.

Однако весь снег с площади убрали, и слепить снеговика у Тома так и не вышло бы. Едва поняв это, малыш подошел к рогатому оленю, к счастью, толпа ребят постарше уже ушла, и не пришлось бы пробиваться сквозь них. Такой белый и яркий, этот то ли металлический, то ли пластиковый зверек был очаровательным. Томми не сомневался в том, что его рот, изображенный блестящей, но почти бесцветной полоской, непременно улыбался ему. А глазки-лампочки сияли от радости. Желание стукнуть его пропало с явной неохотой. Том дотронулся рукой до рога, до самого его основания. Да, очень крепкие по ощущениям. Олениха наверняка гордилась своим мужем и не просто так оставила с ним их ребенка. Томас наклонился и к нему, потрогал за растопыренные ушки и усмехнулся. Кто-то нарисовал на макушке черные знаки, чем-то напоминающие лапки вороны или маленькие елочки. Может, кто-то хотел изобразить рожки, но был обделен талантом художника? Ничего, подумал Том. У него у самого лучше не получилось бы.

— Малыш, ты тут один? — вдруг Том услышал позади себя женский голос и обернулся.

Люди постепенно вновь собирались на площади. Он только заметил, что музыка немного стихла (или же ему так лишь показалось), и вместо нее где-то неподалеку кто-то многоголосно распевал смутно знакомую песню. Мелодия была не очень различима. Эх, жаль Томми не знал слов. Наверняка она была про Рождество. Он был бы только рад присоединиться к другим подпевающим людям.

— Нет, я с оленями! — заулыбался малыш. Он чувствовал себя немного спокойнее. Пусть Тому было нелегко заставить себя опасаться незнакомцев, он поспешил добавить, для верности: — И с мамой!

Том не стал дожидаться, когда она придумает что-то более забавное, чем он сам, и подбежал к сборищу, уж больно сильным было любопытство. Всего на миг малыш поглядел туда, где стояли мама и ее, разумеется, более унылая и скучная компания, чем родной сын. Том обиженно вздернул нос. Ничего, он сам повеселится. Твердо решил, что подходить к незнакомцам близко не будет, но все же послушает, о чем они поют. Песня была бодрая и веселая, и, хоть мужские голоса определенно заглушали женские, из-за чего она звучала как-то неровно, а еще немного фальшиво, Том так воодушевился, что даже не заметил, как начал подтанцовывать. Пусть вскоре он расслышал слова получше, и его энтузиазм немного сдулся, он все равно захотел встать рядом и придать звучанию хоть какую-то красоту. Люди пели о Спасителе, который родился в Рождество, и о счастье, которое он принес. Мотание головой и притопывания малыша никто не замечал, но вдруг, когда он наконец выучил припев (точнее две последние строчки) и пропел его, рядом кто-то засмеялся.

— Глядите, у нас новый вокалист!

— Чей это ребенок? Вроде мал еще без присмотра гулять.

— Да ладно, наверняка мамаша ходит где-то неподалеку.

— Спой еще! Happy Xmas знаешь?

— Джордж, ты идиот?

— Да что?! Давайте научим, возьмем его на протесты. В очках он будет похож на Леннона даже больше тебя!

— А вдруг он коммунист?

— Спой: «Война окончена, если ты этого хочешь!»

— А ну оставили мальчика в покое, сукины дети!

Последние слова прокричал кто-то знакомый, но с такой разъяренной интонацией, что до красноты смущенный Том даже не сразу понял, кто его защитник. Отчего-то малыш воспринял это именно так, ведь в какой-то момент веселые люди стали подступать слишком близко, а их голоса перестали казаться дружелюбными. Хотя они наверняка лишь развлекались, Томми вдруг захотел, чтобы его непременно защитили и помогли уйти как можно скорее и как можно дальше. Его сердечко так бешено колотилось от страха, что он чувствовал его биение даже в собственных висках. И неприятная боль в груди, подобно тающему в ладонях льду, медленно, но верно растекалась внутри. Они хотели забрать его куда-то?.. Среди копошащихся мыслей Том услышал одну, с голосом папы, который и говорил с привычной серьезностью, как важно опасаться всех незнакомых людей.

Кто-то подхватил Томаса за руку и повел прочь от толпы, до хруста притаптывая недавно выпавший снег. Они шли вдоль магазинов, окружающих площадь, в сторону закутка, где наверняка до сих пор стояла мама. Том поднял с глаз шапку, мешающую обзору, огляделся по сторонам и вдруг увидел папу! Увы, нет, это не он спас малыша и теперь крепко держал его. Это сделал Мартин. Папа стоял там, у магазина с леденцами, совсем недалеко, и разговаривал с каким-то мужчиной. Внутри Тома все затрепетало даже сильнее, чем минуту назад, когда над ним смеялись незнакомцы. Ошибки быть не могло! Это его плащ, его силуэт, воскликнул про себя Томми, а вслух вскрикнул, что есть силы:

— Папа! Папа!

Он резко дернулся к нему навстречу, и Мартин, явно не ожидающий этого и на миг растерявшийся, остановился и отпустил малыша. Но тут же рванул вслед за Томом, не помнящим себя от охватившей его радости. Однако папа не только не услышал столь громкий возглас, посмотрел в другую сторону — сторону патруля, но и стремительно пошел прочь, и мужчина, папин собеседник, последовал за ним. У Тома внутри все сжалось от столь стремительно сменившего восторг ужаса. Папа исчезал, почти испарялся на глазах, совсем как выдуваемый изо рта воздух. Малыш рванул, позабыв о наказе мамы не бегать слишком быстро, позабыв о навязчивой боли в груди, высматривал отца в проходящей туда-сюда толпе. Но внезапно его ухватила рука Мартина и развернула в противоположную сторону.

— Мальчик мой, ну куда ты все убегаешь, — взволнованный голос друга мамы нисколько не успокоил, и Том продолжил кричать.

— Папа, там был папа! Дядя, это был папа! Почему он убежал?!

— Успокойся, Томми, тебе показалось, — Мартин присел на корточки и осторожно взял Тома за плечи. И снисходительно глядел в его слезящиеся глаза. — Твой папа живет далеко отсюда.

— Нет, это был он! Я знаю! — и даже если это был не он, Тому было совершенно все равно. Он хотел увидеть своего любимого папу рядом с собой, обнять его и попросить никогда больше не покидать его. Чтобы больше не просить маму рассказать о нем, не слышать злобу и холод в ответ, не расстраиваться до слез, совсем как в этот миг. Слушать совместное пение родителей на ночь и запрещенные сказки перед сном вместо молитв. Чтобы больше не чувствовать себя как огромная бочка с отходами, которую вывозят каждый четверг, всякий раз, когда мамочка говорила ему замолчать и не обижать ее.

— Пойдем, мама тебя обыскалась, — Мартин говорил мягко и сдержанно, но малыш почему-то не мог прийти в себя. Следи за дыханием, Том, следи за дыханием, когда болит в груди, слышал он голос мамы в голове и старался следовать ее указаниям.

— Я хочу, чтобы папа приехал домой! — Том хотел кричать, но больше не получалось, он мог только всхлипывать и дрожать.

— Мартин, что случилось?! — Клэр подбежала слишком неожиданно, оглядела мельком сына и друга. Том поднял голову, не без страха взглянул на нее.

— М-мам… Там был папа… Я видел папу… Я хочу, чтобы он приехал, — он видел, как мама все сильнее морщилась от непонятных ему эмоций, явно раздирающих ее где-то внутри, но не мог заставить себя остановиться.

— Клэр, не выливай злость на ребенка, прошу тебя. К нему привязались какие-то пьяные нехристи, — Мартин поднялся, и Том почувствовал себя еще более напуганным и незащищенным.

— Я его мать, я, — мама глянула на друга голодным, загнанным в угол волком. И ее шепот оказался страшнее любого крика. — И я сама решу, как мне поступать… Господи, прости меня. Ты знаешь, я не желаю ему зла.

— Да… Да, конечно, — как можно мягче произнес Мартин. Том поджал губы и опустил глаза, лишь бы только не видеть маминого лица. Страх разрастался с каждой минутой. Мама пугала его сильнее всего, когда ее поведение становилось непредсказуемым. Но Мартин положил руку на ее плечо, и ее гнев, казалось, притих.

— Где Дженни? Она еще с Пэрис?

— Да, я оставила их, чтобы… Найти Тома, — Клэр потерла ладонью висок, прикрыв глаза. Похоже, она поняла, что вечер и правда затянулся. Губы Тома все еще дрожали, он почти не надеялся, что мама простит его.

— Клэр, хочешь, мы проводим вас до дома? Только подождите нас немного. Не стоит уходить, не попрощавшись.

— Спасибо тебе, — мама вздохнула, но благодарность казалась искренней. — Мы пойдем. Том наверняка хочет спать, раз капризничает.

— Как скажешь. Господь любит вас, Клэр, не забывай об этом, — Мартин наклонился к Тому, тронул и его за плечо. — Том, не разговаривай больше с незнакомцами, они могут быть опасны.

Когда Мартин ушел, мама посмотрела на Томаса с пугающим отчуждением. Ее губы тоже подрагивали, но наверняка оттого, что она порывалась что-то сказать, но сдерживалась изо всех сил. Внутри малыша все сжалось от холода и страха. Он ждал, что мама разозлится сильнее, но она только повела его в сторону автобусной остановки. По той же дороге, по которой уходил папа. Это не мог быть кто-то другой, Том не смел думать иначе. Внутри теплилась надежда, что он еще придет и поможет улыбнуться. Казалось, теперь только его появление вернуло бы радость в крохотную душу Томми.

Дом их встретил тишиной. Оставшись с ней наедине, Том услышал тиканье часов. Оно всегда всплывало в безмолвии и тем и раздражало, а порой и пугало. Равнодушное «тик-так», и больше ничего. Единственный звук, который разделит с тобой пустоту внутри и вокруг тебя. Том вяло опустился на диван, поглядывая на елочку, стоящую в углу. Его и самого мама периодически туда ставила, но в этот миг стало как-то обидно за зеленую красавицу; ведь ее не за что было наказывать. Тяжело вздохнул, задумавшись. Он столько времени ждал, что ее наконец купят. Малыш был готов даже обнять ее. Елочка заслужила быть украшенной и радовать глаз. Только сейчас Томми сомневался, что они с мамой нарядят ее. Чего стоит ждать от мамы теперь, он боялся даже угадывать.

Она стояла на кухне и капала в воду лекарство, которое имела привычку принимать время от времени. Мама не произнесла ни слова, пока они добирались до дома. В автобусе Том старался смотреть в окно и не оборачиваться, чтобы не наткнуться на холодный взгляд. Вечером город казался еще более красивым: здания мерцали разными цветами, а деревья продолжали наращивать белые шубки, ведь с неба вновь повалил снег. Томас понимал, что любит зиму даже больше, чем лето, и хотел порадоваться тому, что она еще только началась. Однако совсем не выходило. Малыш чувствовал, что мама смотрит. Если не на него самого, то в ту же сторону, что и он. Наверно думала, что он выискивает на улицах папу, о котором так и не смог умолчать. И какое-то время Том действительно пытался.

Мама включила свет и села рядом. Не настолько близко, что Том при желании мог потянуться и дотронуться до нее, но настолько, что она при необходимости могла дать ему подзатыльник. Перекинула ногу на ногу, оперлась о спинку, скрестила руки на груди. Ей осталось только включить телевизор и тогда бы точно успешно сделала вид, что сына не существует. Но в доме не раздался голос диктора, так обожающий рассказывать дурные вести. И реклама новых игрушек не заставила Тома оторвать взгляд от ковра и прекратить ковырять диван пальцем. Лишь тиканье часов в тишине и снегопад за окном. Нужно было срочно придумать, что сказать, но варианты, то и дело приходящие в голову Тома, казались какими-то глупыми и совсем не подходящими. Мама злилась, а он так и не узнал ничего о папе. Никому не стало легче от его вопросов, однако малыш все еще хотел, чтобы ему ответили. Но вновь спрашивать не решался, ведь результат однозначно был бы плохим.

— Нарядим елочку? — Том наконец собрался с силами и заговорил, хотя преодолеть страх оказалось гораздо более трудным делом, чем он себе представлял. Мама явно не оценила его порыв. Она повернула голову в его сторону, и на ее лице мальчик прочел недоумение.

— Что? — спросила так, будто прекрасно поняла смысл его слов и все равно осталась недовольной. Но Том был готов повторить.

— Нарядим елочку? Я хочу нарядить ее.

Малыш на самом деле хотел гораздо большего, но такое желание ему казалось наиболее безобидным в тот момент. Однако даже оно вызвало у мамы негативные чувства. Хотя неудивительно; она за все это время, несмотря на бесчисленные просьбы, так и не купила эту несчастную елку. Мартин наверняка подарил ее из жалости, подумал Том и сам не заметил, как нахмурился.

— А извиниться за свое поведение ты не хочешь? — мама говорила обиженно, почти разозленно, но ее голос не надрывался в крике, а оставался ровным, как чаще всего и бывало во время их ссор.

— Нет, — сказал он тихо после недолгих раздумий. — А ты?

— Я? Нет, дорогой мой, не хочу.

Том сглотнул, чувствуя напряжение в горле. Может, и не стоило так расстраиваться из-за всего, что произошло на улице. Ему понравилось гулять на площади, несмотря на то, что он хотел совсем иного и кончилась прогулка явно не радостно. И на маму он почти не злился. Но его сердечко колотилось от страха и волнения, ведь мама, казалось, наоборот раздражалась все сильнее.

— Что ты устроил на улице? — продолжила она спустя некоторое время томительного и гнетущего молчания. — Тебя там резали, Том? Или, может, обокрали? Закатил истерику на пустом месте, и Мартину пришлось тебя успокаивать. Я говорила тебе много раз, что это опасно. Но разве ты меня слушаешь? Нет, конечно, нет. Зачем слушать мать, верно? Можно в очередной раз устроить концерт и привлечь к себе все внимание. А если бы тебе стало хуже? Ты не мог просто подождать? Я так многого прошу, Том? Что ты устроил?!

— Я правда его видел, — только и сумел выдавить из себя Том.

Он старался говорить как можно спокойнее, но голосок все же дрогнул. Малыш опустил глаза в пол и вжался в угол дивана, словно надеялся спрятаться. Он решительно не понимал, что ему ответить. А мама, наверно, просто не понимала, что ее слова обижают. Но сказать об этом он так и не осмелился.

— Да, конечно. Конечно, куда же без папы. Сколько раз я просила тебя не говорить о нем, а ты все равно продолжаешь трепать нервы.

— Я очень скучаю…

Может, еще можно было что-то изменить? Сказать что-то, что ее утешило бы? Том от страха будто совсем потерял дар осмысленной речи и отвечал то, что первым приходило в голову. Она должна была понять, что он не нарочно вспоминал об отце, а тоска по нему не была чем-то необычным. Ведь это же папа, как по нему можно было не скучать?

— Разумеется, Том, ты скучаешь, — мама перешла на пугающий шепот. Порой она вновь повышала голос, но он оставался очень тихим. — Ведь ты очень сильно любишь папу, правда?

— Правда… Люблю.

— Несмотря ни на что. Дети ведь такие любящие, светлые создания, — ее улыбка совершенно не понравилась Тому. Мама не смотрела в его сторону, но он чувствовал, как ее злость оплетала его со всех сторон. — Они пришли в этот мир, чтобы любить и быть любимыми. И они не могут причинить никому зло, это же дети, милые ангелочки. Подарки Господни, черт бы Его побрал.

Малыш затаил дыхание, боясь шевельнуться. Мама говорила добрые слова с издевкой, словно высмеивала всех, кто так считал, словно злилась на каждого и винила в своей боли. Ее манера речи так испугала Тома, что он едва не расплакался. Она ничего не сказала про него самого, но он чувствовал, что весь этот гнев был связан только с ним. Что мама не считает его своим подарком, а, наоборот, будто жалеет, что малыш появился в ее жизни. Том перевел взгляд на свои колени. Он не успел переодеться после прогулки и потому разглядывал свои штанишки, в этот раз не толстые и шумные, для игр в снегу, а тонкие, коричневые, в которых можно ходить в гости. Том как можно скорее пытался придумать хоть что-то радостное, но в голове всплыло только желание встать и уйти к Дугласу. Прямо сейчас.

— Я… Я плохой? — спросил он спустя некоторое время, больше не пряча дрожь в голосе и слезы в глазах.

— Нет, что ты. Извини, твоя старушка просто сетует на жизнь, — мама вздохнула, потерла глаза и лоб, согнулась несильно. Тому захотелось подсесть поближе и обнять ее, но сердце колотилось от волнения, и он не находил в себе сил бороться со страхом. Казалось, мама непременно оттолкнет его. — Том, я… Всю твою жизнь стараюсь не видеть в тебе твоего отца. И все боюсь, что ты станешь таким же мерзким проходимцем. Но ты растешь, и я… Я с каждым днем убеждаюсь все сильнее, что ты уже становишься. А я не могу на это повлиять, как бы ни старалась. Еще и пример с него берешь, хах.

Она подтянула к себе колени и, сцепив ладони в замок, обняла их. Пугающая улыбка давно исчезла с ее помрачневшего лица, но Тому не становилось легче. Малыш внимательно следил за мамой взглядом из угла дивана и изо всех сил старался понять, в чем же он настолько провинился перед ней. И как можно было исправиться, чтобы она отбросила неприятные мысли прочь и прижала его к груди. Он прикусил нижнюю губу и вслушался в мамин голос, мельком поглядывая на часы. Стрелки, невзирая ни на что, продолжали свой путь по кругу. Как бы ему хотелось стать одной из них; что бы не стряслось вокруг, делать свое дело, не обращая внимания на горести и печали. И всегда продвигаться вперед, не замечая, что в какой-то миг ты вернулся к той же точке, с которой начинал.

— Я очень устала, Том. С тобой… Очень тяжело, — ее голос дрогнул. Послышался всхлип, и Том почувствовал себя еще более неуютно. Он поежился, поджал колени, совсем как она, и продолжал следить за каждым ее движением. — Как же ты мучаешь меня каждый день, а ведь ты еще совсем маленький… Откуда взять силы?.. Бог просто смеется надо мной. И я слышу, у Него твой смех. Даже не смех твоего проклятого папаши, а твой, слышишь? Ты должен был стать моим продолжением, но тебе, похоже, нравится причинять боль другим. Совсем как ему. Что я сделала тебе, Том, а? Недостаточно хороша для тебя? Тебе больше нравится, когда с тобой сюсюкаются раз в несколько месяцев? Давай, скажи, какая я ужасная мать, как правильно воспитывать детей. Почему бы тебе не попросить папочку забрать тебя? Если он, конечно, осмелится заявиться еще хоть раз. Господи… Зачем Он послал мне тебя, зачем?!

Мама расплакалась, ткнувшись лбом в колени. Закрыла глаза и растянула губы до дрожи в щеках. Ее растрепанная коса легла на плечо, словно пытаясь скрыть от Тома ее краснеющее лицо, но безуспешно. Сердце рвалось наружу отчаянно, практически яростно, не щадя его. А грудь, наоборот, сдавливалась все сильнее, и так тягостно и больно стало Тому, что он согнулся, впившись пальцами в кофту. За мамиными словами скрывались страшные чувства, малыш ощущал их мощь в ее надрывающемся голосе, а теперь в частых всхлипываниях. Пусть они уйдут, мысленно взмолился Том, вдыхая как можно глубже.

— Ты мое испытание, Том… — прошептала мама, глотая слезы. — И я не справляюсь. Я никогда не справлюсь…

Том спрыгнул с дивана, хотя это больше походило на падение. Внутри, под кофточкой, что-то тянуло вниз, и противостоять этому было просто невозможно. Дыхание оставалось неровным, как бы малыш ни старался следить за ним. Том очень хотел знать, что за чувство вдруг ворвалось в его сердце и заставило колотиться еще быстрее, чтобы оно еще более безудержно трепыхалось. Но, казалось, что это вовсе не чувство, что его полоснули ножом прямо в грудь, по его маленькому, больному сердечку, совсем по-настоящему. И теперь оно взвывало, словно раненный зверь, и билось не потому, что должно было, а потому, что агония стала невыносимой. Пусть они уйдут, продолжал молить Том, но эмоции внутри него только набирали силу. Он упал на колени, наклонил голову как можно ниже. Слезы полились сами собой, и они казались горячее даже самых пылких маминых поцелуев в эти же щеки, что в этот миг должны были покраснеть, но кровь отчего-то не приливала к лицу. Оно, наоборот, становилось все синее, и Том очень испугался бы, увидь он самого себя. Вдохи и выдохи нисколько не помогали, он жаждал вскрикнуть от охватившего его ужаса, но не получалось, и мальчик безмолвно хрипел, сжимаясь на полу.

— О боже, Том, — малыш услышал испуганный голос матери.

Ее всхлипы не прекратились, но стали будто бы громче. Он попытался выровнять дыхание, но ничего не вышло. Пусть они уйдут, их слишком много. Том изо всех сил пытался понять, как зовутся эти жуткие чувства, набросившиеся на него, но ни одно слово, которое только всплывало в памяти, совершенно не подходило. Клэр склонилась над ним, а после села рядом, протянула к сыну руки, встревоженно глядя и невнятно шепча что-то. Том постарался прочесть по губам, повернув голову в ее сторону. Из носа потекло, и малыш поморщился от отвращения. Ему захотелось закричать и отскочить от мамы, но вместо этого он позволил обхватить себя руками и упасть в ее легкие объятия.

— Тшшш, дыши, Том, пожалуйста, — она медленно провела рукой по его синеющему лбу, осторожно коснулась губами выступившей вены. — Не бойся, только не бойся. Сейчас тебе полегчает. Только вдох и выдох, помнишь? Давай вместе, малыш. Прости, слишком много боли скопилось внутри. Я совсем себя не контролирую, Господи. Не так мы хотели встречать Рождество.

Том стирал ладонями слезы с щек, снова и снова, не позволяя им упасть с подбородка. Горло надрывалось от плача и периодического кашля, и только в короткие мгновения малыш затихал. Руки матери на спине, ее лицо перед глазами и поцелуи в лоб немного успокаивали, но чувства все не слабли. Том не оставлял попыток отдышаться, но он ощущал, как немеют его ладони и стопы, и ужас охватывал его с новой силой. В один миг малыш даже подумал, что вот-вот погибнет, и эта мысль отчего-то вдруг страшно разозлила его.

— Я не испытание! Это ты плохая! — вскричал Том, запрокинув голову и нахмурившись, отдалился от мамы. Она не должна была так говорить, как бы сильно он не расстроил ее. И чего бы не хотел Бог, Его желания волновали малыша гораздо меньше, чем собственные. Том сел на корточки, держась одной рукой за маму, а другую прижимал груди, вслушивался в биение сердца. — Извинись! Сейчас же!

Возможно, лицо Тома выглядело в этот миг слишком устрашающе, а может его крик задел маму за живое, или же больше всего ее ужасала вздувшаяся на его лбу вена, но ее взгляд вдруг перестал быть сожалеющим и превратился в испуганный. Ее собственные слезы еще блестели в глазах, и они быстро заставили Тома устыдиться себя. Он остановился. Крики стихли, хоть плач не прекратился и все еще удушал малыша. Вдохи и выдохи не стали ровнее, разболелась голова. Но Том замолчал, опустил голову и с трудом сглотнул ком в горле.

— Прости, Томми, — прошептала мама, коснулась его щеки и погладила. — Прости. Сейчас нарядим елочку, хорошо? Только приведем себя в порядок, да? Дыши глубоко и думай о хорошем, помнишь?

Поджав губы, Том вяло кивнул и мысленно продолжил себя утешать. Он прикрыл глаза от усталости, но резко закашлялся. В груди перестало все стискиваться, но по-прежнему тянуло вниз. Слезы скатывались реже, но малыш больше не вытирал их. Он лег на бок, положил голову к матери на колени и поджал ноги. Мама в последний раз всхлипнула, и затем Томми услышал ее тихое пение. Ласковый голос иногда срывался, порой она переходила на шепот и вовсе замолкала, чтобы отдышаться, но после вновь звучала громче. Она опустила руку и изредка проводила пальцами по его лицу и волосам. Том больше всего на свете любил слушать, как она пела для него. В эти мгновения в ней не оставалось никакой раздражительности и холода, уходила привычная строгость, и нежность, которую мама вкладывала в слова песен, обогревала и успокаивала, как ничто другое на свете. Но когда плач Тома стих, дыхание наконец выровнялось, и страшное онемение прошло, мама заговорила вновь:

— Я знаю, ты любишь папу, малыш. Но, пожалуйста, пойми. Мы не нужны ему. У него другая семья, а мы так — ненужный балласт. Я никому не позволю относиться к себе подобным образом, Том. И ты тоже не позволяй, слышишь? Поэтому я прошу тебя — пожалуйста, малыш — не думай и не говори о нем. Из-за него мы только расстраиваемся. Он продолжает отравлять жизнь одним своим существованием. Только играется, а потом ты плачешь из-за того, что он не приехал на Рождество. Это никуда не годится, Том. Он бросил нас. Бросил нас! Ты понимаешь это, малыш?

Том не понимал. Но медленно кивнул, только чтобы мама успокоилась. Он всегда видел папу совсем другим, не таким, каким она его описывала. Он всегда выглядел серьезным, и потому всякий раз, когда на его лице появлялась скромная улыбка (а порой Тому приходилось очень стараться ради нее), это не казалось чем-то фальшивым, как в случае с Мартином и даже самой мамой. И поэтому все, что делал папочка, воспринималось малышом как нечто доброе и непременно искреннее. Том не сомневался в том, что оба родителя любят его так же сильно, как он сам. Однако если из-за отца мальчик плакал только потому, что его не было рядом, то из-за мамы по совсем разным причинам. Но и в этом Томми не видел ничего удивительного; Клэр всегда была с сыном и тоже часто плакала из-за него, а папа… Интересно, плакал ли когда-нибудь папа из-за Тома? Или вообще из-за чего-нибудь.

Но когда мама сказала вдруг о другой семье, малыш даже глаза открыл от настолько поразившей его новости. Откуда? Почему папа никогда ему не рассказывал об этом? Всегда отмахивался от разговоров даже о работе, хотя оправдывал свои исчезновения именно ей. А мама? Почему она сказала только сейчас о другой семье? Знала и все это время тоже молчала? Почему? Не хотела расстраивать? Да, наверняка. Но… Том вновь поджал губы, обхватил себя руками. Он отчего-то не почувствовал себя расстроенным. Хотя в груди больно кольнуло еще не успокоившееся сердце. Другая семья… Другие дети, значит, тоже? Такие же маленькие? И папа любил их сильнее? Нет, он не мог! Том вздохнул, задумался о том, как ему хотелось бы, чтобы отец защищал его от маминого гнева и говорил о том, что она не права. Но что, если папа делал все это, только в другой семье? Что, если там точно так же плакал другой малыш? Ему наверняка папа был нужен не меньше… И отец выбрал того, другого, а не Тома? Почему? Он был чем-то лучше? Невозможно! Том постучал зубами, нахмурившись. Папа должен был ответить на все вопросы, когда они только увидятся вновь. Малыш кивнул сам себе, немного успокоившись. Ответит, иначе никак.

— Мам… — позвал он тихо, не поднимая головы и вновь прикрыв глаза, — а когда папа приедет?..

— Я не знаю, — в ее голосе послышалась горечь разочарования, но злости Том не ощутил и потому расслабился. Он обязательно найдет ответы, добьется всего сам, если мама не желала помогать. Осталось только дождаться.

— Надеюсь, скоро… Он правда там был, — прошептал Том и слабо улыбнулся. — Я люблю тебя, мам.

— А я тебя, — услышал он робкий ответ.

Как бы Том хотел, чтобы каждая их ссора заканчивалась именно так. Конечно, было бы намного лучше, если бы никаких ссор вообще не было, однако мама объясняла, что это совершенно нормально, и такое случается во всех семьях, а не ругаются только те, кто не любит друг друга. Малышу не то чтобы нравилось такое положение дел, но разве мог он что-либо сделать? Порой наказы матери он нарушал, некоторые не без удовольствия, и все же многое воспринималось им как незыблемая истина. И поэтому, когда папа говорил совсем иное, Том сильно путался. Малыш зажмурился, потер пальцами глаза. В последний раз подумал, что будет ждать отца как можно скорее, и решил наконец переключиться на что-то более жизнерадостное.

— Елочка? — спросил он, мягко улыбнувшись, когда поднялся и оглядел до сих пор грустную маму. Она беззвучно вздохнула, но кивнула, после чего стерла оставшиеся слезы.

Но прежде Клэр отвела сына в ванную. Она говорила, что всегда нужно смывать печаль с лица, и Тому нравилось это правило. Он ощущал себя будто обновленным и убеждался, что готов дальше идти по жизни с высоко поднятой головой. Мама тоже умылась, и грусть словно бы покинула ее лицо. Когда они вместе посмотрелись в зеркало над раковиной, Томми почувствовал, что радостное настроение наконец к нему возвращается. Ведь мама сказала, что они оба такие красивые, когда улыбаются. С этим он никогда не поспорил бы.

Вечер, казалось, наконец сумел сгладить впечатление Тома об этом дне. Пусть многое шло не так, как ему хотелось, теперь, когда они с мамой сказали о том, что любят друг друга, все будто бы наладилось. Клэр много молчала в тот вечер, и ее сына это не радовало, но зато они вытащили из огромной коробки разноцветные шары, специально для елочки, и длиннющую гирлянду, ничем не уступающую той, которой украсили елку на площади. Правда, Том так и не сумел сделать все самостоятельно; ростом он не вышел, как говорил Дуглас, которому малыш был чуть ли не по локоть, и потому нарядить получилось только пушистый зеленый низ. Мама в свою очередь украшала верхнюю часть. Ветви кололи руки и даже щеки, но Тома это нисколько не смущало. Запах ели был таким свежим и праздничным, что малыш был готов без страха расцарапаться прижать деревце к себе и обнюхивать его, пока не надоест.

Правда, Томми быстро понял, что наряд елочки получается каким-то слишком разношерстным: он забрал себе чересчур много шаров, и для мамы осталось маловато, да еще и цвета забрал самые любимые — красный и фиолетовый, но после, правда, одумался и набрал еще желтых. А вот Клэр пришлось обойтись синими, белыми и зелеными, хотя Том искренне не понимал, зачем последние вообще существуют, если сама по себе елка была зеленой. Но позже малыш согласился обменяться с мамой несколькими шарами, и наряд стал ему нравиться еще больше.

Когда Клэр достала огромную желтую звезду, Том долго не мог оторвать от нее взгляд. Такая блестящая и яркая, под стать красавице-елочке. Малышу захотелось как можно скорее пригласить в гости Дага, чтобы тот посмотрел и оценил, как замечательно у них получилось. А если при этом удастся поймать Санту… Ох, как бы приятель не обзавидовался! Чтобы водрузить звездочку на самый-самый верх ели, маме пришлось встать на стул. Она тоже была невысокой, в отличие от папы. Вот тут его помощь была бы как нельзя кстати! Но, наверно, отец в это время дрался с гризли или наряжал елку в другой семье. Одно из двух, и Том не мог выбрать, какой из вариантов не нравится ему меньше. Чтобы стряхнуть с себя неприятные мысли, а заодно и осыпавшиеся зеленые иголки, малыш вскочил на диван и начал прыгать, смотря на маму. А когда звездочка засияла под потолком, от радости захлопал в ладоши и прокричал, какая его мамочка молодец. Это наконец смогло вызвать на ее лице более искреннюю улыбку, чем раньше.

Но чудеса на этом не кончались. Мама сходила на кухню и вернулась с перевязанной бордовой коробочкой. Возможно, это был подарок для самого Санты (если она хотела поздравить с Рождеством бездомных, то чем был хуже этот добрый старичок?), и сперва Томми так и подумал, однако все оказалось гораздо проще. Мама разрешила потянуть малышу за ленточку и даже самому раскрыть тайну, что же пряталось внутри. И когда Том скинул крышку на ковер, перед ним очутились любимые его сердцу карамельные тросточки, ровно двенадцать штук, как объяснила мама, по одной на каждый день святок. Как же широко малыш улыбался, пока облизывал одну из них, а Клэр вешала на елку остальные, некоторые специально пониже, а большую часть — повыше, чтобы, если Том и нарушил уговор, то итог был для него не слишком катастрофичным. Найти сына лежащим на полу с больным, набитым карамелью животом она явно не хотела, и Томас сделал вид, что полностью разделяет ее позицию.

И все же странные и невеселые мысли посещали Тома в те мгновения вечера, когда малыш прекращал концентрироваться на том, что происходило вокруг него. Наверняка в то же время Даг объедался за столом и выслушивал очередные нравоучения от отца, а маленькая Пегги измазалась вся в пюре и расплакалась из-за того, что не успела сорвать с камина носок — мама перехватила ее, не позволив совершить величайшую глупость. А еще Дуглас наверняка достал из-под подушки рогатку и решил перепрятать ее в другое место, пока Санта не заявился в их дом. Охотник всегда должен быть наготове, говорил он, когда хвастался целой горстью петард и так хитро ухмылялся. Том вспоминал это и подумывал о том, что было бы неплохо достать свой игрушечный пистолет. Правда, тот ничем не стрелял, но наготове-то быть все равно было нужно! Томми только вздыхал. Вот бы Даг тоже думал о нем в этот момент и хотел заглянуть в гости.

Чуть позже они с мамой достали шашки и играли в них. Правда не так, как ей хотелось бы — они просто старались выбить с доски вражеские фишки и при этом не потерять собственных бойцов. Малыш сражался с азартом: целился, прищуриваясь, и не боялся кровопролития обыкновенных пешек. Ему очень нравилось представлять себя командиром целой армии, и потому он яростно негодовал, когда мама одерживала победу; казалось, у нее не было совершенно никакого настроя на победу, а она все равно попадала точно в цель и продвигалась вперед на поле боя. Но зато когда удача поворачивалась к нему лицом, Том не сдерживал радости. Он вскакивал с места и прыгал вокруг мамы, широко улыбаясь и порой бросаясь к ней на шею, словно забывал, что имеет дело с опасным врагом. К тому моменту он уже снял с себя верхнюю одежду и оставался в одной майке и колготках, чудом не промокших на улице, и поэтому в теплых маминых объятиях нуждался чуть больше, чем обычно. К счастью, она почти никогда не отказывала.

После игры в страшную войну мама включила телевизор, и они вместе стали смотреть фильм. Том продолжал есть сахарную трость, обхватив мамину руку и уткнувшись в нее щекой, изредка думал о других невеселых вещах, но одергивал себя так быстро, как только мог. Время было уже позднее, но малыш не спешил просить уложить себя спать. Он не забывал, что сегодня ему предстояло охотиться за самим Санта-Клаусом, и Томас предвкушал, как не будет спать целую ночь, а когда мама уснет, все-таки достанет пистолет. Впрочем, происходящее на экране выглядело как-то совершенно невзрачно и затянуто. Бесчисленные диалоги мужчин и женщин все никак не кончались, и за час не было ни одной увлекательной перестрелки. Хоть Том немного боялся подобных сцен, как, например, когда в недавнем фильме про индейцев и ковбоев один мужчина подстрелил другого, и тот упал с лошади, но это все еще было очень интересно! А то, что смотрела мама, ни в какое сравнение не шло. Веки становились все тяжелее, он все чаще зевал. В какой-то момент (должно быть, в фильме все к этому и вело) на экране показали поцелуй. И малыш так неудачно прикрыл глазки, что потом так и не открыл. Леденец выпал из его руки на колготки и так и прилип к ним. Клэр не сразу обратила внимание, но потом не сдержала ухмылки, когда позвала сына и тихонько потрепала его по взлохмаченным волосам, а тот только засопел в ответ. Охоту пришлось отложить до следующего года, однако Том понял это лишь утром.

Тогда Томас еще не знал, что та ночь обернулась не самым лучшим образом. И пусть произошедшее так навсегда и осталось для него тайной, последствия вскоре накрыли его снежной лавиной.

* * *

Пока малыш крепко спал на диване и видел приятные сны, реальность не пощадила его родную и любимую маму. Она дождалась трагичного конца фильма, пустила слезу, как с ней нередко бывало при просмотре романтических историй, высвободилась из объятий сына и уложила его голову на подушку. И прикусила язык от слов, что пришли ей на ум.

Смотреть на Тома было больно. И это слово подходило как нельзя более точно; стоило Клэр подняться с дивана и окинуть взглядом спящего сына, сердце резко кольнуло, и она машинально схватилась за грудь. Чем чаще такое происходило с ней, тем более четкими становились поистине пугающие мысли в ее голове. Нередко Клэр замечала за собой, как покрывается мурашками, думая о Томе. Вот и теперь ее добрую половину фильма бросало в дрожь от самой себя. Сын не видел (не мог видеть), как она глядела на него, как сильно боролась с желанием вырваться и отсесть, а лучше вскочить и убежать, закрыться в спальне и не реагировать на вой, на оглушительный рев. Этот день принес слишком много несчастья, и она с трудом держала себя в руках. Она всегда плакала тихо; Том не унаследовал от нее даже этого. Из черт лица в нем была лишь ее ямочка на подбородке и, может, брови, но и тогда, когда он хмурился, в нем проглядывался облик отца. И разве что мягкость волос малыша позволяла Клэр испытывать хоть какое-то чувство родства; она никогда не забудет ту сухость коротких прядей, словно она сжимала в ладони опавшие листья, и какая страсть охватывала ее при этом. Такой силы не достигло даже отвращение, а с ним Клэр породнилась даже охотнее, чем с собственным ребенком.

Она медленно поднялась к себе в спальню. Порой Том спал чересчур чутко, и ей стоило быть очень осторожной, если она не хотела его разбудить. А этого Клэр боялась больше всего. Но, ступая по лестнице на цыпочках, она ощущала себя не заботливой матерью, оберегающей сон дорогого сына, а маленькой девочкой, сбегающей от задремавшего монстра. Закрыла тихонько дверь за собой и на миг прислонилась к ней лбом. Тяжело опустились веки, пухлые губы не сдержали рваный выдох. А затем последовал глубокий вдох. Отстранилась, мотнула головой, потерла ладонью лицо. Последние месяцы Клэр вновь одолевала бессонница, и в эту ночь она точно так же чувствовала себя уставшей, но не способной закрыть глаза, схлопнуть сознание, забыться в тишине наедине с собой.

И все же она накинула свою любимую бирюзовую ночную рубашку до самых щиколоток, когда вышла из душа, лишь немного успокоив внутренних демонов. Ощутила мягкость шелка на коже, слегка поежившись; так и не удалось избавиться от напряжения. По привычке прошлась до зеркала, стоящего напротив постели над небольшим столиком, и опустилась на стул. Оглядывала себя пустым взглядом, пока распутывала косу. Когда волосы рассыпались по ее спине, она с ужасом вспомнила, как еще три года назад они беспощадно выпадали целыми прядями. Теперь все было почти как прежде, но кожа покрылась мурашками то ли от этой мысли, то ли оттого, что после душа она не успела согреться. Проведя по волосам рукой, Клэр начала расчесывать их медленными, размеренными движениями, будто погружалась в транс. Но в один миг посмотрела в собственные глаза — и лицо в отражении вдруг сморщилось, и она заплакала навзрыд. Облокотившись на стол, положила голову на собственные руки и более не сдерживала всхлипываний и стонов. Плечи подрагивали, а грудь вздымалась, и громкое прерывистое дыхание стало ее колыбельной для самой себя. Она вытирала слезы и вновь всхлипывала, шмыгала носом и растягивала губы, с трудом глотая слюну. Убрала ладонь с лица и взглянула на себя, и от боли сжалось сердце. Покрасневшая, забитая, загнанная в угол женщина смотрела на нее исподлобья и боялась просить о помощи.

Клэр ссутулилась, взяла себя за плечи и вздохнула. Что же это такое, прошептала она, и сколько это будет продолжаться. Том рос неумолимо быстро. Он становился более самостоятельным, но она не чувствовала себя свободнее и хоть на толику счастливее, когда оставалась одна. Страх быть плохой матерью давно осел в глубине ее души, и Клэр практически не осознавала его. Боязнь сменилась другим, более неприметным и коварным чувством. Непринятие. Она видела его повсюду, но лишь совсем недавно заметила внутри себя, когда Том стал все больше походить на отца. До этого ей казалось, что с ней что-то не так. Том не был ребенком насильника, Клэр ждала его и даже если бы признавала незаконные услуги, не согласилась бы на них. Но когда она впервые увидела малыша в родильном доме, задрожала от мысли, что ничего не испытывает к нему. Ей говорили, что плаксивость и раздражительность совершенно нормальны первые пару недель. Но когда Тому исполнилось полгода, она не без ужаса поняла, что что-то идет не так. Однако все чаще Клэр ловила себя на мысли, что это не она, это другие были не в себе.

Она вновь взяла расческу и продолжила нежно, практически любяще водить ей по волосам. На какое-то время это придало Клэр спокойствия. Но поток мыслей невозможно было остановить. Бог подарил ей это дитя, но он не был волен управлять ее мыслями, эмоциями и желаниями. Клэр не считала себя обязанной любить Тома и все же старалась, отчаянно старалась полюбить. Он был славным ребенком, когда не измывался над ней, и Клэр испытывала приглушенную в груди радость, когда дитя говорило о своих нежных чувствах к ней. Это дар, не уставал повторять Мартин, чем невыносимо раздражал. Мальчик не виноват в твоей боли, не он причина несчастий, мы не выбираем путь, по которому нам идти. Да будто она сама этого не знала! Клэр дернула рукой слишком резко и шумно всосала воздух от боли. На расческе остался клок волос: она ухватила его пальцами и положила подальше от себя.

Том был лишь следствием, платой за легкомысленность и доверчивость, испытанием, которое нужно было преодолеть с достоинством, а она все не могла собраться с силами. В боли, загубленной жизни был виноват совсем другой, похожий на Тома, но все же намного более взрослый, беспринципный и бесчувственный человек. И Клэр должна была принять это как должное? Увы, одних стараний смириться и полюбить оказалось недостаточным, чтобы она покорилась жестокой судьбе. Мальчик незаслуженно страдает, говорил Мартин и был бесконечно прав. А она, она разве заслужила?! Никакого наказания Клэр было не нужно с такой-то милостью.

А ребенок родился еще и больным. Очередная насмешка Господа, словно Он вознамерился пробудить в ней жалость и стыд за все мысли и проклятия в свой адрес, за хладнокровие по отношению к Тому, за муку, которую она не приняла как милость, и за то, что не испытала того чуда, нарекаемого неисчерпаемой материнской любовью. Когда вечером сын убежал от нее на площадь и стало ясно, что его нигде не видно, Клэр почувствовала пронзительное ничего. Любая хорошая мать бросилась бы искать, кричать и звать, но она лишь ощутила, как хочет отвернуться и забыть. И, Господь Всепрощающий, как же ей сейчас было стыдно за это!

Однако Мартин не остался в стороне и в этот раз. Ох, Мартин, вдруг подумала Клэр, поджав губы от смущения. Отчего Бог так несправедлив? Сколько лет Мартин молил Его о ребенке, но бесплодие Дженни не исправило бы никакое чудо. И все же столько желания понять, помочь… Открыть глаза и сердце для посланного ангела, как он обожал выражаться. Лучше бы Том достался ему. Тогда, возможно, дети перестали бы ему казаться непогрешимыми и всеми желанными. А, может, они с женой наконец обрели бы счастье.

Но когда Том вдруг так страшно заплакал и посинел, Клэр не сдержала сострадания. Или это был материнский инстинкт, которым так любили ей тыкать в лицо? Она так и не поняла, что произошло с ней в тот миг. Ясно было лишь одно: она не хотела отдавать его Богу. Не так, нет, Он не смел разделять их пути таким образом. Мальчик не должен был погибнуть, даже если в первый год его жизни она проклинала все на свете и молила, чтобы он умер. Ведь именно тогда пришло запоздалое осознание, что любимый человек ее жестоко предал, и ей хотелось стереть все воспоминания о нем. Ей хотелось бежать, закрыться вдали от глаз и не слышать громкого детского плача, не разрываться от слов внутренних демонов, кричащих, что она ужасная мать и что она может лишь на минуту прикрыть его голову подушкой, и все закончится. Она молила Господа об утешении, об иной милости, о, в конце концов, свободе, но ребенок продолжал расти. Он научился улыбаться, сидеть, ходить, говорить, и она не оставляла его ни на миг в его важные моменты. К его двухлетию, казалось, демоны затихли. Но затем он понял, что значит папа.

Клэр со стоном вздохнула. Ребенка не сотрешь и язык ему не вырвешь, когда он в очередной раз заговорил об отце. Она понимала это, хоть каждый раз, когда Том показывал, что его не волнуют ее слова, закипала от гнева вновь и вновь. И она давно перестала желать кому-либо смерти. Но мог ли Бог услышать и принять просьбы избавить ее от дитя?.. Был ли то знак? Или Он решил наказать ее таким образом? Или Он лишь припугнул? Ведь Клэр и вправду так сильно испугалась, когда у Тома посинели руки.

Вдруг зазвонил телефон, заставляя вздрогнуть и отбросить от себя расческу. Гулкий звук вырвал ее из собственных мыслей. Она забрала телефон из гостинной к себе в спальню еще в июле, когда Том начал баловаться и набирать номера наугад. И все бы ничего, если бы Дуглас (до чего же хулиганистый мальчишка!) не показал ему верные коды разных штатов. Малыша явно забавляло, когда он слышал по ту сторону провода незнакомые недовольные голоса, и сперва Клэр была даже не против; чем бы дитя не тешилось. Но после это доставило большие неприятности в виде счета за телефон. Клэр старалась не быть слишком строгой матерью, но в итоге Томас все же расплакался.

Клэр в растерянности подняла трубку и приложила ее к уху, неровно дыша и вслушиваясь, скажет ли что-нибудь звонящий. Она никогда не любила начинать телефонные разговоры первой и гордилась этим. И в этот раз не пожалела, что выработала в себе привычку молчать, когда не ожидаешь звонка.

— Не разбудил? — услышала она до боли знакомый голос и стиснула зубы. Ей резко захотелось со всей силы бросить трубку об стену вместе с телефоном, но она только крепче впилась в нее пальцами.

— Что тебе надо? — Клэр постаралась сказать это как можно более гордо и холодно, и ей даже удалось скрыть злость, притаившуюся внутри.

— Скоро Рождество. Решил поздравить, но поздно спохватился. Том уже спит?

— Что же, ты опоздал, — надменно произнесла Клэр, взглядом прожигая стену. Только играется, а потом ты плачешь из-за того, что он не приехал на Рождество. Это никуда не годится, Том. Он бросил нас. Бросил нас!Бросил меня, бросил меня! — с неистовой силой зазвучали в ее голове слова, и Клэр оскалилась. Она сразу же представила образ этого омерзительного человека. Ох, если бы он только в самом деле стоял перед ней!.. Клэр не пожалела бы собственных ладоней, не устояла бы перед желанием дать пощечину или, может, две или целую дюжину. Но она лишь продолжила:

— Не знаю, как у тебя, но у нас уже за полночь. Том уже давно спит, и по твоей милости он уснул едва ли не в слезах.

— Что произошло? Черт. Совсем потерял счет времени. Я могу позвонить завтра. Ты приготовила подарок?

— Разумеется, ты еще контролировать меня собрался? Или тебя серьезно волнует, будет ли у твоего сына подарок на Рождество? Я, может, открою тебе секрет, но на меня твои дешевые приемы не работают.

— Спокойно, — вдруг холодно отрезал он, когда Клэр собиралась продолжить. — Это простой вопрос. Почему Том плакал?

Клэр на какое-то время даже затаила дыхание. Всякий раз, когда это подобие человека всплывало в ее жизни, все разговоры сводились к этому. Она более не тешила себя иллюзиями, что обладатель этого равнодушного голоса способен что-либо испытывать, все представления о нем оказались одной большой ошибкой, за которую она платила собственной жизнью уже который год. Однако всегда он спрашивал о сыне, словно хоть что-то в его судьбе вызывало интерес. И Клэр была готова выть от тоски и кричать от гнева в эту проклятую трубку, ведь никогда, ни единого раза не было, чтобы этот мерзавец спросил про нее. Про ее состояние, ее горе и страдания, которые доставил никто иной, а он собственной персоной. Клэр ненавидела себя в такие моменты. Стачивала зубы друг об друга от негодования и ревности, а все ради чего? Ради того, чтобы он в очередной раз посмеялся над ней? Это из-за него она не могла полюбить родного сына! И наконец стать хорошей матерью. Клэр слышала его смех в голове, пока по другую сторону провода стояла тишина, и видела его радостную улыбку, которую он не сумел скрывать слишком долго, на их первом свидании, хоть не хотел, чтобы она видела ее.

— Потому что ты бездушная сволочь, — прошептала она злобно. На пол упала горячая слезинка, но Клэр была настолько опьянена переживаемыми эмоциями, что не обратила внимание. Лишь слушала его тихое дыхание и все сильнее раздражалась. — Такой ответ тебя устроит? Он все нервы мне истрепал вопросами о тебе, а потом снова расплакался. Я… Я не хочу тебя больше слышать, не смей звонить завтра!..

— Клэр. Прекрати плакать, — в ответ услышала она его спокойный голос. Перед глазами помутнело от скопившихся слез, и она прикрыла лицо рукой, чтобы всхлипывания и стоны не донеслись до него. Но было слишком поздно. — Я не хочу обидеть. Ты ходила к врачу? Клэр?

— Я не хочу знать тебя, — в этот раз ее шепот показался ей самой скорее полным бессилия, нежели презрения, которого заслуживал этот человек. — Никогда, Рик, слышишь?

Его пугающее молчание нервировало даже сильнее, чем слова, которые он произносил словно бы обеспокоенно. Но скрыть от Клэр наплевательское отношение не вышло, она раскусила его уже давно, и нечего было прикидываться добреньким. Клэр оперлась о комод, на котором стоял телефон, закрыла глаза и мысленно прокляла все на свете. И когда уже терпение лопнуло, и она была готова прекратить этот бессмысленный разговор, он ответил, ничуть не менее равнодушно.

— Это взаимно, Клэр, — и она словно подавилась от этой вопиющей наглости, от грязи и бестактности, вылившихся на нее с этими словами. Но он не закончил. — Я звонил, чтобы сообщить. Я занят минимум до весны. Не лучшие времена. Деньги тебе передадут мои знакомые. Не трать слишком много, это до марта.

— Пошел ты… — Клэр показалось, что ее голос стал беззвучным, но она услышала, как по ту сторону провода хмыкнул этот негодяй. Он исправно давал деньги на их с Томом содержание, пока она оставалась без работы. И возможно он и вправду считал, что поступает благородно, справедливо, но Клэр видела в этом не более чем желание запихать эти никчемные бумажки ей в глотку, чтобы она не смела жаловаться на жизнь; желание выставить ее дешевой шлюхой. И потому, когда шок от сказанных слов отступил, она зачерпнула всю ярость и отчаяние, что скопились в душе, и прокричала в трубку: — Пошел ты!

— Пойду. Передай Тому привет. И что папа его любит. Клэр, послушай. Обратись к…

Она с грохотом бросила трубку. Рывком стерла слезы на лице и кулаком ударила по тумбочке, а затем еще несколько раз, пока боль не стала настолько сильной, что она опустилась на пол, прижав ушибленную руку в груди, и, захлебываясь в рыданиях, не оперлась спиной о кровать. Звонков в эту ночь больше не было.

Сердце не переставая ныло, рой мыслей в голове не затихал. В самый раз было биться ею об стену, но Клэр, как могла, сдерживала себя, шепча молитву, то и дело сглатывая слюну. Зачем он на самом деле позвонил? Поизмываться решил? Он не мог не понять, что своими словами причиняет только боль. Сына он любит… И как не стыдился он такой наглой лжи. И вечные намеки пойти к мозгоправу только доказывали, что ему просто смешно. Занят до весны, конечно. Кувырками в постели с очередной недальновидной идиоткой, очарованной его мнимой заботой, вниманием и неловкой нежностью. И наверняка думающей о том, что у нее уж точно получится растопить эту глыбу льда, сковывающую и защищающую его самого от непонятно чего.

Немного оправившись от разговора, Клэр достала из высокого шкафа огромную коробку в аккуратной разноцветной упаковке и красным бантом. Том наверняка с утра запрыгает от восторга, едва увидит подарок, подумала она без всякого удовольствия. Осталось только не разбудить его, чтобы не разрушить наивные детские фантазии о Санте. К счастью, малыш не подскочил и не напугал маму, когда та прошла мимо него с коробкой в руках и небольшим пледом, которым и укрыла маленького охотника на несуществующих дедушек.

Клэр выпила снотворное и вновь ушла к себе. Но в голове она не прекращала прокручивать диалог с отцом Томаса и молиться, чтобы мысли, наматывающиеся одна на другую словно пряжа на веретено, не взяли над ней верх, ведь их сила все росла, и Клэр ощущала, как все труднее ей сопротивляться их натиску.

Холод пробирал до костей, высасывал тепло его тела из-под одежды, словно улитку прямиком из раковины. На ресницах и бровях оседали снежинки, а щеки краснели от колючих поцелуев мороза. Том то и дело прижимал к лицу ладони, спрятанные в полосатые варежки, чтобы хоть немного его отогреть. Ведь чем дольше он стоял на улице, тем сложнее ему было сморщить лоб, растянуть губы в широкой улыбке, да и в целом пошевелить ими. Будто его обычно живое личико превратилось в замерзшее тесто, и теперь из него нельзя было вылепить никакую эмоцию. Он лихорадочно старался зацепить свои мысли за что-то хорошее, словно карабкался по отвесной ледяной скале, но вместо ледоруба в руках была пластмассовая лопатка, и он все скатывался, срывался, падал, цеплялся когтями и вновь скатывался все ниже в пропасть. Люди живым потоком проходили мимо, спеша по своим делам, а Том все теснился к витрине магазинчика с техникой и убеждал себя, что нет ни единой причины, чтобы громко заплакать.

Еще во время прогулок с Дагом Томми понял, что ему совсем не нравится такая погода, какая стояла в этот жуткий день: в снежки не сыграть, только если швыряться друг в друга белой пылью, разлетающейся во все стороны и попадающей во что угодно, но не в противника, да и крепость никак не построить. Можно было бы притвориться зимними пиратами и не дожидаться лета и боев на палках, закопать в снегу клад и забыть о нем на неделю, а потом ходить и искать его по всей улице. Один раз они с Дугласом так и сделали с бутылкой лимонада, которую приятель стащил из дома, и в итоге получился очень сладкий пиратский лед. Однако по большей части в мороз Тому было безумно скучно. Но, к его огромной радости, весь декабрь было всего несколько таких дней, и их удавалось провести в гостях у верного друга.

Но вот прошло Рождество, распаковались подарки. Томми так сильно ликовал, когда на утро увидел в подарочной коробке ярко-красный игрушечный поезд, что не мог найти себе места. Именно о нем малыш и мечтал, стоило всего раз взглянуть на то, как состав мчался по кругу в магазине. Видимо, шпионы Санты донесли все правильно, что не могло не воодушевлять. И ведь простил старичок, не внес в черный список! Первым делом Том пригласил Дугласа и велел взять с собой игрушки. Они должны были вместе опробовать поезд на ходу. Как же уверенно несся он по рельсам и гудел так естественно, совсем как в фильмах! Томми очень надеялся, что однажды увидит настоящий поезд и посидит в длинном светлом вагоне. Что он будет долго-долго смотреть в окно, наблюдать за проносящимися мимо городами, лесами и озерами, а потом даже сразится на крыше с коварным злодеем, что захватил пассажиров и украл все их деньги и золото.

Но пока малыш мог только держать в руках фигурку полицейского и драться за него с индейцем — марионеткой жестокого Дугласа Разрушителя. В той напряженной, чуть ли не смертельной битве шериф Томас боролся отчаянно и дерзко, могучий лейтенант — его игрушечный, но очень верный подручный — ставил подножки, бил лбом в лицо и даже кусался бы, если бы только имел зубы. В один момент индеец потерял самое драгоценное — пластмассовое перо, слетевшее с его головы в пылу сражения. Это испугало Тома даже сильнее, чем если бы полицейский лишился руки, ведь индеец был игрушкой Дага. Но тот, как показалось малышу, несильно расстроился. После этого он согласился даже оставить краснолицего в тюрьме — дома у шерифа Томаса. Все равно тот был лишь пешкой. Истинный злодей поспешил скрыться, сбежать по лестнице наверх, отстреливаясь от погони из рогатки.

Много невинной крови было пролито в тот день. Забежав за угол в небольшой закуток, Том наставил пистолет на преступника, как он решил в тот момент, и не думая нажал на спусковой крючок. Увы! Еще никогда шериф не допускал роковых ошибок, но от его руки погибла самая важная и дорогая женщина в жизни — его мать.

— Томас! — воскликнула тогда нахмурившаяся мама, закрывая за собой дверь в ванную. — Я же тебе говорила, что нельзя наставлять на людей пистолет! Ну-ка опусти его!

И как бы Том не хотел в тот миг сказать ей, что слишком поздно ругаться, ведь она уже убита, пришлось послушаться и ласково улыбнуться, чтобы кусочек его радости достался и маме.

— Он не настоящий! — подбадривающе протянул малыш, надеясь этим успокоить испуганного и слегка мертвого мирного жителя. — Не бойся, мама. Пусть злодеи боятся! А ты… Ты хорошая.

Том всегда очень быстро забывал обиды и боль, особенно если их источником была мама. Он старался не дуться слишком долго, чтобы только не расстраивать ее. Клэр часто злилась на сына, но не реже, после ссор, она чувствовала себя виноватой, и Томми помнил об этом. И поэтому тогда, в рождественское утро, малыш хотел поднять ей настроение, сказав, что она хорошая, что бы ни произошло между ними вчера. Присмотревшись, Том заметил, что мама будто бы даже более мрачная, чем обычно; синяки под глазами не внушали ему ничего приятного. Неужели ссора до сих пор изъедала ее сердечко? Малыш осторожно взял маму за руку, вечно теплую, как и у него.

— Пойдем ловить злодея? Вместе.

От внезапно пришедшей в голову идеи Том даже засиял. Конечно, он подстрелил ее, но ведь Дуглас наверняка успел спрятаться в его комнате, а значит не мог этого видеть! Мама стала бы козырем в рукаве шерифа Томаса, хитрой и опасной напарницей. Он был готов даже предложить ей свой пистолет. Тогда бы она поняла, что играть в перестрелку безумно весело. Но Клэр отстранилась от малыша, легонько одернула руку.

— Извини, нет настроения, — мама натянула скупую улыбку и поспешила зайти в соседнюю комнату, практически пустую и вечно прохладную. В ней она стирала в машинке, сушила и гладила белье.

Томми тогда почти не расстроился. Она тяжелее отпускала негативные чувства и легче в них погружалась. Малыш был уверен, что рано или поздно все наладится. Вчерашним вечером мама очень старалась ради него, и ему тоже следовало позаботиться о ней. Как раз попытка развить терпение! Но сперва нужно было поймать жуткого Дугласа Разрушителя, притаившегося в логове своего же врага! Хитро сощурившись и крепко сжав в руках оружие, шериф Томас продолжил преследование и тихо пробрался в собственную комнату, прикрыв за собой дверь.

В тот день Даг сообщил ему, что семья решила уехать из города на каникулы к родителям мамы. И им пришлось принять это расставание на две недели как должное и не слишком катастрофичное событие. Он обещал звонить с фермы, а по возвращении рассказать обо всех приключениях, с которыми только столкнется коварный Дуглас Разрушитель. Хоть Томми ощутил себя несколько подавленно, друг развеселил его своими намерениями оседлать свинью и прокатиться на ней верхом. Том всегда смотрел на Дага с надеждой и гордостью; и тогда он заулыбался, но в глубине души ощутил странную пустоту. Сперва папа покинул его, теперь и лучший друг оставлял на целые каникулы! А потом Дуглас пойдет в школу и не сможет играть весь день… Чтобы хоть как-то скрасить тяжелую потерю, Даг разрешил Тому делать с игрушечным индейцем все, что только захочется. И вообще, даже навсегда забрать его себе! После всего, что он сделал, наверняка ему грозило несколько пожизненных сроков — так говорил Даг с заговорческой улыбкой. А шерифу Томасу, без всяких сомнений, ничего не стоило придумать в наказание новые схватки с бесстрашным лейтенантом. Пешка в руках жестокого злодея стала для шерифа Томаса настоящим рождественским подарком. Томми тогда так растрогался, что даже сорвал с елки сахарную трость и подарил безжалостному врагу в знак признательности и временного перемирия. Крепко обнимая Дугласа напоследок, Том улыбался и думал, какой же он все-таки замечательный друг. И как же без него будет одиноко.

С той поры прошло чуть больше недели; Том вместе с мамой вступил в новый, не менее чудесный год, обещающий показать себя только с наилучших сторон. Малыш с воодушевлением смотрел в будущее и все четче видел свой День Рождения. Он даже выпросил у мамочки календарь, чтобы каждый день отмечать числа и радоваться приближению долгожданной даты. Считал он, правда, еще не так хорошо, как мама, однако видеть, как змейка из зачеркнутых кружков становится все длиннее, было необыкновенно трогательно. Папа так и не позвонил Тому, чем довел до слез в несколько не самых сонных ночей, когда мама была слишком занята, чтобы петь колыбельные, и после вечерней молитвы Том был предоставлен самому себе. Все меньше мальчик верил, что папочка борется с гризли в лесу, и оттого только сильнее грустил. Неужели и вправду… Бросил?

Действительно было холоднее обычного в тот день, когда последствия нахлынули на Тома лавиной, и он едва не задохнулся от этого до жути колючего, забившегося в легких снега. Однако после завтрака мама все равно захотела съездить поближе к центру города за продуктами. Пару раз в неделю она выполняла один и тот же ритуал: проводила несколько часов в церкви, после чего гуляла одна или с Дженни и Мартином, заходила в магазины и покупала много вкусной еды и возвращалась домой с довольной улыбкой на лице, пусть и приятно уставшей. Но в тот день она отказалась от привычного обхода и позвала Тома вместе с собой, сказав, что в церковь можно будет заглянуть, например, завтра. Малыш принял эту идею с радостью. Наконец мамочка немного приободрилась! Новый Год она встречала без какого-либо удовольствия, все звонки игнорировала и даже Тома к телефону не подпускала! Пусть это наверняка были Мартин и Дуглас, молчать в такой день было попросту нечестно! Но тогда все будто бы вновь наладилось.

Или Тому так лишь казалось. Он шагал вприпрыжку, весело улыбаясь и держа маму за руку, и разглядывал украшенные здания, огромные вывески магазинов, такие цветные и яркие, вслушивался в говор людей, смотрел на проезжающие мимо машины и автобусы или просто на бескрайнее небо. Мороз приятно щипал щеки, на землю мягко опускались снежинки. И все было бы прекрасно, если бы не ветер. До чего же вредное создание, если задуматься! А Томми как раз и задумался, когда тот в очередной раз плюнул ему воздухом в глаза, доведя до скупых слез. Именно тогда мама и остановилась подле небольшого магазинчика, с витрин которого на них смотрели телевизоры, а в самих телевизорах сидел один и тот же человечек с гигантской лысиной и что-то оживленно доносил до зрителей. Том сразу задумчиво поглядел на диктора. Интересно, а можно ли прочитать по губам, что он говорит, если звука все равно нет — подумал тогда малыш и как-то совсем не обратил внимания на то, что мама попросила его недолго подождать ее там. А когда Томми бросил свою глупую затею и обернулся, в растерянности оглядевшись по сторонам, не без тревоги осознал, что стоит совершенно один.

От ужаса сжалось его маленькое сердечко. Том вновь взглянул налево, потом направо и вперед. Сколько же людей было вокруг него, и все такие одинаково невзрачные: в черном, синем и белом, что еще хуже. Милые барашки-облачка и грозные овечки-тучки, и все с красными щеками и носами, совсем как у пингвинов в книжке Томми. А синие кто? Нет, не о том нужно было думать!

— Мама! — так громко, как только мог, закричал Том в толпу.

Несколько человек повернули к нему замерзшие лица, но малыш не видел их. Он смотрел вдаль, стараясь уловить взглядом мамин силуэт: ее охровую курточку и чуть менее заметную белую с красным узором шапку. Но не находил никого похожего, хотя бы отдаленно напоминающего его любимую добрую мамочку. Куда она могла уйти?! В какую сторону? Почему оставила его здесь? И как теперь быть?!

Томми решил было нырнуть в человеческий поток, но как только приблизился к огромным, высоким людям, сердечко забилось так быстро, так испуганно, что предпочло бы выбежать из пяток и затаиться в углу, если бы только умело. Том прижал руки к груди и попытался через куртку нащупать его встревоженное биение и хоть немного утешить, но сам, с дрожащими ногами, отступил назад, к витрине. Широко раскрытыми глазами глядел он на толпу, как на гигантских акул в аквариуме, плавающих из стороны в сторону и слишком сытых, чтобы съесть друг друга и обратить внимание на него — маленькую испуганную рыбешку. Том был абсолютно беззащитен перед ними, перед целым миром. Стоило только маме отлучиться ненадолго, как он ощутил это, будто тысячи игл впились в него одномоментно и поразили острой болью. А что, если она не вернется?.. А рядом нет даже Дага, чтобы отвести домой!..

Том совсем не заметил, как его дыхание резко участилось, и ледяной воздух подобно ядовитому туману пополз внутрь. Тихо, сказал себе малыш. Мама просто отошла в какой-то магазин. Ей нужно было оставить его здесь. Это было очень важно, конечно, по-другому никак. Иначе она взяла бы его с собой. Может, в какой-то магазин не впускали детей? Или там работал кто-то из церкви? Например, тот дядя, которому Томас нечаянно перепачкал одежду. О да, он тогда так злился, что наверняка не хотел бы больше нигде видеть крошку Тома. Нужно всего лишь подождать, совсем немного постоять на месте.

Малыш прикрыл глаза, отступил еще на шаг. Губы задрожали не то от холода, не то от страха. Но он прогонял жуткие мысли прочь. Нет, им не было места в его хранилище теплых воспоминаний. Вскоре мама придет, погладит его по шапке и, как в одну из их прогулок, посмеется, сказав, что этот белый помпон выглядит совсем как заячий хвостик. А Том сделает вид, что обиделся, показательно надует щечки и скажет, что этот зайчик был всего лишь добычей опасного могучего волка. И что не стоит называть его самого этим, пусть и милым, но совсем не подходящим Томми зверем! Хоть его сердце колотилось от усиливающейся паники, он не был трусишкой! Нет, ничего ужасного не случилось.

Том глубоко вздохнул, посмотрел на мир вокруг себя. Снег все еще медленно опускался на землю, на проходящих мимо людей, на магазины и на самого малыша. Ветер изредка плевался, из-за чего снежинки кружились в вихре, но после вновь наступало спокойствие. Мороз неустанно покусывал щеки и сковывал ноги, чтобы Томас никуда не ушел, а продолжил наблюдать, выжидать, как солдат на своем посту. Выдох оказался тяжелее, чем хотелось бы Тому, но сердце словно успокоилось. Потом малыш убрал от груди руки и спрятал от ветра лицо в облаченные в варежки ладони. Она скоро придет, обязательно.

Мимо прошел некто в охровой куртке. Том задрал голову в надежде увидеть мамину шапку и радостно закричать ей. Наконец-то, он столько ждал! Но человек не остановился, не приблизился, не окликнул Томми, не погладил по шапке и не позвал домой. Малыш быстро проморгался, поглядел незнакомцу вслед. Не она. Тихо простонал, потопал ножками на месте, потер плечи руками. Сжался в надежде сохранить тепло и крупицы спокойствия. Слишком долго, подумал Том, всхлипывая. Может, стоило пойти ей навстречу? Наверняка у мамы в руках было много пакетов с продуктами, и она плохо видела перед собой. Да, он сам позовет мамочку, найдет ее в толпе. Только не бояться, не плакать, не думать о плохом. Скоро они вместе будут сидеть на кухне и обедать, а завтра Томми наверняка вообще забудет, что оставался совершенно один далеко от дома.

Том поднял шапку с глаз, а затем вновь задрал высоко голову, чтобы было лучше видно, кто проходит рядом. Он отдалился от витрины и, не думая ни о чем, побрел налево. Глядел на людей, на цвета их курток, отмахивался и морщился от негодования. Не она, не она, нет, не то. Кто-то смотрел на него, но Том был слишком занят и невысок ростом, чтобы встретиться взглядами с незнакомыми людьми. С каждым шагом уверенность уходила, таяла в воздухе вместе с выдыхаемым паром, ведь Томми дышал ртом, глубоко и быстро, чтобы сердечко вновь не задрожало от ужаса и не заболело.

— Мама! — вновь громко позвал он. Но не нашел того отклика, о котором так грезил.

Никто не закричал в ответ его имя, даже не поругался, почему снова не послушался и не дождался. Среди идущих ему навстречу матери не было, и Том, жалобно всхлипнув, опустил голову и остановился. Он глядел себе под ноги, на сапоги прохожих, на прилипшую к ним грязь. И где они только умудрились ее найти в этом замечательном, укутанном снегом городе. Том стиснул зубы, уронил на землю слезинку. Ледяной воздух бросился ему в лицо, жадно облизывая мокрый след. Том с трудом сглотнул, ощущая, как холод сковывает горло. Но снова завопил, пока кашель не пронзил его.

— Мама! Мама! Я здесь! Мама! — пусть она придет, прямо сейчас, думал Том, заливаясь слезами. Сердце ныло внутри, под курткой, вновь сдавливало в груди, и малыш задрожал от одной только мысли, что посинеет так же, как и в тот страшный день. Только теперь мамочки не было рядом, теперь она не обнимет и не успокоит. Теперь он умрет. Так и не увидев маму, не услышав голос папы, не встретившись с Дагом, не пойдя в школу, не научившись плавать, не став лучшим полицейским в городе.

— Мальчик, ты потерялся?

Всхлипывая, Том посмотрел на говорившую. Рядом с ним остановилась женщина в длинном светлом пальто. Кремовая сумка была перекинута через плечо, а в руках она держала бумажный пакет, откуда выглядывал белый хлеб и листья незнакомой малышу зелени. Она наклонилась к нему, глядела оливковыми глазами с искренней обеспокоенностью, приоткрыв рот. Том попытался сглотнуть, но резко закашлялся, чуть согнувшись. Папа запрещал общаться с незнакомцами. А если они подходят, то он велел убегать и не позволять им себя забрать. Чужие крадут детей — так говорил папочка, и его наказы пугали Тома гораздо более сильно, чем мамины. Дрожа всем телом, малыш попытался покачать головой, но в этот момент женщина осторожно взяла его за плечо и отвела в сторону. Том испуганно дернулся, отскочил подальше, всего на миг взглянул на женщину и побежал прочь. Нельзя, лучше подождать маму самому, папа запрещал!

Под ногами скрипел снег, вырывался пар изо рта и сразу же растворялся в воздухе. Малыш бежал вперед, не глядя ни на кого, не оборачиваясь назад, не откликаясь на зов и недовольные возгласы тех, кого он случайно пихнул. Горло раздиралось в кашле, слезы слетали с его лица. Сердце ныло и будто тяжелело в груди, словно балласт тянуло на землю и велело остановиться. Нельзя слишком быстро и долго бегать, услышал Том строгий голос мамы в голове и всхлипнул вновь. Не она звала его, не она кричала «Мальчик!» вслед, не она остановилась рядом с ним в толпе. Она так и не вернулась за ним.

Где я, испуганно подумал Том, придя в себя спустя некоторое время. Пережитый ужас стер воспоминания о побеге, о том, как он упал на колени в снег, как очень долго старался отдышаться. Как стонал от боли в груди и кричал каждому прохожему, приближающемуся к нему, что он в порядке. После чего вставал и шел дальше, пока они не понимали, что он нагло соврал. Как варежками вытирал бесконечные слезы и как замерзали лицо и шея от ветра, а все остальное тело сжималось от пронзительного мороза. Он не переставая дрожал, но в какой-то момент, сквозь прорву мыслей, что нужно вновь закричать, позвать маму, вернуться и подождать еще, появилась другая, смелая мысль о том, что нужно зайти в теплое место. Укрыться от холода, от чужих глаз и утешить трепыхающееся в груди сердечко.

Но когда Томми немного успокоился и отдышался, понял, что все еще стоит на улице. Снегопад усилился, и, казалось малышу, стало даже холоднее, чем раньше. Либо он замерз так сильно, что уже не понимал, какая температура на самом деле. Голову не слишком тяжелым, но вполне ощутимым обручем сковывала боль, а в горле временами першило, и Том изредка кашлял, чем расстраивал самого себя еще сильнее. Может, если быстро вернуться домой, все обойдется, и никакая болезнь не сумеет одолеть? Но, оглядевшись по сторонам, малыш понял, что не представляет, где находится. Впереди стояла длинная аллея со спящими деревьями, и по ней гуляли люди. Возможно, они с мамой были там когда-то, но Томми не узнавал это место. Тем более выйти к ней мальчик не смог бы; их разделяла дорога, полная оживленно проезжающих машин. Подле нее стояло несколько человек, наверняка они хотели пройти к аллее. Но мама всегда держала Тома за руку у перехода. И теперь, когда ни ее, ни папы не было рядом, малыш не представлял, как решиться преодолеть это испытание. Может, вернуться назад было еще не поздно? Том сглотнул слюну и ощутил, как неприятно сжалось его горло при этом. Мамочка ушла, ее там не было. Он должен был сам найти путь домой.

И тогда крошка Том продолжил идти. Повернул направо, вдоль не пускающей к аллее дороги. Паника отпустила его, и теперь только страх сдавливал его сердце до притупленной боли. Однако чувства, в отличие от кусачего холода, больше не сковывали малыша; они, наоборот, подгоняли его, заставляли думать и искать выход. Плакать хотелось все сильнее, но Томас словно понял, что никак не сможет себе этим помочь. Громкие крики привлекали взрослых, но они только пугали. Папа не научил его отличать плохих от хороших; для Тома каждый человек был добрым, но папочка был с ним предельно серьезен тогда. Тот разговор прошел между ними в их последнюю встречу, как раз тогда Томми и рассказал ему, что ходит гулять без мамы. И потому малыш не успел выбросить те слова из головы. А, может, папа и вправду звучал убедительнее мамочки.

Том замер, задумавшись. Совсем неподалеку стояла автобусная остановка. На ней постепенно собирались люди. Могло ли это быть спасением? Малыш зажмурился, постарался вспомнить адрес собственного дома, однако мысли, словно маленькие рыбки на мели, расплывались кто куда, и ни одну Томми не сумел бы поймать голыми руками. Он тяжело вздохнул, всхлипывая и вновь потирая плечи. В автобусе можно было бы согреться… Ах, если бы только мама помогла ему запомнить этот проклятый адрес! Или папа, или хоть кто-нибудь другой! Добраться до дома ничего бы не стоило, и ужас сегодняшнего дня наконец сменился бы облегчением. Томас прошел еще несколько шагов навстречу остановке. Поджал губы, рассматривая черно-белое расписание. Совершенно ничего не понимая, малыш продолжал глядеть на цифры и размышлять, не слишком ли опасна его затея. А вдруг автобус не привезет домой? А выбросит в еще более незнакомом месте, подумал Томми и ужаснулся. Когда же эта история закончится?! Малыш мысленно застонал и подобрался еще поближе. Наверняка люди глядели на него с высоты своих тел, а ему, маленькому и беззащитному, было это невдомек. Задирать голову Том более не решался. В горле неприятно щекотало, боль в висках все усиливалась. Малыш продрог, и теперь он не сомневался, что непременно простудился. Вновь мама достанет противные лекарства, строго посмотрит и скажет, что он сам во всем виноват. Том вытер навернувшуюся слезу; только бы увидеть ее вновь и крепко-крепко обнять.

Неустанно Том смотрел на дорогу, мчащиеся по своим делам машины, и ждал, когда же на горизонте появится долгожданный автобус. Он специально встал подальше от незнакомцев и порой внимательно смотрел вокруг: не хочет ли кто-то подойти и украсть его. Но, к счастью, стоять оставалось совсем немного. На остановку приехал будто бы белый, но серо-коричневый от засохшей грязи автобус. Либо Томми слишком наивно и доверчиво окинул его взглядом, либо он и вправду был чем-то похож на тот, что довозил их с мамочкой до родной улицы. Неожиданная радость охватила Тома, и он через силу улыбнулся, взбираясь по ступеням следом за людьми. Но резко протиснулся вперед, оказавшись внутри. Скорее к окну, решительно пронеслась в голове мысль, и Томми без страха услышать ругань в свой адрес, рванул на поиски заветного места. Через другие двери в тот же миг заходила старенькая бабушка с девочкой, но Том не уступил и им. Прошмыгнул мимо и сел у окошка, тут же протерев его варежкой. Если автобус намеревался проезжать рядом хоть с чем-то знакомым, малыш хотел об этом знать и скорее прекращать бояться. Хоть Томас вскоре ощутил приятное тепло, все же дрожь в губах не прекращалась еще долгое время, и кашель порой оглушал его самого. Глаза слезились, но крошка Том не отрываясь глядел в окно, изредка только вытирал варежкой потекший нос. Дом должен был быть виден в окно, малыш не смел его пропустить.

* * *

— Мальчик, ты чей?

Голос выдернул Тома из состояния, которое он едва ли мог назвать дремой. И все же первое, что он ощутил, нехотя приоткрыв глаза и оторвав лоб от заледеневшего стекла, была резкая боль, словно его голову пытались расколоть, спутав с кокосом. Малыш потер рукой покрасневший глаз и не без отвращения ощутил, насколько мокрой и противной стала варежка на ней. Поморщившись, он окинул взглядом внешний мир. Сколько времени прошло с того мгновения, когда он забрался в автобус? Казалось, годы. Сколько человек сидело рядом с ним? Казалось, сотни. Сколько миль преодолел? Казалось, целая страна давно осталась позади. И пусть все это было лишь его грубым преувеличением, мрачной фантазией, пугающей выдумкой, Том ощущал, как пустота прокралась в его душу. С чувством полного бессилия он смотрел в окно. Изъерзался, как только мог, постоянно меняя позы, лишь бы ничто не препятствовало обзору, и изо всех сил боролся с желанием выскочить из автобуса и бежать, бежать так далеко, насколько возможно, бежать до тех пор, пока хоть один знакомый человечек не остановит его и не отведет домой, бежать, пока сердце способно выдержать это испытание.

Снаружи все оставалось незнакомым. Дома, магазины, машины, люди, деревья, мусорки, мотоциклы, люди, парки, библиотеки, рестораны, люди. Везде ходили эти незнакомые и чужие люди, словно после Нового года их стало в тысячи раз больше, чем раньше. Они садились в автобус, проходили мимо, стояли, смотрели на что-то, разговаривали, смеялись. В голове Тома из-за их голосов бродил жуткий гул, и он никак не мог сосредоточиться на собственных мыслях. Кто-то спрашивал его о чем-то, но малыш молчал, не поворачивался лицом. Никто не смел его красть. Но чем дольше сидел он, чем быстрее таяла надежда спастись, найти родную улицу среди остальных, таких непохожих, тем труднее Тому было сдерживаться от ответа, от жалостливой просьбы. За окном уже темнело, и пусть мамочка рассказывала, что зимой это происходит раньше, Тому становилось все страшнее. Холод растекался по всему телу, но теперь не жуткий ветер был тому виной. Томми помнил это омерзительное состояние. И уже представлял, как ближе к ночи его начнет колотить с невиданной силой, и никакое одеяло не сумеет согреть, никакая молитва не избавит от головной боли и желания как можно крепче закрыть глаза и никогда не открывать.

Том постарался обернуться, однако получилось лишь дернуться, оглядеть незнакомую женщину и тут же зажмуриться от непривычного яркого света. Она сидела подле него, и кисть, укрытая в коричневую перчатку с белым мехом, лежала совсем близко, точно собиралась коснуться малыша. Белое то ли пальто, то ли куртка и темно-синие брюки, стекающая с сапог талая вода. Томас не решался поднять голову и заглянуть в лицо. Но изнеможение взяло над ним верх, и даже страх быть украденным не проснулся, когда малыш слабым голосом сказал:

— Мамин… Я мамин, — и сам не заметил, как всхлипнул. Сердце больно сжалось в груди, едва он подумал, что может больше никогда не увидеть дорогую мамочку.

— Где она? Здесь, в автобусе?

Том сжался в комочек, волна ужаса пронеслась по его телу дрожью. А вдруг она спрашивает, чтобы убедиться, что никто не помешает украсть? Но беспокойство, с которым говорила эта женщина, казалось таким настоящим, таким добрым. Она наверняка лишь хотела помочь. Томми медленно приподнял голову. По ней будто ударили металлической пластиной, до того резкими стали боль и жужжащий гул в ушах. Блекло-розовые губы, покрасневшие щеки и кончики носа и уха, выглядывающего из-под шапки, подведенные янтарные глаза и взгляд их такой взволнованный, что даже страшно было видеть его дольше мгновения. Но малышу и этого хватило, чтобы испуганно поджать губы и медленно покачать головой.

— Значит, ты потерялся? — и все же несмотря на встревоженный тон, голос женщины не дрогнул, рука не сжалась в кулак и даже не потянулась к Тому, словно подползающая змея. Малыш повел плечом, но после неутешительных раздумий осторожно кивнул, прикрыв глаза. — Как тебя зовут?

Нельзя говорить с чужими, мысленно сказал себе Том, однако тут же всхлипнул от вновь нахлынувшего страха. Где бы он ни проезжал в эти мгновения, места оставались незнакомыми и жуткими в сгущающихся сумерках. Малыш оглядел автобус изнутри. Впереди него сидело двое мужчин, и Том видел лишь их затылки. У одного из-под кепки выглядывали короткие седые волоски, второй, шатен без шапки, прижимал к груди дипломат — мальчик видел его темную ручку. Автобус в очередной раз остановился, со скрипом открылись дверцы, и по ступеням вновь начали подниматься люди. Ох, как же Тому хотелось, чтобы среди них был папочка или мамочка! Вместе они никогда бы не зашли сюда, и все же об этом малыш тоже мечтал. Но взглядом он встретил лишь хмурые, реже задумчивые и равнодушные незнакомые лица. Несколько молодых девушек засмеялось позади, но Томас не захотел обернуться. В голове будто что-то лопнуло, и он зажмурился, шмыгнул носом. Женщина все еще глядела на него, все еще ждала ответа, малыш чувствовал это нутром. Мог ли Томми нарушить папин наказ, если никакого иного выхода он более не видел? Мальчик никогда не испытывал страха, думая об отце, но в этот миг в сердце замерло в груди. Папа не мог разозлиться. Папа наверняка хотел бы, чтобы Тома нашли, чтобы его спасли и вернули домой. Он должен будет понять, когда наконец решит навестить запасную семью и своего запасного ребенка.

— Помогите мне, — малыш не сдержал слез, когда посмотрел женщине в глаза и, ощущая колючую боль в горле, заговорил стеснительно и жалобно. — Пожалуйста, я так устал.

Женщина неловко приподняла брови и мягко улыбнулась. Томми безуспешно попытался сглотнуть ком, но только закашлялся. Вдруг она опустила голову, убрала с сидения руку и сунула ее в карман. Но тут же достала большую красную салфетку и протянула ее малышу.

— Возьми, вытри нос, — ровным голосом произнесла она, окинув взглядом Тома, после посмотрев в окно, а затем вновь на Тома. — Мне через пару остановок нужно будет выходить, поэтому давай поспешим. Ты знаешь свой адрес? Я могла бы проводить тебя до дома. Такой маленький и совсем один, кошмар. Давно ты так катаешься?

— Я… Я не знаю. Я стоял, а она, она пропала… А потом я замерз… И-и автобус… Я, я… Я думал, что сам… Н-но так холодно… И все так болит… А дома нигде… Я, я звал ее, но никто…

Слезы капали одна за другой на ноги и сидение. Том тщетно пытался успокоить себя и перестать запинаться, собрать обрывки мыслей вместе и рассказать женщине абсолютно все, что с ним приключилось, чтобы она забрала кусочек его страха и боли себе, чтобы улыбнулась и сказала, что все это пустяки, и нашла решение по взмаху руки, ведь она была такой взрослой и спокойной. Не такой, как мама, когда что-то ее не устраивало. Но вместо этого малыш всхлипывал, шмыгал носом и мял сухую салфетку. Виски сильнее сдавливала боль, а ком в горле все рос и рос, пока малыш наконец не отдышался и высморкался. Он вновь посмотрел на женщину и испуганно спросил:

— Почему она оставила меня одного?..

На сей раз незнакомка глубоко и тяжело вздохнула. Из такого ответа она наверняка не узнала ничего полезного, решил было Том и еще сильнее загрустил. Он изо всех сил старался отдышаться, вновь ощущая давление в груди. Все должно закончиться хорошо, сказал малыш себе. Не могло быть иначе, никак не могло. Как бы сейчас помогло пение любимой мамочки! Никакие невзгоды не страшили бы его. Томми вообразил себе ее нежный голос, слова доброй песни, которую она вспоминала всегда, когда они ссорились. Но едва он прикрыл глаза, как сразу же его пронзила насквозь собственная мысль, точно только теперь понял ее смысл. Почему она оставила меня одного, вновь спросил себя Томас. Это в самом деле было так необходимо?.. Малыш прикусил губу, взволнованно поглядел на женщину. Та же, не отрываясь, смотрела на него. Но будто не видела, ведь она показалась такой задумчивой. Румянец не сошел с лица, однако теперь ее щеки были розовыми, как бока поросенка на карте в комнате Томми. Мальчик мысленно заскулил. Домой, скорее бы домой, подумал он. И больше никогда не покидать его.

— Я вот что думаю, малыш, — заговорила она спустя какое-то время столь же размеренно. Том внимал каждому ее слову, прижав руки груди и нащупывая сквозь курточку сердцебиение. — Если ты не помнишь адреса, постараемся узнать его. Попробуешь описать мне место, где ты живешь? Хотя сейчас мы уже не успеем.

Она повернула голову в сторону дверей и вновь о чем-то задумалась. Томми последовал ее примеру. Высморкался в платочек и шмыгнул носом, безнадежно заложенным несмотря на любые попытки помочь. Позади снова послышался смех, а мужчины поднялись со своих мест и направились к выходу, заговорив о чем-то, хоть весь свой путь они проехали молча. В это же мгновение женщина посмотрела на Тома, в его испуганные покрасневшие глазки, и, сглотнув, добавила:

— Хочешь заглянуть ко мне в гости? Уверена, ты не откажешься от порции горячего супа.

— А вы… — видя ее мягкую улыбку, Том еще сильнее растерялся. Хоть, немного подумав, он пришел к выводу, что и вправду многое бы дал сейчас за что-нибудь горячее и съедобное. В подтверждение этой мысли его живот негромко заурчал, будто понял, что теперь на него обратят внимание. И все же могла ли это быть коварная ловушка? — Вы, вы… Меня не украдете?..

— Ну что ты, — незнакомка, широко улыбнувшись, поднялась с сидения и опустила руку на сумку, перекинутую через плечо, которую Том до сего момента не замечал. — Обещаю, не украду. Пойдем, нам уже сейчас выходить.

В последний раз малыш взглянул в окно. Исходящий от многоэтажных домов свет пронизывал погруженную в темноту действительность. Гирлянды на деревьях неприятно мерцали разными цветами, и Томми лишь поморщился, взглянув на них. Теперь излишняя яркость била ему в глаза, чем только отвращала. Даже тот чудесный олень сейчас, должно быть, не вызвал бы у Тома никакой радости. Тяжело вздохнув, малыш поднялся с насиженного места и словно окаменевшими ногами пробрался к проходу. Машинально потянулся к руке женщины, но вовремя одернул себя. Это же не мама, нельзя! И что бы на это сказал папа?..

Автобус поплелся вперед, навек увозя незнакомых людей из жизни Тома. Стоило неуверенно ступить на снег, как мальчик тут же громко чихнул. Застонал от пронзительной боли и вытер нос уже влажным от его соплей и варежек платочком. И все же женщина протянула ему свою руку, мягко заговорив:

— Отсюда недалеко идти, но возьми меня за руку, если хочешь, — и когда Томми, немного приободрившись, ухватился за бархатную перчатку, она тихо спросила еще раз. — Так как тебя зовут?

— Томас Тендер, мисс, — на одном дыхании Том произнес заученную еще осенью не без помощи мамочки фразу. Она тогда так долго мучилась вместе с ним. Но в итоге он сумел повторять слова без запинок и даже не коверкая звуки.

— Ого! Это отлично, что ты знаешь фамилию, Том, — сказала она, тоже будто бы приободрившись. — Я, в таком случае, Ребекка Бартлетт. Но «мисс» определенно короче, поэтому не запоминай, если сложно. Ну и ветер сегодня! Вижу, ты неважно себя чувствуешь. Если повезет, сразу поймаем лифт и не придется долго стоять. Поспешим!

* * *

Выйдя из трясущегося лифта, Том унял дрожь в коленях. Маленькая кабинка, лишь немного просторней телефонной будки, не вызвала у крохи никакого доверия и радости, хоть никогда прежде кататься в ней ему не приходилось. Новые впечатления оказались неизгладимыми, как сказала бы мама, если бы самолично завела его в лифт. Неприятный запах, до того резкий, что избавил Тома на время от насморка, наверняка исходил от стен и пола. И совместно с невероятно противным приглушенным желтым светом вызывал тошноту и отвращение. По потолку ползала жирная муха, настолько безразличная к соседству людей, что даже не зажужжала в воздухе, когда Том с Ребеккой зашли в лифт и добровольно заперлись в этом огромном мусорном баке. Но самое жуткое началось, когда лифт тронулся и вместо того, чтобы взмыть вверх легко и свободно, как бы хотелось, должно быть, всем, кто когда-либо заходил внутрь, закряхтел, словно столетний старик, дернулся и со скрипом пополз. Тряска была ужасной и настолько непривычной, что Томми, наконец сняв с себя мокрые варежки, вцепился в Ребекку, постукивая зубами. А вскоре зажмурился, моля, чтобы этот кошмар наконец закончился, и он проснулся дома в собственной постели.

Пройдя по не менее темноту и узкому коридору, они остановились у коричневой двери. Здесь пахло уже гораздо менее противно, чем в лифте, и на миг Томми даже расслабился. Однако из соседней квартиры, крайней на этаже, раздавались голоса; разъяренные крики, возможно, даже ругань. Что там случилось, спросил Том себя не без страха и мысленно обрадовался, что не живет здесь. Он не осмелился отойти от Ребекки, звенящей, а после ковыряющейся ключами в замке. Голова раскалывалась неимоверно. Малыш ощущал, как его бьет озноб, как в горле что-то или кто-то скребется, но никак не хочет выходить наружу. Сердце в груди тихо ныло, и Том волновался, как бы ему не стало еще хуже. Однако паника его отпустила; рядом с Ребеккой он словно вновь ощутил себя защищенным.

— Папа, я дома! Я не одна! — крикнула она, ступая в прихожую вслед за Томом.

Малыш огляделся. Совсем рядом с ним стоял небольшой шкаф с крючками, на нескольких из них висели куртки, а на одном даже черная шляпа. Над тумбочкой расположилось овальное зеркало, отражающее мягкий свет от настенной лампы. Обои были приятного вишневого цвета, и Томми, как большой любитель красного, высоко оценил вкус Ребекки. Он аккуратно расстегнул молнию курточки и еще более остро почувствовал, как его всего трясет от холода. И вдруг неожиданно для самого себя закашлялся, прикрыв рот ладошкой.

— Давай сюда, повешу, — женщина сняла с себя шапку, и ее медные волосы рассыпались по плечам. Она забрала у Тома протянутую куртку и повесила ее рядом со своим пальто. Оглядев малыша с ног до головы, положила руку ему на лоб. — Да у тебя температура. Разувайся, полежишь пока в кресле. Заходи вот в эту комнату, понял? Мне нужно поговорить с отцом и погреть нам еду. Постарайся вспомнить как можно больше деталей. Может, рядом с твоей улицей есть что-то примечательное? Или, может, ты знаешь, где работают твои родители? Хоть что-нибудь.

Пока Том сбрасывал с себя ботиночки, Ребекка убежала по коридору и проскользнула в прежде закрытую комнату. Малыш медленно побрел в указанном направлении и быстро очутился в, видимо, гостиной. Здесь на тумбочке с двумя дверцами стоял небольшой телевизор, пара кресел у стены и между ними стеклянный кофейный столик. Противоположную же стену закрывали огромные шкафы, до самого потолка, темно-коричневые и деревянные. Окно было спрятано за плотными шторами, и потому Томми так и не сумел понять, открыто оно или же нет, однако, продвигаясь вперед, замерзал все сильнее; ломота распространилась настолько, что теперь у малыша болели даже руки. Вскарабкавшись на кресло и подтянув к себе ноги, Том обхватил руками плечи и опустил тяжелые веки.

На миг он испытал облегчение; наконец мог немного отдохнуть и не бояться, что произойдет что-то страшное. Ребекка не казалась малышу плохой; она была совсем как мама, когда та пребывала в хорошем настроении. Однако женщина была словно бы полна энергии, которой у мамочки не наблюдалось в самые светлые дни, а еще спокойная и искренняя. Том очень хотел верить, что она сможет вернуть его домой, к любимой маме, к игрушкам, к теплой комнатке; в его привычную повседневную жизнь, полную радости и веселья. Но пока малыш стискивал от боли зубы. То прижимал ноги к телу, то вновь выпрямлял их, словно надеялся, что так станет полегче. Спина и руки так же изнывали от кошмарной ломоты. Томми только теперь осознал, как же он изнемогает от жажды. Туман в голове все сгущался, и мысли разбегались кто куда, не позволяя мальчику сосредоточиться на заданных Ребеккой вопросах. Его губы дрожали от холода, периодический кашель выводил из себя. Как же Том ненавидел болеть! А сейчас так и вовсе, ведь заботливая мама была так далеко, ее не было рядом и ее сладкого пения тоже, и лишь приглушенный топот над потолком и разговоры Ребекки с отцом за стеной отвлекали Тома от гнетущей, изъедающей мозг тишины. Он молил о спокойном крепком сне, но улей из мыслей не умолкал ни на миг, и ни одну из них Томми не мог осознать.

— Ты совсем расклеился, малыш, — в какой-то миг услышал он встревоженный голос Ребекки и приоткрыл глаза. Она стояла над ним, с тарелкой супа в руках, и покусывала нижнюю губу, о чем-то задумавшись.

— Холодно… И больно, — огромными усилиями Том заставил себя произнести эти слова. Ему хотелось стонать, поскуливать, словно раненный волчонок. А еще больше — обнять родную мать, уткнуться в ее руку носом и, прижавшись, крепко-крепко спать. Всякое желание теперь вело Томаса к мыслям о матери. Ребекка взглянула на него с жалостью.

— Так ты мне ничего не расскажешь. Давай-ка пока уложим тебя спать. А я осмотрю повнимательнее твои вещи. Папа предположил, что родители могли нашить тебе на одежду адрес или номер телефона. Не помнишь, делали они такое? — когда Томми вяло покачал головой и закашлялся, она невольно вздохнула, поставила тарелку на столик. И постаралась придать своему голосу уверенность. — Ладно, я все равно попытаю счастье. Так, давай, садись, попробуй съесть немного супа, пока я постелю тебе.

Том послушно сел, протиснув ноги под ручкой кресла, и придвинул к себе поближе суп и принялся хлебать из ложки бульон. Он почти не ощущал вкус, нос его был безнадежно заложен, а голова страшно гудела. Однако, чувствуя внутри себя тепло, малыш немного приободрился. Он был не один, Ребекка позаботилась о нем и не потеряла оптимизм, видя его беспомощность. И ее папа тоже не остался в стороне! Эх, жаль Том не мог подойти поздороваться и поблагодарить его за совет. Вдруг мальчик вздрогнул. Поблагодарить! Он совсем забыл сказать Ребекке спасибо! От внезапности этой мысли Том едва не подавился. Наружу вырвался кашель, после которого тело сжалось от вялой боли. Спина ныла от напряжения, а озноб все не ослабевал. Наоборот, казалось, все становится только хуже.

— Мисс… Спасибо, — слабым голоском протянул Том, когда Ребекка вернулась, держа в руках подушку с одеялом. Она мягко улыбнулась ему и принялась раздвигать соседнее кресло. После чего поспешно постелила с виду старую, но каким-то чудом до сих пор белую простынь.

— Раздевайся и залезай, Том, — сказала она, выпрямляясь. — Пока тебе нужно отдохнуть. Если я ничего не найду, позвоню в полицию. Наверняка твои родители туда уже обратились. Так что не переживай, обязательно найдешься.

Дрожь усиливалась с каждой снятой вещью. Томми чувствовал себя ощипанным цыпленком, которого вот-вот бросят в кастрюлю, и его тело, покрытое мелкими мурашками, определенно считало точно так же. Волосы на руках встали дыбом, едва он снял кофточку и повесил ее на ручку кресла, а кости ног словно кто-то протирал тряпкой изнутри, и до того противным было это чувство, что Том жалобно захныкал. Он поспешил забраться под одеяло, но даже тогда, когда голова опустилась на мягкую прохладную подушку, облегчение было недолгим.

— Я принесу тебе молока, — с сочувствием взглянув на малыша, сказала Ребекка и поспешила на кухню.

Когда же она вернулась, Том прятал лицо под одеялом, надеясь укрыться от резкого света, бьющего прямо в глаза. Ребекка села подле него и попросила приподняться еще ненадолго. Поднесла кружку как можно ближе к его губам, и внимательно следила за тем, как Том отхлебывал сладкое молоко. Малыш расслабленно улыбнулся. Тепло проникало в его горло, мягко щекоча и хоть ненадолго убирая противное ощущение, словно внутри кто-то соскребает лопатой мокрый песок, осевший на слизистой. Головная боль и ломота по всему телу не отступили, но забота Ребекки казалась малышу такой приятной и трогательной. Допив молоко, Том подумал о том, как же ему повезло встретить именно ее, а не кого-то злого, кто в самом деле захотел бы его украсть. Страх остаться потерянным уснул глубоко в душе и не смел побеспокоить, и чувство защищенности наконец сумело его успокоить.

— Вот так, постарайся теперь уснуть, — тихо произнесла Ребекка, вставая с кресла. Она подошла к двери и с щелчком выключила свет. Весь окружающий мир погрузился во тьму, и коварные чудовища потянулись к Тому ледяными лапами…

— Мисс! — воскликнул вдруг малыш, и от крика вспыхнула боль в голове. Том укусил себя за губу, но поспешил продолжить, пока Ребекка не оставила его одного. — Оставьте немного света. Я боюсь…

— Я оставлю дверь приоткрытой, хорошо? — она вышла из комнаты, но оставила небольшую щель, сквозь которую из коридора пробивался теплый свет. — Так нормально?

Том кивнул, прикрыв глаза. Сцепив руки в замок, он мысленно прокрутил в голове отрывки молитвы, которую обычно читала мама на ночь. Ее мягкий голос звучал в его памяти, помогая разогнать все жуткие силуэты, что рисовало воображение. Но быстро малыш переключился на мысленное пение. Все же оно успокаивало гораздо сильнее привычных слов, благодарностей и просьб, обращенных в неизвестность. Но резко ее пение смолкло, и Том услышал собственный голосок, испуганно и жалобно говорящий: «Почему она оставила меня одного? Я был ей больше не нужен?.. А вдруг она совсем… Разлюбила меня?»

На кресло вскарабкалась мышка, а ее подруга-крыса спрыгнула с люстры на столик и принялась умываться. Длиннющий хвост свисал и покачивался, а когтистые лапки скреблись по деревянной поверхности. Мышь, что поползла по креслу, остановилась у самой руки Тома и принялась обнюхивать, щекотать усами. Томми глядел то на одну, то на другую, и сперва даже радовался их компании. Тело бросало то в жар, то в холод. Малыш мог пошевелить лишь кончиками пальцев, и ими он попытался пощупать крохотные мышиные ушки. Но фантазия таяла в воздухе, и Том натыкался на одеяло или собственную ногу.

За дверью слышался скрип колес, но мальчик уже не понимал, сон это или реальность. Однако свет, проникающий в комнату сквозь щель, на миг скрыла тень, и Томми вдруг сжался от страха. Змея скользнула к нему под одеяло и теперь извивалась в ногах, а барсук, вылезший из шкафа, удобно устроился у Тома на груди, укутав шею своим хвостом. Осы вили улей между его пальцами, жужжа и кусаясь. Малыш покрывался потом, стонал от ломоты и вертел головой. Он мысленно (или взаправду) звал маму, умолял ее прийти сюда и забрать его домой, но мама молча стояла, склонившись над ним, с укором смотрела и тихо говорила: «Как же мне было с тобой тяжело. Испытание, самое трудное мое испытание. Но теперь ты мне не нужен. Теперь я уйду с папой в другую семью, а ты оставайся здесь. Я за тобой не приду.» И тогда Том плакал, тянул к маме руки, но она исчезала, растворялась в темноте. А после не было ничего. Испарились осы, барсук, обвитый змеей, скрылся под креслом, мышь и крыса убежали, сплетя хвосты друг с другом. Остался лишь маленький мальчик, вспотевший и замерзший, напуганный и беззащитный.

Том резко открыл глаза. Ледяная мокрая змея легла ему на лоб, а миг спустя свесила свой противный склизкий хвост на щеку. Малыш застонал, приходя в сознание. Ломоты он больше не ощущал, однако тело словно пылало изнутри. Том чувствовал себя трубой с кипятком, но эту адскую воду никто не сливал, и она даже и не думала остывать. По вискам стекали капельки, и он не понимал, пот это или нечто иное. Пустым взглядом он окинул комнату. Едва заприметив включенную настольную лампу, с отвращением поморщился и поспешил зажмуриться, прикрыл глаза тыльной стороной ладони. Свет не был резким и ярким, но все же ослепил. Нос не дышал, и даже запахи стали неуловимыми. Томми вновь застонал, и, прежде чем первая мысль зародилась в голове, он услышал голос, слишком громко и мерзко звучащий для того, кто только что проснулся:

— Извини, мальчик, я не хотела будить. Ты весь горишь, — Том почувствовал, как змеиный хвост мгновенно исчез, оставив после себя лишь мокрый след. Малыш убрал руку с правого глаза и увидел Ребекку, виновато глядящую и скромно улыбающуюся. На столике рядом стояла небольшая мисочка, и как раз в этот миг она бросила туда белый в зеленую клетку платочек.

— М-мама… — еле слышно прохрипел Том. Осознание того, где он находится, пришло медленно и будто нехотя, а следом и воспоминания прошедшего дня. — Где… Мама!..

— Тише, не плачь, мальчик… Том. Том, точно.

С задумчивым выражением лица Ребекка щелкнула пальцами и пересела с корточек на кресло, на котором малыш обнаружил себя. Она осторожно взяла его за руку, и Том ощутил приятную прохладу на коже. Он старательно вытирал с лица слезы, одну за другой, не позволяя им упасть, точно боялся, что они разобьются насмерть, и потому подбирал их, как заботливый родитель. Его тихие всхлипывания прорывались сквозь липкое молчание. Губы подрагивали, словно Томми собирался что-то сказать, но в его голове звучало лишь одно слово. И он до того измучился, повторяя его раз за разом в беспамятстве, что отчаялся услышать в ответ родной, ласковый голос, окликающий по имени.

— Все скоро будет хорошо, слышишь? Давай выпьем таблетку, жар спадет, — жалостливо продолжила Ребекка. Она потянулась за белой упаковкой, что лежала на столе, и Том проследил за ней взглядом.

Томми всхлипнул в последний раз, вытер ладонью сопливый нос. Реальность медленно наполнялась красками. Все еще чувствуя прикосновения спасительницы, он напряженно вздохнул. Но ее влажные пальцы вмиг соскользнули, исчезли, оставив после себя несколько потеплевших капелек. Все скоро будет хорошо, повторил Том про себя ее слова и попытался переключиться на что-то более светлое, чем страх и боль, наполняющие его. Ребекка выдавила на руку белую таблетку, остальное убрала в сторонку. И разломила ее пополам.

Должно быть, ни один ребенок на свете так сильно не любил пить лекарства, как Том. Во всяком случае, он сам так считал. Наблюдая за Ребеккой, он неприязненно морщился, будто ничего омерзительней в своей жизни не видел. А как только вообразил себе горечь на языке… Даже дрожью пробило. Или же это озноб возвращался на смену удушающему жару? Том рвано выдохнул, потерся щекой о теплую подушку.

— Вот, проглоти.

Том поежился, закутался в одеяло по самую шею. Он был готов скрыться под ним с головой, если вдруг придется отступать. В висках резко усилилась боль и тут же исчезла, будто ее и не было, и Том зажмурился от такой внезапности. Малыш вдруг вспомнил, какие порой битвы они устраивали с мамой, когда ему нужно было пить гадкий сироп с ложки несколько раз в день. В каких жалких попытках он уворачивался, удерживал изо всех сил мамину руку, однажды даже пролил этот медленно убивающий яд на простынь! Как же сильно мамочка тогда злилась! А в дни, когда Том был поживее, он даже умудрялся сбегать из кровати. Мысленно малыш заскулил. Добраться до дома… Да, это было так необходимо. Чтобы вновь увидеть ту, кого он потерял, казалось бы, навек, крепко обнять ее и никогда больше не расставаться. И ради этого нужно было выпить эту гадость?.. Как же высока была цена возвращения в уютный маленький мирок. Том обнял себя за горячие плечи.

— А потом домой?.. — жалобно протянул он, избегая взглядом протянутую руку.

— У меня для тебя очень хорошие новости, Том, — Ребекка вдруг лучезарно улыбнулась. Эти слова эхом пронеслись в голове малыша и проняли настолько, что жар вспыхнул в щеках. Томми растерянно заморгал. Что там такое? Хорошие новости? Она нашла его дом? — Давай побыстрее закончим, и я все расскажу.

Путь героя тернист и полон страданий, вспомнил Том слова, услышанные наверняка из мудрого телевизора, и с трудом сглотнул слюну, ощущая сдавливающую горло боль. Глухо закашлялся, наклонившись чуть вперед и прижав к груди ладонь. Теперь и ему пришлось столкнуться с неизбежной участью. Томми тяжело вздохнул, чувствуя, как жар с наслаждением пожирает его, а монстр в горле скребется о стенки. Закрыл глаза дрожащими веками. Это всего на минутку, сказал себе Том. А потом будут ждать очень хорошие новости. Скоро кошмар закончится, скоро мама обнимет и споет добрую песню, чтобы ее любимый малыш не плакал. И он сам наконец перестанет напоминать поросенка, брошенного запекаться в духовку: розовощекого и разгоряченного. Для полноты образа не хватало только натереть его специями и маслом, чтобы блестел.

Последний раз мученически взглянув на кусок таблетки, крошащийся в его пальчиках, Том куснул себя за губу, вытер мокрый лоб и положил ее в рот. И по привычке разжевал. Жестокие последствия проявились в тот же миг. Том неуклюже потянулся за стаканом воды, только бы смыть горечь и не разозлить Ребекку, ведь сразу же захотелось сплюнуть гадость на одеяло. Но та, будто предчувствовала такой поворот событий, поспешила помочь. Малыш ощутил, как приятная прохлада растекается по его иссушенному горлу, а мерзкий вкус таблетки неохотно рассеивается, остатками оседая в горле. В голове изнутри постучали молоточком. Томми, сглотнув, смахнул навернувшуюся слезинку и тыльной стороной ладони прикоснулся ко лбу. Слишком душно — промелькнула одинокая мысль. Том высунул ногу из-под одеяла и вновь ткнулся щекой в подушку. Облегчение сменилось прежним бессилием, едва он прикрыл глаза. Стоило их открыть, как тут же возникало ощущение, словно и их кто-то подогревает извне.

— Я устал, — без всякой надежды воскликнул Томми, закашлявшись вновь. Скорее бы выключился противный свет, подумал он. Однако даже мысль о том, что он снова погрузится в пугающую дрему, отгоняло у малыша всякое желание засыпать.

— Скоро полегчает, не сомневайся, — ее голос звучал ободряюще, пусть Том не чувствовал той нежности, что излучала любимая мамочка. Легкая улыбка придала лицу Ребекки немного радости, хоть выглядела спасительница так, словно уже устала от этой истории. — Я обещала хорошие новости, малыш. У тебя во внутреннем кармане куртки была записка, представляешь? Я куда только не залезла, чтобы найти хоть что-нибудь. И получилось! Боже, я так обрадовалась, как будто это меня потеряли. Правда, там был только номер, никакого адреса. И послание небольшое.

От наплыва мыслей малыш застыл. Казалось, он даже потерял сознание в какой-то миг. И только Ребекка замолчала, он позволил себе моргнуть, с трудом выдохнуть и закашляться, задрав голову и стукнувшись о подушку затылком. Томми устало потер глаз, поклацал зубами, словно разжевывал ее слова. Откуда?.. Он и думать не мог ни о какой записке, тем более запрятанной так далеко, где бы ему и в голову не пришло искать. Это сделала мамочка?.. Потому что беспокоилась, что они с Дагом убегут куда-то далеко и потеряются?.. Наверняка это была ее идея, точно! Том широко улыбнулся, вновь вытирая нос рукой. Она не разлюбила, нет, не захотела бросить. Это был всего лишь страшный сон! С блеском в глазах малыш посмотрел на Ребекку. Ну же, мысленно закричал он. Что было потом?! Но вместо этого она в нерешительности добавила:

— Ты… Уже ведь не в первый раз теряешься, да, Том?

И этот вопрос заставил его улыбку увянуть. Он непонимающе посмотрел на Ребекку, и ее сосредоточенный цепкий взгляд вызвал еще более смущающие чувства. Том поежился в постели, убрал ногу под одеяло. Почему она спросила об этом? И почему вообще подумала так? Может, она, как и все взрослые, решила что-то утаить от него? Том поджал губы, опустив глаза на ее грязные домашние брюки. Совсем не понимая, почему, Томас вдруг почувствовал, как хочет спрятаться от всех, и от Ребекки в первую очередь. В вопросе не было ничего жуткого. Но непонятная дрожь пробрала его тело. Однако, сжав пальцами ног простынь, он ответил встревоженно:

— Нет. Я… Я только один раз убежал… Но мама была рядом! Я был не один! Это… Это не считается!

События того дня острыми иглами впились в его голову. Он вспомнил все: и людей, поющих на площади, так страшно посмеявшихся над ним, и бездомных, и Мартина, и папочку, убежавшего прочь слишком быстро, и мамин гнев, и их страшную ссору. Последнее пронеслось перед глазами особенно четко. И пугающие мысли, и слова, что говорила тогда мама. Все забылось за минувшие дни, как очень плохой сон. Но в этот миг Том с ужасом понимал, что все прошло не бесследно. Или это резкий страх диктовал ему это, внушал боязнь, что все не просто так? Зачем Ребекка задала такой странный вопрос?!

— Том, нет, не бойся! — а она словно на себе ощутила мощь волны, захлестнувшей маленького Тома с головой, и поспешила исправиться. — Я просто удивилась! Очень странная приписка. Будто родители уже теряли тебя. И… Необычная просьба — не причинять тебе вред. Том, скажи, мне стоит знать что-то еще? Тебе нечего бояться, поверь. Если тебя кто-то обидел…

— Нет! Я не терялся! Правда-правда… — Том попытался придать своему голосу уверенности, но только сильнее запутался в испытываемых чувствах. Он не мог уловить невидимой связи между тем, что творилось в его утратившей спокойствие душе, и тем, что говорила Ребекка. Он будто вновь потерялся, только теперь не представлял, кто протянул бы руку помощи.

— Прости, я зря тебя напугала. Больше не буду об этом спрашивать, обещаю, — она вновь изобразила улыбку и продолжила более спокойно. — Я сумела дозвониться до твоей сестры. Милая девочка, она обещала передать все вашему отцу. Его не было рядом, к сожалению. Уверена, тебе бы пошел на пользу разговор с родными. Но так не хотелось тебя будить, бедняга, ты только уснул. Но папа скоро приедет, и ты уже не будешь так сильно бояться, да?

Том резко подскочил с места, сел на колени и схватился за Ребекку обеими руками, задрал голову, иначе бы он не сумел заглянуть в ее глаза.

— Папа?! Папа приедет?! — закричал он, точно не верил тому, что услышал. Малыш хотел сказать что-то еще, однако не успел он осмыслить это, как голова закружилась и в глазах потемнело. Зажмурившись, Том нечаянно ткнулся макушкой в грудь Ребекки и немощно протянул: — Ой…

— Только посмотрите на него, как оживился, — раздался над ухом короткий смешок. Том ощутил на плече ее холодные пальцы и немного успокоился.

Папочка, любимый папа. Малыш не знал, куда выплеснуть вмиг разросшийся в его груди восторг. От невольной улыбки заболели щеки. Невидящими глазами он глядел на Ребекку, думая лишь о том, как бросится на руки отца и будет целовать его до тех пор, пока тот не выдаст нечто смущенное и скромное, например: «Сынок, перестань.» Да, наверняка так и скажет, решил Том и только теплее стало на душе. Какой же папочка был славный, когда мирился с тем, что Томми его не отпустит. Он наконец-то решился приехать, подумать только! А ведь сколько слез было пролито после Рождества, когда он даже не позвонил. Но теперь… Теперь ведь все будет иначе?.. Теперь папа расскажет о том, где он пропадал и почему даже не вспоминал о своем маленьком Томе?.. И обязательно вернет домой, к мамочке!.. А она и не подумает сердиться, ведь она выпила все капли от боли в сердце, до того испереживалась о потерянном ребенке, и будет так рада, что он вернулся. И они побудут втроем, все вместе, такие счастливые и довольные тем, что все кончилось так хорошо. И никакая другая семья… Том резко дернулся. Словно кто-то хлестнул ему по груди оголенным проводом, оставив после себя жирный красный след из обжигающей боли. Во внезапном страхе он поглядел на Ребекку. Дозвонилась до сестры?.. «А у меня ведь… Нет никакой сестры, — мысль обвалилась ему на голову будто потолок, обсыпав побелкой и кусками бетона. — Это была та. Другая».

Другая семья была подобна призраку. Папа никогда не упоминал ее, мама лишь рассказала страшную историю о ней, настолько невесомую и таинственную, что не оставалось ничего иного, кроме как додумывать самому. И Том никогда ее не видел, но ощущал пугающее присутствие в своей жизни. Она точно была на свете и точно знала больше, чем сам Том. Была ли у «сестры» другая мамочка? Такая, которую любил бы папа? С которой веселее было бы отмечать Рождество? И из-за них папочка забыл о том, что есть еще кроха Том?.. Мама ведь говорила, так и есть. Но… Папа ведь приедет и обо всем расскажет, так?.. И все равно крепко обнимет. И скажет о том, что любит. И Томми поверит, ведь всегда верил, и никакие мысли не смогут это испортить. И никакая другая семья не посмеет довести до слез! Папочка едет, и это значит, что он любит и скучает!

Резкий кашель поставил жирную точку на мысленной речи крошки Тома. Малыш сжался в комок, согнулся и подался вперед. Сердце вновь словно окаменело в груди и все тяжелело, разрасталось и давило на легкие и ребра. Том никак не мог остановиться, и вмиг он ощутил, как сильно ему не хватает воздуха. Жадно вдохнул, но тут же продолжил захлебываться и содрогаться. Немощно он оперся ладонью о кресло, другой же коснулся горячей кожи на шее. А кашель все не прекращался, разрывая Томаса изнутри.

— Кошмар какой, — услышал он сквозь шум, звенящий в ушах, испуганный голос Ребекки.

Она вскочила с места и куда-то убежала, оставив малыша одного. От невыносимой муки вновь заслезились глаза, и радостные мысли стихли до единой, равно как и ужасающие. Том с жадностью вдохнул так много воздуха, что ему даже показалось, как его грудь надулась подобно воздушному шарику. И сразу же выплюнул его обратно рывками, безжалостными толчками. И когда Том едва сдерживался, чтобы не облить пол съеденным перед сном супом, в комнату вернулась Ребекка. В руке она держала небольшую коробочку с, должно быть, такими же отвратительными на вкус таблетками. Том невольно поежился, вытянул ноги и стиснул зубы от мерзкого ощущения ломоты. Скорее бы это все закончилось, в страдании подумал он. Ребекка вновь выдавила таблетку, но в этот раз какого-то странного мутно-зеленого цвета. И она была такой огромной, что в горло к маленькому Тому точно не влезла бы. По крайней мере, именно так решил сам малыш.

— Вот, положи в рот. Это почти как конфета, не бойся, так противно не будет.

Том быстро схватил таблетку, покрутил ее в пальцах, рассматривая со всех сторон, и даже поглядел на мир сквозь нее. И правда, чем-то она напоминала сладкий леденец, которым его как-то угостила мама Дага. Но тогда Томми едва не задохнулся, когда они с другом так весело носились по всему дому. Малыш подозрительно сощурился. Какая безобидная с виду, даже и не подумаешь, что и с ней нужно быть начеку. Том мельком взглянул на Ребекку через эту зеленую призму. Но когда от усталости опустил руку, заметил, что вид у спасительницы такой, словно она еле сдерживается, чтобы не убежать куда-то еще раз. Волнение застыло на ее румяном лице. За приоткрытой дверью послышался скрип колес, и в этот раз Том был уверен, что все по-настоящему; не могло же ему все это сниться?.. Малыш поспешно сунул таблетку в рот и тут же поморщился. Это точно не леденец! До сегодняшнего дня он не был знаком с подобным вкусом. Что-то очень кислое, но при этом сладкое и немного горькое, как такое могло быть? Держать «леденец» на языке быстро стало противно от какого-то странного и совсем непонятного холода, и Том убрал его за щеку. Но и тогда он вскоре ощутил, как кожа вокруг словно немеет, и перепрятал это опасное сокровище.

— Папа, я сейчас подойду, дай мне минутку! — нервно прокричала Ребекка. От неожиданности Том едва не подавился, пока пытался языком перенести таблетку в неповрежденное горечью местечко во рту. — Извини, ему тоже нужна моя помощь. Рассасывай пока, а я скоро вернусь. Только не выплевывай!

— Я хочу посмотреть телевизор, — раздался вдруг скрипящий голос, словно от колес. Но не могли же они разговаривать?.. Том пополз по креслу, чтобы взглянуть на отца Ребекки, но та, даже не обратив на малыша внимания, выскочила в коридор, поспешно прикрыв за собой дверь.

— Ну что ты как маленький, подожди, пусть мальчика сперва заберут!

Теперь Том мог только слышать их ничуть не приглушенные споры. Возня над потолком и не думала стихать. Малыш свесил ноги с кресла, лег на спину и раскинул руки. Ощутил долгожданную расслабленность и скромно улыбнулся, хоть из-за привкуса таблетки это было больше похоже на неумелую попытку спрятать боль. А яркий свет все еще слепил даже прикрытые глаза. Но шум в голове, в отличие от реальности, стих, а монстр в горле, казалось, ненадолго сбежал, чтобы укрепить свои силы в войне с жуткими лекарствами.

Томми наконец нашел в себе силы открыться чему-то доброму и светлому, что так долго подавлял сегодняшний день. Папочка едет, и он обязательно вернет домой, мечтательно думал Том и уже представлял, как сильно порадуется мама его возвращению. И эта история останется лишь страшным сном, отголоском в памяти, и больше никогда Томас не почувствует себя брошенным и одиноким. Том довольно ухмыльнулся. Папа не забыл. И теперь его можно будет обо всем расспросить. И показать ему прекрасный поезд, точно! Малыш едва не вскочил от осенившей его мысли — но тут же лег обратно, ведь головная боль, подобно захваченному дикому зверю, еще бросалась и кусалась при любом резком движении. Скорее бы вернуться домой…

* * *

Когда в квартиру Ребекки ворвался противный звон, Том лениво погружался в дрему. Закрыв глаза, он вслушивался в биение собственного сердца, и едва этот навязчивый звук, похожий на трель больного ангиной соловья, разбудил его, стук в груди резко ускорился. В животе стало так щекотно, что малыш тут же подскочил, подтянул ноги обратно на кресло и уселся на колени, вытянувшись, словно сурикат. Вместе с ним проснулся и монстр, скребущийся в горле. Том отчетливо ощутил его присутствие, стоило только сглотнуть чуть горьковатую от остатков таблетки слюну. Впрочем, несмотря на мнимое давление на виски и макушку, Томми чувствовал себя сравнительно лучше. К нему вернулись даже силы, если, конечно, виной тому не было пробудившееся волнение. И только малыш решился на то, чтобы встать и подбежать к двери, чтобы выглянуть и радостно броситься папе на шею, как он услышал скрип и приглушенный голос Ребекки.

— Ричард? — говорила несколько встревоженно она. Томми подполз к самому краешку кресла и прислушался.

— Да. Вы — мисс Бартлетт, верно?

Том дернулся, отскочил подальше, схватил подушку и крепко ее обнял. Это он! Это он! Том внутренне ликовал, отчаянно хотелось прыгать и носиться по комнате от переполняющей его энергии и непреодолимого восторга. Том отшвырнул от себя подушку, вновь пополз, свесил ноги, но теперь уже с большей уверенностью встал на пол. Холод быстро окутал ступни, но, словно не чувствуя его, Томми потянулся за колготками и, схватив их, сел обратно и принялся натягивать их. Папочка, я уже бегу! — мысленно кричал Том, а сам все оборачивался к выходу. Но вдруг монстр провел когтями по горлу, и малыш рвано закашлялся, сгибаясь и покачиваясь. Немного успокоившись, Томас продолжил поспешно одеваться, но позади со скрипом открылась дверь, и он услышал тяжелые шаги.

— Здравствуй, волчонок.

Раздался знакомый голос, по обыкновению низкий, но мягкий настолько, насколько только мог себе позволить его обладатель. Дрогнуло маленькое сердечко, волнение защекотало в груди. И Томми забыл обо всем. Бросил все попытки справиться с непослушными колготками, которые никак не удерживали его пальчики. Повернулся к отцу. И застыл.

При виде его встревоженного взгляда, побледневшего и утомленного лица, мокрых темно-каштановых волос и вздернутого ворота пальто, Том будто растворился в окружающем его пространстве. Внутри него все так лихорадочно трепетало и никак не находило выход, что малыш мог только отдаться порыву и взлететь подобно птице к папе на шею. Мир вокруг исчез, стал незначительной мелочью. Остался только папа, его теплый свитер на щеках, лбу, носу и губах. Том крепко обхватил его широкую фигуру, подобную многолетнему дереву, и ласково потерся, прикрыв глаза то ли от наслаждения, то ли для того, чтобы спрятать навернувшиеся слезы. Малыш глубоко вдохнул, и сквозь еще слабо дышащий нос почувствовал запах папиного тела, смешанного с одеколоном и сигаретным дымом.

— Как давно тебя не было, — прошептал Том, не скрывая своих восхищения и тоски, что теснились внутри наравне с многими другими чувствами. Еще крепче прижимаясь к отцовской груди, малыш отгонял мрачные мысли, что все это ему только кажется.

Его маленькое сердечко рвалось прочь из тельца так стремительно, что, должно быть, даже папочка это чувствовал. Малыш хотел потянуться на носочках, лишь бы только услышать быстрое-быстрое «тук-тук», но ноги его непослушно дрожали. Том ощутил отцовские руки на спине, ледяные от мороза за окном, но не дернулся, только слегка изогнулся. Папа медленно провел ладонью от лопаток до поясницы и обратно. Томми невольно усмехнулся. Папочка всегда был таким неловким, когда они обнимались.

— Забегался совсем, — малыш услышал тихое смущение, которое папа тщетно пытался утаить.

Он отстранился от сына, с той же тревогой в глазах посмотрел на него и, наклонившись, всего на пару мгновений коснулся сухими, шершавыми от ветра губами вспотевшего лба и замер. Впервые за сегодняшний день Томми почувствовал себя счастливым. От папы веяло холодом с улицы, он едва заметно дрожал, словно не успел отогреться. На черной пуговице пальто малыш увидел крохотные капельки. Должно быть, папочка попал под снег, догадался Том и не сумел сдержать улыбки. Все было по-настоящему.

— Как ты себя чувствуешь? Тебя никто не обидел? — спросил он шепотом, наклонившись как можно ближе к уху Тома. Его горячее дыхание защекотало, и малыш невольно повел плечом, покрываясь мурашками. Как же ему не хватало этого голоса.

— Я… Я заболел, — Том не скрыл стыда и разочарования, которые он испытал от своих слов. Но папа осторожно, почти ласково провел ладонью по голове, и малыш растроганно заулыбался. — Н-но мисс хорошая, она… Она столько всего сделала!..

— Полежи еще немного.

Когда папа вновь отстранился, Том увидел Ребекку, закутавшуюся в мягкую серую кофту. Интересно, как долго она стояла позади и наблюдала, подумал Том, но быстро переключился на просьбу отца. Подушка сохранила в себе немного его тепла, но, опустив на нее постепенно голову, малыш ощутил приятную прохладу. Хоть бы мерзкий озноб не вернулся до самого дома, подумал Томми с надеждой, накидывая на себя одеяло. Папа все еще не отрывал от него взгляд и выглядел так, словно упорно борется с неведомым никому желанием. Томми настороженно смотрел то на него, то на Ребекку. Отчего-то теперь, когда теплые объятия остались позади, в комнате стало будто бы неуютно?.. Но вдруг папа тяжело вздохнул, сглотнул и хрипло спросил:

— Что произошло?

— Я… Я… — Тома одолела непонятная ему самому растерянность, он невольно прижал руки к груди, в задумчивости опустил глаза.

— Я нашла его в автобусе, уже с температурой, — но пока Томми тщетно пытался разобрать собственные мысли и привести их в порядок, заговорила Ребекка. Ровным тоном, уверенно и нисколько не взволнованно. — Он сказал, что потерялся, и пытался мне рассказать, но я мало что поняла.

— Что ты делал один в автобусе? — в его голосе было больше непонимания, нежели удивления. И хоть тогда Тому эта идея и казалась замечательной, теперь он вдруг почувствовал себя таким глупым, раз залез в автобус к незнакомым людям. Которых так настоятельно просил избегать дорогой папочка.

— Я думал… Думал, что я попаду домой… М-мама… Она никак не приходила, и я так… Так испугался… А людей было так много… И одна схватила меня… Я думал, меня украдут! А ты говорил бояться… Н-но мисс хорошая… Папа, прости, я так устал кататься!

— Том, не бойся. Пожалуйста. Я не злюсь. Все позади, — папа, казалось, все еще очень сильно нервничал. Его взгляд, полный непривычного для малыша беспокойства (мама всегда глядела совсем иначе, когда волновалась), был сосредоточен на Томе. Мешки под глазами нисколько не успокаивали, и всего на секунду кроха сам испугался за папочку. Вдруг это с ним стряслось нечто плохое? Он то и дело замолкал, разговаривая обрывками фраз, словно боялся сказать что-то лишнее. После недолгой паузы отец повторил еще раз, намного тише и собраннее, будто сам себе. — Все позади.

— Ричард, простите, но… — Ребекка неловко сделала шаг, приближаясь к папочке. Том шмыгнул носом, сдерживая кашель. Как невовремя ему вновь поплохело. — Все в порядке?

Папа считанные мгновения не шевелился. Не двинул головой, не моргнул. Он, должно быть, даже дышать перестал в этот момент, когда Ребекка словно бы обронила этот вопрос, и вышло это так неловко, что каждый наверняка почувствовал себя еще более неуютно. Совсем не в своей тарелке, неутешительно подумал Том, когда он увидел, как дернулась папина скула. И все же бледность на его лице постепенно отступала.

— Это я должен извиниться, — сказал папа, совладав с чувствами, что остались где-то глубоко в его сердце. И Том мог только догадываться, как трудно ему это далось. — Вы спасли моего сына. А я не поблагодарил вас.

Он повернулся к Ребекке лицом и, немного помедлив, будто решаясь, протянул руку. В ее взгляде Том обнаружил ничем не прикрытое непонимание и даже растерянность. Словно она совсем не представляла, что ей нужно ответить и как отреагировать. Или же знала, но думала, что это ничуть не поможет? Тому это было неведомо. Впрочем, он привык, что разговоры взрослых для него как густой и темный лес. А в такой соваться — себе дороже. Того и гляди нападут страшные волки. Немногим более страшные, чем он сам, конечно же. Задумавшись над этим, Томми и не заметил, как Ребекка повела плечом. Она смело пожала руку папочки.

— Я не так уж и много сделала, — скромно отозвалась она, изобразив мягкую улыбку. — Том такой славный мальчик, как ему отказать в помощи.

Папа коротко кивнул. С затылка по шее потекла капелька талой воды. Вновь на какое-то время в комнате воцарилось молчание. Том тихо шмыгнул носом. Сдерживать кашель становилось все труднее, и потому он сорвался, привлекая к себе внимание обоих взрослых. Пусть все это скорее закончится, подумал малыш. Пусть хотя бы так это гнетущее чувство, осевшее внутри него за время разговора, перекроется чем-то более теплым и светлым. Например, маминой улыбкой и поцелуем на ночь. И надрывистые стенания Тома заставили папу отвлечься от разглядывания лица Ребекки, высвободиться из рукопожатия и обернуться на сына. Однако ненадолго он чуть опустил голову и ответил:

— Спасибо вам. Я боялся, что Том мог попасть в беду.

Он осторожно сел на край кресла, оглядел все тем же беспокойным взглядом малыша. И в нем самом все росло волнение. Папа совсем не мог найти себе места, хотя сейчас и вправду все было позади. Он никак не успокаивался, и Томми это начинало даже пугать. Что произошло там, за пределами этой комнатки и часы, дни, недели назад? Или, неужели, папа не мог найти себе места только из-за сегодняшнего кошмара, произошедшего с его любимым сынишкой?.. Том неловко поджал губы. Нужно было срочно вызвать на его мрачном лице улыбку. Малыш поспешно сел, подобрался поближе к папочке и, пока тот ничего не понял, крепко обхватил его руку.

— Не пущу, — хитро сощурившись, сказал Том и подбадривающе улыбнулся.

И, казалось, это немного помогло, к огромной радости крохи. Папа сделал глубокий вдох и положил ладонь сыну на голову, совсем рядом с ухом, и осторожно погладил. И получилось почти так же ласково, как и у мамочки.

— Вы звонили в полицию? — однако отец никак не мог сказать Томми, что им пора возвращаться домой к любимой маме. Его голос по-прежнему был сдержан, но уже менее насторожен.

— Нет, я собиралась, но… К счастью, все прошло более гладко. Вы сообщали о пропаже? — интерес Ребекки, казалось, был не таким большим. И вопрос показался Тому пустым, словно бы из вежливости. Однако папа будто и вправду был вовлечен в этот разговор.

— Мать Тома могла, — заключил он без каких-либо эмоций. Однако малыш даже глаза выпучил. Наконец-то он вспомнил о ней! — Нам лучше поспешить.

— Домой! Наконец-то! — Том же не собирался ни от кого скрывать своей радости. Он отпустил руку папочки, но только для того, чтобы так же крепко обхватить его шею и зацеловать в потеплевшую щеку. Папа лишь смущенно вздохнул. Его губы дрогнули, на считанные мгновения растянувшись.

Никогда еще Том так неуклюже не одевался. Папа позволил ему самому натягивать колготки, и малыш так спешил, что ткань вновь ускользала из пальцев, но Томас был непреклонен. В голове отдавалась тупая гулкая боль, а в горле неустанно скребся монстр, и порой малыш не мог сдержаться и резко кашлял, отчего становилось только неприятнее; будто он разорвал слизистую подобно старой тряпочке. Но на душе впервые за весь день у Тома было невероятно легко и спокойно. Впервые за весь день уверенность в светлом будущем была настоящей, а не выдуманной живым воображением. Когда малыш с папиной помощью пролезал руками в кофточку, ото сна отошел и животик. Он незатейливо напомнил о том, что пары ложек супа ему недостаточно, и в своих требованиях был весьма настойчив. Впрочем, папочка его услышал и сдержанно кивнул, подавая сыну штаны.

С папой и Ребеккой они вышли в прихожую, и Томми долго возился с ботиночками. В это же время отец достал из кармана пальто свой кожаный кошелек, недолго поглядел на его содержимое и выудил оттуда несколько купюр. Том с любопытством взглянул на них и мельком припомнил, каким строгим был запрет мамочки разрисовывать их цветными карандашами. Сразу вслед за этим в голове промелькнуло несчастное лицо бездомной женщины, с которой общалась мама вместе с Дженни и Мартином. Неприятный холодок прошелся по спине, и Томми поморщился. Но продолжил засовывать ногу в сапожок.

— Ну что вы, Ричард, зачем это? — пораженно, практически возмущенно спросила вдруг Ребекка, стоящая немного поодаль. Но папа нисколько не смутился. Казалось, то пугающее состояние постепенно отступало.

— «Спасибо» — слишком мало. Для этой ситуации.

— А по-моему — вполне достаточно.

— Без вас Том мог попасть не в те руки. Менее… Доброжелательные, чем у вас. Это все, что я могу сейчас сделать. Простите, если вас это задевает.

— Я не могу это принять. Лучше купите что-нибудь Тому, — Ребекка утомленно вздохнула. Ругань за стеной сделала неловкое молчание между ними менее пустой, но столь же отталкивающей. — Надеюсь, он больше не потеряется.

Папа без какого-либо удовлетворения убрал деньги обратно в кошелек и, небрежно кивнув, сел на колено перед Томом и помог ему наконец завязать эту непокорную и до безобразия вредную шапку с белым помпоном. После чего накинул на сына куртку и ловко застегнул молнию до самого подбородка. Томми выжидающе поднял ручки, и это быстро дало эффект: папочка взял его на руки, крепко прижав к груди.

— Пока, Том, — скромно улыбнувшись, протянула Ребекка на прощание. — Больше не теряй маму, она наверняка очень беспокоится. До свидания, Ричард. Я… Очень рада, что смогла дозвониться. И что все закончилось так хорошо.

— Берегите себя. Спасибо вам, — но, несмотря на ее слова, папочка ответил совсем отстраненно и сдержано. Его словно вновь обхватили со всех сторон невидимые мерзкие чувства.

Том с грустью посмотрел сперва на него, а затем на Ребекку. Сердечко дрогнуло в груди, и малыш тихо вздохнул. Если бы не она, все могло бы быть и правда более страшно, подумал Том. Папочка наверняка был прав. И сколько бы еще времени он, больной обессиленный мальчик, мог кататься в автобусе, совершенно один, пока кто-то другой не окликнул его и отвел в совсем другое место, может, даже менее уютное — без кресла, мягкой подушки, лекарств, горячего супа и молока? Том шмыгнул носом, оживленно заморгал, стараясь не смотреть на Ребекку.

— Спасибо, мисс… И вашему папе! П-пока, — он поднял на нее глаза и, неловко улыбаясь, помахал рукой.

Он был готов вернуться домой. И папа поспешил исполнить это желание.

До самой машины папа не отпускал Тома, по возможности поддерживая его обеими руками. Как же давно малыш не испытывал такого спокойствия. Том чувствовал себя в безопасности, когда папочка прижимал его к своей груди. Ткнувшись лицом в его шею, Томми растворялся в удовольствии от запаха папиного одеколона. Этот аромат непременно навевал у мальчика воспоминания об их встрече осенью, а еще помогал не забывать, что все это не просто очень сладкий сон. И хоть руки отца были напряжены, а пульс был ускорен — Том отчетливо это ощущал собственным носом — малыш нисколько не боялся. Папа пытался что-то сдержать в себе. Впрочем, ничего удивительного в этом Томас не видел; это было обычное состояние его любимого папочки.

Однако, прежде чем усесться за руль своего потрепанного жизнью и наверняка очень захватывающими приключениями темно-серого автомобиля, папа остался вместе с Томом на заднем сидении. Он откинул голову назад и так глубоко вздохнул, будто избавился наконец от непосильной ноши и обрел долгожданный покой. Он закрыл глаза, но и прикрыл лицо ладонями, медленно потирая его. Томми с жалостью наблюдал за этим, сидя совсем рядышком. То ли в машине было слишком холодно, то ли противный озноб вернулся незванным гостем, совсем как до этого. Том с трудом сглотнул слюну. За то недолгое время, что они с папой были на улице, малыш успел испытать на собственной шкуре всю злость вечернего ветра со снегом. Разбушевалась настоящая метель, или, скорее, детеныш метели, ведь пока Том глядел в окно, он еще мог разглядеть очертания проезжающих мимо машин, и они не казались испуганными призраками, убегающими от чего-то еще более страшного, чем они сами. Но волосы папы неизбежно пострадали от столь буйного снегопада. От количества снежинок на голове он казался седым. А когда он, вновь тяжело вздохнув, наклонился, чуть сгорбившись, совсем стал похож на старика. По крайней мере в той полутьме, в которой они остались вдвоем.

Том, неловко поежившись, положил на колено отца ладонь. Папочка не исчез, подобно тени в ночном кошмаре. Все еще не веря своему счастью, малыш улыбнулся сдержанно и мягко, ведь вновь отдаться восторгу ему мешала пробуждающаяся боль, сдавливая его голову металлическим обручем. Закашлялся совсем не специально, но все же привлек внимание папы. Он взглянул столь же встревоженно, как и прежде, но, видя непонимание сына, заговорил:

— Я столько успел надумать, пока ехал сюда.

Том пододвинулся ближе, подсев совсем вплотную к отцу. И, осторожно обняв его руку, положил на нее голову. Папочка редко показывал ему свое беспокойство. Даже улыбку он словно старался таить в себе, пока какая-нибудь забава сына не одерживала верх над внешней сдержанностью. Он прятал все, и Тома эта раззадоривало еще сильнее. Папа как настоящий сундук с сокровищем, подумал малыш и шире улыбнулся. Как ему хотелось верить, что это богатство принадлежало только ему. Даже с мамочкой папа оставался закрытым. По крайней мере, всякий раз, когда Том видел их вместе. Впрочем, таких моментов было совсем немного на его памяти. Когда родители проводили хоть какое-то время вдвоем, а не избегали всеми силами встреч наедине, он был совсем глупеньким малышом и ничего не понимал.

— Том, — прервав молчание, позвал папа, и Томас слегка задрал голову, поднял на него глаза. — Расскажи еще раз. Только по порядку. И ничего не бойся.

Том устало вздохнул, невольно пожав плечами. Этот день никак не отпускал его, по-прежнему обхватывая все его больное тельце со всех сторон, опутывая ноги и руки, затуманивая мысли в голове, внушая ужас и беспомощность. Но сейчас Томас не ощущал в груди того страшного давления, его сердечко было спокойно и нисколько не боялось, оно справлялось с нагрузкой, и ему не нужно было помогать. Потому малыш не старался как можно скорее выхватить из сознания обрывки воспоминаний, надеясь, что обеспокоенные взрослые соберут этот запутанный пазл вместо него. Он позволил себе упасть в эту темную бездну, чтобы рассказать о том, как он потерялся, с самого начала.

— Мне нужно покурить, — отрывисто заключил папа после того, как Томми умолк.

— Опять вонялки… — разочарованно протянул малыш ответ.

Каждый раз, когда папа подходил к нему после своего любимого увлечения, без которого он, должно быть, не жил и дня, Том всем видом старался передать, как же ему противно прижиматься к папочке. Будто он специально так делал, чтобы они не обнимались! Но Том все равно, как истинный герой, приближался к отцу, хватал его обеими руками и показательно обнюхивал его, совсем как волчонок своего папу-волка, свалившегося в вонючий овраг. А тот, будто не видя, что он от кончика ушей до хвоста перепачкан грязью, совершенно ничего не понимал.

— Потом. Сначала я должен посмотреть ей в глаза.

— М-маме?..

— Том. От матери на улице больше ни на шаг. Понятно? — папа снова спрятал все свои сокровища и повесил на сундук огромный замок. И оттого голос его стал серьезным, безэмоциональным, строгим. Том только и успел шмыгнуть носом, как он продолжил: — Даже если она говорит подождать. Нет. Особенно если она говорит подождать. Это… Проклятье!

Последнее слово с огромным трудом вылезло наружу. Папа держал его внутри так, что при выходе оно получилось тихим и рваным, и зубы он стиснул при этом так сильно, что слово стало почти бесформенным и невнятным. Но чувство, которое и вытолкнуло его наружу, Томми ощутил практически на себе. И от него он сжался как от самого беспощадного холода.

— П-пап…

— Ты мог попасть в руки очень жестоких людей. Я говорил твоей матери, что нельзя пускать тебя одного. Ты слишком мал, — пока Том тщетно пытался успокоить папу, дергано гладя его руку, тот продолжал скрывать нарастающее внутри него негодование. И делал он это с огромным, явно непосильным трудом.

— Я нашелся… Папа, я тут, не бойся, — Том вновь шмыгнул носом и прерывисто закашлялся папе в руку. Пора срочно ехать домой, думал малыш. Но сперва папа должен был успокоиться.

— Тебя надо уложить в постель, — но вместо того, чтобы крепко обнять Тома, папа дернулся, протянул руку к дверце автомобиля.

— Папа! Посмотри на меня!

Том вскрикнул, практически взвизгнул, поддавшись непонятному страху, охватившему его в этот момент. Малыш понял только то, что должен остановить папу, не дать ему отойти прямо сейчас. И он, казалось, заметил. И повернул на сына голову. Невольно всхлипнув, Том выпустил из объятий руку отца, но лишь для того, чтобы как можно скорее вскарабкаться по нему и обхватить так же крепко его шею. Получилось это у Томаса так неуклюже и неловко, что он, должно быть, отбил случайно папе все ноги своими ботинками. Но зато он снова почувствовал тепло папиной кожи и аромат обожаемого одеколона. Том потянулся к самому уху папы, чтобы тот не посмел сделать вид, что ничего не услышал, и ткнулся щекой о колючую щеку отца.

— Я люблю тебя, — робко прошептал Томми и сам не заметил, как смущенно улыбнулся. А, почувствовав на спине отцовские руки, так и вовсе расплылся от переполняющей его в тот миг нежности.

— Никому не позволю причинить тебе вред, — услышал Том смущенный ответ и не сдержал тихого кашля. К счастью, успел спрятать лицо в отцовском плече. Папа беззвучно вздохнул, погладив малыша по спине, после чего добавил более спокойно: — Вернем тебя домой.

Когда Том вместе с отцом стоял перед дверью собственного дома, на улице уже сгустилась непроглядная чернота. И ее разрывали только фонари, стоящие по обе стороны дороги, и разбушевавшийся детеныш метели. Он был безжалостен в своем гневе, метал колючий снег в деревья, машины, лица и спины, не обращая внимания ни на кого, не слыша ни единой жалобы, не встречая никакого сопротивления. Из-за него, такого взбешенного и злющего, Томми дрожал, сжимаясь и тихо постанывая. Погода становилась все более жестокой. Казалось, снежный вихрь совсем сломит его больное тельце.

Папе пришлось остановить машину за воротами, но он обещал укрыть ее в гараже, как только мама даст свое разрешение. В глубине души Томми очень на это надеялся, ведь нельзя же было оставить ее совсем одну, на морозе и под таким страшным снегопадом. Малыш переминался с ноги на ногу, обняв самого себя и сжавшись, словно так он мог стать еще меньше и потому незаметнее для детеныша метели. Его вновь бил противный озноб, и голова с большим трудом сопротивлялась натиску всеобъемлющей боли. Папа стоял рядом, спрятав руки в карманы и втянув шею. Снежинки яростно опускались ему на волосы и плечи. В самую пору было попросить отца уложить спать и рассказать все в подробностях, где он пропадал и что это за семья, в которой интереснее проводить праздники. Но Том думал совсем о другом. По правде говоря, он и с этим справлялся не слишком удачно. Болезнь с каждым мигом одерживала над ним верх, и малыш чувствовал в ногах и спине безнадежную усталость. Но внутреннее волнение все еще подогревало его интерес к происходящему вокруг. Он с трепетом ждал, когда же мамочка впустит их вместе с папой домой. И когда же они наконец спрячутся от этих жутких завываний ветра.

Тем временем отец пальцем зажал кнопку звонка в третий раз, и именно теперь не отпускал ее до тех пор, пока совсем не опостылит этот давящий на мозги звук. От этой трели у Тома сводило зубы даже сильнее, чем от той, что стояла в квартире Ребекки. Папа устало вздохнул, постучал кулаком по двери, явно не щадя ее. Том варежкой потер замерзший нос. И подобрался вплотную к отцу; так определенно стало бы теплее. Малыш выпустил струю воздуха изо рта и представил себя таким же взрослым, как папа со своими вонялками. Но грустно покачал головой, вспомнив об этом. Папочка ведь как раз хотел покурить, еще в машине дал об этом знать. Наверно, ему все сильнее не терпелось выпустить из маленькой металлической коробочки огонек и поджечь несчастную вонялку. Но почему мама совсем не спешила открывать?.. Том поджал губы, пытаясь придумать хоть какую-то причину такому повороту событий.

Но вот зашумел в двери замок, загремела тонкая цепочка, и теплый свет из дома озарил лицо Тома и папы. По ту сторону порога стояла мама в своей легкой домашней одежде, с голыми ногами и наспех накинутой курткой. Именно той, которую она и надевала перед сегодняшней кошмарной прогулкой. Томми тяжело ввалился в дом, стуча зубами так громко, чтобы все услышали и испугались. Он поспешно сбросил с себя варежки и шапку. И повернулся на родителей, с улыбкой думая, в какой же миг лучше броситься к мамочке в объятия. Но она застыла, оперевшись рукой о стену, на которой — специально перед входом — висел деревянный крест. Она не отрываясь глядела на отца и тряслась: наверняка это холодный ветер пробудил на ее ногах и руках мурашки. Папа же, подобно маме, стоял в шаге от прохода и точно так же смотрел на нее. И лицо его не отображало никаких эмоций, только глаза слегка прищурились, словно бы от яркого света. Но взгляд его был цепляющим, внимательным и проникновенным; на миг Том замер, наблюдая эту картину. Папочка словно сковывал любое движение.

— Я пройду? — спросил он решительно и тихо, но мама наверняка услышала его слова.

Том едва различил ее кивок; похож он был больше на случайное дерганье головы, нежели намеренный, пусть и сдержанный ответ. Папа ступил в дом, закрыв за собой дверь. Но мама при этом не сдвинулась с места, и поэтому, когда последние порывы ветра еще не теряли надежды проникнуть в прихожую, родители стояли почти вплотную друг к другу. Отец глядел сверху вниз — за счет одного своего роста. А мама, казалось, никуда не смотрела. Она тоже, совсем как он, опустила голову и молчала, молчала так, словно бы и нет никого ни перед ней, ни позади нее. Том непонимающе приподнял брови, неуверенно подошел к мамочке и ухватил обеими руками ее кисть. И в сравнении с его собственными, она была ледяной. В груди дрогнуло сердце.

— М-мамочка?.. — испуганно позвал он.

И улыбка пропала с лица, будто ее и не было, когда мама обернулась и посмотрела на него. Никогда еще Том не видел ее настолько бледной, настолько шокированной. Ее губы невольно подрагивали, а глаза не выражали абсолютно ничего. Она словно и не видела своего дорогого и любимого сына. Наружу вырвался не то стон, не то всхлип; Том и сам не успел осознать, что именно он не сумел сдержать. Но вся радость и спокойствие, что он испытывал, пока ехал в машине отца домой, как будто свернулись в маленький клубочек и затаились в самом уголке его души, оставляя место новым, сильным и непонятным малышу страхам. Нервно укусив себя за губу, Том потянул маму в гостиную. И она поддалась, как поддается дверь, когда тянут ее за ручку. Том усадил мамочку на диван, а сам еле удержал в себе желание броситься ей на шею и точно так же, как и отцу, сказать, как сильно он ее любит. Но страх заставил его отвергнуть эту прекрасную мысль.

— Мама, это я! Я вернулся!.. — воскликнул Том более хрипло и отрывисто, чем он ожидал, или же это на фоне с гнетущим молчанием так лишь показалось.

Он глубоко вдохнул, чтобы продолжить, но резко закашлялся, согнувшись и наклонившись к полу. Слабость одерживала над ним безукоризненную победу. Мама испуганно вздрогнула. Папа тем временем снял свое пальто и встал чуть поодаль, в коридоре, и наблюдал оттуда, подобно монстру, что рисует детское бурное воображение в ночной час. Том не выпускал маминой руки, он поднес ее к лицу и приложил слегка согнутые пальцы к своей щеке, словно молил ее погладить и приласкать. Померить температуру, сказать, как же она сожалеет, что все зашло так далеко, и наконец позаботиться. И мама неожиданно выдохнула, подалась вперед, будто бы дернулась от страха. Ее коса упала на плечо; она была растрепана совсем как в раннее утро, когда они вместе просыпались в ее мягкой и теплой постели.

— Мамочка, это я, — всхлипывая, уже тише и неувереннее повторил Том, с трудом глотая слюну, — Я здесь… Я нашелся… Мамочка, где ты была?.. Пожалуйста, мам… Что с тобой?..

Он в нерешительности потянулся к ней, в надежде уткнуться лицом в ее грудь, спрятаться от всех пугающих чувств, охватывающих его хрупкое тельце. И мама даже приобняла его за шею, запустив пальцы в холодные волосы на горячей голове. Она глядела на него, и ее глаза никак не могли остановиться на одном месте. Они странно двигались, будто дергались, но при этом ее взгляд стал осмысленнее, и вместе с тем пугающий ужас и боль появились в нем. Она приоткрыла рот, но и не подумала ничего ответить. Вместо этого мама взглянула на отца, стоящего вдали и по взмаху ресниц никуда не исчезающего. Он тоже молчал, по обыкновению не делился чувствами. Но Том был уверен: все написано у него на лице. И отчего-то малышу как никогда было страшно обернуться.

— Мама!.. — вновь жалобно позвал Том, сжимаясь в комочек, не смея протянуть к ней руки.

Хаотичный вихрь мыслей затих, не оставив после себя совсем ничего, только головную боль, стремительно усиливающуюся. Малыш сощурился. Неприятно защипало глаза, и Тому захотелось скорее спрятаться от всех, не глядеть ни на кого, но вместо этого в его груди рос отчаянный крик, и с каждым мгновением кроха терял всякую уверенность в том, что сумеет его сдержать. Слабость набирала свою мощь. Том совсем забыл о голоде; ему хотелось только лечь, укутаться в одеяло и слушать мамино пение, чувствовать на себе ее теплые руки. И чтобы папа никуда не исчез. Мама поджала губы, опустила глаза. Том почувствовал, как ее пальцы, обхватившие его шею, мелко дрожат и впиваются в его кожу, и испуганно дернулся. Мама на миг зажмурилась, но тут же напряженно выдохнула весь воздух, будто он травил ее и удушал. И когда она вновь посмотрела на сына, по ее щекам покатились самые настоящие слезы.

— Прости меня, — услышал Том сдавленный шепот.

Клэр опустила руки с шеи до лопаток сына и крепко вцепилась в еще не снятую курточку, снаружи мокрую от тающего снега. Но вместо облегчения Томас ощутил, как глубоко в груди его сердце сдавливает страх. Он испуганно смотрел на мать и не находил в ее лице ответов, не в силах отвести взгляд и вырваться прочь. Боль в горле становилась все невыносимее с каждым насилу сделанным глотанием.

— Господи, прости меня, — продолжала шептать мать, захлебываясь в собственных слезах. Том перенял ее дрожь и теперь сам содрогался от этого пугающего голоса, страшных эмоций, передающихся ему этим голосом, нервно стискивающими его руками. Он громко закашлялся, а когда остановился и отдышался, мама впилась в его куртку еще крепче. — Прости меня, Господи. Я не хотела всего этого, не хотела, не хотела…

— Том, — раздался позади решительный голос отца.

Но Том никак не отреагировал. Он чувствовал, как мерзко потеют его ладони, как боль сдавливает его горло, не позволяя кричать. Он трясся, совсем как мама, и боялся шелохнуться. Словно так произойдет нечто еще более страшное, чем поведение любимой мамочки в этот миг. Малыш потерял всякую надежду узнать, что произошло. Маму будто затянуло в ее собственный водоворот мыслей и чувств, она не слышала его зова, смотрела на него, но не видела, а теперь схватила и вознамерилась утащить за собой. Или же просто держалась, чтобы не погрузиться окончательно в этот омут?

— Что с тобой? — жалобно всхлипывая, прошептал Том. Он так старался вернуться сюда, что даже не осознавал, что его ждало впереди. Он будто принес маме одни только несчастья своим заболевшим ослабшим видом. Опять.

— Отпусти его, Клэр, — голос папы стал громче, серьезнее и строже. Том почувствовал, как под ним дрожит пол. И как крепче в него впиваются пальцы матери.

— Я сожалею, я так сожалею, — мама опустила голову. Все ее тело ужасно сжалось, слезы не переставая падали на ковер. Том стер с щек свои собственные и неуверенно потянулся к ее лицу. — Это все моя вина, моя, Господи, моя…

На плечи Тома вдруг опустились тяжелые руки отца. Но малыш не успел даже никак отреагировать, только глубоко вдохнуть после очередного омерзительного приступа кашля, как они резко одернули его от матери. Мама, хоть наверняка видела приближение папы, никак не среагировала на него и потому не сумела удержать Томаса. Она еще какое-то время держала руки вытянутыми и глядела в пустоту, точно не до конца понимала, что произошло. А сам Том ощутил, как он спиной столкнулся с ногами отца. Но тот тут же подхватил его и прижал к груди.

— Приди в себя, Клэр. Сейчас же. Приведи себя в порядок, ему страшно, — возможно, папочка хотел, чтобы это звучало как просьба, но вышло у него отрывисто и строго.

— Что с тобой? — практически беззвучно протянул Том, продолжая трястись у него на руках, роняя слезинки на свитер.

Малыш и опомниться не успел, как папа тут же решительно двинулся с места и, не сказав больше мамочке ни слова, обошел диван и понесся, практически рванул вверх по лестнице, оставляя ее наедине с собственным отчаянием и ужасом в глазах, и страшными чувствами, безжалостно лезущими наружу. Тому, ослабевшему и беззащитному, только и оставалось бороться с дрожью в его руках.

Папа пришел в комнату Томаса, опустил его на пол и прикрыл за собой дверь. Малыш виновато опустил глаза и в неловкости переплел пальцы. Словно все это случилось из-за него, и теперь его отругают. Но Рик лишь еще немного поглядел, что происходит за пределами маленькой теплой комнатки, и, уверенно прикрыв дверь, обернулся на сына. Том из последних сил попытался изобразить спокойствие, но тут же сдался и, громко простонав что-то невнятное даже для самого себя, спрятал заплаканное лицо в ладонях. Сердечко внутри обливалось кровью, и Том содрогнулся от мысли, что вот-вот произойдет самое страшное.

Вдруг малыш услышал, как совсем рядом хрустят папины колени, и тут же почувствовал на своих предплечьях тяжесть его рук. Сквозь проделанные неуклюжим движением щели между пальцев Томми увидел сосредоточенное лицо отца, его плотно сжатые тонкие губы и нахмурившиеся брови. Он медленно потянулся к язычку молнии у самого горла сына и аккуратно расстегнул курточку, при этом задумчиво смотря на постепенно проявляющийся рисунок жирафа, с аппетитом поедающего листок, изображенный на салатовой кофточке Тома. От этого неожиданно спокойного движения кроха растерялся и на миг даже раздумал плакать, но тут же противный кашель прорвался сквозь страдающее горлышко, и еще несколько слезинок скользнуло по лицу.

— Давай снимем куртку, — сказал папочка спокойным, но мрачным тоном.

Сердце с болью пропустило удар. Том ощущал, будто не способен и с места двинуться, пошевелить потяжелевшим тельцем. Но когда папа схватился за оба кончика раскрывшейся курточки и потянул было с плеч, малыш подчинился, позволил избавить себя от жаркой, совершенно неуютной в этот миг для него одежды. Но оказавшись без нее, Томми почувствовал, как коварный озноб окружил его со спины и крепко обнял, пробрался внутрь. От напряженной, нескрываемой даже от папочки дрожи, Том сжался еще сильнее, заскулил и промямлил, хоть совсем не имел никаких сил:

— Что с мамой?..

Но вместо ответа папа бросил курточку на полу и обхватил Тома руками. И сразу же, немедля, уверенно поднял сына в воздух и дотащил его до самой кроватки, заботливо застеленной мамочкой еще этим утром. Из-под покрывала темно-синими махровыми глазками на Томми смотрел слоник — его любимый друг и верный напарник по путешествиям в мире грез. Малышу еще никогда так сильно не хотелось прижать его к груди. Заскулив, он жалобно поглядел на дверь. Может, мамочка была уже на пороге и тянула к нему свои теплые и нежные руки? Но в комнате по-прежнему они были только втроем, не считая других игрушек.

Папа тяжело опустился на кровать, усадил Тома на свои ноги. Всхлипывая, малыш потирал глаза, пока отец мучился с будто намертво присосавшимися липучками на ботинках. Но, расправившись с ними решительно и твердо, он швырнул их на пол, и только тогда позволил себе осторожно провести своей широкой ладонью по напряженному и чуть подрагивающему плечу сына. Том дрожал от озноба и с хрупкой надеждой смотрел на дверь, ожидая ни за что не свершившегося чуда. Но сам тут же ее разрушал.

— Она не придет… — безутешно протянул он и оглушительно закашлялся. Вслед за папой малыш глубоко вздохнул, прижал к груди ладонь. Только дышать, дышать, не позволять страшному случиться, мысленно убеждал себя Том, но образ плачущей матери тут же всплывал перед глазами и разгонял утешающие слова прочь.

— Она придет, — у самого уха раздался напряженный голос папы, а его рука опустилась на голову и начала аккуратно, но словно дергано поглаживать взмокшие, лохматые волосы Тома. Малыш шмыгнул носом, неуверенно ткнулся лицом в отцовскую грудь. Где-то там, внутри, постукивало его сердечко, и Тому показалось, что даже слишком ускоренно. — Мама испугалась. Она не хотела, чтобы ты плакал. Она успокоится и придет. Она просто не ожидала.

— Н-но… Я так ждал… Я боялся, скучал, а она… — вновь Том кулаком тер покрасневший глаз, безуспешно сглатывая собравшийся в горле ком. — П-пап… Чего?.. Испугалась…

— Я не уверен, — однако папа лишь отмахнулся, произнеся отстраненно и твердо. Но будто вмиг понял свою оплошность, вновь медленно провел по волосам, остановился, глубоко вздохнул и продолжил поглаживать. — Дадим ей время успокоиться.

— Хочу к маме… — Том жалобно захныкал, но, ощущая, что сердечко постепенно перестает сжиматься от боли и страха, сам начинал успокаиваться. Неровное, но тихое дыхание отца утешало растерзанную сегодняшними событиями душу; малыш чувствовал, что не один, что дорогой папочка не бросил, и даже мамочка, пусть и расстроилась, наверняка не хотела обидеть. И осторожно Томми принимал уют и тепло своей любимой комнатки.

— Она придет сама, — настойчиво заключил папочка. Спорить с ним всегда было непросто, особенно когда тон его голоса был таким серьезным. Совсем никакие слова его в такие минуты не переубеждали. Крошка Том это отчетливо помнил. — А пока я побуду с тобой.

Папа в последний раз провел рукой по волосам и опустил ладонь на лоб Тома, и тяжесть, давящая на малыша изнутри, вдруг усилилась и стала еще более невыносимой. Глаза болели и будто бы даже высохли. Словно в них насыпали песок и подогрели. Томас держал их приоткрытыми и старался не смотреть на свет. Но тот, что изливался из настольной лампы, так и норовил ослепить. И более слабые, но не менее настойчивые лучики пробивались из-под двери в его убежище, а от нее Том не желал отвернуться: вдруг мамочка все-таки решится зайти… Широкая отцовская грудь подалась вперед от набираемого в нее воздуха, совсем как надувная подушка. И тут же сдулась, а теплая рука исчезла со лба и переместилась на плечо.

— Ты был голоден, — прервав молчание, вспомнил вдруг папа. Но Том лишь сглотнул слюну. При мысли о еде во рту и животе он почувствовал странное ощущение. Будто тело противилось одному только упоминанию о чем-то съестном. Малыш невольно помотал головой, но папочка словно и не заметил. — Я спущусь и посмотрю, что можно сделать. И, может, найду лекарства. Лучше принесу сюда. Тебе нужно лежать.

— Нет, — кое-как выдавил из себя Том. Слово далось ему с огромным трудом, а, стоило его произнести, он вдруг еще сильнее захотел прилечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. — Я не хочу, совсем-совсем… А… П-пап? А песня на ночь… Будет?

— Но ты весь день не ел.

— Мисс покормила…

— Вот как. Понял.

Рик оставил Тома сидеть и мелко дрожать на кроватке, а сам, с помощью робких и вялых указаний сына, отправился на поиски пижамы. Он мрачно молчал, ничего не спрашивал, а малыш с грустной улыбкой наблюдал, как папочка копошится в выдвижном ящике с вещами. И украдкой все поглядывал на дверь. Но за ней все было неумолимо тихо и безжизненно. За окном же, наоборот, детеныш метели все набирался сил и становился, казалось, еще более безжалостным и свирепым. Крепко сжав в объятиях пробужденного слоненка, Томми опустил подбородок на его голубую голову и безрадостно думал о том, что его возвращению домой рад только он сам. И совсем капельку папа. Две капельки. Три. Нет, неважно. Мама не была рада. Мама наверняка до сих пор плакала там, внизу. А у Тома не было никаких сил даже встать с постели и подкрасться к ней, пока она не ждет, и поцеловать в покрасневшую мокрую щеку. Его спина сгорбилась и отдавалась ноющей болью. Вернулась мерзкая ломота в ногах. Когда же папочка наконец обнаружил столь успешно скрывающуюся пижаму, Том даже в ладоши не захлопал. А так хотелось, чтобы папа от такого восхваления улыбнулся.

Даже надев любимые сиреневые кофточку, штанишки и носочки Том не испытал никакого удовольствия. Хотя пахли вещи свежо и приятно; малыш обожал растворяться в запахах одежды, надетой совсем недавно после стирки. На теле он ощутил нежную прохладу, и на коже вылезли мурашки. Их Том совсем не любил — они были ему непонятны и часто они значили что-то нехорошее. Сглотнув слюну, Томас сморщился от противной и никак не затихающей боли в горле. Поспешил забраться под одеяло и утащить под него слоника, пощекотать волосами подушку и тут же надавить на нее своей бедной головой; мысли в ней становились невзрачные, безрадостные, а оттого и тяжелые. Папа потянулся к настольной лампе, чтобы комната утонула во мраке, но Том тут же жалобно промямлил про монстров в темноте и защищающий от них ночник в форме солнышка с закрытыми глазками и довольной улыбкой.

— Дома ни один монстр до тебя не доберется.

Так сказал папа, когда, поддавшись просьбам малыша, вставил ночник в розетку и помог ему избавить комнату от мистической опасности. Том поглядел на дверь еще раз, но, ничего нового не увидев, разочарованно вздохнул и поежился под одеялом, стараясь ощутить долгожданное тепло. Он устало хлопал глазами, стирал кулаком одинокую слезинку, когда отец тяжело опустился на кровать, в задумчивости рассматривая пол, по которому ползли тени. Папочка согнулся, оперся локтями о собственные ноги и сцепил в замок пальцы. Но, стоило Тому резко закашляться, оглушив и выдернув из внутренних переживаний, он обернулся, мрачно и обеспокоенно оглядев измученное лицо сына.

— Здесь ты в безопасности, Том. Теперь все наладится. Осталось только не допустить повторения этой истории.

— Где ты пропадал? — вырвался наружу вопрос, гораздо более важный, беспокоящий слишком долго и занимающий слишком много места в мыслях. Том то и дело прикрывал глаза, но продолжал следить за реакцией папы. И он видел, как у него поджимаются губы, напрягаются плечи, тускнеет взгляд.

— Не люблю говорить о работе, — тихо и отстраненно заговорил папа. Ну конечно, подумал разочарованно Том. Ничего нового он не сказал. Отец отвернулся. Сгорбившись, наклонился к полу и с вздохом будто свалил на него весь груз собственных дум. — Последние месяцы были… Тяжелыми. Вложенные инвестиции лопнули как мыльный пузырь. Мы потеряли клиентов. Поставка товаров невозможна, слишком мало ресурсов. Впрочем, моя главная проблема совсем не в этом. Но, кхм, разве тебе интересны такие разговоры?

— Да… — завороженно протянул Том, словно растворяясь от мягкости одеяла и монотонного отцовского голоса. Говорил папа убаюкивающе, без какой-либо тревоги и даже интереса, будто самому эти мудреные непонятные слова были чужды и скучны. Но он рассказывал! Рассказывал хоть что-то! Том даже улыбнулся, чтобы ободрить папочку, когда тот обернулся на него со своим вопросом.

— А ты хоть что-нибудь понял?

— Нет… — искренне признался Томми. А когда увидел, как лицо папы меняется, как всего на пару мгновений уголки его губ скромно приподнимаются, так и вовсе расплылся от смущения и внутреннего ликования. Но папочка быстро вновь погрустнел.

— Поверить не могу, что чуть не потерял тебя сегодня.

— Пап… — после недолгой паузы, растроганный Том позвал отца. Тот снова погружался в невеселые мысли, но, стоило малышу окликнуть его, поднял на него уставшие глаза.

— М?

— Полежи со мной, — прошептал малыш робко, словно боялся, что получит отказ.

Однако папа коротко усмехнулся, задумавшись о чем-то своем. Тому нравилось спать вместе с мамой, но она все же настаивала, чтобы он привыкал к своей собственной комнате и кровати. А папочке наверняка хотелось прилечь, может, он даже уснет совсем рядышком? Вдруг Тома пронзила внезапная мысль. Папа ведь останется спать?!

— А ты… Не уедешь? — малышу даже не пришлось придавать своему голосу жалобности. Вопрос встревожил ни на шутку: от волнения Том сжал в кулаке хобот слоника, и, чтобы папа не сумел умолчать, задержал в горле набирающий силу кашель. Рик мрачно оглядел лицо сына, а затем одеяло и собственные руки.

— Ты умеешь хранить секреты, Том? — с привычной серьезностью спросил он. Том, не веря собственным ушам, закивал настолько оживленно, насколько мог себе позволить. Он даже приподнялся в локте, чтобы быть поближе к отцу, когда тот вновь заговорил. — Я… Мм, в моей жизни случилась неприятность. Я много думаю об этом, и… Я бы не хотел, чтобы она стала и вашей неприятностью тоже. Мне стоит уехать, Том. Не хочу тебя расстраивать. Но я уеду, когда ты немного поправишься. И когда пойму, что с твоей матерью. Это важно для меня, Том. Так мне будет спокойней.

— Н-но… — Том потер кулаком слезившийся глаз. Возразить отцу на это ему было совершенно нечем. И только грусть и обида скреблись в груди, и не получалось придумать, как выразить ее словами. А тут и кашель вырвался наружу, словно назло. Лишь успокоившись, малыш попытался что-то неуверенно прошептать. — А в Рождество… Ты… Ты… К другой семье?

— Что?

— Ты к той… Другой?.. Мама сказала, мы…

— Вот как, — однако папа не позволил Тому даже закончить. Он выпрямился, будто захотел встать с места и уйти, но все же сдержался. — Мама сказала.

— Д-да… А что? — Том шмыгнул носом, после того как провел по нему рукой. Несколько мгновений в комнате стояла тишина, и только завывания ветра за окном разбавляли ее. Впрочем, это ничуть не успокаивало.

— Мама говорит и делает много интересного, — отстраненность в голосе папы впервые ужасно не понравилась Томасу. Ему казалось, папе сейчас как никогда нужно было быть откровенным, а он закрылся и заговорил о маме. Том быстро взглянул на дверь. Все еще закрыта. Он поежился под одеялом, прокашлялся как можно тише. — Не думай об этом. Мама ошиблась. И ей не стоило путать тебя.

Спорить и думать совсем не было сил. Том чувствовал себя заваленным горкой противных, колючих и при том липких новостей, которые свалились на него сверху, и они все продолжали давить его своими тяжестью и количеством. Даже не надувая показательно щеки, Томас отвернулся к стене, накрыл себя одеялом с головой и превратился в лежащего дрожащего призрака. А призраков никто не видит, знал он от Дугласа.

— Том, не плачь, — услышал малыш где-то над собой папин голос. И хотел было сделать вид, что ничего не разобрал, как вдруг громко закашлялся.

— А я и не плакал, — хрипло ответил он, когда болезнь ненадолго утихла. Том высунул голову из-под одеяла, повернулся к отцу и увидел его совсем рядом с собой. Его тело было по-прежнему напряжено, особенно плечи, но взгляд просветлел, будто специально для Тома.

— Не плакал… Я рад.

— Даг говорит, плачут только девчонки, — Том и сам не понял, почему вдруг вспомнил об этом. Может, тоска по близкому другу вгрызлась в сердечко слишком глубоко и теперь дала о себе знать. А, может, малыш захотел рассказать папочке о том, с кем так весело было проводить время, пока он не сбежал на каникулы к бабушке с дедушкой. — А еще… Еще он говорит, что я тебя выдумал!.. Потому что он тебя никогда не видел, и его мама с папой тоже… Правда Даг глупый?..

— Даг — твой друг? — но папе, казалось, был совершенно неинтересен рассказ Тома, и спросил он только потому, что иначе совсем выдал бы себя с головой. Именно так малыш и подумал. И, на миг оттопырив нижнюю губу, осторожно перевернулся на другой бок и укутался в одеяло.

— Угу… — только и протянул Томас, шмыгая носом. — Но ты настоящий… Если бы я тебя выдумал… То ты бы никуда не уезжал и чаще улыбался.

Ответом Тому стало печальное завывание ветра за окном. Краем глаза кроха заметил, как в напряжении сжимается в кулак отцовская ладонь. И как пугающе дрожит этот кулак. Возможно, даже и к лучшему, что в этот самый миг папочка отвернул от Томаса свое лицо.

— Завтра я никуда не уеду. Если только мама разрешит остаться, — однако, совладав с эмоциями, заговорил он с прежней спокойной грустью в голосе. Том даже чувствовал, как он старается поднять настроение.

Все же папочка казался Тому самым чудесным. Даже если не приходил домой каждый день и не игрался. И даже если не пел на ночь, как мама. Том захотел вновь прижаться к его груди и держаться за его руку, пока страшная и опасная работа его не забрала. И все же, может, когда-нибудь он рассказал бы обо всем? Даже о той, другой, сестре, с которой, очевидно, приходилось делиться дорогим и любимым отцом? Том мечтал, что однажды вырастет и поймет все, что говорит ему папа. Он представлялся Тому сильным и могучим волком, самым настоящим вожаком, который ведет других за собой где-то там, далеко, в такой же снежной буре, что бушевала сейчас за окном. И какие-то колючие неприятности пылью летели ему в глаза, но он все равно продолжал идти, наперекор страшным бедам. Как же в глубине души Том мечтал однажды стать самой настоящей частью папиной жизни. Этой непонятной, таинственной стаи. Чтобы не видеть его уже потрепанным ветром со снегом в ушах и замерзшими руками и ногами, а идти рядом с ним. И чтобы мама тоже там была и радовалась, что наконец-то ее малыш всегда счастлив.

— Обещаешь? — с блеском в глазах воскликнул Том. Он даже приподнялся, чтобы быть поближе к папе, и протянул руку с отогнутым мизинцем. Чем, показалось малышу, только сильнее засмущал отца. Ведь с такой нелепой улыбкой он потупил взгляд. И пожал тонкий пальчик своим — широким и длинным.

— Сейчас тебе пора закрыть глаза и уснуть, — собравшись с мыслями, ответил папа, выпрямляясь. — А завтра… Завтра будет новый день.

— А спеть?

— Я не пою.

— А молитва?..

— И не молюсь.

— Придумал! — Том задумчиво почесал нос ладонью и лукаво прищурился. Теперь папочка точно не сможет отвертеться. — Обними меня!

Папа даже замешкался, когда Том, воспользовавшись моментом, крепко схватил его за ладонь и потянул к своей груди. Малыш обожал лежать в обнимку с мамой и болтать с ней под руку, когда она пыталась заснуть или проснуться. Ему всегда это казалось чем-то очень забавным — видеть сонное мамино лицо, освещенное утренним солнцем, тщетно пытающееся укрыться от него и в недовольстве жмурящееся. Тогда она одним ухом слушала его рассказы об увиденных ночью снах и отвечала что-то невнятное, а он все пытался прижаться как можно ближе и скрыться под одеялом. Томас подумал, что было бы так здорово, если бы папа лег рядом и выслушал все, что таилось в душе. А лучше — сам рассказал что-нибудь из того, что так старательно прятал. Но отец был непреклонен.

— Вдвоем нам будет здесь тесно. Я посижу рядом, пока ты не уснешь, идет? Нам с мамой нужно о многом поговорить. И мне — многое обдумать.

Том разочарованно вздохнул. Поговорить с мамой… А ему, может, тоже это было очень нужно! Малыш поглядел на дверь, похлопал глазами, сдерживая желание пустить слезу в подушку. В окно словно отчаявшаяся птица ударился ветер, и такой внезапный и страшный получился звук, что Том испуганно подскочил и обернулся. Темнота снаружи затягивала снежным вихрем точно торнадо. Но папа осторожно коснулся головы Тома, щупая лоб и даже гладя по волосам, и он быстро расслабился. Уткнулся щекой в подушку, прикрыв глаза, прижал к себе слоника. На свист легко было не обращать внимания, но некоторое время Том вслушивался в него, глубоко дыша и оттого все отчетливее ощущая, как в груди словно поселился какой-то пушистый зверек и теперь щекотался внутри. Глубоко вдохнув, малыш закашлялся. Голова была готова расколоться от такого оглушительного шума и боли, нарастающей в ней весь вечер. Том ощутил тепло отцовской руки на плече, скрытом под одеялом.

— Пап… Расскажи про пиратов, — прошептал ласково Томми, незаметно для самого себя улыбаясь.

— Пиратов? — после недолгой паузы услышал он отвлеченный вопрос отца. Опять о чем-то задумался? Не мог ведь он в самом деле забыть?..

— Ты читал… Помнишь?

— Точно. Вспомнил. Рассказчик из меня не лучше, чем певец. Может, мне взять что-нибудь с полки?

— Нет! Пиратов хочу! Ты обещал! — если бы Том стоял, непременно бы топнул ногой от негодования. Но вместо этого он открыл глаза и, нахмурившись, посмотрел на отца. С каким боем приходилось ему выбивать исполнение своих желаний, а папа все не поддавался. А в ответ на это он даже усмехнулся!

— Не уверен, что тебя это усыпит. Но если обещал… Дай мне минуту вспомнить, — папа убрал руку и затих. Том глядел на его искренне задумавшееся лицо и вновь забывал о гневе. И как только у него получалось одним своим присутствием успокаивать? Вот бы и с мамочкой это тоже сработало, и он ее утешил и избавил от боли. Том верил, что папа очень постарается. — Что ж. Джим передал запечатанные бумаги доктору Ливси и… Мм, Сквайру. Это были, помнится, тетрадь с записями Флинта и карта с сокровищами. Поиск сокровищ был лишь вопросом времени. Ведь Флинт оставил после своей смерти много денег. Однако доктор знал, что пираты не сдадутся просто так. Он был умным и проницательным человеком. Но он просчитался, доверившись ненадежному… Идиоту. Это была непростительная ошибка. Но так всегда бывает, когда открываешь кому-то тайны. Особенно чужие. И на которые высокий спрос. Без каких-либо затруднений пираты смогли внедриться под видом команды корабля. Все благодаря одному опасному человеку. Ему доверился этот… Сквайр. Его звали Сильвер. Поразительный человек. Он не был похож на безжалостного пирата. А им он, несомненно, являлся. У него была одна нога, вторую ему пришлось отрезать. С виду он выглядел как достойный патриот достойной страны. Свою одноногость он прикрыл именно этим. Он сумел навести пыли в глаза. И правда раскрылась достаточно поздно. Безупречная работа. Такие, как он, всегда выпутываются из неприятностей. Неудивительно, что он избежал виселицы и украл…

— Пап…

— Ах… Кажется, я задумался и поспешил, — слышать голос папы, внезапно растерявшегося, было отчего-то смешно. Особенно после такого задумчивого и даже восхищенного тона. Том приоткрыл глаза и поглядел на отца. В теплом свете ночника казалось, что он даже покраснел. Он по привычке плотно сжимал губы и смотрел внимательно, но теперь даже немного расстроено.

— Тебе нравится этот пират? — стараясь скрыть собственный восторг от вида папочки, Том прошептал как можно тише свой вопрос. Однако он попросту не умел прятать ни от кого свою улыбку.

— Ты не разочарован, — папа, должно быть, надеялся, что Томми не разберет этих слов. Но малыш поспешил разубедить его, повернувшись быстро на спину и протянув ему ладони с требованиями дать ему обнять руку. И не успокоился, пока не получил, что хотел. — Он вызывал у меня… Странные чувства. Когда я читал эту книгу в детстве. Он сумел меня одурачить. И поразить. Я, пожалуй, восхищался. Но временами меня бросало в дрожь от него. И его планов на Джима и остальных.

— Почему?

— Он был… Том. Тебе нужно уснуть, а не задавать кучу вопросов. Помнишь?

— А я понял! У него была одна нога… Это страшно! Но он пират! Даг говорил, им положено… — радостный возглас и всплескивание руками прервалось неожиданным приступом кашля, и Том согнулся, прикрывая ладонями лицо. Он не представлял, как сможет уснуть, ведь постоянно его легкие будто надрывались, а временами до сих пор бросало в дрожь. Щекотный зверь там успел пригреться и теперь пробуждался следом за монстром в горле. И их пребывание Тома совершенно не радовало. И все же его глаза начинали слипаться. Долгий и утомительный день подходил к концу. — А о чем ты думаешь, пап?

— Закрывай глаза, Том, — настойчиво отрезал папа. Тому ничего не оставалось, кроме как почесать нос, смиренно вздохнуть и подчиниться. Он вновь повернулся на бок, по привычке потерся щекой о подушку и сомкнул глаза. И вновь малыш ощутил ласковые прикосновения отца. — Я думал о том, какой ты славный.

За окном тоскливо завывал ветер. Приглушенно свистел вихрь снежинок в воздухе. И если на улице эти звуки пугали своей суровостью и безжалостностью, то здесь, в теплой комнате, под мягким одеялом и с любимой игрушкой в руках, Том чувствовал себя в безопасности и уюте. И даже вопли сына метели напоминали скорее песню необузданного дикаря на непонятном крохе языке. И скорее убаюкивали, нежели вселяли ужас. Дыхание Томаса оставалось тихим, размеренным, однако кашель не желал оставить его в покое. Потому он время от времени захлебывался и задыхался, открывал глаза и, жалостливо постанывая, чесал кулаком веки, и упорно продолжал засыпать.

Он прокручивал в голове события, произошедшие с ним в этот день, и думал лишь о том, что не сможет их забыть. Он видел толпу людей, проходящую мимо, подобную стае акул в глубоком, чуждом океане. Серый от грязи автобус виделся китом, покрытым слизью и рыбками-присосками. Ветер вихрем кружил вокруг крошки Тома и, захватив его, швырнул в воду, в которой и плескались все эти морские громадины. Томми тонул, задыхался от кашля в отчаянных попытках выбраться на поверхность, но его ведь никто так и не научил плавать. И все же теплые, добрые руки подхватили и вытянули из нескончаемого кошмара. Ему ярко представлялась заплаканная, вымаливающая прощение мама, и душа ныла от одной только мысли, что это действительно была не случайность.

Папа сказал, что она придет, когда оправится, однако, когда Томми погрузился в расслабляющую полудрему, дверь не скрипнула, не отворилась, мама не ступила в его волшебную страну и не поцеловала на ночь. Хоть бы утром она исправила свою ошибку, с тоской подумал Том, шмыгая носом. Папа никуда не уходил, и лишь это помогало малышу не заплутать в темном лесу из грустных мыслей. Его дыхание сбивалось и порой замирало. Он совсем не шевелился, и в какой-то момент в голове Тома возникло предположение, что папочка и вовсе уснул. Однако вскоре после этого он ощутил, как кровать вздрогнула вместе с отцом. Но тогда малыш уже не думал об этом. Перед глазами он видел огромный корабль, рассекающий волны, и его высокую мачту, совсем как рождественская елка на площади, до самого неба. Солнце безжалостно напекало голову, и Том поморщился от невыносимой духоты. Ветер яростно засвистел, надувая белые паруса. И они становились похожи на простыни, которые взмывали в воздух под взмахами маминых рук. По кораблю ковылял страшный пират в ободранной, будто у бездомного, куртке и с палкой вместо ноги. Однако эта палка не стучала по палубе, а скрипела, подобно колесам в доме Ребекки.

— Пап… — шепотом протянул Том, потирая ладонью лицо. — А ты видел когда-нибудь… Таких… С одной ногой?..

— Бывало. Спи, волчонок.

— А расскажи… У пиратов?..

— Том, прошу тебя, — интонацию отца было сложно понять. Он тяжело вздохнул, напряженно замолчал. И когда Том вновь погружался в воображаемую историю с кораблем и парусами, он тихо ответил: — У твоего деда не было одной ноги.

— Ого… Мой дед — настоящий пират… А я и не знал.

— Нет, он был… Солдатом. В определенное время. Сейчас он уже умер. Пожалуйста, не надо об этом. Лучше скорее усни.

— Оу… Мама говорила… Что потом люди попадают на небо. Здорово?..

— Про другое место она, должно быть, не говорила, — совсем тихим шепотом сделался папин голос.

Но Том не сумел понять смысл этих слов. Его глаза уже слишком крепко сомкнулись, чтобы вновь открыть их и поглядеть папочке в лицо. А уши слышали лишь свист детеныша метели, ставшего в его голове коварным разбойником, что плыл на корабле вместе с страшным одноногим пиратом и взмахом руки натягивал ветром паруса. Прерывистый кашель стих на время его хрупкого, чуткого сна, и малыш улыбнулся, наконец полностью расслабившись. Он уже не видел своего любимого папочку и даже не думал ни о нем, ни о своей несчастной маме. А папа все сидел рядом с ним и молча размышлял о чем-то своем. И лишь убедившись, что его крошка Том спит, позволил себе осторожно подняться, с вздохом взять валявшуюся на полу куртку и выйти из комнаты. Туда, где его ждал еще более долгий и намного менее радостный, по его собственному предчувствию, разговор.

Рик сидел на кровати крошки Тома, и коварные мысли изъедали его мозг нещадно. Он думал о том, что, может, в его далеком детстве, он был таким же славным и наивным мальчиком, полным света и невинных фантазий. Рик совершенно не помнил себя в возрасте Тома и не слишком сожалел об этом. Он знал — с течением жизни многое улетучивается, попросту исчезает за ненадобностью или пылится где-то там, в темном углу, и не подает виду. Его полностью устраивал подобный расклад. Это значило, что, возможно, когда Том вырастет, он точно так же не вспомнит о том, что произошло сегодня.

Рик невольно стиснул зубы. За этот вечер он потратил немало сил на то, чтобы придушить в себе гнев, и несказанно радовался тому, что сумел его удержать, не навредив Тому. В своих размышлениях он неизбежно натыкался на воспоминания сегодняшнего вечера. С какой бешеной скоростью он мчался по зимнему шоссе, рискуя слететь с трассы на повороте и сгинуть в дыму загоревшейся от столкновения машины. И то, какие мысли одолевали его в пути.

С Томом могли сделать много страшных вещей. Рик не знал, в чьи руки попал его мальчик, и не догадывался, с каким злом ему придется столкнуться, чтобы вызволить сына из беды. Да и удастся ли сделать это вообще. В голове он представлял Тома в разных состояниях. И лучше никому не видеть того, что рисовало разбушевавшееся волнение человека, впустившего в свою жизнь столько насилия, жестокости и боли, что за все прожитые годы он так и не нашел в себе воли отказаться от них. Рик представлял, как его маленький сын, бессомненно, покалеченный и изуродованный, беспомощно хрипит и плачет в чужих руках, наглых и безжалостных. Как испуганно видит расправу над этими тварями, их вырванные из суставов кости и растекающуюся по снегу кровь, слышит их вопли, а сам задыхается от слез и ужаса. А когда, наконец, после спасения, остается наедине с ним, своим нерадивым папашей, то навсегда перестает быть тем нежным, ласковым ребенком. А ему, с обагренными ладонями и лицом, ничего не остается, кроме как наблюдать, как уходит из вечно веселых глаз свет, и на его место приходит пустота. Холодная, отторгающая пустота, которую может сменить только животный, безумный страх и такая же животная, нескрываемая и неосознаваемая боль. Такая, с которой Рик встречался слишком часто, чтобы не знать, с чем он имеет дело. И кому как не ему знать, что ее почти невозможно вытравить.

Рик думал о Ней, когда мчался под усиливающимся с каждой минутой снегопадом. О том, каким взволнованным был Ее голосок, когда Она сообщила ему о том, что его сын был найден на улице. Как тревожилась, когда передавала, что его ждут по определенному адресу. Как послушно Она повторяла его несколько раз, пока Ричард наспех чиркал на обрывке бумажки почти пустой ручкой. И как старательно убеждала, что это не похоже на ловушку и обман. Что там какая-то женщина, и она кажется доброй. Совсем не осознавая, какой механизм запустила в его голове. Рик отчетливо представлял, как смущенно Она сжималась, переминалась с ноги на ногу у телефона и так старалась не тратить слишком много его времени. Хотя хотела подольше удержать его у трубки, ведь столько времени не слышала его голос. Рик вспоминал Ее глаза. Полные именно той самой холодной, отторгающей пустоты, которую сменял животный, безумный страх и такая же животная, нескрываемая и неосознаваемая боль. Да. Теперь Рик понимал. Представляя собственного сына изувеченным и навек сломленным, он видел Ее глаза. Глаза Тиши.

Она появилась в его жизни неожиданно, впрочем, как и Том. Тогда Рик даже догадываться не мог, сколько всего эта маленькая, хрупкая девочка сумеет изменить. Он никогда не забывал, какой Тиша предстала перед ним впервые и сколько ему пришлось работать, чтобы этот навек запечатленный образ перестал быть реальной картиной. К великой радости, Рик был не один — организация приняла ее. В тот момент он и подумать не смел, что сможет управиться с настолько травмированной девочкой. Но несмотря на огромную помощь других людей, в первую очередь Тиша считалась его ребенком. Девочка Рика — так ее в шутку (или же всерьез) называла даже Анна, а она провела с ней не меньше времени, если не больше. С первого взгляда было понятно, что Тиша не станет полноценной частью Вириона. Такие дети, как она, не представляют из себя никакого практического интереса. Поэтому Рик сразу почувствовал, что движим чем-то другим.

Именно такие дети, как Тиша, пугали его сильнее озлобленных, агрессивно настроенных сопляков. Такие дети обычно при виде него отворачивались, убегали и плакали. Рик не сомневался, что не забудет одного мальчика лет восьми — белоснежная рубашечка, спутанные грязно-русые волосы и блеклые веснушки на носу, совсем как у Тиши. Как он испуганно глядел из-за угла, а стоило к нему подойти — на миг застыл, глядя на пряжку ремня, и затем с воплем стукнулся головой об стену. И бился о нее до тех пор, пока Рик не схватил его и не оттащил силком. Он тогда даже не вырывался, однако на этот рев медвежонка сбежались все. Даже от удара под дых Ричард увереннее стоял бы на ногах.

Такие дети были гораздо страшнее. Где-то там, за задворками их сознания, скрывалось что-то воистину жуткое даже для него. И с этим необходимо было соприкоснуться, крепко ухватить, впившись, чтобы отодрать хотя бы маленький кусок. Рик присутствовал вместе с Тишей первые несколько встреч с Артуром, пока она не освоилась и не привыкла к нему и «разговорам», которые он вел с ней. Тогда, должно быть, впервые Рик взглянул на себя как на кого-то, кто умеет не только разрушать. И все же прошло слишком много времени, прежде чем он решился вновь обнять свою девочку, не боясь, что у нее случится срыв.

Такие дети были опаснее всего. Ведь до Тиши Рик решительно не представлял, что с ними делать и как себя вести. Чувства они вызывали неведомые, хотя и не чуждые. Словно бы давно позабытые. За ненадобностью отброшенные, явно мешающие работать. Эти чувства создавали лишние сложности. Однако после знакомства с Тишей Рик так и не сумел их подавить. Даже не захотел подавлять.

А Том… Том все только усугубил, добавив им силы и глубины. До чего же славный мальчишка. Рядом с ним Ричард на время даже забывал, кем в своей сути он является. С Томом ненадолго исчезали все проблемы. Сидя с сыном в его маленькой комнатке и непринужденно разговаривая с ним, Рик словно отстранялся от той части своей жизни, в которой в этот миг творился настоящий хаос. Пусть и в этом городке, в этом доме, трудностей оказалось не меньше — здесь и сейчас, рядом с Томом, Рик чувствовал себя практически в безопасности. Однако от одной только мысли, что сын мог стать чем-то подобным тому ребенку в рубашке, испорченной стекшей со лба кровью, Рик терял всякий внутренний контроль. Том не должен был пострадать ни сегодня, ни когда-либо в будущем. Он не должен вздрагивать и рыдать, как делала в первые дни Тиша, когда кто-либо к ней прикасался. Тому не место среди тех детей. И пусть ни одна тварь на свете не посмеет это изменить. Вот о чем размышлял Рик, когда сидел подле засыпающего Томаса и гладил его по мягким волосам.

— Пап…

И как Тому в таком болезненном состоянии удавалось не засыпать столько времени, с немалой долей удивления думал Рик. Мальчику теперь ничего не угрожало, хоть причин для беспокойства хватало сполна. Пусть многое осталось позади — и женщина, забравшая Тома с улицы, оказалась на самом деле неопасной и даже возможно доброй — Ричарду все же предстояло решить еще ряд вопросов, чтобы уж точно быть уверенным, что никогда подобная история не повторится. Следовало как можно скорее остаться наедине с Клэр и наконец выяснить, что произошло. Рик сжал ладони в кулаки. Хоть бы он нашел в себе силы не сорвать на ней всю злость. Она ведь даже не притворялась, когда они с сыном зашли в дом. И подобное поведение… Подобное поведение вызывало не меньше вопросов, чем вся эта ситуация.

— А ты видел когда-нибудь… Таких… С одной ногой?..

После неумелого, никчемного рассказа о пиратах стоило ожидать подобного вопроса. Рик тяжело вздохнул. Чем старше Том становился, тем осознаннее была его речь. Еще осенью он лепетал что-то неразумное (или же его говор был слишком непонятен Ричарду), а теперь многое из того, что он говорил, вызывало странные чувства, подобные приятному удивлению. Конечно же, теперь он спросил об одноногих. Рик тихо поскрипел зубами, негодуя от собственного напряжения.

— Бывало. Спи, волчонок.

— А расскажи… У пиратов?..

— Том, прошу тебя.

Нет. Не у пиратов. Рику отчего-то захотелось огрызнуться, чтобы этот бессмысленный разговор закончился, и Том оставил при себе все свои догадки. Но вовремя опомнился — Томми ни в чем не виноват — и прикусил язык. Сын почти не открывал глаза и говорил тихо, бессвязно. Даже мерзкий кашель отступил. Оставалось еще совсем немного постараться, чтобы малыш уснул, и тогда можно было бы со спокойной совестью уйти к Клэр. Ричард ссутулился, сцепил руки в замок. Стоило сделать вид, что он вовсе не расслышал просьбу рассказать. Но он уже бездумно выпалил ответ, притворяться не имело смысла. Рик вздохнул, погружаясь в еще более жуткие мысли.

— У твоего деда не было одной ноги.

Как бы Ричарду хотелось, чтобы в ответ Том только посопел в подушку. Этому человеку было место в самом дальнем, темном углу в залежах воспоминаний, и не стоило тревожить ни его, ни себя из-за этого мимолетного детского любопытства. И пусть очертания одноногого деда Томаса уже вырисовывались перед глазами, Рик верил, что сумеет быстро и безболезненно для себя запереть этот призрак обратно во мрак. И без него голова распухала от множества неприятных мыслей — дополнительная нервотрепка была совершенно не к месту.

— Ого… Мой дед — настоящий пират… А я и не знал.

— Нет, он был…

Он был редкостной скотиной и не заслуживал жизни. Как и многие на этом свете, он прожигал ее остатки, имея в руках судьбоносный второй шанс. Таковой не каждому светлому человеку дается. Но отчего-то у Жизни всегда в цене были ублюдки. Рик с трудом выдохнул воздух.

— Солдатом, — и вместе с воздухом вылетело слово. Отвращение оказалось сильнее, чем он ожидал. — В определенное время. Сейчас он уже умер.

Рику вдруг стало неимоверно душно и тесно в этой крохотной комнатке. Он невольно поерзал на месте, мельком глянув на дверь. Скорее бы выйти и перекурить. Позволить себе вновь немного расслабиться и даже думать забыть об этом. К черту тебя, Роберт — мысленно произнес Рик. Называть отца по имени в своей голове он начал еще лет в четырнадцать. Ничего странного он в этом не видел и в тайне надеялся, что, если ему доведется общаться с повзрослевшим Томом (что нежелательно), то тот тоже будет звать его Риком. Как делала это, тогда и теперь, Тиша. Пусть сейчас слово «папа» он принимал как должное, и оно почти не отзывалось в его душе, от слова «отец» его передергивало.

Так или иначе, Рику пришлось переброситься несколькими фразами с засыпающим сыном, прежде чем тот затих. Занятие совершенно бессмысленное и пустое, но вызывающее на лице Тома улыбку, и оттого до сих пор существующее между ними. Видя сына радостным, Рик отчего-то сам где-то глубоко внутри испытывал блаженный покой. Это означало, что хоть что-то он делал правильно. Можно идти к его матери — подумал Ричард и мысленно оскалился. Он поднялся с кровати осторожно, чтобы не вспугнуть чуткий сон Томаса, и ступил к двери. Взглядом зацепился за красную куртку — она комком валялась на полу. Что-то больно укололо в груди, и Рик, стиснув зубы, схватил ее и потащил с собой. Как можно тише открыл дверь и тут же едва не столкнулся лицом к лицу с Клэр.

Она, казалось, стояла здесь уже не одну минуту и все собиралась с силами зайти в комнату. Отчего-то подобная догадка на миг выбила Ричарда из равновесия. В своем желании разобраться во всем, он словно бы отрекся от состояния Клэр, хоть еще удерживал его в памяти, где-то на ее границе, не позволяя себе сосредоточиться на этом, но одновременно с этим не забывая. Встретившись с ней глазами, Рик быстро отвел взгляд. Внутри проснулось какое-то странное, грызущее сердце чувство, стоило лишь мельком увидеть ее растерянное лицо. Клэр больше не плакала, но все же с лица еще не ушло покраснение. Выбившиеся из косы волосы слиплись друг с другом из-за влаги. Возможно, она умылась, чем успокоила себя. Тем лучше, подумал Рик. Он был совершенно не в состоянии утешать еще и ее.

— Он… Спит? — прервав это неуютное молчание, шепотом спросила Клэр. В неловкости она заламывала пальцы, смотрела сквозь Рика, точно надеялась увидеть сына. Ричард коротко кивнул. В груди что-то дрогнуло, руки сами собой сжали куртку Тома.

— Ты бросила его, — произнес Рик скорее с горечью, нежели яростью. Утешая Тома, он не позволил себе высказать нечто подобное. Это погубило бы всякую надежду малыша на то, что все это страшная ошибка. Однако именно эта мысль крутилась в голове, и только теперь Ричард обнаружил ее, сразу же озвучив.

Реакция Клэр не была ожидаемой. Она в упор посмотрела на Рика, и в какую-то секунду в ее глазах показалось такое отчуждение, что стало немного не по себе. Он сглотнул слюну, замерев в дверном проеме. Возможно, его собственный взгляд стал враждебным и более жестоким, чем хотелось бы. Но тут же ее выражение лица изменилось. Всякие эмоции ушли с него, она невольно ссутулилась, обхватив себя за плечи. Однако ни щеки, ни даже уши не покраснели. Никакого стыда эти слова у нее не вызвали, и Рик не знал, радоваться этому или нет. Он вздохнул, проходя в коридор.

— И как тебе только совесть позволила такое сказать, — еле слышно протянула Клэр, когда Рик отвернулся от нее и прикрывал за собой дверь. Сейчас Тому не следовало мешать, — после всего, что ты сделал.

— Это единственное объяснение, которое я вижу, — отвечать нужно было настолько осторожно, насколько это только возможно, и все же Рику не удалось бы утаить своего мрачного настроя. Клэр стоило понимать, с какими мыслями он к ней пришел, и не пытаться увильнуть и скрыть хоть что-то. — Я буду рад узнать, что наш сын делал один на улице. И где ты была в этот момент и как допустила подобное.

— Думаешь… Я должна перед тобой извиняться? — странный блеск отразился в глазах Клэр. Рик сдержанно хмыкнул, оглядывая ее с головы до ног. Несколько пополнела после родов, но осталась привлекательной. Она по-прежнему казалась хрупкой, и Ричард на мгновение вспомнил, что раньше задумывался, как в таком маленьком теле не тесно такому характеру. Теперь эта мысль не вызывала никаких эмоций. Можно было ее с легкостью сжечь в прочем мусоре. — Я бы никогда… Думаешь, я способна… Это была случайность… Я и без тебя знаю, что виновата, понял?.. Не смей называть это так!

— Ты не успокоилась.

— Я всего лишь защищаюсь от твоих наглых и лживых обвинений!

— Это не… — Рик вздохнул. Бессмысленно что-либо объяснять. Он сам задал такой тон разговору. Она таким образом не раскроется, подумалось ему. Слишком сильное давление, возможно, помогло бы, но здесь такая схема только губительна. Клэр нельзя пострадать. — Том не должен был оказаться на улице один. Я уже высказывался об этом, но ты не послушала. Поэтому я и решил… Возможно, слишком поспешно.

— Что ты делаешь здесь? — сощурившись, склонив голову чуть набок, спросила Клэр. Она сглотнула слюну, будто пропихивала ее сквозь плотный комок, в покрасневших глазах сузились зрачки. В этом вопросе таилось скорее подозрение, нежели волнение или интерес. Клэр с трудом удушила в себе желание усмехнуться, и это было заметно. — У тебя же… Не лучшие времена.

— Разве не очевидно? — Рик еще больше отдалился от комнатки Тома, чувствуя, как ему хочется повысить голос. Клэр отступила к лестнице, соприкоснулась спиной с перилами. Ее тело оставалось напряженным, словно она ждала, что между ними произойдет что-то страшное. Видя это, Ричард попытался загнать свой гнев поглубже. Тихо вздохнув, он как можно спокойнее пояснил. — Я приехал вернуть Тома домой. Только и всего.

Возможно, Рику удалось продемонстрировать искреннее беспокойство. Возможно, Клэр была намного более зависимой от его эмоций, чем ему самому казалось, когда он вновь ступил в этот дом. Но что-то внутри Клэр дрогнуло, а следом и она сама. Потупив взгляд, она потерла ладонью плечо, затем — шею. Рик внимательно смотрел на каждое ее движение. Выбить из нее признание и раскаяние, должно быть, даже еще проще — подумал он, прищурившись. Его сердце вновь спокойно забилось — злость затихла до следующей колкой фразы.

— Я просто… Будто с призраком говорю, — тихо призналась Клэр.

Рик не сдержал вздоха. В этом доме он ощущал всю тяжесть давления на себя, напряжение чувствовалось самим нутром. Из этого дома хотелось уйти и не оборачиваться; уйти и наконец свободно отдышаться. Лишь комната Тома стала исключением, и то — стоило сыну затронуть неприятную тему — и Рик счел себя заживо погребенным. В груди колебались, точно волны в бушующем море, странные, с трудом осознаваемые чувства. А в голове вновь, из давно сплетенных нитей-мыслей, соткалась паутина с уже заученным до каждой линии рисунком. Мне здесь не место — промелькнула в его возбужденном мозгу спасительная фраза. Нужно срочно покурить и привести себя в порядок.

— Рик, скажи, он… Он заболел, да? — в ней словно тоже засело что-то странное, подумалось Ричарду. Должно быть, ее точно так же разрывали на куски смешанные чувства, и она не знала, каким лучше довериться. Он коротко кивнул. Им обоим было одинаково неуютно — стоило проявить понимание или хотя бы терпение.

— Да, — почти беззвучно подтвердил он. Однако теперь не было особого желания даже стыдить Клэр. Гнев беспомощно подчинился его воле, уступая место беспристрастности. Пусть так и остается впредь до конца разговора, решил Рик продолжая. — Он был очень напуган. Твое поведение напугало его сильнее, он расстроился. Послушай, Клэр. Я пообещал ему остаться завтра. С твоего разрешения. Так ему было спокойнее. Но завтра, Клэр, тебе нужно быть с ним. О нем нужно позаботиться.

— Надолго ты?

— Нет.

Без того он поступил весьма опрометчиво, приезжая сюда. Задержка могла все только усугубить, расшатать и без того ненадежное положение Рика. И если с одной стороны его беспокоила разношерстная шваль на улицах города, способная навредить беззащитному Тому, то с другой — куда более непредсказуемая сила. Рик чувствовал ее холодное дыхание особенно близко в последний месяц. Стоило ли говорить, как он не хотел, чтобы эта сила обнаружила для себя дополнительный повод подчинить его себе?

Он понимал, что не должен никуда соваться, еще два месяца назад, когда вернулся с той проклятой операции, пропади она пропадом и всякий, из-за кого сошли на «нет» все попытки хоть что-то изменить. Рик слишком долго варился в котле из собственных мыслей, бродил по этому нескончаемому лабиринту. В какой-то момент он поймал себя на том, что не способен думать ни о чем другом, только переживать снова и снова те жестокие часы, и ужаснулся. Его свобода, безопасность, жизнь были под угрозой — но разум всегда должен держаться холодно и беспристрастно. Вместо этого Ричард понапрасну изводил себя, практически никогда не выходя на связь и держась в стороне, как и было ему велено. Но теперь, стоило случиться неприятности с маленьким Томом, и он вырвался, наплевав на внутренний голос, твердящий, что это подстроено, что это ловушка, что Тома никто не тронул и не мог тронуть на самом деле, по крайней мере пока. Что, в конце концов, Клэр не могла поступить так с их сыном! Внутренний голос погрузился в паранойю, и теперь Рик убеждался в этом. Даже сейчас, окунувшись в неприятности иного характера, он продолжал думать и об этом.

Рику не стыдно было признаваться самому себе — он невероятно устал думать о проблемах. Возможно, даже и слежки за ним никакой не было, и напрасно он боялся, что приведет федералов сюда. А даже если и была — они не сумеют навредить ни Клэр, ни тем более Тому. Откроется его слабое место, на которое можно надавить, и, непременно, будут угрозы. Однако до осуществления не дойдет ведь, верно? Отчего-то Рику совсем не хотелось проверять.

— Нет, я не задержусь, — быстро повторил он. Уходить далеко в те размышления не следовало. Сейчас и без этого грузом на шее висело немало проблем. — Однако мне нужны гарантии. Подобное больше не должно случиться. Том должен быть в безопасности.

Более спокойный тон не вызвал на лице Клэр прежнего отторжения. Рик облегченно выдохнул, заглянул ей в глаза. Теперь не хотелось этого избегать — пусть лучше примет то, что он пришел без враждебных намерений несмотря на то, что раздражение давно переросло в злость. Должно же было в ней остаться хоть немного доверия к нему.

— Хах… Гарантии, тебе нужны гарантии… — усмешка получилась горькой, не едкой, и оттого внутри Рика откликнулась невнятная жалость. Но ее следовало давить столь же беспощадно, как гнев. Жалость не заведет его далеко, Рик в этом был уверен. Клэр взглянула на него исподлобья, и он неосознанно насторожился. — Я сильнее, чем тебе кажется.

— В этом я не сомневаюсь, — в конце концов, вопрос был вовсе не в том, слабая Клэр или сильная. И даже не в том, считал ли Рик ее слабой или сильной. Вопрос был в том, мог ли он сам ей доверять. — Но мне нужно знать все, что произошло. Клэр, и еще… Мне нужно покурить. Могу я пройти на террасу?

— Ты вроде собирался бросать.

— Не лучшие времена, сама помнишь, — Рик равнодушно отмахнулся от ответа, после чего проверил брюки на наличие сигарет и зажигалки в карманах. Однако, должно быть, они остались в пальто. Вздохнув, Рик последовал вниз.

Повесив куртку Тома, он вытащил из кармана и сжал в ладони заметно измятую пачку и в задумчивости осмотрел ее. Только тогда Рик почувствовал себя несколько более расслабленно. Пусть сигарет оставалось совсем немного, он был уверен, что не сможет дольше растягивать удовольствие. Наверняка за эту ночь выкурятся если не все, то большинство из них. Ричард накинул на себя пальто и спрятал руки в карманах, пальцами ощупывая металлическую зажигалку.

— Рик, послушай… — он повернул голову в сторону Клэр. От неловкости она сжалась, держалась в стороне и все же не выпускала его из поля зрения, будто боялась, что он может сотворить что-то ужасное. Рик напрягся, замерев. — Думаю, я должна предложить тебе чай.

— Зачем?

— Кто-то из нас должен помнить о правилах приличия, — сложилось впечатление, что это была простая отговорка, поданная в довольно надменной манере. Рик обдумал это предложение еще раз и все равно не нашел ни одной причины, почему оно должно считаться оправданным. Возможно, Клэр что-то задумала? Сжав в кулаке заветную зажигалку, Ричард обернулся к ней и мрачно сказал:

— Странно в нашей ситуации прикрываться правилами приличия. Но я не откажусь. Хочу сперва покурить, хотя бы одну, — пришлось еще ненадолго отложить полноценный ритуал расслабления. Однако, возможно, будет легче вытянуть из нее правду, если показать свое расположение, решил Рик. Он проследовал вслед за Клэр на кухню, но задерживаться там не планировал.

Почти все здесь осталось, как и прежде. Одна из стен, не скрываемая холодильником и шкафами, в самом низу была разрисована цветными карандашами, но это изменение Рик подметил еще во время предыдущего своего визита. Некогда белые занавески, абсолютно не прячущие за собой окна и висевшие здесь явно не за этим, выцвели и посерели, или же на них осело слишком много пыли. Скатерть на круглом столе тоже сменила свой цвет, стала неприятно-болотной. Кое-где в глаза бросались въевшиеся пятна жира, предположительно, стекшие с мяса. А, может, это Том вытер о нее руки — Ричард припомнил, что за ним водилась такая привычка, когда осенью он столь неаккуратно, совершенно по-детски, уплетал пиццу. Также можно было обнаружить следы от пары чашек, да и сами они тоже стояли на столе, но каждая из них была пуста. Должно быть, Клэр не так давно что-то пила, разлив немного, и это «что-то» не успело высохнуть и полностью впитаться. Помимо этого, на столе лежал пузырек с каплями: жидкости оставалось совсем немного.

Но, стоило Рику бросить на него взгляд, Клэр схватила его, сжала в кулаке и посмотрела на своего незваного гостя с опаской, точно хотела убедиться, заметил ли он, да и если так, как отреагировал. Но Ричард счет нужным промолчать, оставив мысли при себе. Это определенно было лекарство от сердца. Следовало ожидать, что она принимала его. Рик припомнил прежние жалобы Клэр на здоровье, однако ее нежелание обращаться за помощью раздражало гораздо сильнее. Словно она ждала какого-то чуда от него, но отнюдь не от врачей. И именно из-за ее нездоровья их сын родился с сердечной патологией. К счастью, она была некритична, и все можно было исправить, пусть сама Клэр не спешила и Тома вести к специалистам. Рик сдержанно хмыкнул. Хорошо, что это вспомнилось, решил он: стоило спросить о состоянии сына, не проявился ли недуг и не пора бы провести операцию. Клэр тяжело вздохнула; на плите уже нагревался чайник, а она все не выпускала из руки пузырек. Рик поспешил скрыться с ее глаз, оставшись наедине с собой хотя бы на десять минут.

* * *

Первая затяжка показалась желаннее, чем представлялось. Когда чего-то ждешь и наконец получаешь, радости всегда больше, чем от сюрпризов, по крайней мере, опыт Рика говорил ему именно об этом. Хотя вряд ли испытываемую эмоцию можно было назвать радостью; вряд ли что-то, произошедшее сегодня, вообще можно было назвать чем-то радостным. Ветер обдувал левую, менее мимичную сторону его лица, унося дым резко вправо, распыляя его в воздухе за считанные мгновения. Снегопад и не думал стихать. Рик не раз ободрил себя тем, что сейчас есть хотя бы крыша над головой, и за время курения он не успеет обзавестись капюшоном из снега, каковым, должно быть, обзавелась его машина. Совсем не хотелось думать о том, каково было бы сейчас крохе Тому, останься он на улице, однако подобные мысли так и лезли в голову Рика. И, как бы он ни старался, ледяной взгляд мертвого деда Тома уже сверлил ему левый висок. Все никак не хотел убираться из памяти, все стискивал в своих жирных руках ружье и скалился.

Очередная затяжка повлекла вслед за собой сухой кашель. Отвратительная погода. От холода пальцы сгибались с неохотой, и без того небогатое на эмоции лицо окоченело и оттого словно застыло. Рик сидел, вытянув ноги, на легком, явно предназначенным для летнего отдыха стуле подле стола, представляющего из себя толстое круглое стекло на металлической ножке. Пепельницы под рукой не оказалось, да ей и неоткуда было взяться. Сигарета стремительно становилась короче, чем вызывала сожаление о скором прекращении удовольствия. А мысли все нарастали в его голове, невыносимо давя на череп изнутри. Рик опустил, как бы Том ее пренебрежительно назвал, «вонялку» в снег, налетевший за вечер на перила, и услышал приглушенное шипение. В это же время на террасу вышла Клэр.

Она принесла две чашки, оживленно испускающие из себя пар: он даже не успевал взмывать вверх, ветер сразу же подхватывал его и уносил в сторону. С тихим стуком опустила чай на стол. Она надела брюки и накинула куртку, чтобы не замерзнуть, но даже не застегнула ее и осталась без шапки. Впрочем, ее коса не повторила участь чайного пара, и осталась висеть на плече под курткой, хоть ее кончик и покачивался. Клэр смотрела перед собой, пока шла, а после только в пол. Рик угрюмо попросил ее сесть слева от него, чтобы дым не летел в ее сторону. Клэр кротко подчинилась ему. Теперь тишину нарушал только свистящий шум ветра. Чиркнула зажигалка, и вспыхнула вторая сигарета. Молчание становилось гнетущим.

— Днем мы собрались вместе в центр города, — наконец Клэр нарушила его. Она сгорбилась, взяла в руки чашку и смотрела в нее, точно надеялась спрятаться в ней. Закинув ногу на ногу, Рик слегка повернул в ее сторону голову и сосредоточился на рассказе. — Я хотела купить продуктов и повидаться с знакомыми. Тома не с кем было оставить, Бёрклы уехали на праздники и приедут только через несколько дней. Поэтому я и решила взять его с собой. Устала сидеть в четырех стенах с ним, мне нужно было немного пространства, понимаешь? Хоть немного… Новых лиц, других мест. Это так утомляло меня, просто сводило с ума, если тебя это хоть немного интересует, конечно.

Она грустно усмехнулась, провела ладонью вдоль глаз, зачесала за ухо пряди, выбившиеся из косы. Ее голос казался чуть осипшим, ниже, чем обычно, в нем чувствовались усталость и бессилие. Клэр определенно нуждалась в сочувствии, как подумал Рик. Во всяком случае, возможно, именно к этому она и взывала. Или же просто жаловалась на то, как ей плохо с сыном. Подобные высказывания были не новы, она повторяла их каждый раз, когда им только доводилось перебрасываться словами. Ричард воздержался от ответа, не придумав ничего дельного, в очередной раз затянулся.

— В какой-то момент я попросила его подождать меня немного на улице и пошла в магазин, «У Тони», если помнишь, там еще прилавок был с конфетами.

— С конфетами?

— Угу. Теперь, думаю, понимаешь, почему я пошла без Тома.

— Нет. Не понимаю, — ответ получился мрачнее, чем хотелось Рику. Он достал из кармана зажигалку, в задумчивости покрутил ее в руке.

— В магазине, как всегда, много народу было…

— И?

— Ох, — Клэр безнадежно вздохнула, потерла пальцами глаза. Рик продолжал внимательно следить за ней и словно на себе чувствовал ее внутреннее напряжение. Еще мгновение, и ее голос вовсе сорвался. — Да ты просто представь себе! Чтобы Том хоть раз прошел мимо прилавка с конфетами спокойно — это не знаю, что с ним нужно сделать! Он начал бы клянчить, уговаривать, ныть… А они смотрят, всегда смотрят, и им противно, я им противна… Тебя не было со мной, когда он закатывал истерики, ты понятия не имеешь, что это такое! И плевать он хотел бы на то, что дома, вон, на елке висят, и в шкафу еще сколько… Как же унизительно. Еще и оправдываться теперь перед тобой, какой стыд, хоть раз бы ты понял меня и без всяких упреков…

Снова она давит на жалость — сделал выводы Рик и не позволил себе испытать это чувство. Оно внушается, оно не искреннее, нельзя поддаваться. Том редко капризничал при нем. В данный момент даже не вспоминалось ничего конкретное, когда бы малыш демонстрировал «истерики», о которых говорила Клэр. Наверняка при нем Том просто боялся раскрываться: с матерью, все же, они были близки несравненно сильнее. При всем при этом Рик допускал мысль, что Клэр недостаточно вложилась в воспитание сына, и теперь укреплял собственную догадку. Он старался не судить ее — себя он вовсе не представлял в роли хорошего отца, и вряд ли бы что-то вышло из его попыток воспитать достойного человека. И все же от услышанного Рику стало совсем неуютно. Он ощутил, как покрывается тонкой пленкой из грязи. Клэр немного отпила из чашки.

— А потом?

— Потом?.. Разве ты сам не понимаешь, что потом? — Клэр выжидающе посмотрела на Рика, хоть до этого избегала встреч глазами, и ее лицо застыло в странном выражении. Она в удивлении приподняла брови, на лбу проступили морщины. Скулы были напряжены, а зубы будто стиснуты. Ричард не знал, как интерпретировать это состояние, оно было для Клэр абсолютно не типично.

— Ты вернулась, когда было слишком поздно. Так? — Рику сразу не понравилась идея озвучивать какие-либо предположения, но Клэр как будто намеренно ждала их от него. Лишь договорив, он осознал, что просто поддался ей. Она что-то недоговаривала, определенно это было так. Но поймать Клэр на лжи было не так легко — в своем состоянии она казалась Рику искренне сломленной.

— Вот видишь… Не такое это запутанное дело, да? — она растянула губы в язвительной улыбке, но вдруг произошло что-то еще более странное. Клэр заплакала, но закрыла лицо руками не сразу.

Только отстранившись от частых всхлипываний, Рик задумался о том, что, должно быть, не такое уж и странное в действительности это событие — плач матери, потерявшей своего ребенка. Но при этом его пронзило неожиданной силы отторжение, желание уклониться и закрыться от этого плача. Мысленно выругавшись, он подорвался с места, затушил сигарету рядом с первой, и медленно вернулся на прежнее место, где взял в руки третью и покрутил ее в пальцах. Отчего-то вдруг перед глазами предстала сцена, как Клэр выплескивает всю порцию еще не остывшего чая ему в лицо. Совершенная непредсказуемость ее реакций вполне допускает и такое, подумал Рик и все же позволил себе отринуть подобный исход. Он мрачно поглядел на образовавшуюся белую пенку на поверхности воды в своей чашке и тщетно попытался упорядочить мысли.

— Ты испугалась и не знала, что делать. Но ты искала его. Очевидно, безуспешно. Я все верно понял? — ответом стал сдержанный кивок, которому вторил всхлип. — Ты звонила в полицию?

— Н-нет… Но собиралась. Ты… Ты пришел вовремя. Подумать только… Как отвратительно звучит.

— Мы оба могли бы больше стараться для него. Думаю, тебе будет интересно узнать, что его только вечером нашли в автобусе. Одна женщина, она взяла его к себе и позвонила мне. Нам очень повезло, но это зашло слишком далеко.

Рик уже и сам не осознавал, какую реакцию он хочет получить от Клэр. Раскаяние? Сожаление? Хотя бы простого понимания было бы достаточно. Отчего-то он был уверен, что в глубине души ее, непременно, грызет чувство вины. Именно из-за него, возможно, Клэр так и убивалась в данный момент, но прикрывалась ненавистью, в надежде задеть за живое и его. Чтобы плохо, очевидно, было не только ей. Клэр и раньше вела подобные игры, Рик отчетливо это помнил и очень в ней не любил.

— Какая глупость… Поверить не могу… Он меня, должно быть, теперь ненавидит, — по-прежнему пряча лицо в собственных ладонях, Клэр шептала, и Рику приходилось прислушиваться, чтобы разобрать ее слова, невнятные из-за слишком медленно стихающих рыданий.

— Ты ошибаешься. Том любит тебя. Возможно, сильнее, чем я могу себе представить, — уже давно Рику не было так трудно выдавить из себя что-то искреннее и чувственное, но он вложил в это все свои силы. — Но подобное не должно повториться. Никогда, Клэр. Тебе нужно о нем позаботиться, чтобы он поправился. И все забылось.

— Забылось… Да.

— Ты обещаешь мне, что не бр… Не оставишь его одного?

— Угу. Я должна найти силы… Только так я искуплю этот грех…

Последнее слово резануло Рику ухо, однако и тогда он умолчал. Клэр нашла свое утешение в вере — подобный вывод очень долгое время задевал его за живое, даже сильнее, чем казалось. И все же в нем не было никакой уверенности, что в его силах повлиять на это прискорбное стечение обстоятельств. Она отвергала его старания и помощь, словно боялась, как огня, или просто презирала. В ответ на это Рик мог лишь выказать искреннее сожаление. Если бы он только не связался с ней, ничего бы этого не было, и, кто знает, может, Клэр не чувствовала себя такой несчастной? Не было бы его в ее жизни, не было бы и Тома, их маленькой случайности. Самой важной случайности, подумал Рик и мысленно огрызнулся самому себе. Прошлого не изменить, и все эти философствования не имели смысла. Так и незачем прогонять все это в голове, словно заевшую пластинку. Рик медленными, но крупными глотками опустошил чашку с безвкусным чаем. Этот разговор можно было считать закрытым. Во всяком случае, на какое-то время они вновь погрузились в молчание.

Рик продолжал крутить в пальцах сигарету. Клэр тоже ушла в свои мысли, прекратив плакать. Однако сама она не двинулась с места. Возможно, она думала, что еще рано возвращаться в дом. Наверняка Клэр тоже чувствовала, что между ними осталась недосказанность. Многое еще не было озвучено, но стоило ли что-либо говорить? Ричард по-прежнему ощущал каждой клеткой своего тела, как ему некомфортно находиться здесь. Хоть курение несколько сбавило его внутреннее напряжение, общее состояние осталось мрачным и глухо раздраженным.

В попытках отстраниться от мыслей о Клэр, Рик слово за словом прокрутил в голове их более дружественный разговор с Томом. Кроха наверняка видел уже десятый сон, позабыв о произошедшей беде, сперва думал Ричард. Ему хотелось верить, что температура снизилась, и уже завтра их сыну будет полегче. А затем вновь его разум зацепился за слово «одноногий», и от злости Рик скрипнул зубами, после чего плюнул в снег, согнувшись. Глубоко вздохнув, он буквально почувствовал, как взгляд Клэр прикован к нему. Выпрямившись, Рик мельком поглядел на нее, но тут же вновь ушел в себя, хоть и ненадолго. Вскоре, зажав в зубах замученную сигарету, он закрыл ее от ветра и поджег.

— Когда отец вернулся с войны, мне было двенадцать лет. Помню, как считал дни ожидания и слышал от матери, что должен быть ответственнее. Временами она называла меня единственным мужчиной в семье, и я недоумевал. А потом он вернулся. И мне пришлось стать взрослее. Если верно помню, с того времени я помогал на скотобойне. Много помогал, чтобы мать не тянула одна эту лямку.

Мысли стали совершенно спутанными. Рик затянулся, сделав паузу, и сразу же откашлялся в надежде отхаркнуть всю грязь, что собралась в горле от сказанных слов. Он совсем не осознавал, откуда в нем родилось желание заговорить об этом. Ему никогда еще так не хотелось замолчать, но первые предложения вырвались практически сами собой. Ведь он на какое-то время даже смог забыться и решил, что остался наедине с собой. И теперь странный стыд не позволял ему прерваться, ведь это выглядело бы попросту нелепо. В одном Рик был еще больше уверен: его пребывание здесь не обернется ничем хорошим ни для кого. Нужно было завести Тома в дом и тут же уехать. Теперь уже было слишком поздно.

— Знаешь… Я и до того был не слишком общительным. А потом так и вовсе ни с кем не сближался. Однажды… Мне было семнадцать или около того. Я вышел в окровавленном фартуке на улицу, чтобы немного отдышаться. Помню, что увидел, как ко мне идет девушка, на которую я тогда западал. Ее мать дружила с моей, и ее попросили что-то передать. Наверно, это был последний раз.

Рик заговорил после второй или третьей затяжки, он не обратил внимание. Пепел ссыпался вниз, и его подхватил ветер и разнес по террасе вместе с дымом. Рик знал, что Клэр слушает его, улавливая каждое его слово, и не понимает, к чему он заговорил о своем прошлом. Вряд ли все это пропускалось мимо ушей. В прошлом она всегда обращала внимание на его откровения. Он не оборачивался на нее; не хотел видеть ее растерянное лицо, пухлые приоткрытые губы и возможно даже встревоженные глаза, розовые щеки, растрепанную косу до поясницы. Вздымающуюся грудь и пар изо рта. Все это Рик мог сам себе вообразить и тем и довольствовался. Затянувшись еще раз, он продолжил:

— Последний раз. Когда я улыбался девушкам, чтобы им понравиться, — Рик мрачно усмехнулся про себя и стряхнул пепел. — Резанные свиньи так не визжали, как она. А Том говорит: «Если бы я тебя выдумал, то ты бы никуда не уезжал и чаще улыбался.»

Его губы невольно растянулись в кривом оскале, кончики пальцев задрожали от напряжения. Рик поспешил прикрыть рот рукой, но лишь на пару мгновений, пока лицо вновь не стало непроницаемым. Впустил в глотку дым и тихо закашлялся. Проклятая погода. Надломила даже его иммунитет. Чего и говорить о крошке Томе. Им с Клэр сейчас стоило быть рядом с ним, а не выяснять отношения. Порядочные родители так не поступают, подумал Рик и ухмыльнулся. Откуда ему вообще знать, что такое порядочность.

— Когда он делает мне больно, я стараюсь думать, что он не со зла, — кое-как промямлила Клэр спустя неловкие минуты молчания. Наконец она нашла, что ответить. Рик скрипнул зубами, сдавливая пальцами пожеванный фильтр. — Не сердись на него.

— И не думал.

Совсем рядом послышался тихий, почти беззвучный смех. Рик с трудом переборол желание повернуться. И все же недоумение пронзило его, он заметно для самого себя напрягся. Бросил сигарету в снег, но следующую достать пока не решился. Все его мысли застыли от ожидания, что произойдет дальше — смеха над собой Рик ожидал, но комментарии не были бы излишними.

— Кто она?

И все же он повернулся к ней лицом. Ее улыбка уже давно не казалась ему чем-то дружелюбным и привлекательным, однако теперь она стала ему особенно неприятна. Прошло не так много времени с того момента, как она плакала, думая, что родной сын ее ненавидит, а теперь… Теперь у нее, очевидно, был новый объект интереса и жалости к себе. Рик непонимающе вскинул брови. Ее уши горели то ли от стыда, то ли от холода. И Рик предпочел бы думать, что от первого, однако вероятнее был второй вариант.

— Кто? — отстраненно повторил он, когда не обнаружил в насмешливом лице ответа.

— Новая дура, надо полагать. Которая с тобой не из-за улыбки, — видимо, его реакция внешне проявилась слишком явно, ведь Клэр не сдержала еще одного мрачного смешка. — Брось, не удивляйся. Я давно порывалась спросить.

— Откуда это берется в твоей голове? — угрюмо прошептал Рик. Потер лицо ладонью, вздыхая.

Их отношения скорее можно было назвать интрижкой, хоть и продлились они дольше обычного, около полугода. Уезжая, он вообразить себе не мог, что эта женщина останется в его жизни и будет всплывать не только в его памяти. Не только смеющейся от нелепой брошенной фразы, обнаженной, шепчущей нежности ему на ухо, разговаривающей с ним обо всем до самого рассвета, но и такой, как в этот самый миг: ревнивой, озлобленной и внутренне сломленной. С больным сыном в доме. Его сыном, который вызывает в ней больше страданий и злости, нежели любви. С разбитым сердцем и судьбой.

Рик на полном серьезе и уже долгое время считал, что не смог бы стать для нее тем, кем она так хотела его видеть. Он знал себя слишком хорошо, чтобы позволить себе самообман, а обманывать ее было бы слишком низко и подло, да и какой в этом был бы смысл. Любовь, семья, дети… Как что-то не только невозможное, но и недопустимое. Еще задолго до того, как Рик встретил Клэр, он поставил на этом крест; как нечто, что никогда не должно произойти с ним. Он всегда отмахивался: говорил, что существуют люди, которые попросту не созданы для всего этого. К таким он и относил себя, с уверенностью твердил, что это все не для него, а столкнись он с серьезными чувствами, то не знал бы, что с этим делать. И в большинстве своем это не было ложью. Да и убеждение это подтверждалось опытом неоднократно.

Рик не знал, любил ли он Клэр на самом деле. С женщинами он всегда был излишне скромным и закрытым, не искал себе жгучих романов на месяцок-другой. Оно само так получалось, искренне верил он. Страсть сходила на нет довольно скоро, и более его ничего не удерживало; его предыдущих спутниц это устраивало. Клэр же… С Клэр все сложилось иначе. Возможно, она слишком отличалась от других женщин, которые привлекали его, а, может, сами отношения отличились. Что именно произошло на самом деле, Рик бы сам уже не сказал, даже если бы очень захотел. Спустя полгода он уехал и ни о чем не жалел, пока не узнал о Томе. Глядя на Клэр сейчас, Рик не понимал, испытывает ли что-нибудь теплое вообще. Твердо он знал одно: не будь на свете Тома, он бы и на минуту не зашел в этот дом.

Том заставил Рика задуматься о многом. Не только сегодня, размышления настигали его довольно часто, пока работа не охватывала его с головой. Наверняка Клэр и сама прекрасно понимала, что его держит здесь только чувство ответственности и привязанности к Тому. Рик тяжело вздохнул. Привязанность… Что это, если не честность перед самим собой, подумал он. Был ли на свете кто-то, кто заставлял испытывать то же непривычное и такое неудобное желание позаботиться, что и Том? Ответ всплыл в голове сам собой: да. Лишь один человечек имел такое же значение. И все же оба этих человечка появились в жизни Рика почти в одно и то же время. Он ухмыльнулся сам себе. Не смел назвать это злым роком или случайностью, а в судьбу Рик не верил, как и в другие высшие силы. Тайный порыв? Ведь он в любой миг мог отказаться, перечеркнуть эту строку, и сделал бы это с большим удовольствием, чтобы только не видеть эту неестественную издевательскую улыбку и блеск в глазах. Стоило только захотеть.

Но вместо этого Рик отбросил собственные страхи, пусть и не до конца, пусть что-то вылезало наружу, как сегодня, с чертовым Робертом, он старался. Старался ради Тома, чтобы этот веселый мальчишка смеялся от радости, не боялся и не прикрывал рот рукой, если ненароком улыбнулся. Перед глазами быстро промелькнули болезненные воспоминания, и Рик оскалился. Он старался для того, чтобы в жизни Тома не было побоев и пристреленной собаки — лучшего друга четырнадцатилетки, вместо других мальчишек и вообще — людей. Бьющихся в агонии тел животных, одежды и кожи в крови, ее запах и вкус не оттирались точно так же, им не нужно было даже засыхать. Этого всего тоже не должно было быть — и этого не будет, Рик знал. Однако он мало что мог предложить взамен. Да и попросту не верил, что такая замена понравилась бы крошке Тому. В своей голове Рик уже долгое время слышал отчетливые слова, едва только видел пристальный взгляд таких же, как и у него, карих глаз. Лучше не иметь отца вовсе. Если не способен не травить жизнь, не создавай ее, не желай ее. Отринь ее и забудь о ней. В конце концов, стань он частью этой семьи, произошло бы что-то хорошее? Он не появлялся бы дома точно так же, а сын рос и задавался бы большим количеством вопросов, на которые нельзя давать ответ. Он становился бы все угрюмее, хотел уйти, и рано или поздно перестал бы сдерживать себя. И жизнь этой семьи стала бы кошмаром. Чем бы он тогда отличался от Роберта или отца Тиши, хладнокровно отдавшего родную дочь насильнику?* В глубине души Рик боялся, что и так его мало что отличает от этого скота.

Он продолжал смотреть на Клэр, на ее насмешливый, полный плохо скрываемого презрения взгляд, и не мог приструнить собственный гнев. Рик плохо осознавал, отчего так злится, если сам далек от даже от скверной подделки идеала. Не оттого ли, что их мальчик захлебывался от кашля и сгорал от температуры из-за нее, а она, как только рассказала о случившемся, выдала как на духу то, что ее волновало на самом деле. С кем же он все это время трахался, на кого променял ее? Образ голодного напуганного Тома не ускользал из его памяти ни на мгновение, и оттого Рик не мог простить. Теперь Клэр заговорила о какой-то выдуманной любовнице и вбивала это же крошке Тому. Создала в голове целую историю и не забыла поделиться с крохой. Чтобы он с пеленок верил, что его отец его не любит, и что ему важнее какая-то другая семья. Теперь Рик вспомнил, о чем случайно проболтался Том, и внутри что-то задрожало.

— Знаешь, Рик… Мы ведь уже давно покончили друг с другом. И тебе не нужно… Не нужно стесняться мне признаться. Вспомни себя: ты в глаза мне смотреть не мог. А от Тома чуть ли не шарахался, как только он смотрел на тебя. Сейчас же тебя к нему тянет, а ведь он тебе даже не нужен. Кто эта идиотка, которая заставила тебя вспомнить о долге? Я хочу знать, кто она.

Ярость вспыхнула в нем, и искры взметнули вверх, будто она швырнула в костер горсть соли. Она целилась в раны, но наверняка не ожидала такого результата. Рику нужно было отвернуться, чтобы не видеть, как она строит из себя непогрешимую, и совладать с злостью. Но не выходило шевельнуться, даже плечами не повести. И оттого Рик смотрел и думал, как же эта женщина мстительна и жестока. Возможно, Том не воспринимал ее слова всерьез, и, может, даже не думал о том, что папа бросил его по скотским причинам. Но маленькие дети верят просто всему, что им говорят. Клэр определенно знала, куда ударить, и ударила, да так, чтоб побольнее. Рик хрустнул сжатыми в кулак пальцами и принял ее приглашение на спектакль.

— Так и быть, я расскажу тебе о ней. Она молодая. Робкая, немного стеснительная. Красивая, рыжая. С ней я счастлив. Она боготворит меня. Во всем подчиняется мне. В ней нет гордыни и безрассудства. Иными словами — полная твоя противоположность.

Стоило рассказать про одну очень важную деталь: ей одиннадцать. Но в этот миг Рик хотел, чтобы Клэр помучилась. Она сама придумала другую женщину, другую «семью», которую он, Рик, на самом деле любит. Она сама внушила Тому (и себе), что они всего лишь балласт, висящий на шее. Пусть теперь знает, что есть в его жизни такая девочка, которая способна вызывать в нем любовь, а не страсть.

Сердце дрогнуло, а в животе щекотнуло неприятное чувство. Сейчас было не время вспоминать те страшные события, свидетелем которых он стал. Захотелось поскорее закончить этот разговор. Все равно он не приносил ничего, кроме боли. Клэр могла бы изображать шок более убедительно; к фальшивым похлопываниям глаз он привык, а на большее она, видимо, была не способна. Рик отвернулся, опустил голову, стараясь перевести дух и прийти в себя. Он достал сигарету из пачки; осталось всего две — слишком мало, чтобы пережить эту бессонную ночь. Почиркал зажигалкой, закурил. В разговоре не хватало жирной точки, но внутри что-то взыграло, а может это ярость отпустила его. И он не посмел озвучить мысль, оглушившую его в считанные мгновения до этого. Вместо этого он произнес то, что она так желала услышать, как ему показалось в этот момент:

— Я заберу Тома летом. На месяц. Может, на два. Если ничего не случится. Тогда ты отдохнешь от него. Заодно приведешь здоровье в порядок.

Это не смягчило бы всего того, что было сказано. Но это было необходимо. Рик сделал это ради собственного успокоения; хотелось верить, что так она не отчается и наверняка больше не посмеет совершить вопиющую глупость, как сегодня. Или, может, стоило проговорить это еще раз?

— Забери, — спустя минуту тишины, пронизанной табачным дымом, прошептала Клэр. Рик поднял голову, глянул косо, оценивая состояние. Она застыла, смотрела сквозь него. Слез на щеках не было, но Ричард слышал, как дрожит ее голос и с каким трудом произнесла она это слово. Ее все-таки сильно это задело. — Заодно познакомишь его со своей рыжей шлюхой.

Рик мог голыми руками свернуть ее хрупкую шею и не почувствовать ничего. Едва услышав это слово, желание пронзило его с головы до ног, и током прошлось до самых кончиков пальцев рук. Ему пришлось сжать ладони в кулаки, чтобы удержаться от соблазна выпустить свою ненависть. Свое презрение к этой грязи, обращенной по отношению к его милой девочке. Вновь слетел пепел, неумолимо быстро огонь пожирал бумагу в прикуску с табаком и подбирался все ближе к коже. Рик стиснул зубы от неожиданной боли, выронив сигарету в снег.

— Не думаю, что я вообще когда-либо тебя любил.

Слова были сказаны. Слишком быстро, чтобы успеть осмыслить, прежде чем озвучить их. Рик терпеть не мог такие слова, тем более мучительные. Он не утаил их от Клэр. Она не тянула из него признание в этом, не провоцировала и не заслужила услышать их так. Но какое же наслаждение Рик испытал, увидев, как кривится ее лицо от боли, качается в воздухе коса. Он осознал, что произошло, лишь когда она выбежала прочь с террасы. Хлопнула дверь, ведущая в дом. И наконец-то стало по-настоящему спокойно и тихо.

Рик совсем не слышал ветра, хоть он продолжал отчаянно выть. Голова была пуста, в ушах трещало слово шлюха. Рик отдышался, пришел в себя. Выкурил еще одну сигарету в мрачном безмолвии и только после этого поднялся с места с целью проверить состояние спящего сына. Он собрал все окурки и тихо закрыл за собой дверь. На столе остались стоять кружки: одна была полностью опустошена, а другая лишь на половину.

Должно быть, еще никогда в жизни Тома утро не начиналось так тяжело. Следуя за худшей из прожитых ночей, оно полнилось туманными, рассеянными мыслями, неуверенными телодвижениями и мерзкими лекарствами в горле и носу. Малыш корчил рожицы, полные страдания, лишь бы отец в полной мере осознавал, как сильно измывается над ним, пытаясь пропихнуть в его рот уже знакомый с прошлого заболевания сироп. Но активно сопротивляться Томми попросту не мог: силы оставили его окончательно, и даже встать с кровати он не пожелал и едва не расплакался, когда понял, что не сможет спуститься вниз и показать папочке прекрасный поезд, самый лучший подарок Санты. Том мечтал поиграть вместе с любимым папой с самого Рождества, а теперь беспомощно хныкал в подушку от собственной слабости — удел жестокий и, к сожалению, неминуемый. Он прижимал к груди слоника, громко кашлял и следил за тем, как обеспокоенно и задумчиво глядит на него папочка.

Том смутно помнил прошедшую ночь. И все же скомканные болезнью воспоминания терзали его, стоило только вяло открыть глаза, когда солнечные лучи прорвались сквозь занавески. Он не сразу понял, что изменилось, но чувствовал себя словно не на своем месте. Тогда малыш неосознанно огляделся и понял, что белоснежная подушка, нагретая его горячей головой, лежит на ногах отца, а тот, привалившись к стене, тихо дремлет, склонив голову к плечу. Его тяжелая ладонь была опущена Тому на спину, чтобы, видимо, удерживать на малыше теплое одеяло. Томми неловко похлопал глазами, раздумывая, будить папочку или нет, ведь даже шевельнуться он не мог, не задев его чем-нибудь. Том издал тяжелый вздох и закашлялся. И тут же, резко вздрогнув, Рик подался вперед и проснулся. Именно так: лишь после того, как его спина оторвалась от стены, он поднял веки и судорожно выдохнул воздух, напрягшись всем телом. Томми испуганно замер. Что такое страшное могло сниться папе, что он едва не подскочил? Он аккуратно перевернулся и обнял отцовскую руку, словно мягкую игрушку. Так им обоим стало бы чуть спокойнее. Том перевел дух. В его голове стоял туман, а нос еще с ночи был забит. Лишь немного расслабившись, малыш вспомнил, как оказался в таком неудобном положении и всхлипнул, потерев заспанные глаза.

Мама бросила его. Каким неподъемным грузом опустилась в сознание эта мысль. Все это не могло быть правдой, и все же было ею. Тогда, ночью, когда папочка неловко поднялся с кровати и вышел в коридор, Том тихо простонал, пробудившись от дремы. Он видел папину широкую спину, и в неприятном искажении слышал его голос. Именно папа говорил о том, что мама бросила его, своего маленького Тома. Малыш не сразу понял, что родители разговаривали друг с другом. Но затем, услышав мать, он ощутил, как его сердечко сжалось от такой боли, какую он еще никогда прежде не испытывал. Вскоре дверь в его комнату закрылась, но уснуть после этого Том так и не смог. Слова намертво прилипли к нему, и теперь уже, рано утром, засохли без возможности отодрать. Оставшись в комнате без родителей, Том глубоко дышал, прижимал руки к груди, вслушиваясь в биение сердца, стонал и плакал, постоянно меняя положение, лишь бы только не погибнуть. Он безуспешно искал способы утешить себя, и все же мысли неугомонно разрывали его на куски. Она бросила. Мама. Сама добрая, самая любимая мамочка. Тогда, на улице, оставила его, чтобы больше никогда не вернуться. Папа никогда бы не соврал, но почему это произошло, почему вчерашний день был так безжалостен к нему?.. Мама была так безжалостна. Неужели она совсем не любила?..

Том не находил в себе сил подняться, побежать к ней и расспросить обо всем, чтобы его крепко обняли и успокоили оба родителя и сказали, что все это был всего лишь кошмар, и ему только приснились эти страшные слова. Однако в какой-то момент, когда Том горько плакал в своем уголке, впившись пальцами в хобот слоника, папа вновь открыл дверь в его комнату. Он был один. И он один обнимал его всю ночь, гладя по голове, бессвязно бормоча, что ошибся насчет мамы. Но Том больше в это не верил. Она так и не заглянула к ним ночью. Даже когда папа вновь ушел и вернулся с горячим чаем в руках, мама за ним не последовала. И они провели эту ночь вдвоем, в беспокойной дреме, прекращающейся от часа к часу.

Отойдя от приснившегося кошмара, папа встревоженно оглядел сына и утешающе провел ладонью по волосам, пожелав доброго утра. Тогда малыш даже не нашелся, что и ответить: это утро стало продолжением кошмарной ночи, могло ли в самом деле оно быть добрым? Сынок метели, между тем, отправился спать: солнышко вновь освещало землю, пробиваясь сквозь унылые облака, поблескивал снег, дремали под свежевыпавшей шапкой деревья. Даже страшный ветер стих, сделав эту картину за окном еще более безобидной и оттого расстраивающей. С помрачневшим видом Том попросил папу обнять его, не оставляя возможности отказаться. Теперь, когда мама бросила его, он только укрепился в мысли, что нельзя позволить ему уехать.

Завтракать совершенно не хотелось, но именно к этому времени Том и увидел ее. Бледная, невыспавшаяся, как и каждый в этом доме, она тихо постучала в комнату сына, и тогда папа открыл ей. Она принесла Тому горячую манную кашу с кленовым сиропом и тостом с джемом (все равно больше одного малыш никогда не мог съесть). И когда отец молча вышел, то ли намеренно оставив их наедине, то ли потому, что мама его отпугнула, она по привычке провела по голове Тома рукой, зачесав за ухо растрепанные за ночь каштановые волосы. Два страшных чувства тут же встрепенулись в груди, и малыш не знал, какому из них последовать: одно кричало о том, что нужно как можно крепче обнять мамочку и попросить ее проявить еще больше нежности, а другое требовало тут же отстраниться, убежать в поисках папы и спрятаться у него за спиной. Однако вместо этого Томми закашлялся, как и всегда: громко, надрывисто, страшно. Он долго не мог успокоиться, держался за разодранное изнутри горло и вытирал наворачивающиеся слезы. Лишь когда все стихло, мама прошептала:

— Прости меня. Ради Бога, прости.

И тогда Том затрясся от третьего, совершенно невнятного чувства. У него и до этого момента не было аппетита, даже сладкий аромат он не мог почувствовать из-за забитого носа, а теперь так и вовсе затошнило. Поморщившись, Томми отстранился от матери и громко расплакался. Какое-то время он ничего не говорил, только тер пальцами быстро краснеющие глаза, размазывал по рукаву пижамы сопли и глядел в пол.

— Ты бросила меня, — наконец сквозь всхлипывания невнятно пробормотал он, не сдерживая своей обиды и печали. Мама невольно отступила, замерев, но, должно быть, совладала с нахлынувшими на нее чувствами.

— Нет… — почти беззвучно произнесла она, протягивая к щеке Тома пальцы. Она попыталась погладить его, но малыш дернулся, схватил свою игрушку и крепко прижал ее к груди, чтобы не было никакого соблазна броситься в объятия мамы, — нет. Это неправда, Том… Он наврал тебе. Он хочет нас рассорить…

— Уходи! — вскричал Том, громко всхлипывая. Он слишком устал прощать ее, чтобы смириться с произошедшим сегодня. — Почему?.. Почему?!

— Я совершила ошибку… Пожалуйста, Том. Малыш, я люблю тебя. Какая глупая у тебя мама, да?.. Я больше никогда тебя не обижу, мне очень жаль… Пожалуйста, поверь мне.

— Там было так холодно… Я так испугался… Где ты была?!

— Я… Я… Я не справилась, — она накрыла ладонью глаза, а потом вдруг тоже расплакалась, полностью спрятав от него свое лицо. — Не справилась… Мне очень жаль, Томми, мне так жаль, что у тебя такая мать! Я совершила ошибку, я думала… Господи, это так неправильно!

Том, шокированный происходящим, даже прекратил проливать слезы от переживаемой обиды. Мама была не в порядке, совсем как вчера вечером, когда они с папой вернулись домой. Пусть теперь она хотя бы говорила с ним, невнятно извиняясь и сожалея о содеянном, это ничего не меняло. Том в ужасе отполз от матери в самый угол кровати, не выпуская из рук игрушку. От страха дрожало его маленькое сердечко, и он постарался дышать как можно глубже. Хоть бы папочка пришел и все закончилось, мысленно просил Томми, смотря на рыдающую мать. Вчера вся прошлая счастливая жизнь словно бы рухнула, и сегодня не стало нисколько лучше.

— Я боюсь… — заскулил Том, вновь потирая покрасневшие глаза. Он стер с щеки скользящую слезу, посмотрел на маму, стараясь понять, отреагировала ли она хоть как-то на эти слова. — Мама, перестань, я боюсь…

— Я не должна была… Это случайность. Я не бросила тебя… Я не хотела… Ох, мне нужно поговорить с Мартином, как можно скорее. Он мне поможет. Я сожалею, Том, я все исправлю… Пожалуйста, поешь.

Сразу после этих слов она отвернулась и ушла, не обращая внимание на его зов. Том еще сильнее расстроился, и плакал до тех пор, пока папа не вернулся. Сердечко по-прежнему болело, чем ужасно пугало малыша, кисти слегка посинели и стали словно ватными, будто в них накачали воздух. Ступни были спрятаны в сиреневые носочки, и поэтому Том не разглядывал их, но ощущал, как и они онемели. Он надрывисто закашлялся, и именно тогда папочка подошел к нему и укрыл в объятиях его хрупкое тельце, настороженно посмотрев в лицо. У папы даже получилось заговорить ласковым голосом. Только это, должно быть, и могло его утешить.

Папа заставил Тома проглотить несколько ложек каши и выхлебать из кружки молоко, принесенное им лично, когда малыш кое-как устроился за собственным столиком для рисования. Кашель разрывал легкие безжалостно, доводя до слез вновь и вновь, и оттого особого сопротивления в лечении Томми не оказывал после завтрака. Даже когда папа велел мерить температуру и ушел, он послушно лежал на кровати, укутавшись в одеяло и пустым взглядом смотрел в потолок. Хотелось спать, но глаза не закрывались. Сразу же перед ними возникал облик мамы.

В награду за послушание папочка ненадолго решил поднять дорогой сердцу сына поезд вместе с пластмассодорожными путями. Жаль только игрушечного полицейского и индейца не сумел прихватить: было бы так здорово, если бы они, совсем как с Дагом, сыграли бы в их приключения. Когда папа сел на полу и запустил красный состав выписывать круги и зигзаги, Том даже улыбнулся. Болезненно блестели его глаза, и, если бы не тяжелое состояние и тоскливое расположение духа, можно было бы предположить, что он искренне радостен.

— Тебе он нравится, пап?.. — хриплым голоском протянул Томми, вяло поворачиваясь на бок, чтобы было удобнее наблюдать это маленькое приключение. — Мне Санта подарил… На нем катаются полицейские… и настоящие индейцы, представляешь?.. Только сегодня… Только сегодня у них что-то не получилось.

— Замечательный подарок, — отозвался папа, коротко кивая. Наверно, он тоже был все еще очень расстроен поведением мамы. Он много молчал, даже больше обычного, и с еще более мрачным видом о чем-то думал. Он почти не спал прошедшей ночью, и, может, из-за этого он чувствовал себя неважно.

— А ты… А тебе что подарили?..

— Мне? Мм… Ничего. В прошлом году я плохо себя вел.

— Ой… А мама говорила, я тоже… Плохо себя вел. Ты… Ты тоже сломал чей-то тостер?.. — тогда папа поднял на Тома глаза и внимательно посмотрел в его лицо, да так, что малышу стало немного стыдно за свою догадку. Но потом он вдруг так небрежно, так скомкано усмехнулся, будто закашлялся, и ободряюще, понимающе улыбнулся, пусть только на мгновение. У Тома даже в груди что-то дрогнуло.

— Я попал в руки очень умного и проницательного детектива, — тихо сказал папа. Он выглядел грустным, и все же постарался убедить Тома в обратном. Отчего-то малышу стало так тепло на душе, что туман в голове немного рассеялся и тело чуть расслабилось, будто боль, сдерживающая его в своих мерзких тисках, отступила.

— Я стану самым лучшим детективом, вот увидишь… — Том даже покраснел, до того он был растроган подобными словами. Поезд издал громкий свист, описывая «восьмерку» на своем пути. Даже настроение немного поднялось. Обида затаилась в груди и никуда не собиралась уходить, однако именно благодаря ней Томми больше не ждал, пока придет мама. Прекратив плакать, он понял, что не хочет видеть ее сегодня, не хочет, чтобы она довела его до слез снова. Хотелось наслаждаться каждой секундой с папой, пока тот только не закрылся в себе или вовсе не уехал. Поэтому Том закашлялся в ладошку, после чего хитро ухмыльнулся, протянув: — Но сегодня я тебя прощу, если обещаешь хорошо себя вести. И если почитаешь мне сказку! И… И… Нет… Хочу твою сказку.

— Что?

— Придуманную… Сразу после пиратов! — Том коварно сощурился и тихо хихикнул. Только бы папа не счел нужным отказываться. Все же он всегда был таким серьезным и собранным, вдруг эта просьба показалась бы ему неинтересной.

— Я плохо помню все подробности той книги. Может, лучше в другой раз? — папа выдержал паузу, пока вновь стихнет свист поезда, согнулся, опустив голову. — Том, послушай. Ты хотел бы… Погостить у меня… Летом? Без мамы.

Том и представить себе не мог, что папа предложит нечто подобное. Он замер, пытаясь обдумать эти слова, сказанные тихо, с явной неуверенностью. Погостить летом у папы… Разве можно было надеяться на это? Столько времени быть с ним, в другом кусочке его жизни. Веселиться вместе, ходить купаться, есть мороженое, смотреть, как ночью с неба падают звезды и ловить их в ладошки. Даг рассказывал, как они с отцом летом ходили в поход, как живо он описывал всякую глупость. Том соврал бы, если бы сказал, что у него и в мыслях не было сделать то же самое со своим драгоценным папочкой, но… Без мамы? Как, совсем? После вчерашнего дня любая разлука с ней казалась чем-то немыслимо жутким. Но в то же время Тому отчего-то страшно захотелось уехать вместе с папой далеко-далеко. Чтобы мама точно так же, как и он, горько плакала и искала его, а потом очень-очень долго не могла найти. Тогда бы она поняла, как плохо поступила и больше не посмела бы обижать своего любимого и единственного сыночка. Нет… Это было бы совсем, совсем нехорошо и невесело.

— А мама… Она будет плакать, да? — еле сдерживая кашель, спросил малыш, но тут же сдался под натиском болезни. Его вновь начинало тошнить, а вялая головная боль, тяжесть и неповоротливость всего тела никуда не ушли.

— Нет, она отдохнет и поправится. Сейчас маме тяжело. Нам надо ей помочь, — папин голос был спокоен и вдумчив, но что-то в его словах совсем не понравилось Тому.

— Она бросила меня, — шмыгнув, пробубнил малыш себе под нос. Но папа поднял голову и в упор посмотрел на него.

— Мы не будем обижать маму. Да, Том? — строгость в сказанных словах глубоко задела Тома, но он только промолчал, надувшись. Вчера папа сам так говорил, а чем он был хуже? — Я заблуждался. Я злился и наговорил маме много нехороших слов. Поэтому она так плохо себя чувствовала и не пришла. Вам нужно помириться. Мне скоро придется уехать, Том. Я хочу быть спокоен за тебя. И за нее — тоже.

— Я просто хотел быть в семье, — Том насилу вытолкнул из себя давно гложущие его слова и поспешил вытереть наворачивающиеся слезинки.

Теперь у него было предостаточно времени припомнить все те долгие часы, когда он мечтал о возвращении папы домой хотя бы на Рождество, всю грубость и отстраненность мамы из-за разговоров об этом. Его никудышный побег на площадь к олененку и папочку, который убежал тогда вместо того, чтобы откликнуться на зов, хотя, возможно, все же это был и не он вовсе. Как сильно злилась тогда мамочка, как ругалась и называла его своим испытанием. Теперь малыш в полной мере осознал, что она даже не пыталась перестать так думать о нем. Просто избавилась от своего испытания… А оно взяло и вернулось.

— Я хотел, чтобы мы были все вместе… Как живет Даг.

Томми поспешил спрятаться под одеялом, чтобы папа не видел, как он окончательно расклеивается. Вчера ночью ему было так тяжело, что сдерживаться не представлялось возможным, но сегодня… Сегодня он даже постарался быть тем радостным и веселым малышом, которого папочка так любил. Но хватило этого явно ненадолго. Тому хотелось горько и громко плакать, его сердечко, казалось, упало и раскололось на множество частей, словно хрупкий стакан. Как бы все вернуть обратно, когда еще ничего страшного не случилось. Ведь мама с папой были здесь, рядом с ним. Они сильно ругались из-за него, и вместо любви и тепла в доме царили обида и злость. Как же Том хотел выгнать этих незваных гостей, чтобы они даже не смели портить его добрые детские мечты!

— Мне очень жаль, Том, — малышу пришлось напрячься, чтобы разобрать, что сказал папа, до того был тихим его голос. Он по-прежнему сидел на полу, и по пластмассодорожным путям все еще колесил дорогой сердечку поезд. Оставалось только стереть воспоминания о вчерашнем дне, чтобы такое приятное стечение обстоятельств вызвало искренний восторг. — Все чувства проходят. И любовь — тоже. Это неизбежно, рано или поздно. И это нормально. Долгое время я вообще… Я не чувствовал. У нас все не так просто. У нас не так, как у Дага. Но это не значит, что у тебя нет семьи. Твоя мама… Мы оба тебя любим. Даже если не любим друг друга. Маме плохо… И это моя вина, а не твоя. Она не бросала тебя, я в этом уверен. Вам нужно помириться. Все наладится. Обязательно наладится.

Том высунул голову из-под одеяла, повернулся к папе раскрасневшимся, заплаканным лицом. Стер рукой с носа вытекающие скользкие сопли, и попытался отдышаться: слишком уж душно и жарко стало в комнате. Озноб более не беспокоил малыша, и все же мрачные воспоминания о холоде улицы не оставляли его. Меньше всего хотелось теперь очутиться снаружи, несмотря на то что погода за окном была дружелюбной и не таила в себе ничего угрожающего. Папа выдавил из себя сдержанную улыбку и, несколько помедлив, потянулся к Тому. Этого оказалось достаточно, чтобы, отчаянно всхлипывая, малыш сполз с кровати и залез к нему на руки, вяло обхватил шею и повис на ней.

— Ты такой тактильный, Том, — папа осторожно погладил Томаса по спине. В отличие от сына, он был спокоен, хоть неуверенность и неловкость ощущались в одних его прикосновениях и голосе. Малыш сперва даже не понял, сказал ли папочка что-то обидное или, наоборот, похвальное.

— Не уезжай… Пожалуйста. Я хочу, чтобы ты остался, — потирая измученный глаз, тихо прошептал Том папе на ухо. Но в ответ он только грустно вздохнул.

— Не могу. Я ведь говорил, Том. Сейчас тебе лучше быть с мамой. Безопаснее и… Меньше риска. А мне лучше ничего не усугублять, — напрягшись, папа поднялся с пола и, переступив через проезжающий поезд, опустился на кровать. Однако продолжал крепко держать Тома, пока тот не перестал всхлипывать.

— А… А когда ты вернешься?.. М-может… М-может, на мой День Рождения?.. Там будут свечи… И торт! Тебе… Тебе понравится! Только приезжай…

— Не расстраивайся, но… Я не смогу обещать, — папа вновь вздохнул, а Том только сильнее насупился, с трудом сглатывая ком в горле.

Все-таки не стоило надеяться и ждать его и в тот грядущий счастливый день. Малышу даже расхотелось зачеркивать числа в специальном календарике, делать эту странную змейку еще длиннее. Пусть лучше остается коротким и очень голодным червячком. Том слез на кровать, обхватил руками колени и опустил на них голову. Он чувствовал себя так, словно переел конфет и лежал на полу без желания быть активным и шаловливым. И вообще — быть. Однако даже сладости во рту он не чувствовал, от которой бы эта тошнота не была бы такой противной. Том вновь сглотнул слюну в попытках избавиться от нарастающего кома, и вновь громко и страшно закашлялся.

— Я в таком положении, что не могу предугадать, что произойдет «завтра». Сейчас сложное время. Но это далеко не последний твой День Рождения, верно? — возможно, папа попытался хоть немного приободрить Тома, однако он был вынужден столкнуться с разочарованием, которое испытывал сын в этот миг. Некоторое время они оба молчали: говорить здесь, казалось, было больше не о чем. Тишину вновь пришлось прервать Рику. Он заговорил осторожно, как можно более расслабленно, и все же встревожился. — Хочешь… Отметим его позже? Только вдвоем.

— А разве так можно?.. — Том с легким подозрением и удивлением поднял на папу слезящиеся глаза. Все это казалось таким неуместным и неловким, но в то же время он так старался. Папочка всегда такой хороший, в очередной раз подумал Томми. И как мама могла злиться? Он всерьез задумался над папиным предложением. Растерянно почесав нос, он взволнованно прошептал: — Я же… Я же еще никогда его не праздновал… Только не говори Дагу, а то я уже ему рассказал, как ты давал мне кататься на слоненке…

— Мы оставим это в секрете. Никто не узнает, — папа опустился на колени и слегка приблизился лицом к Тому, чтобы его шепот уж точно никто не услышал, даже слоник, как догадался сам малыш. Один только серьезный вид заставлял сердечко трепетать от непонятной радости. Папочка так хотел, чтобы он, Томми, не плакал и не грустил. Разве мог кто-то другой сделать нечто подобное? Том прикоснулся к его лбу своим и закрыл глаза. Какой же секретной становилась их шпионская тайна.

— И будет другой торт?.. И свечи, и желание… И, и… Ты подуешь мыльные пузыри? И споешь песню?..

— У тебя на меня очень серьезные планы, волчонок, — Рик опустил на плечо ладонь, и когда Том открыл глаза, то увидел, с каким теплом на него смотрит папа. Хоть бы этот миг никогда не кончался, подумал малыш с тоской на душе. — Если все будет в порядке, я сделаю все возможное.

Он отстранился, но тут же едва коснулся своими сухими и теплыми губами лба сына, совсем как вчера, дома у доброй Ребекки. Томми робко улыбнулся, не в силах изгнать тоску из собственного сердечка, однако все же поддался этой непривычной мягкости и заботе. Папы было слишком мало в его крохотной жизни, и оттого Тому следовало проживать каждый миг с ним как нечто особенно ценное, даже сейчас, когда до слез доводила любая печальная весть. Скоро он вновь останется один — с мамой, которая сама слишком расстроена, чтобы дарить такие тепло и заботу, на какие вчера и сегодня был способен обычно замкнутый и неловкий папочка. И вновь его жизнь наполнится ожиданием следующей встречи. Томми уныло вздохнул: как же он устал от всего этого. Хоть бы Даг поскорее вернулся и наполнил дни радостью и весельем. Ближайшее время обещало быть совершенно безрадостным: много ли удовольствия можно получить, наблюдая за оживленными играми других мальчишек за окном? А самому кашлять и тонуть в соплях, постоянно в четырех стенах.

— У тебя снова поднимается температура, — взвалился на плечи Тома лаконичный итог, мрачный, как грозовые тучи. — Ложись под одеяло. Пора позаботиться о маленьком волчонке, да?

* * *

Папа уехал на следующее утро. Он планировал еще ночью, однако, когда на землю тяжело опустилась тьма, состояние Тома ухудшилось: малыш изнемогал от жара, озноб вновь колотил его и изводил до дрожи, а сознание помутнело, и все, что говорил он своим охрипшим голосом, напоминало бессвязный бред. И тогда, утром, когда Том вернулся в прежнее состояние, прощаясь с отцом в собственной комнате, он не сдержал эмоций и расплакался. Папы всегда было недостаточно. Ричард тяжело вздыхал, косо поглядывая на Клэр, стоящую поодаль и не решающую приблизиться. Она робко опустила голову, шептала себе под нос невнятные слова. Возможно, мама молилась, Том не сумел разобрать, и все же замечал, как украдкой она вытирает слезы. И отчего-то Томми не верил, что это из-за расставания с папочкой.

Обида нещадно жгла сердце. Он скрипел зубами, как только мама заговаривала с ним, старался делать вид, что не слышит и не видит ее. Но под натиском просьб отца быстро сдался и тихо принял ее неуклюжую ласку. В объятиях становилось теплее, но оттого только противнее: все было словно так же, как прежде, но в то же время так уже не будет никогда. Каждый это понимал, но предпочитал притворяться. Том не желал мириться с этой игрой и все же подчинился этим отторгающим правилам: ради папы и ради всей той любви к матери, что сгорала в его сердце. И все же папочка уехал. Бесповоротно, оставив после себя лишь хрупкую надежду на то, что все наладится. И как же крепко в глубине своей ранимой израненной души Том хватался за этом хлипкий обваливающийся мостик.

Весь день после папиного отъезда Томми провел наверху, изредка бродя по комнате, чтобы выхватить из шкафа какую-нибудь книжку с интересными картинками или просто размять вечно ноющие от ломоты ноги. Он все засматривался на поезд, придумывая интересные игры, которые стоило опробовать, когда Дуглас вернется. Изо всех сил малыш сдерживался, чтобы не попросить маму поиграть с ним, и все же, чем дольше лежал он, чем больше думал о произошедшем, тем сильнее его охватывала невероятная тоска. Сладкий голос мамочки, ее теплые и мягкие руки, ее пушистая длинная коса… Ее приятные объятия и горячие поцелуи. Сколько лекарств от уныния и чувства покинутости хранила она в одном своем сердце, и как же хотелось протянуть всему этому свою вспотевшую ладошку. Том специально открыл дверь в свою комнатку, чтобы наблюдать и вслушиваться, что же делала мама, пока только не ухаживала за ним, и как бы специально заманивая ее внутрь: ему бы на ее месте уж точно было бы любопытно заглянуть в небольшую щель, ведущую в сказочное королевство захворавшего волшебника Томаса.

Тогда же, днем, Том различил низкий, но очень ласковый голос, говоривший с мамой где-то внизу, возможно, на кухне. Ее же саму Томми совсем не слышал, только иногда до него доносились ее тихие-тихие мольбы о прощении. С мамой вел беседу Мартин. Как же давно он не навещал их бедную семью, думал малыш отчего-то так расстроено, что захотелось даже спуститься к ним. Еще никогда Том так не желал высказать все, что только населяло его беспокойную голову все эти дни, выплеснуть без остатка наружу и открыться той мягкости и заботе, которую выпускала мамочка. Чтобы она пожалела и приласкала, а Мартин поправил очки и сказал, что все это не просто так, но все же к лучшему, и наверняка из этого можно было вынести какой-то, несомненно, очень ценный урок.

А наступившая ночь была безмолвна. Сынок метели набирался сил, а, может, решил улететь в другой город и повеселиться немного там. Мама сидела рядом и молча молилась, и Томми, чтобы не расстраивать ее слишком сильно, тоже сцепил ладони вместе, сел на колени на кровати и закрыл глаза. Погружаясь в дрему, он размышлял о том, что каждому снегопаду можно дать свое собственное имя и раз в какое-то время, например, каждый четверг, радоваться и говорить нечто вроде: «Мама, посмотри, это Никки вернулся!». А затем выбегать на улицу и встречать доброго приятеля крепкими объятиями. Должно быть, тогда снегопаду было бы приятнее, и он не буянил бы так, как делал это сынок метели в тот роковой день. Том мелко дрожал без одеяла, громко кашлял и оставлял сопли в мамином платочке, который она пожертвовала ему без каких-либо сожалений. Мысли совершенно не поддавались никакому контролю, и малыш с трудом осознавал их. Под вечер болезнь всегда становилась лишь сильнее, и только самый сладкий и самый крепкий сон могли защитить от ее хищных лап. Томми поскуливал от холода, укрывшись под одеялом и поджав под себя ноги. Его ночник в форме солнышка тихо жужжал, подобно сонной мухе, и до того этот звук был назойливым, что у Тома даже в висках заболело.

Клэр принесла еще сладкого молока и протянула сыну маленькую круглую коробочку, в которой пряталось самое настоящее ценное сокровище. В ней практически доверху лежали любимые леденцы, небольшие карамельные шарики. Однажды летом, от души облизав один такой леденец, Томми положил его под дерево, где по земле носились муравьи, и с улыбкой наблюдал, как они облепливают этот поблескивающий на солнце этот сахарный кусочек золота. А потом, подталкивая леденец лапками, муравьишки понесли его в свое муравьиное королевство и этим наверняка обогатили свой народец. Вот бы сейчас выбраться и отыскать их всех, думал Том с грустной улыбкой. Можно было бы угостить их еще раз, или даже попробовать съесть их? Даг говорил, муравьи кислые на вкус. А если накормить муравьишку леденцом, станет ли он таким же сахарным? Отчего-то Том был не готов искать на этот глупый вопрос ответ. Он крепко обхватил руками коробочку и ни за что не соглашался отдать ее маме обратно. Завтра утром все сокровище можно было бы пересыпать в мешочек и поиграть в богатого шерифа, а пока… Пока следовало получше спрятать его от всяких разбойников. И одному из этих самородков надежнее всего было бы под щекой, с важным видом заключил Том, и захрустел леденец на зубах.

Мама отошла и вернулась с пятнистым шерстяным одеялом в руках. Когда оно укрыло собой всего Томми, он почувствовал себя маленьким мышонком, на которого села сова и вот-вот грозилась проглотить его целиком. Оно кололо скрывающую леденец щеку, не способное добраться ни до чего другого, ведь малыш был защищен другим, мягким, хоть и не слишком теплым одеялом. Однако вместо возмущения Том тихо покашлял в кулак, после чего обнял себя, сжавшись в позе эмбриона. Мама с нежностью посмотрела на малыша, осторожно проведя рукой по утонувшему в перьях совы тельцу. И все же боли и усталости в ее взгляде было несоизмеримо больше. В какой-то момент Томми решил даже, что эта нежность оказалась лишь плодом его наивной фантазии, ведь мама в ту же секунду виновато опустила глаза и зарыдала.

— Какая же я глупая и слабая… Ты никогда меня не простишь, — прошептала она в ту ночь, и эти слова еще долгое время не могли забыться. Но Том больше не плакал. Его голова и сердце были пусты в тот самый миг.

Когда Том закрыл глаза, чтобы свет от ночничка не вызывал такую боль, мама все еще всхлипывала. Однако в какой-то момент, точно в тот вечер их страшной ссоры, его маленький мирок застыл от внутреннего трепета, ведь мама запела сосредоточенно и тихо. Любимая его колыбельная от дорогой, как будто бы прежней, мамочки. Мягкий голос, наполненный лаской, пробрался в самую душу и пробудил то, что Томми так старательно в себе глушил. Все забудется, все наладится, повторял он про себя утешающие слова. Он посмотрел на маму. Ее пухлые, сухие губы дрожали, на щеках остались мокрые следы. Как же сильно Тому хотелось поцеловать эти соленые щеки и почувствовать на себе нежность этих губ, самых родных и любимых. Но в ту ночь он не шевельнулся, не поднялся с кровати, не в силах выбраться из-под крыла полосатой совы. Только сильнее сжался, закашлявшись и едва не задохнувшись.

Он обязательно простит. Не сегодня, но, может, в другой день. Когда болезнь будет не так сильна, когда любовь одержит вверх над обидой. Обязательно. Колыбельная лилась по комнате, унося Тома в далекие миры. Этот день неминуемо таял.

Прошу, уложи меня в постель

И погаси свет.

Опусти руки, подай мне знак,

Придержи свою ложь.

Ложись рядом со мной,

Не вслушивайся в мои крики,

Похорони свои сомнения и усни.

Пойми, что я

Всего лишь

Плохой сон.

* * *

Том проснулся на ковре в гостиной, где и уснул этим днем, так и не дождавшись встречи с мамой. Едва открыв глаза, он почувствовал холод, пронизывающий все его тело, и в особенности левую ступню. На груди он почувствовал что-то очень противное и липкое, и в этом же нечто оказались обе его кисти. В комнате по-прежнему мерцали разноцветные огни от гирлянды на елочке. Фонарный свет, пробивающийся сквозь окно, разрезал темноту тонким, но очень острым клинком. Поезд проехал подле правой ладони — она лежала совсем близко к пластмассодорожным путям и рисковала остаться инвалидом, если бы Том не убрал ее подальше, медленно присев, пытаясь тем самым разогнать навалившуюся дрему. За окном снежные хлопья метались из стороны в сторону — ветер их не щадил, он рвал и метал, точно дикий дверь подушку в собственной пасти.

К Тому постепенно возвращались воспоминания прошедшего мимо дня. Он наконец понял, что липкая субстанция на кофточке и ладонях — это переваренная морковь, выпавшая из животика дракона-кастрюли, когда он — Том — повалил его и себя на пол. Мешочек прятал в себе последний леденец. Малыш осмотрел еще раз комнату и с трудом сглотнул образовавшийся в горле ком. Ком страха и необъятной тревоги. Матери рядом по-прежнему не было.

Матери не было. Том еще раз прогнал в голове эту мысль, чтобы точно убедиться в этом. Может, он все еще спал? Но во сне ты обычно не чувствуешь холода, и никакая морковь не липнет к рукам. Том глухо закашлялся. В животе заурчало. Дикий монстр внутри был голоден, он бы точно не отказался сейчас от огромного куска пиццы с колбасой и сыром. Томми неуверенно поднялся, посмотрел в сторону лестницы. Если бы мама уходила из дома утром и вернулась, пока он спал, она наверняка разбудила бы его, хлопнув входной дверью. Но могла ли она сделать это так тихо, что его хрупкий сон не рассыпался, точно карточный домик? Томми глубоко задумался, какая могла быть причина, почему она до сих пор не сидит здесь и не смотрит телевизор.

В последние дни мама много плакала и молчала, а если не молчала, то молилась. Он сам слышал не раз, как она, опустив голову на сцепленные в замок руки, что-то шепчет, думая, что он уже спит. Единственное, что сумел он разобрать в одну из ночей, полных бреда и жара, было нечто наподобие мольбы о спасении и прощении. Томми не забыл этого, потому как обида уколола его в тот самый миг под бок, и он стиснул зубы. Она просила прощения не у него. Хотя и перед ним постоянно извинялась. Но все равно злость тогда казалась ощутимой. Теперь же в груди Тома разрастался самый настоящий страх, что мама бросила его раз и навсегда, хлопнув дверью, пока он спал еще ночью, и так и не пришла. Но, если она все же спала… Значит ли это, что она могла быть все еще в своей комнате? Настолько устала, что сама заболела? Или заразилась?.. Том ведь совсем не беспокоился, когда так громко кашлял и даже не прикрывал рот ладонями, как мамочка учила еще осенью. Он, наоборот, старался кашлять так, чтобы она в очередной раз убедилась, как ему плохо. Томми прислушался. Кроме урчания собственного живота и тиканья часов он более ничего не слышал, никаких признаков простуды у мамы. Может, она думала, что он спит, и не хотела будить, поэтому и старалась быть как можно тише? Да и дверь в ее комнату была закрыта утром…

Томми поежился. Темнота, рассекаемая фонарем с улицы и гирляндой с елки, сдавливала легкие и топила в себе. Страх рос, и чем сильнее он становился, тем чернее Тому представлялась эта темнота вокруг него, и тем зловещее казались мигания красным и зеленым цветами справа сзади. Если мамочка была дома, она была в своей комнате. Значит, чтобы проверить это, нужно было пройти к ней туда, постучать и забраться в кровать, уворачиваясь от сопливых платков, залезть под одеяло и крепко-крепко обнять. Томми зажмурился, обхватив себя руками. Никакого монстра наверху нет, даже сейчас, когда стало темно. Никто не нападет и не схватит, никто не украдет. Папочка говорил, что в доме никакой монстр не доберется. Том согнулся в кашле. Он прерывисто хватал губами воздух и вновь разрывался от боли в груди. А когда все стихло, долго пытался придумать, что же делать теперь. Малыш нащупал в мешочке последний леденец, покрутил его пальцами через ткань. Может быть, стоило отдать его мамочке, если она заболела?.. Но что, если она вообще не там? Да и леденцы она не так любит. Томми покосился на елку. Эх. Все сахарные трости остались висеть на самой верхушке. Дотянуться до них было просто невозможно без табуретки. Малыш машинально потянулся рукой к ушибленному днем затылку. Нет, сегодня залезать он точно никуда больше не собирался.

Засунув мешочек обратно в карман, Том осторожно побрел в прихожую, ведь там выключатель находился достаточно низко, и до него можно было добраться. Однако, лишь ступив вперед, он услышал оглушительное шипение внизу. Ой! Малыш настолько ушел в свои мысли, что совсем не заметил под собой пластмассоводорожные пути, и в его ногу врезался поезд. Как хорошо, что теперь там не было ни одного пассажира и никто не пострадал! Обернувшись, Томми взглядом зацепился за фигурки полицейского и индейца. Их приключение так и не завершилось. Точнее, последняя концовка оказалась слишком трагичной, чтобы ее допустить, но у Тома не было времени сесть и придумать что-то более радостное. Он тяжело вздохнул, позволяя сердцу сбросить напряжение и страх. Все наладится, да. Стоило верить папе. Наклонившись, Том схватил лейтенанта и прижал его пластмассовую фигуру к груди. В трудную минуту следовало полагаться на верного напарника. И не то чтобы Томас дрожал от мысли, что ему придется ступить в густую темноту наверху… Нет, полицейский был нужен, чтобы в случае чего прикрыть спину, не более.

В прихожую Том пробрался, крепко зажмурившись и едва не стукнувшись лбом в стену. Одной рукой он прижимал к себе игрушку, а другой проверял пространство перед собой. Увидеть страшные зеленые (или желтые) глаза чудовища и хищный оскал было для него настолько невообразимо, что он только и делал, что отгонял пугающие мысли. Мелкая дрожь пронизывала его конечности. Том старался кашлять максимально тихо. А когда он открыл глаза, то быстро проскочил вглубь коридора и нащупал заветную кнопку. Пространство озарилось светом, и Томми не мог не выдохнуть с облегчением. Малыш остановил взгляд на лестнице, и сердце замерло в тревоге. Он неосознанно укусил себя за губу, неуклюже потоптался на месте и усмирил журчащего в животе монстра. Мама… Прошу, подай знак, что ты там, взмолился про себя Том. Но дом ответил ему тишиной, и лишь в гостиной неизменно тикали часы.

Отдышавшись, малыш выпятил грудь вперед, как самый настоящий супергерой, и это придало ему смелости. Что бы ни ждало наверху, его сил хватит, чтобы одолеть любое зло. Его кофта по-прежнему была выпачкана в моркови, точно символ борца за справедливость, знамя на поясе и солнечном сплетении с запахом сырости. Наверняка это отпугнет чудовище и привлечет мамочку. О да. Том скромно улыбнулся. Она увидит и сразу бросится к нему, снимет с него пижаму и, охая, выскажется, какой же ее маленький Томми грязнуля. Не волчонок, а самый настоящий поросенок, вот кто! Малыш просиял. Да, мама так и скажет. И они наконец простят друг другу все обиды. С этой мыслью он придавил голой ногой первую ступеньку на лестнице. Наверху его ждала темнота, еще более густая и непроходимая, чем внизу. Ведь никакой свет из окна не прорезал ее насквозь, и только маленький мальчик со своим пластмассовым помощником рискнул бросить ей вызов.

Второй этаж встретил его скрипом половиц. Том унял дрожь в коленях и сглотнул. Как же его радовало, что боль в горле почти сошла на нет, и только скребущийся монстр заставлял его морщиться. Внезапная идея пришла малышу в голову, и он даже рванул в свою комнатку, поспешно включив на столе лампу. Высыпав на ладонь последний леденец, Томми с хитрой улыбкой запустил его в рот и коварно захрустел, проверяя эту малютку на прочность. Живот тут же возмутился, точно совсем ему не льстило, что в него запускают такую вкуснятину. Но Том гордо проигнорировал его, сгребая в охапку, прямиком к лейтенанту, все таблетки, ложку и бутылочку с сиропом. Если мама бросила его сегодня одного из-за болезни и даже не вышла, когда он шмякнулся на пол с таким страшным грохотом, то ей вся эта гадость ой как понадобится!

Том ухмыльнулся, стараясь не придавать значение тому, как дрожит в страхе сердце. Он окончательно избавлялся от сонного состояния и теперь находил в себе силы придумывать что-то радостное. Тяжело вздохнув, малыш прошагал в темный коридор. Он специально оставил за собой рассекающую монстра на кусочки полосу света, пробивающуюся через открытую нараспашку дверь. Том крепко прижал к груди все свои богатства и решительно постучал кулаком в дверь напротив. Ему страшно захотелось крикнуть: «Открывайте, почта!», лишь бы только самому рассмеяться и отпугнуть тревогу, обволакивающую его целиком, точно скользкий язык великана своей слюной. Том вспомнил вдруг, как долго стоял вместе с отцом на пороге дома и ждал, когда мамочка впустит их.

Малыш поджал губы. Она откроет. Сейчас она встанет и откроет. Том ненароком всхлипнул, повернув голову в сторону своей комнаты. Занавески были одернуты, и он видел окно беспрепятственно. Снаружи точно так же, как и тогда, стремительно атаковал все живое и неживое детеныш метели. Только теперь он вырос. И обозлился еще сильнее прежнего. Томми вновь настойчиво постучал кулаком в дверь и теперь уже подозвал маму к себе тоненьким голоском. Но по ту сторону не послышалось и шороха. Неужели она все-таки ушла из дома и так и не вернулась? Том закашлялся, едва не оплевав мокротой пол. Согнувшись пополам, он схватился за ручку и повис на ней, лишь бы удержаться и не упасть. И вдруг произошло нечто внезапное — дверь поддалась и приоткрылась. От страха малыш вздрогнул, отступил в неверии на шаг назад. Сердечко заколотилось в волнении. Проход в мамину комнату стал шире, и тьму, царящую в ней, прорезал свет лампы со стола Тома. И тогда он увидел на полу собственную длинную тень. А прямо под ней — ее. Свою маму.

Она лежала на животе, повернув к нему свое лицо. Коса растрепалась настолько, что даже длинные пряди из нее выбились и от ветра, созданного открытой дверью, взмыли в воздух, подобно ветвям молодого дерева — в разные стороны. Мама всегда заплетала волосы на ночь, чтобы они не лезли в лицо, не расползались по подушке, занимая столько места. А еще однажды Том по привычке вскочил на ее кровать и так придавил ее локоны, что она вскрикнула от боли и страшно выругалась. Должно быть, именно с той поры она никогда не изменяла своей привычке.

Рот был приоткрыт, как и всегда, когда она серьезно задумывалась о чем-то или волновалась, тихо дыша и успокаивая тем самым ритм собственного сердца. Ведь именно мама и научила Тома этому упражнению. Не нагружать слишком сильно сердечко и помогать ему — так она говорила, когда маленький Том плакал от тяжести в груди и одышки. Кому как не ей было знать, как плохо, когда сердце болит.

Глаза были открыты. Они неотрывно глядели на Тома с таким ужасом, что его собственная маленькая душа провалилась под фундамент их безмолвного дома и задрожала где-то там, за пределами его тела. Мама никогда не смотрела на него так. Даже тогда, когда они с Дагом принесли в дом огромную жабу, грязные и мокрые с головы до ног. Даже когда он сломал тот проклятый тостер, из-за которого она назвала его гадким мальчишкой, не заслуживающим подарка на Рождество. Даже когда они с отцом вернулись, вопреки ее собственному желанию выбросить сына из своей жизни раз и навсегда. Потому что это смотрела не она. Это смотрел кто-то чужой. Кто-то с ее с виду мягкими щеками и губами, ее длинной русой косой, в ее бирюзовой ночнушке. Кто-то, кто выглядел как мама, но не был мамой. Уже не был.

Отчаянный крик разорвал тишину в пух и прах. Крик звучал в маминой комнате, коридоре, комнате Тома, внизу, на кухне, в гостиной, прихожей, под елкой, кроватью, диваном, маленьким красным поездом. Крик звенел в ушах и жег слизистую в горле, разрывал голосовые связки и барабанные перепонки. Тома окатили из огромного ведра ледяной водой. Холод прожег его насквозь. Он чувствовал, как по лицу стекают горячие струйки. Тело пронзило судорогой. Послышался лязг ложки, глухо шлепнулся лейтенант на линолеум. Банка сиропа тяжело упала Тому на ногу, и он дернулся, и на мгновение крик обернулся воплем. Он упал на колени, шлепнувшись ладонями об пол, и в глаза вдруг ударил свет лампы. Том рванул прочь, оглушительно хлопнула сзади дверь. А через несколько минут он очнулся, обнаружив себя под одеялом, зажимающим себе рот обеими ладонями и захлебывающегося от слез. Приступ кашля привел его в чувства.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — наконец язык начал его слушаться, и наружу вылилось что-то кроме слюны, мокроты и молока вместо обеда. — Ааааа!

Он впился пальцами в собственные волосы и сжал их в кулаках так, что застонал от боли. Он мелко и часто дышал, продолжая вопить, как только в легких собиралось побольше воздуха. Том безнадежно задыхался. Его сердце рвалось на части, обливаясь кровью. Он метался из стороны в сторону, поворачиваясь в секунды с одного бока на другой и обратно, тщетно пытался прийти в себя и снова кричал. В один миг он с грохотом свалился на пол, и оглушительный стук в мозгу поставил жирную точку в этом жутком отчаянии.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Том вернулся в сознание. Время остановилось и будто перестало иметь какое-либо значение. Его горло отзывалось хрипами. За окном разбушевалась метель. Ее бешеный вой пробудил в Томе ужас, ставший первым чувством, выдернувшим его из лап обморока. Мелкая дрожь прошлась по телу. Том был покрыт холодным потом с головы до ног. Слезы застыли следами на щеках. Он лежал на полу и не мог пошевелиться. Глаза смотрели на него из комнаты напротив. Ни одна мышца не напряглась, чтобы встать или подвинуться, отвернуть от жуткого взгляда голову. Том стал точно как мама. Только он хоть что-то ощущал. И хотя бы моргал, в отличие от нее.

Он не мог понять, что заставило его согнуть пальцы на руке, и как долго он лежал без движения. В какой-то миг его сердце настолько взмолилось о помощи, что Том не посмел не подчиниться разрывающей его боли. Малыш медленно повернулся на живот, подтянул к нему колени и обнял себя. Сделал глубокий вдох, как учила мама. И глубокий выдох. А затем повторил еще столько раз, сколько потребовалось, чтобы онемение ступней наконец спало. Не исчезло до конца, не успокоило Тома, но хотя бы просто позволило ему подняться. Он остановил свой невидящий взгляд на матери. Она была не в себе. Это был чужой человек. Ее нужно было привести в чувства. Вернуть мамочку обратно. Ее нужно было спасти. Позвать кого-нибудь на помощь. Том глухо застонал. Наконец его голова разродилась мыслью. Наконец он ощутил, что значит быть живым. И безмолвно расплакался.

Том брел к коридору, медленно ступая трясущимися ногами, сжимал руками свои плечи и неотрывно смотрел в пол. А, выбравшись из комнаты, смог даже заметить, как откололся кусочек от двери и теперь валялся на полу. Он так сильно хлопнул ей, когда сбегал, что даже и не обратил внимание, как она лишь ударилась и отскочила назад, не застряв в проеме. Наверняка это ужасно испугало маму, если она только могла еще слышать. Слезы падали вниз одна за другой. Тень вновь накрыла мать, и тонкие ноги Тома замерли на месте в двух шагах от ее тела.

— Я боюсь, мама, — язык вновь позволил ему говорить, и Том взмолился, дрожа всем телом как от проливного дождя. — Перестань, мама, я боюсь.

Том глубоко дышал, болело охрипшее горло. Он зарыдал. Закрыл лицо руками и наклонился вперед, чувствуя, что ноги его почти не держат.

— Я боюсь…

С мамой случилось что-то невообразимо страшное. Том не знал, что именно это было за состояние, и ужас, что испытывал он в эти мгновения, шел откуда-то из глубины его нутра. Он точно чувствовал это, точно понимал, что этого не должно быть. Ни с его любимой мамочкой, ни с папочкой, ни с Дагом и маленькой Пегги, ни с ним самим. Никогда. Откуда — он не мог себе вообразить. Но сердце бешено колотилось, а слезы стали ему неподвластны. Том поднял взгляд в окно. Снаружи светила растущая луна, и жуткие завывания ветра были подобны волчьей песне, и ничего приятного в ней не было и не могло быть. Снег валил на землю стремительно, со свистом, и эта бешеная пляска снежинок в вихре шокировала и отталкивала. К Тому постепенно возвращались все чувства. И в нос ударил запах. Том сделал неуверенный шаг вперед, испуганно посмотрел на нижнюю часть тела мамочки, ведь до этого его скрывала кровать. Вдруг он весь внутренне содрогнулся, резко закашлявшись до удушья и, отвернувшись, вылил на пол все содержимое своего желудка.

Застонав, Том вытер рот. Никогда ему еще так сильно не хотелось провалиться сквозь землю от стыда и страха. Его сердце разрывалось от боли, губы безмолвно взывали о помощи, лицо корчилось в рыданиях. Мамочка, наконец подумал Том. Мамочка, милая, пожалуйста, встань. Он вновь посмотрел на нее. И хрипло закричал от отчаяния, пронзившего стрелой его насквозь. И тогда ноги не выдержали, и повалили его слабое тело на пол подле матери.

Это сон, это только плохой сон, дрожащими губами шептал Том, прижимая к груди руки и глубоко дыша, в попытках пережить еще один приступ. Совсем скоро он откроет глаза и увидит перед собой другую мамочку — растерянную, напуганную, но такую родную. Она взволнованно потянется к нему, проведет ладонью по лицу и скажет: «Ну что ты, маленький, это только кошмар». Точно, так и есть. Она никуда не уходила, он не бродил по пустому дому и не ронял на себя дракона-кастрюлю. Все это только приснилось. Томми повернулся на бок, откашлявшись. Пальцы сами потянулись вперед и коснулись недвижимого лица.

— Эт-то сон… — рыдая, прошептал он ей. Пальцы прошлись вдоль носа, остановились на щеке. И Том только сильнее ужаснулся. Мама остыла. Ледяная. Твердая. Это не могла быть она. Мама никогда бы не… Она всегда говорила, что ходить под себя — плохо, и это делают только совсем несмышленые малыши. А глаза… Вблизи глаза казались засохшими, помутневшими и абсолютно слепыми.

— Мамочка… — дрожащей рукой он погладил ее лицо и оставил на нем следы от моркови. Несколько слез скатилось по скуле на пол, и он сглотнул ком. Язык слушался его отвратительно. Сознание оставалось спутанным, точно как во сне, но запах, этот запах разбудил бы любого. Том едва справился с приступом тошноты. — Я тебя спасу… И мы вместе проснемся…

Пожалуйста, помогите, кто-нибудь, думал Том, еле шевеля пальцами ног от онемения, сплетенного его сердечком, точно гусеница собственный кокон. Он растворялся в пространстве, словно его тело исчезало, становилось вялой кашицей или вовсе желе, не способное на движение. Том едва дышал. Каждый вдох был окрашен болью в груди, да такой, что даже стоны обернулись пыткой, а не облегчением. Сон не кончался. Сон растянулся на тысячи секунд, и Тому казалось, что каждую он может не только посчитать, но и почувствовать, потрогать, будто это лоскуток ткани, очень хрупкий, очень нежный. Из последних сил он повернулся на живот и поднялся на колени. Ладони еле ощущали пол под собой, они потеряли эту способность вместе со ступнями, затекшими и как будто ватными. Я не могу укрыть ее одеялом — отчаянием пронеслась эта мысль в голове крошки Тома, и губы задрожали от надрывистого стона. Не могу укрыть ее одеялом, чтобы она согрелась и поправилась. Он смахнул рукой слезы с лица, хрипло откашлялся, схватившись за горло от резкой боли внутри и, стиснув зубы и затаив дыхание, наклонился к матери и коснулся губами ее холодной щеки.

— Я тебя спасу, — прошептал Том напоследок и медленно, постоянно останавливаясь на передышку, выполз из комнаты на четвереньках и даже не взглянул в сторону своего напарника, распластавшегося на полу.

С лестницы Том спускался целую вечность. Цепкими пальцами он впился в перила так, как не впивался в родного отца, когда ледяной ветер обдувал их со всех сторон, стоящих на крыльце. Он то и дело перехватывал их чуть ниже и пересаживался с одной ступени на другую, и все думал о том, как не выдержит и покатится кубарем в объятия чудовищу. Хоть на первом этаже и брезжил свет — Том больше не чувствовал той хрупкой безопасности, что он пытался себе внушить чуть ранее. И все же он справился. Не свернул себе шею и не сломал ноги, когда закашлялся до рвотных позывов и слез. Уцелел, пусть и стонал от боли в груди и дышал, казалось, одними усилиями воли. Перед глазами было мутно, голова, не прекращая, кружилась, и его не стошнило, должно быть, только потому, что больше нечем было. Желудок был пуст, как и мешок с леденцами, как и черепная коробочка с мыслями.

В прихожей он едва стоял на ногах. Это было необходимо, чтобы сдернуть с вешалки свою красную курточку. Том едва дотягивался до рукавов, и именно за них он и дергал, когда, поддавшись, петелька порвалась, и малыш рухнул на пол. Так он и лежал несколько минут в попытках отдышаться. Тому было страшно смотреть на собственные руки. Наверняка уже поголубевшие, они пробудили бы в нем новую стихийную волну ужаса, и уже ничто не спасло бы его и мамочку. Сон закончится, обязательно закончится, старался он подбодрить себя. Нужно только добраться… Найти помощь. Том не позволял себе рыдать, он стирал кулаком сопли и всхлипывал, но, сквозь мучения, натягивал на себя куртку.

Через пелену перед глазами Томас смотрел вверх, где на шкафу лежали шапки с варежками, и думал, как же он хочет спать. Можно ли хотеть спать во сне?.. Том боялся задаваться такими вопросами. Он кое-как натянул на себя поверх пижамы штаны, мирно греющиеся на батарее, и в какой-то момент даже понял, что его вновь бьет озноб; ощутив тепло на коже, Том покрылся мурашками. Когда же он посмотрел на свои ноги, одну из которых чудом запихнул в сапог, а другую, что потеряла носок в бою с морковью, оставил совершенно голой, синеющей и немеющей, зажмурился и вновь заплакал. Рукавом куртки стер горячие дорожки из слез и пролез и во второй сапог, больно натирающий и до чесотки колючий внутри. Пальцы не были в силах застегнуть молнию до конца — ни на обуви, ни на куртке, ни на штанах. Том чувствовал себя снеговиком — замерзшим и одновременно с этим подтаявшим, совершенно неповоротливым и толстым. Он был не в силах думать что-то лишнее — слезы капали на пол, а сам тщетно пытался сделать хоть шаг и не повалиться без чувств.

Скрипнула дверь и тут же захлопнулась за спиной. И в то же мгновение крошку Тома сцапал в свои коварные руки некогда маленький, но озлобленный, а ныне повзрослевший детеныш — сын Метели. Подхватил точно снежинку и понес прочь с крыльца, по ступенькам в свежие сугробы. Томми насилу сопротивлялся, но пронзительный холод сковал его тело прочными цепями, и он жалобно скулил, плененный и ослабленный, оглушительно кашлял, но чувствовал лишь то, как надрываются его горло и барабанные перепонки, сам же звук затерялся в жестоком свисте и вое. Колючий снег врезался в его лицо и ладони, которые он выставил вперед, чтобы хоть как-то защититься. В легкие проник ледяной воздух, и малыш ощутил, как растет могучая сила монстра внутри, как хочет разорвать его окончательно. Том еле перебирал ногами и рыдал, но продвигался вперед по засыпанной снегом тропинке, почти ничего не видя перед собой, до того непроглядным был снежный шквал.

— М-мама… Спасите… Мама… Мама… — беспомощно шептал он, шатаясь из стороны в сторону. Том трясся, словно потрепанная листовка, приклеенная к хлипкому забору и полностью выцветшая на солнце; безликая, безжизненная, обезнадеженная.

Даг. Даг с семьей должен был уже вернуться. И именно за это знание старался ухватиться замерзающий Томас. Он захлебывался в кашле, а лицо онемело следом за ладонями — теперь, если упасть и дышать, только дышать, не станет легче. Оттого Том не позволял себе падать, пока не увидит лучшего друга и его родителей, а еще лучше — прежнюю мамочку, укрывающую его от всего зла на этом свете в своих объятиях. Нужно всего лишь пройти вниз по улице. Не упасть, не завалиться в снег, следить за дыханием, не позволить боли в сердце убить его. Спасти маму. Вместе проснуться. Снова радоваться печенью из коробки, делиться им с бездомными, дарить им фрукты и деньги, молиться на ночь и перед едой, обниматься, ходить гулять и говорить глупые вещи. Жить.

— Помогите!..

Том слышал, как скрипела калитка за его спиной. Калитка перед их домом, которую он оставил незакрытой. Как же холодно, сквозь слезы подумал он, и тихо посочувствовал ей — этот скрип был похож на стон, такой жалобный и робкий. Но нельзя было останавливаться. Ноги продолжали быть непослушными и постоянно путались между собой — сугроб на дороге стал подобен густой пене в молоке, такой же противный и навязчивый. Рябь в глазах вызывала тошноту, или же Томми только решил, что виной тому была именно она, но от резкого света фонарей он щурился, а вечно мелькающие перед глазами снежинки вызывали желание лишь отвернуться и крепко-крепко зажмуриться. Могучий сын Метели был безжалостен к ним всем, и губительнее всего была беспомощность перед его мощью. Томми молил его, чтобы все закончилось, ведь он продрог насквозь и теперь едва шевелился, а дом Дага был еще так далеко… Но ветер только сыпал ему на голову снег и сжимал горло и легкие своей ледяной хваткой, пока он, маленький и беззащитный, задыхался в рыданиях и кашле.

Когда он добрался до знакомого каменного забора, сын Метели разъярился сильнее прежнего — пронзительный вой оглушил Тома до звона в голове, отчего малыш сморщился, стиснув зубы и прикрыв онемевшими ладонями уши. Они горели, и это стало единственным, что сумели почувствовать с трудом сгибающиеся пальцы. Тем не менее Томми сделал еще пару шагов к калитке у дома семьи Дага, почти не поднимая ног. Они давно потонули в сугробах, и малыш даже боялся себе представить, сколько снега было в его сапогах. Но он не чувствовал ничего — только оковы на ногах, но все его тело было сковано, и даже ужаснуться не было времени и сил. Его сердце в волнении подскочило в груди, и Том сделал последний рывок и схватился обеими руками за оледеневший металл. В отчаянии подергал ручку, лишь бы только пробраться внутрь. У дома было темно — в фонаре сгорела лампочка, но мистер Бёркл, видимо, не успел никому об этом сообщить. В окнах также было темно, и в голову Тома начинало приходить страшная догадка. А потом… Дверца просто не поддалась. Даже когда малыш навалился на нее всем своим весом, когда потянул изо всех сил на себя и, наоборот, оттолкнулся, она не двинулась с места. Она была заперта.

У Тома подкосились ноги. Заперта. Заперта! Ну конечно, они еще не вернулись. Том застонал, опускаясь перед калиткой на колени. Металл оставил обжигающий след на ладонях, и малыш, всхлипывая, посмотрел на них. Фонарь у дома напротив был бледен и холоден, он не сумел бы осветить тело Тома полностью, и все же фантазия в красках рисовала эти посиневшие, скрюченные веточки. Мама лежала там одна, и теперь он растерял остатки той надежды на спасение. Томми тоже был один — один против свирепого ветра и снегопада, против собственного ужаса и беспомощности. Маму не спасти, подумал он и завопил, пока горло не надорвалось от приступа кашля.

Том лег на живот — силы покинули его, и малыш только стучал зубами от пробирающего насквозь холода и осознания, что он никак не может проснуться. Сейчас самое время очутиться в своей постели, вздрогнуть, заплакать и потянуть в матери руки, чтобы она обняла. Но вместо этого Том старался делать вдохи и выдохи, при этом не стонать от боли в груди. Перед глазами стоял образ мамочки — она там, такая твердая, холодная и страшная, и он ничего не может сделать. Слезы топили снег под ним, лицо горело от колючего мороза. Его глаза упорно закрывались, и в какой-то миг Том не сумел воспротивиться этому порыву. Все наладится — услышал он вдруг голос отца в своей голове и поджал губы. Самое время… Проснуться. Просыпайся, Том, просыпайся. Так отчаянно он пытался внушить себе эту мысль. Но этот день улыбался ему, и губы его кривились в издевке.

* * *

— Том, подожди меня немного здесь.

Клэр отпустила руку Тома и поспешила отойти в магазин, что стоял неподалеку. Ее тело покрылось мурашками сразу же, стоило лишь потерять из виду красное пятнышко, заслоняемое толпой. И Клэр прекрасно осознала — это не из-за мороза. Мысли сжирали ее больше недели. Больше недели она варилась в этом котле, прокручивая в голове диалог с отцом Тома. С сыном они были неразлучны, и оттого только более мерзко и скверно она чувствовала себя. Больше недели взаперти с маленьким демоненком, оставшимся без внимания друга, а значит — целиком переключившимся на нее. Клэр плакала каждую ночь. В своем страдании она была одинока, Бог, казалось, оставил ее гнить заживо. После приступа Тома Клэр все больше думала о том, что есть правильно, а что неправильно на этом свете, и вольна ли она решать, как ей поступить. Том постоянно грустил — оно и понятно, ведь папочка не дал о себе знать. Папочка не посмел больше звонить, отвечать за свои гадкие слова, сказанные в ту отвратительную ночь, в ночь рождения Спасителя. Именно с той ночи Клэр начала думать, как же сильно она жаждет провести следующее Рождество в одиночестве, уверовав в то, что она не брошена в своем несчастии.

Клэр набрала полный пакет продуктов. Теперь стоило заплатить за все, выйти на улицу и отправиться домой, ведя за руку маленького губителя ее души. Она прошла мимо прилавка с конфетами и впервые за долгое время ничего — ничего! — не взяла оттуда. В этом больше не было надобности. Капризы Тома остались при нем, там, на улице, возле телевизоров. Он так обожал пялиться в экран, пока Дуглас не заявится в их дом. Клэр про себя усмехнулась. Бог не посмеет ее осудить. Он сам толкнул ее в эту пропасть. Она вышла из магазина и более не оборачивалась в проулок, где остался стоять Том. Впервые ноги понесли ее прочь с такой легкостью. Впервые она почувствовала себя такой свободной, окрыленной мимолетной эйфорией. Нужно всего лишь уйти. Всего лишь уйти, и эта жизнь наконец обретет смысл. Она всего лишь последовала знаку. Том не погибнет. Том будет в порядке. Том во власти Господа, Он не покидает никого и никогда — так говорил Мартин неоднократно, так что пусть наконец отвечает за свои слова! Пусть Он теперь обратит свою милость на них и рассудит, что истинно, а что ложно. Пусть о нем позаботятся хорошие люди. Пусть они оба будут счастливы. Пусть вся эта боль уйдет. Нет, не так. Пусть эта боль останется стоять перед телевизорами, а она сама уйдет и никогда больше не подберет ее себе. Пусть страдания наконец прекратятся!

Впереди начиналась набережная. Подумать только, ведь здесь все началось. Клэр отдалась воспоминанию точно взошла под водопад — теплый, безобидный поток. Сколь же мучительно было бремя, что породило это место, эта встреча. Как он был нелеп в тот день и невнимателен, с самых первых его слов было понятно, что он не умеет разговаривать с женщинами, но так старается. Он стал для нее совершенно другим миром, и как же хотелось стать в нем своей. Привнести в него больше света и тепла — она чувствовала, как же холодно там, в его мире, и как же сильно он сам жаждет наконец обогреться. Как все могло зайти так далеко?.. Как удалось ей потерять разом все и остаться пустышкой, пылью, что разносит ветер по набережной. Том не должен был быть никогда.

Клэр смахнула снег с лавочки и опустилась на нее, положив пакет с продуктами рядом. Ее глаза краснели постепенно, лицо морщилось словно бы от холода с того самого момента, как она зашагала прочь. Ее маленькое проклятье, ее огромное несчастье. Он всегда так нежно улыбался, когда она пела. Всегда так нелепо смеялся над собственными проказами. Но был совершенно не управляем в своих капризах. Клэр подумала вновь, что никогда бы не справилась, никогда это испытание не обернулось бы для нее радостью. Все бессонные ночи, все оглушающие крики и плач. Как же много всего этого было! Теперь нужно только не оборачиваться, не возвращаться. Он не был нужен ей, не был нужен отцу, не был нужен никому. Но он будет счастлив. Бог о нем позаботится. Бог знает, что делает. Бог…

Клэр согнулась, закрыв лицо руками, и заплакала. Бог чуть не убил его в ту ночь. Он хотел, чтобы это произошло, хотел ведь, хотел? Чтобы, когда Рик позвонил, она, рыдая, сообщила ему, что их сын умер. Его маленькие ножки были бы синими, как и руки, как и лицо, когда она, глотая слезы, говорила эти страшные слова. А теперь… Теперь она не в силах даже улыбнуться? Просто уйди домой и не возвращайся. Выбрось поезд в сугроб, там ему самое место. Не думай о нем, он всего лишь испытание, и ты нашла выход. Пожалуйста, не думай. О нем позаботятся более хорошие люди, чем ты. Такая мать ему не нужна. Пусть теперь все встанет на свои места. Пусть теперь внутри проснется хоть какая-то радость!

Клэр вытерла слезы. Он так не любил оставаться подолгу один. Даже когда утром просыпался, всегда бежал в комнату и так активно прыгал в кровать, что даже матрас скрипел. Однажды он бы точно получил пружиной в ногу или задницу — и так разревелся бы, что у нее вновь завяли бы уши. Он и сейчас, должно быть, плачет. Наверняка уже заволновался и думает, куда себя деть. И кричит, непременно кричит. Он так напуган. Клэр прижала к груди руки. Почему эти мысли были столь мучительны для нее? Почему так жутко становится от представления, что к нему кто-то подойдет и посмеется. И скажет: «О, ну все, мамка наконец тебя бросила?». Почему ее щеки так загорелись от стыда, почему в глазах появился ужас? Господь снова был недоволен?.. Клэр укусила себя за губу. Пусть страдания закончатся. Пусть этот ребенок уйдет из мыслей, пусть все вернется назад. Пусть ее сердце снова будет способно любить, а радость и смех наконец станут ее собственными, а не чужими эмоциями, которые испытывает кто-то другой, кто-то, кто проживает эту жизнь вместо нее.

Клэр отчаянно хотела жить. Но слезы скатывались по лицу одна за другой, когда перед глазами она видела мальчика в красной куртке, который, рыдая, звал ее и просил вернуться домой. В какой-то момент ее дрожащие ноги подняли ее напряженное тело, и она смогла сделать неуверенный шаг обратно. А затем еще один, и еще несколько робких шагов к магазинам. А потом она внутренне содрогнулась, точно только теперь ее глаза открылись, а душа закричала от страха и осмысления, что она натворила. И тогда Клэр сорвалась на бег, не слушая, как Бог и прохожие отпускают в ее сторону ругательства.

Телевизоры смотрели на нее сквозь стекло витрины. Людей было до омерзения много в сегодняшний день. А ветер усилился, хоть на набережной он был суровее и холоднее. Снег опускался на землю стремительно, и мокрое лицо, казалось, привлекало снежинки гораздо больше, чем те постные серые лица.

— Том! Том! — закричала Клэр в толпу, но никто не отозвался. Красное пятнышко исчезло с того места, где она его оставила. И тогда ее сердце замерло от испуга. Его больше нет. Его нет. Его нет!

— Простите, вы не видели мальчика, он здесь стоял? Такой низенький, в красной куртке. Нет? Вы не видели? П-пожалуйста… Я ищу его. Он был здесь. Пожалуйста, помогите мне найти его. Он невысокий, в белой шапке. Совсем еще маленький, в красной куртке. Пожалуйста, вы не видели мальчика в красной куртке?.. Он был тут, один, смотрел на телевизоры. Я-я… Я отошла ненадолго. Здесь был мальчик… В красной куртке. Вы не видели мальчика в красной куртке? Том… Его зовут Том. Пожалуйста, постойте… Вы не видели здесь мальчика в красной куртке?..

* * *

В какой-то миг, или ему лишь показалось, Томас почувствовал свет, бьющий сквозь закрытые веки — словно бы луч, идущий от ласкового солнца. И тогда услышал он странный шум, будто треск снега под ногами. Он немощно открыл глаза, застонав. Но увидел лишь поток холодного света, рассекающий жестокий снегопад. А потом были только голоса, которые тяжело было узнать в искажении.

— Тебе не показалось, там точно что-то красное.

Снег хрустел все ближе и ближе, и Томми поморщился, слыша этот противный звук. Но в один миг вновь это прекратилось, и только странный гул в голове разрывал тишину наравне с его жалобными стонами.

— Дай посмотреть! Папа, это… Том?..

— Черт! Даг, живо в дом. Вот ключи, быстро открывай дверь. Проклятье, Даг, не смотри! В дом, быстро!

— Пол, что там?..

— У этой идиотки совсем крыша съехала, вот что! Господи… — Том почувствовал, как его тело поднимают в воздух и с трудом открыл глаза. Он тут же закашлялся, и боль в груди разразилась подобно грому по всему телу. Вдруг большая рука провела по его волосам, стряхивая с них снег. Часть снежинок завалилась за шиворот, и Томми вздрогнул, хоть кожа с трудом ощутила этот внезапное прикосновение. — Сейчас я занесу тебя в дом, Томас. Маме нужно внимательнее следить за тобой, если она не хочет, чтобы ты превратился в эскимо.

— Н-не могу… Ды… дышать…

— Марта, неси Пегги в дом и вызывай сразу врачей! Пока до этой дойдет, что происходит, мальчику может стать хуже. Сейчас, Том, мы тебя согреем.

— М-мама… М-мама… Я… С-спасите… М-мам…

— Сейчас станет теплее, вот так, не бойся, — в лицо по-прежнему бил свет, но теперь он словно изменился, действительно «потеплел» и обогрел, ведь постепенно Том ощутил, как горит его кожа на лице и руках. Вскоре он перестал чувствовать ту тяжесть одежды, что тянула его к земле. Вдохи и выдохи стало делать немного проще, и вместе с этим облегчением усилилась боль. — Сейчас мы сходим за мамой и дождемся доктора. Только ты смотри на меня, Том, хорошо? Не закрывай глаза. Все наладится, слышишь? Том? Ты слышишь меня? Том?.. Том?!

Мыльные пузыри взмыли в воздух. Их полет был плавен и спокоен, они парили над койками: сперва поднимались к потолку, а затем медленно опускались, точно что-то тянуло их вниз. Впрочем, все они неминуемо лопались один за другим, где бы в пространстве ни находились. Том равнодушно наблюдал их участь. Во всяком случае, Рик надеялся на то, что он смотрит на них, а не в потолок. Сын некоторое время почти не моргал, но со временем, казалось, увлекся и начал провожать этот мыльный жизненный путь пустым взглядом. Он лежал на спине и прижимал ладони к груди. Старался вчувствоваться в сердцебиение, догадывался Рик. Малыш нередко держал так руки. Но в последние дни особенно часто, словно боялся, что сердце остановится. Но внешне он более никак это не проявлял. Один пузырь подлетел так близко к лицу Тома, что малыш выпучил глаза и свел их к переносице, а потом так нелепо зажмурился и сморщился, когда в них попали брызги. И после так оживленно почесал нос, на миг превратившись в прежнего маленького мальчика. Рик с печалью следил за ним. И осторожно выдувал новую партию прозрачных солдат.

Койка Тома была полна игрушек. Здесь мирно лежал и слоненок — верный спутник в мир сновидений, и полицейский — достойный защитник от ночных кошмаров, и индеец — коварный похититель сладостей. Да, последний переключился с денег на что-то более съедобное, видимо, и в его жизни настали трудные времена. Том сам сообщил об этом Рику, когда тот принес из кафетерия пирожное с пышным кремом и кусочками шоколада сверху. Появился и кое-кто новый. Рик поглядывал время от времени, как сын присматривался к фиолетовому осьминогу с огромными глазами и длинными щупальцами и даже примерял ему роль нового злодея, пришедшего с морских глубин. Том вновь делился своими фантазиями, пусть робко и в незначительных количествах. Но Ричард ощущал, как внутри наконец появляется искренняя надежда, а не вымученные потуги мнимого оптимизма. Он боялся поверить, что его мальчик наконец перестанет быть тенью самого себя. Однако с утра Том не смотрел в сторону игрушек. Сегодня он снова плакал во сне.

Рик выдул еще одну компанию мыльных пузырей, словно бы столпившихся над койкой Тома, после чего они медленно разбрелись кто куда, как старые добрые друзья после встречи, каждый в свою повседневность, в свой маленький укромный мирок.

В палате погасили свет, последний на сегодня осмотр окончен. Наконец Рик остался один на один с Томом, а, точнее выражаясь, сам с собой. Он сидел на койке, оставленной ему в палате сына, и не мог найти себе места. Ему никак не удавалось поверить, что все это происходит на самом деле. Когда Рик ворвался в больницу, ни на что не обращая внимания, пока не увидел глаза, смотрящие в никуда, но полные слез, ему сообщили, что Том не спит уже двое суток. Малыш впал в беспамятство и горько плакал, погруженный в кошмар, но он не спал. Тогда на Рика обвалился шквал из жуткой правды. Клэр умерла. Ее тело нашли соседи, которые и обнаружили у ворот собственного дома его маленького мальчика. И именно благодаря им Том до сих пор не погиб. В это невозможно было поверить. И Рик не поверил, когда узнал. Слишком долго он размусоливал в своей голове, полной сомнений и страхов, насколько реален этот ужас. Это просто уловка, ловушка, говорил внутренний голос. Тупой параноик.

Рик поднялся и начал бродить по комнате. В попытках привести себя в порядок он был нелеп и неуклюж. Загнанный в клетку зверь, он рвался наружу, отчаянно искал выход и не понимал, что давно замурован. Сердце колотилось неистово, и сейчас Ричард позволил себе не вытирать поспешно пот с лица. Здесь было слишком душно.

Когда он увидел эти глаза, такие пустые и холодные, то внутри все перевернулось вверх дном. Его мальчик! Томми! Не он, а лишь блеклая тень, оставшаяся от него. Он оглушительно кашлял, задыхался, лихорадочно дрожало его тело, огненное от жара. Том не произнес и слова с момента, как Рик бросился к нему и крепко обнял, наплевав на свидетелей его искренности. Прошло уже больше девяти часов, и ничего не изменилось. Его беззащитный ребенок захлебывался в кашле, стонал и молчал, не в состоянии ни уснуть, ни заговорить. Он не видел своего никчемного отца, который не осмелился даже приехать по первому зову. Оставалось только догадываться, как он оказался в сугробе ночью, от чего он так быстро сбегал. И как он теперь переживет смерть своей несчастной матери.

Рик хотел взвыть от душащей его беспомощности. С его родным сыном приключилась такая беда, и теперь он никогда не станет прежним. Он был так же опустошен и слаб, как и Тиша в первые месяцы ее жизни в Вирионе. Да, пора была себе признаться, что твой ребенок окунулся в ад, от которого ты так хотел его оградить, сказал себе Ричард в ярости. Это все произошло только потому, что ты уехал, оставил ее одну, довел. А она не справилась. Вскрытие показало, что это был сердечный приступ. Она была больна, как и Том, и вот что произошло. Рик стиснул зубы. Нужно провести операцию, пока и с сыном не случилось непоправимое. Но здесь, в этом месте…

Холод пробежал по спине. Здесь не было никого, кому можно было довериться. Никого, кого бы Рик знал лично. Все эти люди, что говорили с ним, смотрели с такой опаской, с таким подозрением. Они не могли ничего знать, и все равно Ричард думал, как они мечтают видеть его за решеткой, подальше отсюда и ребенка, которого они еле спасли. Все здесь казалось враждебным настолько, что приходилось сдерживать себя, чтобы не высказать резкость и грубость в попытке защититься, и оттого Рик старался свести все общение, не касающееся здоровья Тома, к минимуму. Бессилие перед этими людьми убивало.

Послышался тихий стон, и Рик резко обернулся. Неужели его мальчик наконец пришел в себя?.. Он бросился к койке сына и взял его за руку, торчащую из-под одеяла. Все еще горячая, хотя температура должна была уже снизиться. В палате было слишком темно, и все же с задернутыми занавесками можно было разглядеть его бледное, измученное лицо, мокрое от слез. Рик укусил себя за губу. Невозможно изменить то, что уже случилось, можно лишь сбавить тяжесть последствий. Но один только вид бедного Тома сдавливал ему сердце с такой силой, что самого, казалось, ждал скорый конец.

— Ты в безопасности, ничего плохого не произойдет, — прошептал Рик, наклонившись как можно ближе к Тому. Пусть он слушает, даже если не отвечает. Он должен знать. — Я здесь. Я никуда не уйду.

Том резко закашлялся, дернулись конечности от напряжения, в мучении скорчилось лицо. Беспомощность давила на грудь. В рот хлынула кровь, и Рик мысленно выругался. Губа пульсировала приглушенной болью, и язык облизал место прокуса. Томми немощно стонал под ухом. До чего же бессильными мы оба стали, в отчаянии подумал Ричард и тяжело вздохнул. Он подхватил сына на руки, стараясь не тревожить и не пугать, и принялся слабо укачивать его, как совсем маленького ребенка, кем он, по сути, и был в этот самый миг. И тогда сын медленно уснул. На утро он не проснулся. Врачам пришлось будить его три раза за сутки, чтобы не дать пневмонии растопить Тома как кусочек масла. Он громко и жалобно плакал, как только открывал глаза, но сил противиться у него не было. Он по-прежнему ничего не ел, и это начинало быть проблемой.

— Хочешь тоже подуть пузыри? — наконец решился заговорить Рик и тут же осекся, видя скупую реакцию. Том поджал губы и вяло покачал головой, потупив взгляд. Теперь он часто не поворачивался в сторону отца, когда что-то слышал от него. Том вновь уходил в себя, и Рику сложно было подгадать момент, когда пора хватать его и вырывать обратно в этот мир. Слишком пустой и безрадостный для его малыша. Слишком болезненный и холодный.

— Все пройдет хорошо. Слышишь? — нужно было продолжать говорить с ним. Рик не терял веры в то, что Том слушает его слова, понимает их смысл и внутренне реагирует на них. Рик не позволял себе сдаваться. У него не было на это никакого права. Даже если руки опускались каждый раз, когда возникало понимание, что все пропало, и его сына уже не вернуть. В кои-то веки нужно было просто быть ему хорошим отцом. — Как только откроешь глаза — я буду рядом. И… И буду держать тебя за руку. И не отпущу, пока ты не захочешь. Я буду с тобой, Том. Ничего страшного не случится.

Том закрыл глаза, тяжело вздохнув. Его губы мелко подрагивали, а тело казалось более напряженным. Рик отставил банку с мыльным раствором, неловко потянулся к сыну. Если он заплачет, нужно быть наготове, думал Ричард. Хотя зачем ждать, когда его боль проявится в слезах. Он сглотнул, метнул взгляд на настенные часы. Осталось всего тридцать минут. Слишком мало и в то же время до неприличного много. Волнение успеет отбить Тома себе. Да и Рик сам, хоть и боялся себе признаться, начинал беспокоиться. Он скрывал от сына дрожь своих пальцев в кулаках, когда не держал что-то в руках, а если Томми видел, то мысленно говорил себе, что это от отсутствия табака в организме. Малыша подобное объяснение только сильнее расстроило бы. Однако, подавшись вперед, Рик раскрыл перед сыном протянутые ладони и, получив одобрение, обхватил кисть Тома и стал медленно поглаживать ее.

— А если… — вдруг прозвучал в тишине тонкий голосок. Он наконец перестал хрипеть, но продолжал быть слабым. Или же Томми просто слишком много молчал, чтобы почувствовать уверенность в сказанных им словах. Рик ощутил, как тревога прошибает его с ног до головы, и стиснул зубы. Сколько чувств, сколько отвратительных эмоций появилось внутри него за это долгое время, и сколько сил было убито на то, чтобы только обуздать их и не дать прорваться, не дать им захлестнуть Тома.

— Если?.. — тихо переспросил Рик, когда убедился, что малыш вновь не решается заговорить. Только бы не смолчал и в этот раз, обеспокоенно подумал он, затаив дыхание.

— Если случится… И я… Ну… Я увижу… М-мам… Я… У-умру?.. — Том снова задыхался, хотя болезнь больше не сдавливала его легкие. Каждое слово, что произносил он, словно с огромными силами выталкивалось наружу, и только малыш закончил это тяжелое предложение, еще долго пытался отдышаться. Но когда Рик, опешив, собирался с мыслями, словно в первый раз услышал подобный кошмар из уст сына, Том продолжил. Он облизнул сухие потрескавшиеся губы, повернул голову и с трудом заговорил вновь: — И если… Если умру… Буду… Буду ли я… С-с… Ней?..

Рику потребовалось время, чтобы вдохнуть. Он опустил голову и закрыл глаза, чтобы только привести себя в порядок. Недостаточно. Всех стараний недостаточно. Невозможно представить, что Том не думал постоянно о матери. Но подобный вопрос все равно вогнал Рика в ступор. У него все еще, к собственному стыду, подрагивали пальцы от мысли, что нужно говорить с Томом о смерти. Слишком мал. Слишком мал для увиденного, пережитого и прочувствованного. Слишком рано соприкоснулся со смертью и дал ей войти в свою жизнь. Но он все еще не понимал, как она работает. А Рик все еще боялся ему объяснить. Спустя столько времени, проведенного здесь, и спустя столько слов, никак не подобранных правильно и к месту. В какой-то момент Ричард был готов наплевать на все, ведь правильного объяснения здесь быть просто не могло. Но невидимый барьер не позволял ему втоптать в землю все, что осталось от сына, подобно тлеющему фильтру.

— Ты не умрешь, — он наконец решился поднять глаза и посмотреть в бледное лицо Тома. Его облизанные губы все еще подрагивали, но теперь малыш потупил взгляд, как и всегда, когда чувствовал свою вину за сказанное или сделанное. Рик скрипнул зубами. Беспомощность разрывала на куски. — Ты проснешься. И будешь здоров. И проживешь долгую жизнь. И я… Я сделаю все, что в моих силах, чтобы она была счастливой.

Рик тяжело вздохнул. Он вновь вспоминал Тишу и то, как тщетно пытался ее утешить, когда она оказалась в месте, подобном этому. Такому же невзрачному, безжизненному и холодному. В месте, где никому нельзя довериться, где столько чужих, незнакомых лиц. Том часто трясся от страха, и в этот миг ничего не изменилось. Ричард практически чувствовал, как разорвал ему душу этими словами. И снова довел ребенка до слез, неспособный общаться с теми, кто так нуждается в чем-то добром и радостном. Однако Том не расплакался. Ни в этот миг, ни через минуту. Он только кусал губу, прижимая руки к груди и виновато опуская глаза. Нужно было что-то сделать. И Рик даже знал — что. Но всякий раз так тяжело было пересилить страх, что Том закричит и в ужасе оттолкнет его. Хоть никогда его мальчик подобного не делал, Тиша научила его тысячу раз думать, прежде чем касаться кого-то. И все же Рик поднялся. Неуклюже подсел на койку Тома и осторожно коснулся его плеча, укрытого больничной рубашкой. Как же сильно хотелось вобрать в себя всю его боль, чтобы защитить, спрятать от того кошмара, что таился в его голове. Рик совсем не узнавал себя. Со смертью Клэр для них обоих все раз и навсегда изменилось.

— Иди ко мне, — голос прозвучал слишком неуверенно. Рик мысленно огрызнулся сам на себя. Тому нужен сильный отец, тем не менее готовый проявить ласку в любой момент. О да, как все те недоумки, с которыми приходилось иметь дело, не стеснялись говорить о проявлении любви. Лишь одно удерживало Ричарда от резкой ругани с ними. Эти недоумки спасли Тому жизнь. Точно почувствовав его замешательство, малыш вдруг посмотрел на отца и, всхлипнув, забрался к нему на руки.

— П-пап… — потирая покрасневшие глаза, кое-как произнес Томми спустя какое-то время. Рик не выпускал его из объятий. Теперь он не делал этого никогда, пока только сын не захочет лечь обратно. — Подуй… Подуешь еще?..

— Да. Конечно, сейчас.

— А я… А я… — малыш прятал лицо от Рика, и все же так волнительно было слышать в его голосе что-то хотя бы отдаленно напоминающее прежнего Тома. При этом так сложно было убедить себя, что это лишь попытка выдать желаемое за действительное. И все же Рик не уставал гладить Томаса по голове и думать про себя, что еще не все потеряно. — А я буду их лопать…

Однако Том не лег обратно на кровать, не сдвинулся с места, а лишь крепче обхватил тело отца своими тонкими руками. Как же сильно ему, должно быть, страшно сейчас, думал Рик, придерживая малыша и забирая банку с раствором. Томми остался сидеть у него на коленях, ткнувшись щекой в грудь, и слушая сердцебиение Рика. Он много спрашивал о том, как работает сердце, когда постепенно пришел в сознание. Часто это были одни и те же вопросы, которые приходилось объяснять из раза в раз, но в какой-то момент Том сдался и просто проверял, билось ли оно у него самого и у своего никчемного отца. Ричард вновь тихо вздохнул, ласково потрепав по волосам малыша. Нужно подавать ему достойный пример даже в настолько паршивой ситуации и не позволять отчаянию одержать верх над их хрупкой верой в светлое будущее. Мысленно посчитав до десяти, Рик набрал в грудь побольше воздуха и выдул один огромный пузырь, а следом скопление малюток, хаотично разлетающихся кто куда.

Несколько мгновений Томми разглядывал этот хоровод из мыльных мошек вокруг одного гиганта, и Рик надеялся, что это смогло вызвать у него хоть какие-то эмоции. Казалось бы, какая нелепость — смотреть на то, как пузыри мечутся в пространстве, и даже не выдувать их. Но Том так жаждал этой странной забавы, он так просил об этом на свой День Рождения. Рик отчетливо запомнил весь список. Торт, свечи, желание, песня, пузыри. И пусть до праздника оставалось еще больше недели, Ричард чувствовал, что должен подарить хоть какую-то радость несчастному Тому, сделать хоть что-то по-настоящему важное для него. Рик приходил в ярость от одной мысли, что его сыну, возможно, придется провести свой День Рождения здесь. После всех тех восхищенных речей, ожиданий… Рик все чаще задавался идеей не говорить Тому о настолько важном для него событии и устроить таким образом сюрприз — выписку в столь знаменательную дату. Может, это смогло бы выдавить из его мальчика искреннюю улыбку.

В один из бесконечных дней, одинаково похожих друг на друга, Рика попросили выйти из палаты поговорить. Это показалось подозрительным с самого начала: никто в этом городе не знал, что он здесь. Новость настигла его внезапно; он только дождался, когда Том уснет, и он даже свободно выдохнуть не успел. Ночь выдалась тяжелой. Томми задыхался в кашле, его постоянно будили кошмары, он вскрикивал, звал маму, и Рик провел все время с ним до самого рассвета. Он собирался ненадолго вздремнуть или наконец съесть что-нибудь, но теперь каждая клеточка его тела напряглась. Ричард отошел от койки сына и застыл, погруженный в мрачные раздумья.

Если бы это была полиция или федералы, они бы не стали просить, чтобы он вышел. Они бы вломились сюда сами, пока Рик не сбежал. Или же они только прощупывали его, и не были уверены, что арест оправдан. Но как его нашли? Все-таки отследили перемещение? Уже прошло несколько дней с возвращения в этот город, к чему такая задержка? Нет, это нелепо. Но если не полиция, то кто им мог заинтересоваться? Возможно, лечащий врач Тома хотел поговорить с глазу на глаз. Обнаружилось что-то страшное в состоянии сына? Но он говорил, что малыш идет на поправку… Ричард еще не успел наладить вопрос опеки. Может, по этой причине? Черт возьми. Не так важно, по какой, если это не федералы или копы.

Не успел Рик прийти к взвешенному решению, как дверь резко открылась, и в палату зашли двое пожилых человек. Это были женщина и мужчина, оба в ярких свитерах, с кучей одежды на теле, в нелепых шляпах. Старуха шла впереди решительно и уверенно, выставляя грудь вперед, старик же плелся где-то позади, и он не сразу даже стал заметен за столь тучной женщиной. Рик сделал небольшой шаг навстречу, окинув людей невозмутимым взглядом. И все же испытал недоумение. Он никогда прежде не видел их. От внезапного шума проснулся Том и тихо простонал. Ричард стиснул зубы. Какого черта?! Но не успел он возмутиться, как старуха рявкнула:

— Убийца! — и на какое-то мгновение у Рика похолодело все внутри. Побледнев, он поглядел в упор на незнакомцев. Они не могли знать. Не могли, не могли… Никто не знает об этом, сказал он себе настойчиво. Происходящее с сыном слишком сильно повлияло на состояние, и Ричард никак не мог взять себя в руки.

— Кто вы такие? — отрешенно спросил он, казалось, совершенно бесцветным голосом. Его ладони потели, и он сжал их в кулаки. Нужно было быть готовым действовать. Но нелепый спектакль сбивал с толку. Если придется бежать… Быстрее всего было бы выпрыгнуть в окно, но с Томом на руках это стало бы слишком рискованно. Оставить ребенка здесь? Том… Что будет с Томом?! Нельзя, чтобы его забрали в приют. Нельзя, чтобы он вырос больным, брошенным и слабым.

— Наша дочь… Ты… Ты… Это все из-за тебя!

Барабанные перепонки взвыли от такого крика, а Том тут же заплакал, сжавшись под одеялом. Но всего на миг Ричард испытал облегчение, чтобы в следующую секунду быть пронзенным презрением в глазах этих людей. Родители Клэр. Рик затаил дыхание. Ну конечно. В этом отмалчивающемся позади жены старике проглядывались ее черты лица: ее мутно-зеленые глаза и прямой нос, узкий лоб и острый подбородок. Хотя ему все же пришлось постараться, чтобы признать в этом доходяге несчастную мать Томаса.

— Не здесь, — практически шепча, выдавил из себя Рик. Не видя перед собой никакого понимания, он попытался смягчиться, но тщетно. — Прошу вас. Я успокою сына и…

— Вот и выродок здесь! — женщина брезгливо фыркнула, кивнув в сторону Тома, и в груди Ричарда что-то дрогнуло. Однако она не остановилась на этом. Она приблизилась к Рику, выставив свой толстый указательный палец, едва не тыча им в лицо. — Бери, бери его себе, не смей даже думать, что можешь повесить его нам на шеи! Доченька уже пыталась, прошмандовка, да простит Господь ее душу, но вот не получилось у нее греховное отродье пригреть у нас на груди!

Старуха повернула голову в сторону мужа и, небрежно кивнув ему, выдала надменное: «Не молчи, скажи что-нибудь этому безродному!». Но, хотел ли муж этой наглой женщины что-то промямлить или же нет, ему это сделать так и не удалось. Рик, словно ощетинившись, оскалился, подался вперед и схватил ее за ворот сиреневого свитера и притянул к себе поближе. Его глаза горели яростью, и он потратил немало сил, чтобы совладать с желанием раздробить ей череп.

— Заткнись, — сказал Рик, к собственному удивлению, слишком апатично и тихо. — Закрой свой поганый рот и не смей его даже открывать в присутствии моего сына. Мешок с дерьмом, кто тебе позволил вломиться сюда и что-то мне вякать, а? И муженек твой такой же обмылок, отходы в штопанном пальто. Настолько ничтожество, что не осмелился задушить тебя во сне?.. Если никому не хватило отваги вышвырнуть вас на помойку, где вам самое место, то ты думаешь, что мне не хватит, блядская ты рухлядь? Я мог бы вытрясти из тебя извинения, но не хочу замараться. Не смей показываться больше мне на глаза и приближаться к Тому. Да, его зовут Том, и это ваша дочь дала ему имя. Проваливайте отсюда оба. Я больше не намерен с тобой разговаривать, дрянь.

Его лицо покраснело от гнева, а внутри все горело, растекаясь по конечностям и обжигая кожу. Но какое же при этом ликование испытывал Ричард, когда наблюдал, как раздражение старухи постепенно сменяется на трепетный ужас в глазах, и сама она становится похожа на пугливую маленькую овцу. Как же приятно было осознавать, что они оба теперь заняли свои места в этой дешевой постановке. Хотелось плюнуть ей в лицо, но Рик сдержался. Нельзя довести до крайности, нельзя дойти до прямых угроз. В глубине души он был очень рад, что не позволил себе разойтись. Томми затих. Вряд ли он сумел обратно уснуть; скорее всего ступор сковал его. Впрочем, Рик не чувствовал стыда. Защитить сына было гораздо важнее в этот миг.

Женщина убрала подрагивающий палец подальше от лица Рика, а он в свою очередь пощадил и отпустил ее несчастный оттянутый ворот. Ярость его утихла, и все же зубы все еще стискивались и скрипели. Ошарашенная старуха отряхнулась, дернула головой и с вызовом посмотрела на него. Жест был настолько нелеп, что Рик даже улыбнулся. Широко, без утайки, хоть и не показывая оскал. Нельзя же было позволить ей помереть прямо здесь и сейчас.

— Н-ну… Ну знаете ли! Я это так легко не оставлю! Я добьюсь, что вас посадят за убийство! И тогда еще посмотрим, кого из нас задушат во сне! Хьюберт, идем, у нас еще много дел!

Они ушли: старуха, гордо подняв голову, но в страхе оборачиваясь, а за ней и старик, бледный и шокированный, так и не сказавший и слова. За ними захлопнулась дверь, и наконец в комнате стало по-настоящему тихо. Ричард мелко дрожал; не в состоянии двинуться с места, он какое-то время глядел перед собой. Нужно было ожидать нечто подобное. Ее должен был кто-то хоронить. Он глубоко вдохнул. Грязь. Человеческая грязь была повсюду, от нее нельзя было нигде спрятаться, никуда уйти. Ее можно было только сжечь. Уничтожить вместе с носителями, пока она не пробралась внутрь и не удавила в тебе все, чем ты гордишься.

Рик мотнул головой, мысленно выругавшись, и сел на свою койку. Он сгорбился, облокотился на колени и опустил голову. Нужно было привести себя в норму. Только что он чуть не раскрыл себя самым глупым образом и едва не перешел черту дозволенного. Наслаждение уже успело ухватить его за горло, но теперь и оно отпускало его. Рик ждал, что кто-то войдет сюда. Разгневанный врач или его ассистентка, и выскажет все, что думает о нем, после чего велит убираться отсюда.

— П-па-а-ап… — хрипло простонал Том и оглушительно закашлялся. Рик зажмурился, вновь стиснув зубы.

— Не сейчас, Том.

Нельзя было успокаивать его сейчас. Совершенно не вовремя, нет. Ричард с трудом отдышался. Нельзя сказать ему ничего резкого. Он наверняка в ужасе от произошедшего, наверняка эта женщина своими словами довела его до слез, а его никчемный отец напугал своим жестоким поведением. Теперь Том не станет доверять, прижиматься к груди. Теперь он, должно быть, и вовсе не захочет оставаться с ним наедине. И будет по справедливости считать чудовищем.

— П-па-а-ап…

Пусть это просто закончится, думал Рик, когда вдруг услышал скрип койки и почувствовал тепло на своей кисти. Он медленно открыл глаза и поднял взгляд. Томми сидел напротив, и его лицо действительно было бледным и заплаканным. Но малыш не трясся от страха. Свесив ноги с койки, он наклонился к Ричарду так близко, как только смог, лишь бы дотянуться. Он тихо закашлялся, скорчившись от боли. Его маленькое сокровище. Рик ощутил, как от жалости стиснулось его горло. И он крепко обнял сына, перетащив его к себе на колени.

Вдруг Том подался вперед и ткнул пальцем в гигантский пузырь. Тут же, как по волшебству, он испарился, и лишь мыльные ошметки стремительно понеслись на пол. Томми тихо хмыкнул, хотя Рик предположил, что он лишь попытался незаметно прочистить горло. Впрочем, малыш повернул голову к Ричарду и, заглянув в глаза, выдавил из себя очень слабую и скромную улыбку. И наверняка не потому, что действительно радовался, а потому, что устал видеть удрученное лицо своего отца, безнадежно бьющегося над ним, как орел над черепахой.

— Такой толстый был… — прошептал Том, изображая удивление. Рик ухмыльнулся, провел большим пальцем по его щеке. Ласка по-прежнему казалась ему чем-то чужеродным, но только при особых стараниях состояние Тома хоть немного улучшалось, и потому он продолжал пытаться.

Рик сидел на корточках в небольшом парке, разбитом на территории больницы, недалеко от входа, и крепко обнимал Тома. За считанные мгновения до этого он смотрел в глаза, полные животного ужаса, и его пробивал ледяной пот. Прошло уже почти две недели с момента страшной трагедии, и пневмония наконец стала отступать, но морально малыш был столь же подавлен и замкнут, как и прежде. Рик проживал каждый день в сожалениях и печали, каждый день он вспоминал Клэр, ее родителей, и не верил в то, что это происходит с ним и его мальчиком. Все усилия раз за разом показывали свою бесполезность, и хотелось лезть на стену от отчаяния. Зато Рика так и не увезли никуда в наручниках, навсегда разлучив с сыном. Возможно, все риски и вправду было только в голове, но сейчас это имело куда меньшее значение, чем состояние Томми.

Его пугала улица. Его пугал холод. Его пугал снег. Вот и все, что понимал Рик в этот самый миг, когда прижимал к груди, к самому сердцу дрожащий комочек в красной куртке. Он уже второй день ни разу не закашлялся, и это был успех. Но вытащить Тома на короткую прогулку было тем еще испытанием. Уговоры попросту не работали. Из него и без того было сложно хоть слово вытянуть, а добиться согласия выйти на полчаса на воздух… В конечном счете Рик так и не понял, что заставило его сына выбраться. Возможно, солнечная безветренная погода казалась ему намного дружелюбнее, хотя по-настоящему холодных дней уже давно не наступало. Но даже сегодня он натягивал одежду медленно, с неохотой. И теперь Ричард понимал, что ему не почудились слезинки, что стояли в глазах Тома перед самой прогулкой. Он думал о матери. Иначе и быть не могло.

— Ты ни в чем не виноват, Том, — тихий голос должен был успокаивать, и Рик искренне верил в то, что малыш хотя бы слушает его. Даже если слова были уже сказаны несколько раз, они все еще имели смысл. Пусть ему совершенно не нравилось говорить так много, он оставался настойчивым. — То, что случилось, очень страшно. Но в этом нет твоей вины, слышишь? Наша мама, она… У нее было больное сердце. И доктор подтвердил, что это произошло из-за болезни. Ты не мог ничего сделать. И это не ты, а болезнь виновата, она и только она. А ты… Ты настоящий герой. И я очень сильно тобой горжусь, волчонок.

Томми ничего не ответил. Как и ожидалось, он лишь всхлипнул и простонал что-то бессвязное. По ночам, в стенаниях, он звал маму, в бреду тянул руки в неизвестность, наверняка представляя ее прямо перед собой. Ее никогда не удастся заменить, думал Рик с горечью. Никто не заменит родную мать. Скоро ему нужно будет рассказать об операции, решил Рик. Но сейчас это казалось совершенно неуместным.

— Я ее не спас… Она не проснулась… Какой я герой?..

Рик замер, затаив дыхание. Ответил. Все-таки ответил. А он только заметил, как на еловую ветку сел красный кардинал и начал чистить свои перышки. Это могло бы стать таким хорошим отвлечением для Томми, думалось Рику до сего момента. Теперь нельзя было проигнорировать его слова. Это теперь было бы просто неправильно. И все же он посмотрел сыну в глаза, осторожно стирая с щек слезы, и указал молча пальцем в сторону птицы. Томми даже застыл в удивлении, и Ричард заговорил максимально серьезно:

— Ты спас себя. Вряд ли много маленьких мальчиков способны на такое. Ты совершил настоящий подвиг. И я всегда буду тобой гордиться, Том. Благодаря тебе я не потерял своего волчонка. Что бы я делал, если бы не ты?.. Ты очень отважный.

— Мне холодно, пап… — скуля, протянул малыш, когда отвернулся от красного кардинала. Щеки Томми слегка порозовели, но глаза все блестели страхом. Его нужно вернуть обратно, он еще не готов, в волнении думал Рик, когда сын собирался с силами, чтобы продолжить. — Я не могу никак согреться… Давай уйдем… Пап… А теперь… А вдруг… Теперь и ты… Однажды… Не проснешься?..

Так вот какая дрянь гложила его. Рик стиснул зубы, вновь обнимая сына. Какой же ты у меня беззащитный, подумалось ему. Нельзя было позволить никому захватить себя и лишить Тома последней точки опоры. До организации это не должно было дойти, Тому не место было в подобном месте, что бы ни случилось. Нельзя позволить убить себя.

— Не сегодня, Том. И не завтра. Обещаю тебе. И я буду говорить тебе это каждый день. Если понадобится. Я позабочусь о тебе так, как только смогу, — он решительно прошептал на спрятанное под шапкой ухо эти слова, ткнувшись подбородком в темный шарф. Малыш все еще дрожал от холода. — Томми, я хочу попросить тебя. Если ты захочешь сказать мне когда-нибудь, что произошло тогда, не молчи. Я хочу, чтобы мы были друг с другом честны и откровенны. Если это только возможно. Говори со мной. Это очень важно.

Томми всхлипнул последний раз и затих в объятиях Рика. В голове уже сложилась картина произошедшего в ту страшную ночь, и все же малышу необходимо было поделиться, не держать эту страшную боль внутри, как он делал изо дня в день. Но он заговорил. С таким трудом, с паузами, слабеньким голосом, но заговорил. Значит, не все потеряно. Только больше стараний и проклятущей ласки. Рик тяжело вздохнул. Нужно было отвести Тома обратно, если ему и вправду было холодно. Не стоило искушать его и без того слабое здоровье перед грядущей операцией.

Рик выждал подходящий момент, когда Том полопал рукой оставшихся малышей, а уцелевшие завершили свой век самостоятельно, стукнувшись о стену или одеяло.

— Хочешь, еще такого большого сделаю?

Томми сдержанно кивнул, и это сомнительное развлечение продолжилось. Впрочем, он, казалось, и вправду постепенно погрузился в процесс. На свет, вопреки желанию Рика сделать один огромный пузырь, родились близнецы, сравнимо меньше первого гиганта. И вновь Том сперва долго разглядывал их плавный полет.

— …Сквайр сделал с Беном именно то, чего Бен так боялся: дал ему место привратника в парке. Он жив до сих пор, ссорится и дружит с деревенскими мальчишками, а по воскресным и праздничным дням отлично поет в церковном хоре. О Сильвере мы больше ничего не слыхали. Отвратительный одноногий моряк навсегда ушел из моей жизни…

Рик отвлекся от чтения, потому как под ухом стали раздаваться тихие, но частые всхлипывания. Том лежал на боку, укрытый одеялом, и прижимал к себе фиолетового осьминога, любителя послушать истории об океане — своем родном доме. Глаза малыша стремительно наполнялись слезами, и ничто не могло сделать этот вечер хуже. Книга кончалась, и он давно это подметил, Рик был уверен. Но наверняка Томми плакал не поэтому. На его тело опустилась тяжелая рука отца.

— Все в порядке, Том… Он просто убежал, — прошептал Ричард, поглаживая малыша. Но тот только сжался под одеялом, спрятав лицо в подушке.

Том резко прихлопнул пузыря-близнеца, заставив его братца наблюдать эту жестокую участь. Малыш явно о чем-то задумался, потому как вид его стал на миг таким сосредоточенным и серьезным, даже мрачным. Его нужно было отвлечь. Рику внезапно пришла в голову идея о том, что можно было бы рассказать сыну о воздушных шарах. Полет второго пузыря вызвал у него ассоциацию, непонятно, откуда вылезшую, однако такую безобидную, что он даже сам себе подивился. Ричард сутки напролет проводил теперь с сыном, и его состояние постепенно выбило мысли об аресте. Бдительность сбилась, на ее место пришли тревога и отчаяние, и все вместе Рик не мог удержать в голове. Иначе все становилось слишком удушающе жутким. Он вошел в шкуру взволнованного отца и теперь и ассоциации вели к идеям для рассказов. Можно было бы даже сделать зарисовку в дневнике. Тому наверняка понравилось бы.

— Том, смотри, что у меня есть.

Рик дождался момента, когда Том доест ужин, и протянул ему толстый блокнот, обитый кожей коричневого цвета. Его страницы были еще чисты, ведь только накануне днем Ричард приобрел его, пока сын спал. Он напоминал о старом дневнике капитана Флинта, где тот хранил все свои секреты, и оттого выбор пал именно на него. Впрочем, выбирать слишком долго не приходилось — Том не отпускал отца на долгое время, и если не видел его поблизости, начинал громко плакать от ужаса. К сожалению, об этом Рик узнал не со слов посторонних, а убедился собственными глазами в один из дней, когда отлучился покурить. Поэтому всегда стоило спешить обратно, хоть без сигарет обходиться оказалось гораздо труднее, чем Ричард себе представлял, и оттого отказать себе не мог в единственном способе «выпустить пар».

Том метнул быстрый взгляд на дневник, но решился взять его не сразу. Между ними по-прежнему царила атмосфера недосказанности, отчего, Рик был уверен, им обоим было нелегко. И все же малыш положил блокнот себе на колени и, поджав губы, открыл где-то посередине. Впрочем, пролистав белые страницы, он словно бы разочаровался, до того быстро потерял к нему интерес. И вид Тома сделался расстроенным, хотя, возможно, Рику лишь показалось.

— Здесь будет история. Придуманная. Ты хотел, чтобы я рассказал, помнишь? После пиратов, — Рик попытался придать голосу больше уверенности в этих словах. Что бы ни происходило, следовало вести себя мягко и понимающе, даже если совсем не выходит и не хочется. Но волнение и смятение все же прорывались сквозь эту тонкую завесу. — Я плохой рассказчик. Но, может, если я сперва запишу, будет легче? Я буду записывать самое важное. И ты… И мы можем вместе в нем что-нибудь рисовать. Я куплю карандаши.

— Она… Она будет про нас?..

— Про все, что ты захочешь. У меня давно нет фантазии, но с твоей помощью получится что-то хорошее.

— Про тебя хочу… Маленького. Настоящего волка… Не такого, как я… Сильного… С клыками и… лапищами, как у медведя.

Отчего-то Рик даже не удивился, услышав этот ответ. Оттого ли, что больше всего боялся услышать именно его, или же потому, что прежний Том так активно выспрашивал его о прошлом и безумно радовался любой информации об этом. Так или иначе, это не избавило Ричарда от ступора, охватившего в тот момент его сознание. В голову полезли очень мрачные мысли, и он замер, чтобы совладать с ними. В горле встал ком. Томми так давно хотел узнать обо всем. О своем папе, замечательном и добром в своих невинных представлениях. И он всегда так ждал, так рвался к этим разговорам. Рик тяжело вздохнул. Воспоминания кислотой разъедали его мозг, и на душе стало грязно и горько. Но скрывать это дальше было бы несправедливо.

— Ты ведь знаешь, они не всегда были такими огромными. Когда-то они были просто большими.

Он попытался ухмыльнуться, но ничего не получилось. Том подсел поближе и осторожно открыл первую страницу. За последнюю неделю малыш стал постепенно приходить в себя, пусть прогресс оставался чертовски медленным. Но все же он был в сознании и даже иногда давал вдумчивые ответы. Хоть и слабо, это обнадеживало Рика. Томас положил ладонь на лист и растопырил пальцы, словно так она стала бы огромной.

— Такие?.. — спросил он слабым голосом. Рик не сдержался и потрепал его по волосам, довольно отросшим за этот месяц.

Ричард достал из заднего кармана ручку и, немного покрутив ее в руке, плавными движениями обвел ладонь Тома. Стоило ему закончить, малыш убрал ее и с интересом взглянул на получившийся след. Казалось, он действительно хотел погрузиться в этот процесс. Очертания получились достаточно ровными, прямо посередине белого листа. Рик сделал вид, что оценивает результат, после чего сказал:

— Почти. Может, немного побольше.

Томми изобразил слабую улыбку. Он все еще избегал смотреть в глаза и часто опускал их в пол, но видеть нечто подобное, пусть и такое неуверенное, было приятно. Рик постарался не придавать этому такого значения и тем не менее испытал непривычное облегчение. Том забрал у отца ручку и положил ее к себе на колени, но ненадолго. Ухватившись за руку Ричарда, он переложил ее на тот же лист бумаги, поверх рисунка, и тут же взял свой инструмент обратно, пусть еще совсем неумеючи, в кулак.

— Теперь я… Теперь моя очередь…

Малыш вел линию неуверенно, постоянно прерывался и начинал не с того места, где остановился, но в своем упорстве он напоминал Ричарду прежнего себя: еще активного, веселого и открытого. Непривычное чувство забилось внутри, когда сын схватился второй рукой за ручку, чтобы нажим был тверже, а линия — ярче и толще. Том был увлечен впервые за все время, проведенное здесь, не уходил в свои мысли, а находился здесь и сейчас. Он так сильно этого хотел — быть с отцом, получать внимание и заботу, но пришлось потерять родную мать, чтобы обрести желаемое. Рик сглотнул ком, что стоял у него поперек глотки. Том заслужил этот рассказ. Он заслужил знать, кто его папа. Ричард поднял руку и посмотрел на очертания своей ладони. Линия и вправду получилась очень неуверенная и плавная, огибающая его пальцы чуть дальше, чем нужно было, отчего они казались более овальными и толстыми. Кое-где она была не сплошной, а где-то — темнее, чем остальной рисунок. Но Том, казалось, был даже доволен.

— Маленький я был намного слабее тебя, Том, — неуверенно начал Рик. Этот рассказ получится чертовски неуклюжим и болезненным, подумал он, но, скрепя сердце, продолжил. — Он многого боялся, никого не любил и был очень одинок. И ему тоже… Тоже очень не хватало папы. В свое время. Потом ему очень хотелось, чтобы папа исчез. Потому что… Потому что после войны папа перестал быть тем, кто катал на спине, надувал вместе с маленьким мной лягушек и много шутил и смеялся. Он стал… Он стал чем-то страшным и… злым. Он потерял на войне ногу и волю к жизни. И все, чего он хотел — это умереть. А когда человеку ничего в жизни больше не нужно… Черт. Ты такой маленький, Том… Не надо об этом слушать. Просто знай, что… Что я очень не хочу стать злодеем в твоей истории. Вот и все.

Рик тяжело вздохнул. Великолепным рассказчиком себя назвать язык не повернется, подумал он с сожалением и горечью воспоминаний. Роберту не месту в этой истории, и все же он так и лез в нее, словно дорога в нее была ему заказана. Вновь Рику стало необыкновенно душно снаружи и грязно внутри, но деться было совершенно некуда. Томми был рядом и все еще заслуживал хорошего рассказа, а не этих нелепых переживаний. Малыш внимательно слушал и, когда Ричард замолк, схватил его за руку и прислонился щекой к его телу. Наверняка Тому было страшно, подумалось Рику, и только грустнее стало на душе.

— Я люблю тебя, пап.

Эти слова были сказаны так легко и уверенно, что Рик даже вздрогнул. Не могло это только послышаться. Но признание оказалось слишком неожиданным, он не понял даже, как отреагировать. Ричард и представить боялся, как давно ему не говорили нечто подобное. Но, зажмурившись, он почувствовал что-то другое. Не не говорили, нет. Как давно он не чувствовал искренность в этих словах. Искренность, пробуждающую трепет, дарующую странные, но приятные чувства. То же он почувствовал тогда, в машине, когда забрал Тома у женщины, что нашла его. Но теперь все воспринималось иначе, более ярко, как если бы на свежую рану плеснули спирт. Рик боялся шелохнуться, лишь бы это непонятное тепло в груди никуда не ушло.

— Я… Я тоже тебя…

Все еще непривычно. Ничего подобного они с Тишей друг другу и не подумали бы сказать, пусть с Томом Рик старался вести себя так же ласково и мягко, как и с ней. Но теперь Томми ни от кого больше не услышит этих слов, а они наверняка были гораздо значимее для него, чем когда-либо ранее. Рик мрачно ухмыльнулся. Этот ребенок еще многое изменит, подумал он. И стоило еще понять, обернется ли это чем-то хорошим.

Рик взял у Тома ручку и перевернул лист. Согнувшись, он сперва долго раздумывал, готов ли окунуться в еще более ледяные воды воспоминаний, но после решился и, погруженный в процесс чирканья линий по бумаге, думал лишь о том, как за столько лет растерял все навыки рисования и что получается совсем не то, что навсегда запечатлело сознание. Он возился слишком долго с легким наброском, но Том наблюдал, завороженный настолько, что даже не просил тоже порисовать. У зверя на бумаге появились глаза и морда, а под конец Рик долго выводил зубы и высунутый язык, закрашивал правое ухо, нелепо болтающееся при беге, в то время как второе всегда торчало. Рука предательски подрагивала от рвущихся наружу чувств, и Рик, стискивая зубы, сильнее сжимал руку.

— Забери, — сказал он отрывисто, бросив ручку и следом резко захлопнув дневник. Нужно было срочно отдышаться, а лучше — закурить, но это было попросту невозможно сейчас. Зря он понадеялся, что готов. Сердце колотилось непривычно быстро.

— Это собачка, — прозвучал тихий голос сына. Том по-прежнему сидел рядом и с интересом рассматривал получившийся рисунок. Но в какой-то момент он поднял встревоженные глаза на Рика и, немного помолчав, спросил. — Ты ее боишься?..

— Нет. Я просто… Задумался, — нужно было сказать хоть что-то в свое оправдание. Хотя, спустя несколько минут, стало и в действительности спокойнее. Ничего ужасного, это только воспоминания, к ним можно адаптироваться, сказал Рик себе, почему-то вспоминая слова Артура, сказанные Тише во время одной из встреч. Относиться к этому проще не получилось.

— Мне нравится… Она такая хорошая, — протянул Том, и эта искренность в голосе внушила Рику ощущение, словно все было не зря. Ему захотелось улыбнуться сыну, и, должно быть, в какой-то момент он и вправду не сдержался. Но тут же отвернулся, чтобы Том не увидел.

— Это Четыре. И он мой лучший друг. Точнее… Лучший друг маленького меня.

— Ого… Четыре… Это как цифра? — Рик сдержанно кивнул в ответ на удивленный вопрос. Том и правда очень увлекся. Он был почти как прежде в эти мгновения. Ничего приятнее, должно быть, с Риком не происходило за последний месяц.

— Я был странным ребенком. Мне нравились цифры намного больше, чем люди. Хотя этот пес был мне под стать. Во время грозы мне приходилось запираться с ним в сарае, чтобы ему не было так страшно и одиноко. А если рядом что-то падало с грохотом, то он сразу скулил и сбегал, поджав хвост. Четыре, он… Он очень боялся резких звуков. А Р-роберт… Твой дед… После войны он любил пострелять из ружья. Четыре это очень не нравилось. Они вообще… Всегда не слишком ладили.

Не доводи себя до крайности, сказал себе Рик. Совсем не обязательно рассказывать все в подробностях. Особенно о самой неприятной части этой истории. О ее концовке. Ричард проследил за реакцией Тома. Смущенный, но заинтересованный, он вызывал только теплые ощущения в груди, придавал уверенность и успокаивал.

— Почему?.. — несколько расстроенно спросил малыш. А Рик уже успел позабыть, как прежний Томми любил задавать вопросы.

— Потому что… Твой дед любил быть хозяином положения. А у Четыре мог быть только один хозяин. И он его выбрал до того, как твой дед вернулся, — нужно было сказать о чем-нибудь хорошем, чтобы разговор не оставил после себя ужасное впечатление и Том не ушел вновь в себя. Немного подумав, он добавил, стараясь звучать мягко и не опечаленно: — Знаешь, мы… Когда ты поправишься, я познакомлю тебя кое с кем. У них тоже… Странные имена. Но мне нравятся. Я завтра нарисую, если захочешь. А на сегодня пока все. Нам еще нужно тебя уложить.

Томми тянулся к выжившему пузырю-близнецу. И вдруг резко атаковал. Взмах руки — и полетели микроскопические брызги в разные стороны.

— Еще, — раздался тонкий голосок.

— Конечно.

За это время Рик произнес столько слов, сколько не произнес за несколько предыдущих месяцев или даже за весь этот год. Впервые за долгое время он столкнулся с тем, что его речь не воспринимается, а весь посыл, что он привык доносить кратко и четко, разбивается как рыба об лед. Том много молчал и много плакал. В основном его прошибало, конечно же, по ночам.

В воздухе зародилось еще несколько пузырей, в этот раз очень разных по размерам, но одинаково быстрых при всей размеренности их полета. Однако в какой-то миг произошло что-то внеплановое в их жизненном пути, и четверо или даже пятеро братьев слиплись воедино, а шестой, не найдя себе места, лопнул сам по себе. Теперь они напоминали странного уродливого мутанта, неспособного к полноценному существованию и тем не менее бороздящего просторы комнаты. Том завороженно смотрел на это чудище и какое-то время даже не решался прибить его.

— …Пустите меня к ней! Хватит, не надо! Я хочу ее увидеть! Мама! Мама! Пустите! Я не хочу!..

— …Пап… А она… На небе, правда?.. Или… Или с пиратом-дедом?..

— …Том, скажи мне. Ты хотел бы однажды сходить… Нет. Нет, забудь. Это плохая идея…

— …Пап… Давай вклеим маму… В нашу историю… И Дага… Я так давно его не видел… Когда он придет?..

— …О, что это ты нарисовал тут, Том? Тостер?.. Да. Да, думаю, мама очень рада, что он теперь целый…

— …Я хочу проснуться…

А пузыри все крутились вокруг своей оси в воздухе и постепенно отдалялись от малыша, точно хотели сбежать через закрытое окно и скрыть от этого мира свое уродство. И тогда Томми нерешительно опустился на пол, шагнул от Рика и, разведя руками перед мутантом, прихлопнул его со звоном. А потом повернулся к папе, посмотрел прямо в его глаза и сказал:

— Давай погуляем, когда это кончится. Хочу… На улице с тобой поиграть. И с ними. И… И…

— И?

Том виновато опустил взгляд, в неловкости сжалось его тело. Рик напрягся, увидев подобную реакцию сына, хотя разговор вызывал облегчение. Томас общался, почти смело высказывал все, что мог, и даже сообщил о желании поиграть на улице! Все это внушало надежду, что вся упорная работа не напрасна. Ричард выжидающе взглянул на Тома. Только бы мы со всем справились, подумал он мельком, когда вдруг сын потянулся обратно к нему на руки. Рик усадил Тома на колени, а сам все хотел повернуться к часам.

— И снеговика… Слепить с тобой…

— Обязательно. Только вылечим тебя и уедем отсюда, — Рик еще не знал, как рассказать Тому о планах на ближайший месяц. По правде говоря, он по-прежнему не был ни в чем уверен, и единственное, что знал наверняка — что они больше никогда не посетят дом, где умерла Клэр. Рик до сих пор не мог решить для себя очень важный вопрос — привести ли сына хоть раз на ее могилу. Казалось, при любом раскладе его сердце не выдержало бы такой боли. Но он так и не отважился спросить Тома, хотел ли он сам однажды туда сходить.

— П-пап… — Том позвал отца спустя некоторое время, прильнув к его груди и прикрыв глаза, словно бы в попытке расслабиться. Он был слишком неактивен здесь, пусть очень короткие прогулки на свежем воздухе в последние дни немного помогали. — Мне страшно. Я-я… Я буду как… Как мама?.. Ты… Ты не боишься?..

— Том, я… — они пообещали всегда быть честными друг с другом, и Рик до сих пор не мог это выкинуть из головы. Ничего подобного в разговорах с Робертом никогда не было, а если и было, то навечно стерлось из памяти, и оттого были настолько непривычны и чужды эти тепло и искренность. Но Рику начинало казаться, что ни на что на свете он эти мгновения не сможет променять. — Мне давно не было так страшно. Но я никому и ничему не позволю отнять тебя у меня. Поэтому нам очень нужно пойти на этот риск. Чтобы все было в порядке.

Даже если федералы в конце концов доберутся до него, Рик должен был быть готов дать им отпор. Слишком много времени прошло, и все же вести себя опрометчиво не стоило. Он все еще цеплялся за мысль, что Тому никто не навредит, даже если дело дойдет до угроз и пыток. Им не хватит духу поступить жестоко с ребенком, и все же полагаться на хоть какие-то зачатки доблести не нужно было. Но, смотря на Тома, на то, как сильно он нуждался в его никчемной любви, Рик наполнялся непривычным чувством. Оно появилось внутри него лишь однажды, но он знал, что именно оно заставило броситься на Уоррена и прикончить его, как последнее ничтожество. И Рик не сомневался — это чувство станет для него постоянным гостем.

— Не хочу… Умирать. И не хочу… Чтобы резали, — прошептал вдруг Томми и ткнулся лицом в его грудь. Ему наверняка хотелось спрятаться подальше от всех пугающих образов, которые пришлось открыть ему, ведь не вышло подать это безобидно.

— Ты ничего не почувствуешь. Ты ненадолго уснешь. А после проснешься. И больше никаких синих ладоней и одышки. Будешь бегать, играть, сможешь даже заниматься спортом. Всем, чем захочешь. Все будет в порядке. Шрам останется незаметный. Мы со всем справимся. Я буду очень стараться, волчонок, обещаю тебе.

Он все же повернулся к часам и утомленно вздохнул, посмотрев на Тома. Скрыть тревогу не получилось, или же малыш знал, что Рик там увидит, однако тут же сын сжался, опустив голову и обхватив себя за плечи. Скрипнув зубами, Ричард отставил банку с раствором на пол, лишь бы только не помешалась и не опрокинулась в самый неподходящий момент. Мы со всем справимся — мысленно повторил он, успокаивая дрожь в пальцах. И, пока Том не заметил, что ничего не вышло, крепко обнял его и провел по затылку рукой.

— Папа тебя любит, Том. Очень сильно, — прошептал Рик сыну на ухо. Произносить нечто подобное в первом лице было все еще неимоверно тяжело, а медлить в этот самый момент он не смел. Но он обязательно продолжит стараться и рано или поздно научится, в этом у него не осталось сомнений. Рик осторожно коснулся губами щеки Тома, с облегчением убедившись, что она сухая. Малыш вцепился в его спину и мелко дрожал. У них осталось слишком мало времени. — Вечером порисуем в нашей книге. И напишем продолжение, каким мужественным был мой волчонок, да?

— Не оставляй меня… Я очень… Очень… Не хочу оставаться один, — Рику показалось, что Том вот-вот расплачется, и сильнее прижал его к груди. В какой-то момент ему стало страшно перестараться и причинить сыну боль, и оттого он быстро ослабил хватку. И все же сказать что-то по-настоящему утешающее Рик, казалось ему, был абсолютно не способен.

— Тебе еще многое нужно обо мне узнать, малыш. И я тебе расскажу, обещаю. Я не брошу тебя. Мы все преодолеем, — Рик осторожно опустил Тома на койку и крепко взял за руку. И попытался придать своему голосу больше уверенности и тепла. — Не отпущу. И ты не отпускай. Нам пора идти, Томми. Врачи уже ждут.

Тому потребовалось три дня, чтобы полностью обследовать свой новый дом. Даже, пожалуй, всего два, ведь самый первый день оказался таким коротким и быстрым, что малыш сумел познакомиться лишь с кухней и отцовской спальней, которая временно стала и его тоже.

Дом встречал их заваленными недельным снегом дорожками, и папе пришлось расчищать путь к гаражу и входной двери. Он просил подождать Томми внутри, в машине, но, оставшись на заднем сидении в полном одиночестве, малыш вновь подвергся нападению чудовищ. Они резко возникали в голове, когда папа покидал его, сдавливали горло и щекотали ноги, и Тому все казалось, как кто-то чужой подкрадывается к нему все ближе, и вокруг становится темно и холодно, и сверху валит снег, снег, снег… Задыхаясь, малыш рывком открыл дверь и выбежал на улицу. И, уронив в сугроб пару слезинок, крепко прижался к отцу, что орудовал лопатой. Грудь глухо ныла под курткой, и папа глядел расстроенно, будто сразу догадался об этом. Ведь бегать было еще совсем нельзя. Как и помогать отцу сгребать в одну кучу снег лопаткой поменьше, как и таскать вместе с ним в дом коробки с вещами из навек покинутого жилища. Все это строго запретили еще в больнице, когда наконец вынули из груди скрепляющие кожу железяки.

На кухне они уселись лишь через три четверти часа, когда на улице уже темнело, и оттого страх начинал ползать в животе. За это время они проделали огромную работу, пусть малыш почти ничем не помог, по его собственным ощущениям. Он предпочитал находиться неподалеку от отца, когда тот усердно расчищал путь в дом, и лишь единожды отвлекся от топтания тропинки позади него. По сугробам, оставляя следы своими маленькими лапками, пробегала пушистая кошечка. Ее тело ярко выделялось черными и рыжими пятнами, хотя Том успел разглядеть ее только со спины, когда она махнула перед глазами черным хвостом. К шерсти комьями прилип снег, но она будто не обращала на них никакого внимания, как и на Томми с папой. Кошка не выказала никакого интереса и тогда, когда восторженный малыш метнулся вслед за ней. Лишь на мгновение обернулась, показав Тому ошарашенную черно-рыжую мордочку, смерила оценивающим взглядом и ускорилась. Отходить далеко было слишком опасно, и поэтому Том только надул щеки от обиды и разочарования, вернувшись к отцу.

Когда машина наконец оказалась в своем укромном домике (она, должно быть, так устала ждать возвращения у больницы!), Томми с папой прошли в маленькое помещение с голыми стенами и странной металлической коробкой, в которую наверняка влез бы целый Том, если бы только захотел. Отец пару минут возился внутри этого странного чудовища, после чего в нем что-то глухо затарахтело. Только тогда, подождав еще несколько минут, они позволили себе, без опаски заморозиться, снять верхнюю одежду. Ужинали они в тишине. Ложки дома у папы оказались слишком тяжелыми, и пришлось есть той, что предназначалась для десерта. А на сам десерт был безвкусный чай с засохшим печеньем, что достал папа из дальнего угла шкафа. Том грустно хлебал окрашенную воду, высматривая на дне чаинки и утопленный, но не до конца растаявший кусочек сахара. Не хотелось даже соединять все это в причудливые образы. Едва зайдя в дом, Томми ощутил непонятный упадок сил; он и не пытался бегать по лестнице с первого этажа на второй, с любопытством высматривать все его внутренние богатства, изучать свои новые владения. Он даже не стал ни о чем спрашивать. Усталость навалилась сверху тяжелой глыбой, и Том, согнувшись, оставался угрюм и молчалив. Он не чувствовал себя на своем месте. Томми сглотнул, медленно проморгавшись. Со дна тарелки с пустой похлебкой не улыбался довольный динозаврик, он навсегда исчез, превратившись в послеобраз самого себя в голове Тома. Папа не забрал особенную и самую важную тарелку с собой. Она осталась где-то там. В прошлом доме.

Малыш огорченно поджимал губы, а когда Рик окликнул его, тихо вздохнул. Завтра будет новый день. Да, так говорил ему папа. И завтрашний день наверняка будет лучше сегодняшнего, ведь сегодня… Сегодня снова не явилось сном. Сегодня ему взаправду пришлось уехать. Даже не попрощавшись с Дагом, с глупыми мальчишками со двора, не сказав Мартину, что ему никогда не нравилась его борода, не навестив мисс Ребекку и ее папу со скрипящими колесами и поведать о самом страшном. Не увидев тот, родной дом… И ее. Еще один день без нее. Том покрылся мурашками, увидев несчастное лицо в отражении чайной воды. Завтрашний день будет правда — новым.

После ужина папа впустил домой и кошечку. Ту самую, что столь надменно проигнорировала их на улице. Она тихо пробежала на кухню, оставляя за собой полоску талой воды, и, даже не одарив Тома взглядом, уселась напротив своей пластмассовой черной миски на полу. Малыш затаил дыхание, наблюдая за ней. Такая пушистая, хоть и мокрая, и самая настоящая! Ее шерсть была не только черной и рыжей; хоть она уселась, словно бы специально, спиной к Тому, он успел различить белый живот и подбородок. Томми восхищенно вздохнул. Как давно он таил в себе мечту принести домой котенка и убедить мамочку оставить его. Неужели теперь и правда можно будет подходить и крепко прижимать меховой комочек к груди и с трепетом гладить, вслушиваясь в ласковое урчание? Томми рывком соскочил со стула и подбежал к кошечке. Но она резко напряглась, повернула голову и метнула в его сторону безумный взгляд — и в следующую секунду была уже в коридоре, все высматривала, не надвигается ли угроза. А когда Том, не отчаявшись, бросился следом, загнал эту разноцветную пушинку наверх. Малыш разочарованно застонал, но тут ему на плечо опустилась отцовская рука.

— Это Шесть. Помнишь, мы рисовали ее? Ей нужно время привыкнуть к тебе. Думаю, она еще никогда не видела таких маленьких мальчиков.

Томми сглотнул обиду. Наверняка я ей не понравился, подумал он с тоской в душе и сам на мгновение удивился, почему пришел к такому выводу. Папа рассказывал о ней не слишком много, и самое яркое воспоминание было о том, как Шесть обожала запрыгнуть на шкаф подальше от людей и спать там после завтрака. Папочка говорил это с таким пониманием и даже гордостью, что Том ощутил во время рассказа приятное и нежное тепло. Но где ему взять теперь силы, чтобы залезть на тот самый шкаф и дотянуться до кошечки?.. Рик только потрепал Томми по голове и предложил повторить попытку знакомства завтра.

Первая прошедшая ночь была длинной и бесконечно темной. Папа плотно закрыл шторы, и ни один лучик света не смел протиснуться внутрь, а в спальне не было дорогого сердцу солнышка-ночника. Томми жался к отцу, подрагивая от страха и вслушиваясь в утешающие слова. Он обхватывал его теплую руку вместо игрушки, хотя под боком лежал слоненок и коварный осьминог — сегодня он держал свой пост охраны от монстров, но, по правде говоря, Том не слишком ему доверял. Папа медленно гладил по спине, как и каждый вечер перед сном в той жуткой больнице. Сердце приглушенно ныло в груди, а в голове стоял шум из неразборчивых мыслей. Все еще наладится, все непременно наладится, бояться нечего, папочка рядом. Он не уйдет, он проснется утром и приготовит завтрак, и никто не умрет.

Том больше не плакал. Но в эту ночь, засыпая, он не слышал мамин шепот и тихое пение, что прокручивалось в памяти. Он позабыл о традиции молиться перед сном и перед приемом пищи. Папа, казалось, и не думал ее возобновлять. В эту ночь мама пришла только в кошмаре и горько плакала, моля о спасении. Она кричала, тянула к нему свои руки и просила позвать на помощь, вернуться домой и укрыть ее одеялом. Томми лихорадочно дрожал, скулил и жался к папе, дергал головой из стороны в сторону, просыпался и вновь засыпал, и жуткий сон продолжался, где и остановился. Том не плакал. Но все же к утру он был столь же разбит и печален.

Они обошли с отцом каждый уголок дома. Даже на пыльный и темный чердак Том убедил сунуть свой нос. В кабинете папы царил самый настоящий бардак: стол был завален множеством бумаг и книг, и шкаф с множеством их сестер так и манил их обратно в свои объятия. Окно, как и в спальне, было закрыто шторами, и папа не захотел впускать внутрь дневной свет. Здесь временно поместились все вещи, что только они сумели привезти с собой, и разбор обещал превратить жизнь этой маленькой комнатки в еще больший хаос.

Дом представлялся Тому погруженным в глубокий сон китом. И их скромное присутствие здесь не нарушило его монотонную и размеренную жизнь. Тишина давила на уши, но ни в одной комнате от нее нельзя было укрыться. В сравнении с вечной суматохой больницы здесь было слишком пусто и уныло. Ни крик капризного ребенка, ни настойчивые диалоги мистера Врача в белом халате с папой не привлекали к себе все внимание, и Томми легко уходил в неутешительные размышления. Дом не принимал его, не считал за своего. Иначе отчего все казалось таким недружелюбным здесь? Вот и папочка сделался мрачным, много молчал и вздыхал. Волчье убежище было сурово даже к своим собственным обитателям.

Уже днем Том с папой открыли еще одну дверь, соседнюю с их спальней, ведущую в светлую и, на удивление, не отталкивающую комнату. Она явно выделялась на фоне других, одинаково тусклых и невзрачных, была приветлива и совершенно не вписывалась в обстановку дома. Такая же чужая и одинокая здесь, с тоской и неожиданным теплом отозвался про себя Томми. Персиковые обои, светлый шкаф и такие же светлые полки над прибранным столом, и небольшая, но с виду дружелюбная застеленная нежно-голубым бельем кровать. И большое, белое, самое настоящее зеркало во весь рост! Ни в комнате папы, ни тем более кабинете не было зеркал, и только теперь малыш сумел по праву оценить его редкость! Все здесь было другим и притягивало к себе. Даже Шесть тут же юркнула сюда, едва Том шагнул за порог, при этом с любопытством все осматривая. Кошка же, в отличие от него, казалось, все прекрасно знала здесь, и, грациозно взмыв в воздух, очутилась сперва на краю кровати, затем — мягко прошла до укрытой пледом подушки, где и заснула, свернувшись клубочком. Малыш некоторое время стоял, боясь шелохнуться. Именно сейчас можно было подсесть рядом и опустить руку на эту пушистую черно-рыжую голову… В какой-то миг Томми понял, что попросту расплылся в улыбке, когда Шесть не вскочила и не убежала от его прикосновений. И все же, стоило дотронуться до теплого уха, она приоткрыла свой зеленый глаз и стала внимательно наблюдать.

Папа, впрочем, даже не обратил на это никакого внимания. Он медленно прошел вслед за Томом и, усевшись за стол, осторожно взял в руки листок бумаги, брошенный тут будто специально, и принялся просматривать выведенные на нем буквы. Кто-то оставил ему послание, подумал малыш и сам изумился своей догадке. Было ли там что-то важное? Наверняка, ведь папа так давно здесь не появлялся! Любопытно, что хотел сказать ему загадочный обитатель этой комнаты? И кто бы это мог быть? А вдруг?.. Том не отрываясь следил за тем, как размеренно и спокойно проходят глаза отца по строчкам, одна за другой, и в какой-то миг произошло нечто настолько неожиданное, что малыш даже глаза выпучил, и в груди дрогнуло еще слабое сердце. Сосредоточенное лицо папы вдруг расслабилось, опущенные прежде брови поднялись, и сам он непринужденно и искренне улыбнулся, в неловкости опустив взгляд. Убрав руку от головы Шесть, Том переплел пальцы обеих рук и внезапно все понял. Это комната той, другой, и это ей так радовался папочка.

Приятные мысли покинули его голову. Даже спокойное присутствие Шесть резко перестало приносить радость. Ведь это, конечно же, была ее кошка. Эта комната, это светлое пятно на темно-сером фоне всего остального дома, вдруг опротивела Тому. Он попал в сказочную страну, но она, вопреки гостеприимности, оказалась чужой, абсолютно чужой, и ее хозяйка была той, кто забрал папу. Том сглотнул слюну, опустив голову. В этом доме и папа принадлежал ей.

Нет, другая не виновата. Он сам здесь чужой. Он сам здесь совсем не к месту. Поэтому так и тяжело стало в груди, так уныло было доставать вещи и примерять их под окружающее пространство. Это был не его дом, не его жизнь, не он сам. Всё его осталось где-то там, в том городе, на той улице, в ту ночь, в том сугробе. И осталось ли? Разве не исчезло навсегда? Но что-то, что-то же должно было остаться? Но что? Если даже тот, прежний Том, исчез, и его следы навсегда замело детенышем Метели.

Том поднял голову, и взгляд из отражения зеркала приковал его к себе. На него смотрели не его глаза, хотя по цвету они нисколько не отличались. Тот мальчик казался напуганным, он был худ, бледен и шокирован. Это не я, в страхе подумал малыш, прикусив губу. Что это за чужак наблюдает оттуда? Томми затаил дыхание, присмотревшись к отражению. И сам не заметил, как встал с аккуратно застеленной кровати и приблизился к зеркалу. Хотелось прикоснуться, провести рукой, а лучше — провалиться туда и навсегда остаться вместе с этим чужаком, убедить его, что бояться нечего. Внутри этого мальчика не осталось никакого света, он дрожал и наверняка попытался бы убежать, если бы не был прикован к Тому чем-то незримым, обязанный повторять каждое его движение.

Малыш осторожно снял с себя кофту, поборов желание почесать скрываемое под ней уродство. Но вот оно явилось и перед глазами. Не его, чье-то чужое, такое извращенное и столь ярко выделяющееся на фоне бледной груди. Железяки вытащили, но их следы остались на огромной розовой полосе. У мамы тоже был такой, но тонкий, горизонтальный и на животе. Явно заживший и не причиняющий ей боль, раз при прикосновении она не реагировала. А этот… Том не посмел себе вообразить, голова дернулась в отвращении. Это все произошло не с ним. Это кто-то другой в этом маленьком слабом теле сжимался от ужаса, вызванного осознанием. Том завидел в глазах запуганного Тома слезы, но на своих не ощутил их. Еще одно доказательство. Даже печали он не почувствовал. Она была не здесь, не в его груди, а где-то очень далеко. Тогда-то он все и понял. Почему больше не может почувствовать маму, ее теплое присутствие рядом, когда засыпаешь. Из него вырвали кусок с его собственным «Я». Иначе почему все такое чужое, такое неправильное, такое далекое? Они вырезали кусочек сердца. Вырезали последний кусочек, связывающий его с мамочкой. И с ней вырезали его настоящего. Теперь в нем не осталось ничего, ничего в напоминание о ней. Теперь она навсегда исчезнет. В ужасе Том выставил обе руки вперед, прислонив к зеркалу на уровне уродливого шрама. Пусть этого никогда не будет! Пусть хотя бы у того запуганного Тома останется мама!

— Том?.. — вдруг на плечо опустилась тяжелая, но теплая ладонь, и в отражении позади появился папа. Его обеспокоенный голос пробудил в теле малыша мелкую дрожь, он почувствовал, как покрывается мурашками, и поморщился в отвращении. Они все еще не означают ничего хорошего, мрачно подытожил про себя Том. Оклик вернул его в реальность. — Что случилось?

— Я… — Том шмыгнул носом. Запуганный же Том не стирал с щек слезы, он неотрывно глядел с отчаянной болью прямо на него, и становилось до того тошно, что хотелось согнуться в рвотном позыве. Но вместо это он отвернулся от зеркала и посмотрел на отца, опустившемуся перед ним. — Я… Я просто… Я ничего… Ничего не чувствую…

— Тебе здесь не нравится? Ты подумал о чем-то… плохом?

— Я… Н-нет… Просто это… Просто… Не мой дом. Это… Это не я… — говорить вновь стало тяжелее, а лицо стало настолько липким, что, разозлившись, Том решительно стер кулаками каждую слезинку. Нужно было покончить с ними. — Но я не сплю, я это знаю. Но что это… что со мной?.. Где… Я? Настоящий?.. Он с… С мамой?

Вместо ответа папа притянул Тома к себе и осторожно прижал к груди. Он всегда так не решался это делать, всегда боялся чего-то, чем только расстраивал. Если бы он только среагировал раньше, если бы одернул от этих мыслей… Но Томас знал — отец старается. И его объятия нисколько не изменились за время, проведенное в больнице. Такие же несмелые, но ласковые, теплые. Только благодаря ним Том, должно быть, до сих пор не растаял, обернувшись ледышкой в ту страшную ночь. Малыш несмело обхватил его спину, уткнувшись лицом в черную футболку, пропахшую насквозь табаком и мылом.

— Это пройдет, — услышал он папин шепот и глухо застонал, стиснув ткань в кулаках. Все это никак не проходило, даже не желало проходить. — Я обещаю тебе.

— Я хочу быть, как ты… — единственная радостная мысль озарила его голову. Она появилась не впервые, однако теперь, как никогда, она казалась спасительной и очень правильной. — Таким сильным… И смелым… И не плакать… Все уметь… А я… Я боюсь даже этот дом… Не мой дом… Не я, это не я… Даже тут… Смотри…

Том отстранился, вытер сопли рукавом и, рвано вздохнув, продемонстрировал свой страшный шрам. Папа потупил взгляд, зная, что ничего приятного его не ждет. Он говорил, что все будет в порядке, и ничего не будет заметно. Он не мог быть в этом уверенным, и это была ошибка. Отнюдь не ложь, но в первый и единственный день, когда Том смотрел, во что превратилась его грудь, он так злился, что был готов закричать, но вместо этого пронзил отца своим обиженным молчанием. Как все это было глупо, думал Томас теперь. Шесть ненавязчиво повернулась животом вверх, когда папа тяжело опустился на кровать, но ожидаемой ласки не последовало.

— Смотри… Из меня… Из меня что-то вытащили… Они украли… Украли маму… Даже тогда, они не дали… Обнять ее. Даже посмотреть… Нам было холодно, а они… И теперь… Теперь я не чувствую… У меня нет ее в сердце… Этот Не Я ужасен. И такой… Страшный. Эта полоска… Как сделать так, чтобы ее не было? Чтобы Я вернулся… И мама вернулась в сердце… И… И…

— Прости. Я плохо понимаю, — шепот прервал его отчаянный рассказ. Том сжал ладони в кулаки. Все бессмысленно, просто бессмысленно. Как объяснить то, чего сам не понимаешь? Он поджал губы, сдерживая вздох. Лучше погрузиться обратно в объятия, прочь от кошмаров, прочь от зеркала, прочь от напуганного Тома. В объятиях папы все забывается, даже если внутри все по-прежнему выжжено.

Но, стоило малышу протянуть руки отцу, чтобы тот усадил на колени и утешил, как вдруг получил отказ. Рик поднял сына на кровать, но сам встал, нахмурившись и опустив голову. Шесть недовольно фыркнула, хотя это было больше похоже на чих. Она дернула ухом, приподнялась и начала облизывать лапу, а затем потирать ею мордочку. Все-то ей было нипочем, с завистью заключил Том. Но, в смятении смотря на папу, он вновь быстро и думать о ней забыл. Чуть помедлив, Рик стянул с себя футболку и кинул ее к ногам сына. Он скрестил руки на груди, словно в первый миг еще колебался и хотел ее спрятать. Но быстро его пальцы поскользили по коже, покрытой родинками и зажившими ссадинами, так и оставшимися чуть более светлыми, чем основной пигмент. Он провел ими под правой ключицей, довел линию до самого плеча, демонстрируя Тому длинный, грубый шрам. Кривой и неравномерный по ширине, с какой стороны ни взгляни, неправильный. Не такой, как тот, что рассекал грудь малыша на две половинки.

— Другие будут не так наглядны. Не пугайся, Том, — тон папиного голоса был спокоен и ровен, но от сказанный слов кроха поежился, напрягшись. Он совсем не ожидал увидеть ничего подобного. Но внутри страха вовсе не оказалось. Даже где-то далеко, за пределами его слабого тела, это чувство не откликнулось на его зов. — Он уже давно не болит. И мне повезло. Я работаю рукой, будто ничего не было. Но… Но в тот день мне пришлось совершить нечто страшное, чтобы лезвие не попало мне в шею. Прошло много лет, но я помню все, будто это было вчера. Из-за этого шрама. Я помню, что в тот момент я был готов на все, чтобы еще хоть раз проснуться наутро и не думать ни о чем, что завело меня на то дно, где я был тогда. Но когда все закончилось, я больше никогда не был прежним собой. Волчонок. Я не могу убрать эти шрамы. Ни свой, ни твой. Я никогда не смогу себя простить за произошедшее с тобой. И никогда не смогу вернуть так, как было. Но все, что я мог тогда, много лет назад. И все, что можем мы сейчас — это жить дальше. Этот шрам… И твой тоже. Они появились и изменили нас. Но благодаря ним мы живы. После случившегося… Та операция была жизненно необходима. Не знаю, можешь ли ты меня понять. Но я очень рад, что ты сейчас жив и со мной. Ты — мой волчонок. Самый настоящий, насколько сильно бы ни изменился. И этот дом — наш. И мы сделаем все, чтобы ты чувствовал его своим.

— Жить… Дальше? — Том в растерянности потер покрасневший глаз. В своей речи папа был уверен и настойчив, а его слова пронзали насквозь. Этот шрам… Что же произошло, раз он получился таким длинным и страшным? И что папочке пришлось сделать?.. Томас боялся и предположить, насколько все ужасно могло быть на самом деле. Он напряженно сглотнул. Услышанное невозможно было переварить так быстро, и потому он молчал. Смысл отцовских слов никак не доходил до него в полной мере, однако сказанное было, несомненно, очень важно, если папа позволил себе такую откровенность. — Но как?.. Будто ничего… И не было? И… М-мамы?..

— Не совсем, — папа беззвучно вздохнул, покачав головой. — Мы не можем отрицать, что что-то страшное с нами было. Но мы можем это принять. Даже спустя долгое время. Том, наша мама… Я… Я не знаю, как забрать твою боль. Я не знаю, возможно ли это. Я не могу справиться даже со своей. Я очень плох в этом. Но ты говоришь со мной. И даже рад видеть Шесть. Знаешь, когда я принес ее сюда еще котенком… Ее существование смогло сделать одну маленькую девочку счастливее. Может быть, она поможет и тебе. Я не оставлю тебя одного. Я буду очень… Очень стараться.

— П-пап… Обними меня, — только и смог выдавить из себя Том, слишком растерянный и растроганный словами папы. И в этот раз отказа не последовало.

— Я хочу сказать тебе еще кое-что, — прошептал Рик малышу на ухо, крепко прижимая его к себе. Том осторожно прикоснулся пальцами к кривому шраму на отцовском плече. Еще чуть больше месяца назад он и подумать бы не посмел, что за пропахшей табаком одеждой будет скрываться что-то настолько чуждое. И уж тем более, что подобная полоса навеки останется на нем самом. — Давай постараемся сделать так, чтобы ты вырос похожим не на меня. А на себя. Я буду… Счастлив, если все случится так. На некоторых людей лучше никогда не быть похожими.

Однако эти слова так и остались не услышанными. В объятиях папы Том только сильнее утвердился в мысли, что быть похожим на него было бы чем-то по-настоящему бесценным. Отдаленное, но бесконечно важное тепло проникало вовнутрь его, и страшные чувства оставляли его несчастное сознание. Даже если настоящий Том навсегда исчез, возможно, еще не поздно было понять нового, без мамы в глубине его сердца. В конце концов, в его жизни больше не осталось никого, кроме папы. Значит, чтобы снова радоваться, нужно было впустить в нее еще что-то другое?

— Пап… А та… Другая… Это она тут живет, да?..

— Тут живет Тиша, Том, — поправил папа мягко, но малыш отчего-то все равно почувствовал себя неудобно. Тиша. Какое странное имя. Возможно, это папа придумал такое. У него для каждого все было слишком непривычное. Может быть, и для нового Тома что-нибудь нашлось бы?.. — Я рассказывал и о ней, помнишь? Это твоя… Сестра. Полагаю, так будет правильно сказать. Я не ее настоящий папа, но… Возможно, я значу для нее столько же.

Сестра… Том повертел в голове эту мысль, словно примерял кубик для крепости. Никогда и подумать нельзя было о том, что у него будет самая настоящая сестра. Да еще и взрослая. И незнакомая с мамой. И что значило, что папа — не настоящий папа? Столько всего непонятного скрывалось в этой таинственной другой. И все совсем не так, как у Дага и Пегги. Томми прикусил губу. Нет, не нужно думать о них. Они остались там, где уже никогда не удастся их встретить. Их больше не было, как и мамы. Даже при условии, что мама и вовсе исчезла из этого мира, Даг и его семья были для Тома теперь столь же недосягаемы и даже чужды. Будто явившиеся из сна, они растаяли в ту ночь, когда погиб настоящий Том. Малыш стряхнул с себя эту мысль, качнув головой. Надо не думать об этом, а запоминать новое имя. Как же сложно… Что-то очень странное, не похожее на настоящие имена… Нет, снова провал. Однако в голову Тому вдруг пришел куда более важный вопрос.

— А она… Она… Меня любит?

— О, Том… Вы ведь еще не знаете друг друга, — папа взглянул на Тома и, на мгновение улыбнувшись, погладил по затылку. — Но я уверен… Да. Она тебя полюбит. И ты ее полюбишь. Она хорошая.

— А… А где она?.. П-почему не… Тут?

— Она сейчас учится. В особенной школе, только для девочек. Ее первый год… Я даже не позвонил ей с тех пор, как… Кхм, — папа мельком оглядел Шесть, внимательно изучающую, видимо, каждое несовершенство кожи странных людей с подозрительным прищуром, и на какое-то время затих, сделавшись мрачным и задумчивым. Но вскоре заговорил вновь, отбросив думы тяжелым вздохом. — Мы это исправим. Она будет рада познакомиться с тобой. Мы можем… Написать ей письмо, вместе. Сегодня вечером. После того, как приготовим ужин. Хочешь?

— Х-хочу… Я скажу ей, что Шесть лысеет на ее кровати. И что я Том… И лучший детектив-пират… Она поверит? — Том постарался улыбнуться папе, и, казалось, даже получилось что-то сносное. Во всяком случае, плакать больше не было никакого желания. Но и посмотреть в сторону зеркала и опустить глаза на грудь малыш не решился.

— Поверит, я уверен, — папа осторожно потрепал волосы Тома на макушке. Этот жест был настолько по-старому неловок, что кроха даже поразился вспыхнувшему внутри чувству. Он так привык не отлучаться от отца ни на секунду, что почти не вспоминал, как в прошлой жизни тот уезжал на целые месяцы. Даже такая неприятность казалась теперь простым кошмаром. Томми и сам не мог понять, отчего так поразился, но вдруг захотелось уткнуться вновь в папину грудь и не отпускать его. Но подходящий миг был безвозвратно упущен. — Думаю, нам пора собираться в магазин. Поможешь мне ничего не упустить?

— Да… Да, давай, — в этот раз улыбка родилась сама собой, Томми даже не приложил к этому никаких усилий. Каждый такой раз теперь казался настоящим чудом.

Он позволил себе войти в эту жизнь постепенно, несмело признавая, что она к нему не враждебна. Вся она выстраивалась вокруг него и папы, обрастая светлыми моментами, отвлекающими от тяжелых мыслей, наподобие тех, что посетили Томаса, когда они с отцом добрались до магазина. В голове крутились образы из прошлой жизни, как остатки потухшего замерзшего Тома, и он ожидал, что и теперь, как во второй по ужасности день, его оставят стоять в одиночестве, бросят в абсолютно незнакомом городе, пустынном и безлюдном, и заставят бродить в поисках выхода. Но папа не выпускал его руку, ничего не говорил, не просил нигде ждать. Том же в свою очередь дрался с внутренним чудищем, пробуждающим жуткие воспоминания, бежал рядом с отцом, не смея отставать, отвлекаться на что-то стороннее. Теперь он знал цену ошибки и сильнее всего желал ее забыть.

Но, пройдя через дверь-портал, в магазине очутились не Том с папой, а два отважных пирата с картой сокровищ в руках. Хранитель спрятал драгоценности в разных уголках брошенного поместья на необитаемом острове, и юнге Томасу необходимо было использовать весь свой исследовательский талант, чтобы обнаружить сокрытое от глаз. А капитан Ричард многое знал и поведал напарнику главную хитрость: сложнее всего обнаружить то, что всегда на виду. Поэтому следовало быть предельно внимательным и не пропускать ни одной детали, на первый взгляд даже не похожей на необходимые богатства. Но капитан считывал все послания карты, а наблюдательный юнга с прирожденным чутьем ищейки доставал все в зоне его досягаемости, а если не мог дотянуться или присмотреться, сильный Ричард поднимал его, отменно играя роль вороньего гнезда или каната. И затем, когда были обнаружены все сокровища с карты и заодно прихвачены те, за которые зацепился внимательный глаз юнги Томаса, отчаянным, но не отчаявшимся пиратам пришлось оставить воздаяние Хранителю, что засек их и был бы просто в ярости, если бы его вот так обокрали.

Уже возвращаясь домой, Томми с восхищением думал о прошедшей игре. Он и представить себе не мог, что нечто подобное мог предложить сам папа, когда увидел его наверняка очень испуганное лицо. Все могло обернуться кошмаром, но какое же интересное получилось приключение! Каким же сложным заданием было найти провиант для талисмана их пиратского корабля — консервы для кошек. И как же трогательно и тепло Тому стало, когда капитан Ричард, то есть папа, позволил взять с собой целый пакет шоколадных конфет. Более того — он внес поправки в их импровизированную карту — список покупок, — чтобы та стала продуманнее и полнее. Воодушевившись, Том предложил папе вклеить эту ценную бумагу в их историю, чтобы все приключения сохранились на долгие годы. И, услышав согласие, окончательно убедился, что у него по-настоящему поднялось настроение.

Вскоре, как обычно бывало в жизни замерзшего Тома, дни стали быстро сменять друг друга, принося с собой маленькие радости, вроде спокойного сна без кошмаров и криков по ночам, и крупное счастье, вроде добровольного укладывания урчащей Шесть на коленях и веселых игр с ней, как когда она бешено бегала за ленточкой, перед этим резко спрыгнув с шкафа-укрытия. Папа по-прежнему много молчал и порой становился излишне мрачным, особенно после прочтения других писем, что иногда приходили откуда-то издалека и выглядели короткими, но очень важными. Они до такой степени огорчали папочку, что он тут же, иной раз даже не дочитывая, поджигал их в металлическом ведре на веранде и после очень долго курил. Сам Томас не выбирался из дома, а оставался стоять в стороне, не переступая порога. Но в один день и это изменилось.

* * *

На шее был плотно завязан темно-синий шарф, а щеки краснели. Их покусывал слабый морозец, как может только крохотный щенок, безобидно и ласково. Том стоял на нижней ступени лестницы, окидывал взглядом задний двор и пожевывал в волнении щеку. В глазах разгорались огоньки, а в руке теснились друг к другу индеец и полицейский. День только начинался, но уже предвещал быть светлым и радостным. Уже больше недели на улице стояла солнечная погода, но снег еще не таял, что оставляло возможность для самого главного желания Тома. Вдохнув полной грудью, он ступил в сугроб, что захрустел тут же под ногами, и прошел вглубь двора. Папа безмолвно следовал за ним.

В один момент Том наклонился, выпустив из хватки фигурки, и набрал снега в облаченные в варежки руки. Мокрый и липкий, он превосходно сминался в снаряд, не нужно было даже прилагать каких-либо усилий. Какое же зима все-таки прекрасное время года, думал про себя малыш, скромно улыбаясь собственной мысли. Чуть попозже наверняка можно будет построить крепость для индейца и полицейского, но сейчас…

Томас резко развернулся, прицелился. Затаил дыхание. Закрыл один глаз. Да, так гораздо лучше. Ведь именно такой обряд всегда проводили в фильмах настоящие герои. Замахнулся и швырнул в отца снежок. Попал прямиком в живот, после чего раздробленные части ядра упали в карман. И непринужденно засмеялся.

Сегодня они вышли на самую настоящую прогулку впервые с момента выписки. Наконец страх не сковывал, не сжимал грудь, точно в кулаке беспомощного птенца, наконец можно было не думать о плохом. Новый Том оказался не так уж и плох, и чем-то он напоминал даже погибшего, замерзшего в сугробе. Но этого не постигнет та же участь, Томми искренне верил в это. Зима заканчивалась, впереди его ждало только тепло и ни капли холода. Холод больше не причинит вреда. Папочка не допустит ничего кошмарного. Папочка не погибнет, ни сегодня, ни завтра, и он будет говорить это каждый день, если понадобится. Том прекрасно помнил те его слова, что он произнес в парке у больницы.

Папа же ухмыльнулся, выкидывая из кармана снег.

— Кажется, я серьезно ранен.

— Папа! — воскликнул вдруг Том, подскакивая к отцу. Тот же от неожиданности оторопел, замер. А малыш подпрыгнул, рассмеялся, потянул к нему свои руки. — Идем! Снеговика лепить! Помнишь, ты обещал?!

Рик хмыкнул сам себе, но Томми все равно расслышал и радостно заулыбался. Спустя столько времени это давалось без внутренних мучений и затруднений. Прежние чувства не вернулись к нему, но, казалось, появились новые, на смену иссушенной пустоте в душе. Сегодня, спустя много дней, он без боли достал из коробки с игрушками индейца и полицейского, но в этот миг по-прежнему старался не думать о них. Не вызывать болезненных воспоминаний.

Папа вытащил из кармана руку и, протянув ее Тому, произнес:

— Да. Идем.

И ватными ногами последовал за сыном.

Небо сегодня было на редкость чисто, в воздухе витала свобода. Томми дышал глубоко и с удовлетворением отмечал, что в груди и горле ничего не болит. Одеваясь сегодня на прогулку, он осмелился зайти в комнату другой (Тиши?..) и вновь посмотреть на замерзшего Тома, в его пустое, не выражающее ничего лицо. И они даже порадовались встрече, ведь в какое-то мгновение одновременно улыбнулись друг другу. Томми вновь прикрыл ладонями уродство в отражении и сказал погибшему малышу, что он может уйти и тоже стать хоть немного счастливее.

Папа, присев на корточки, комкал голыми руками снег, образовывая шарик, и медленно покатил его по сугробам. Томми с восторгом наблюдал за ним, стараясь повторить все в точности так же, и душа его трепетала.

— Я так давно хотел этого! — воодушевленно улыбаясь, признался малыш. Папа робко ответил ему тем же. Сегодня они были готовы создать собственного Хранителя. До чего же забавно, что материалом стал снег, думал про себя Томми.

Покатился комок по наклонной. Снег жадно лип к шарику, и вскоре Томми, нарезающий круги вокруг папы, опрометчиво бросил свой белый ком и плюхнулся на колени подле Рика, только чтобы продолжать работу над нижней частью снеговика вместе с ним, помочь ему толкать этот тяжелый груз. Папочка же нисколько не сопротивлялся, наоборот, только подбодрил Тома в этом деле. Он даже ненадолго улыбнулся, встретившись с малышом глазами, но мимо самого проницательного детектива в мире не могло пройти осознание, что папа слишком задумчив. Впрочем, наверняка это касалось тех писем. В них Том так и не решился сунуть не умеющий читать нос.

— Какой большой уже, да? — лучезарно улыбаясь, обернулся Томми на папу спустя какое-то время.

И действительно, уже через несколько минут их общий ком стал большим. Складывалось впечатление, что у снеговика теперь будет очень пухлая попа. Малыш усмехнулся своей догадке и помчался к брошенному шару снега собственного производства и покатил его к отцу, пыхтя от напряжения. О да, какой славный выйдет Хранитель, какой стойкий и сильный он будет. Жаль, что никто не оценит столь мастерски выполненную работу двух непризнанных гениев изобразительного искусства. Том обхватил руками скатанный снег и захрипел в безуспешной попытке поднять его. В поисках поддержки, малыш задрал голову и заметил, как папа опустил глаза и поджал губы. Нужно срочно привлечь его внимание и развеселить!

— Папа, подними!

Хоть Том не оставлял надежд справиться самостоятельно, он постепенно признавал, что ему было все еще не по силам тягать столь массивную ношу. Ну ничего. Папа рядом, чтобы помочь. И вот у снеговика есть уже почти все, что нужно для счастливой жизни. Голова ведь не так необходима, да?.. Томми шумно вздохнул, падая на спину в снег от усталости. Надул алые щеки и выплюнул весь скопившийся в легких воздух белой струйкой пара. И снова рассмеялся, наблюдая за тем, как тот быстро рассеивается на фоне голубой дали.

— Встань.

Услышал он тихий голос и улыбнулся. Резво покачал головой, хитро прищуриваясь отцу, подошедшего слишком близко и склонившемуся над ним. И что он теперь сделает? Плюхнется рядом или поднимет на руки? Второй вариант казался гораздо более приятным, ведь снег постепенно объял все его тело снизу, и прохлада напомнила о болезненных ощущениях замерзшего Тома.

— Папа!

И поскорее рассмеялся, протянув отцу руки. Тот же стоял, точно пригвожденный к земле, не смея и шелохнуться. И лицо его выражало неумело скрываемое удивление. И Томми понимал, почему. Он тоже очень давно не слышал своего смеха.

Папа вдруг наклонился и поднял Тома на руки. Сердце сразу же подскочило в ликующем волнении, улыбка стала от уха до уха. Лишь на мгновение, в приливе радости, малыш крепко обхватил шею отца и ткнулся в нее ледяным носом. Но тут же отстранился, впился зубами в варежку и сорвал ее с ладони, точно хищник сдернул шкуру с поверженной жертвы. И крохотными пальцами вдруг принялся трогать папино лицо. Гладить по, впервые за долгое время, гладкой щеке. Рик несколько раз моргнул, прежде чем заговорил

— Не жуй варежку, волчонок. И не надо лежать в снегу. Простудишься.

Огоньки забегали в глазах Тома. Как не хотелось прекращать свое озорство. Поскорее придумать что-то веселое, чтобы папа заулыбался и поцеловал его в красную щеку. Пальцы замерли на отцовских губах. И он сдался. Растаял перед этим искренним баловством, отставил грустные думы в сторону. Внезапно клацнули зубы, и указательный палец попал в западню. В мышеловку для самых глупых любопытных мышат.

— Ай-ай-ай-ай-ай! — зазвенел детский голосок, и варежка безмятежно упала в снег, как если бы поняла, что в этой жизни ей все равно уже ничего хорошего не светит. Тому не было ни капельки больно, только неожиданный укус застал его врасплох. Наверняка даже папа понимал это, и потому он и не вздумал отпускать маленький палец просто так. За что и был вознагражден еще одной порцией тихого, но радостного смеха.

— Это же волк! Большой и страшный!

Большие и страшные челюсти разжались. Мышонок выбрался на свободу, отделавшись лишь легким испугом и тонкой розовой полосочкой на хвосте. Томми внимательно осмотрел его, хитро улыбаясь.

— Будем лепить голову? — услышал он спокойный вопрос и активно закивал.

— И руки нужны! Драться с монстрами. Пока мы спим…

— Я займусь этим.

Папа коротко кивнул, после чего отпустил Тома на снег. Их миссия еще не закончена, все верно, и как он только мог забыть. Малыш подобрал варежку, спрятал в ней поверженную кисть и обернулся, пробегая глазами в поисках забытых напарников. И правда, полицейский и индеец остались совсем позади, брошенные и одинокие. Томми в неловкости поджал губы и поспешил исправить свою ошибку. Усевшись на колени перед ними, он принялся катать комочек снега, все поглядывая и думая о них. Как же им двоим, должно быть, было тоскливо все это время, в коробке, без Тома, без приключений и вражды. Но им больше не стоило ждать Дага. И как же им теперь быть?.. Малыш осторожно взял обе фигурки и посмотрел в их пустые лица. В ту страшную ночь лейтенант был с ним и все видел. Наверняка он сохранил в себе всё в полных подробностях, в отличие от Томаса. Все детали стерлись, остались в замерзшем Томе, и даже страдающий, умоляющий увидеться с мамой Том не помнил, как он оказался в сугробе, не то что Том сегодняшний. А хотел ли полицейский помнить все это? Малыш прикусил щеку, переведя взгляд на индейца. Поведал ли ему лейтенант свой кошмар? После того, как застал заклятого врага в той же коробке, запертым с ним наедине?

— Мы больше не будем драться, — сказал полицейский. — Краснолицый остался один, и ему нужен друг. Я буду с ним, и он не будет воровать золото!

— Мы больше не будем бить друг друга, — сказал индеец. — Бледнолицый на чужой земле, и ему нужен помощник. Я буду с ним, и он не замерзнет в снегу!

— Мы будем Хранителем, — сказали полицейский и индеец, — и волки будут спать без кошмаров! Монстры уйдут, и шериф Томас будет и дальше юнгой капитана Ричарда! Она не вернется. Мы должны… Жить дальше. И папе не будет грустно, что волчонок плачет.

Том смахнул варежкой слезинку в сугроб и, сглотнув комочек прежде, чем он вырос и обрел силу, прижал полицейского и индейца в груди на прощанье. Они были правы, как всегда правы, особенно лейтенант, такой смелый и добрый. Он позаботится об индейце, он сделает его не таким одиноким и злобным. Но для этого им вдвоем придется пройти сквозь последнее страшное приключение. Пока снег наконец не растает. Томми слабо кивнул сам себе. Не нужно грустить, папа наверняка уже ждет. Он опустил фигурки в ком и со всех сторон облепил его плотным слоем снега. Они не замерзнут, они защитят их с папой от всего плохого, что прячут сгоревшие письма.

— Папа! Подними!

И папа пришел. Он всегда будет рядом. Сегодня и завтра, и так каждый день, если потребуется. Все в точности так. Томми улыбнулся ему и ликующе похлопал в ладоши, когда увидел скромную улыбку в ответ. Папа поднял голову снеговика, и они вместе добрались до остального тела, где уже появились беспалые руки. Третий ком опустился на второй, и папочка аккуратно скрепил их снегом, чтобы ничего не сломалось. Том завороженно следил за этим и никак не мог нарадоваться. Как же давно ему хотелось именно этого. И никакой мальчишка, и никакая девчонка теперь не сломают то, что он с такими стараниями строил. Папа не позволит.

— Какой он хороший! — радостно воскликнул Томми и заулыбался.

— Как давно я не лепил снеговиков, — тихо отозвался папа спустя какое-то время. Он поглядел в глаза малышу и, опустившись перед ним на корточки, погладил по влажной щеке. — Спасибо тебе, волчонок. Я… был рад это услышать. И наконец погулять с тобой. Пойдем обедать?

— Пап, обними меня, — только и прошептал Томми, протягивая папе руки. Лишь погрузившись в объятия, он сумел вновь почувствовать прежнее счастье от прогулки.

— Ты настоящий герой. Не представляешь, как я тобой горжусь.

— Ты тоже посмеешься… Когда-нибудь. Я знаю. Ты тоже… Герой. И никакой не злодей.

— Спасибо тебе. Ты… Спасибо.

Том чуть отдалился и, крепко взявшись за папину руку, с теплотой посмотрел в его глаза. Оставив небрежный, но такой драгоценный поцелуй на щеке сына, Рик поднялся и медленно повел малыша домой.

— Я кое-что спрятал на кухне. Исполнителя желания. Сумеешь обнаружить его убежище?

Дверь закрылась за ними. Сегодняшний день, казалось, впервые за долгое время широко улыбался им в ответ.