Сучий сын (джен)

Тому потребовалось три дня, чтобы полностью обследовать свой новый дом. Даже, пожалуй, всего два, ведь самый первый день оказался таким коротким и быстрым, что малыш сумел познакомиться лишь с кухней и отцовской спальней, которая временно стала и его тоже.

Дом встречал их заваленными недельным снегом дорожками, и папе пришлось расчищать путь к гаражу и входной двери. Он просил подождать Томми внутри, в машине, но, оставшись на заднем сидении в полном одиночестве, малыш вновь подвергся нападению чудовищ. Они резко возникали в голове, когда папа покидал его, сдавливали горло и щекотали ноги, и Тому все казалось, как кто-то чужой подкрадывается к нему все ближе, и вокруг становится темно и холодно, и сверху валит снег, снег, снег… Задыхаясь, малыш рывком открыл дверь и выбежал на улицу. И, уронив в сугроб пару слезинок, крепко прижался к отцу, что орудовал лопатой. Грудь глухо ныла под курткой, и папа глядел расстроенно, будто сразу догадался об этом. Ведь бегать было еще совсем нельзя. Как и помогать отцу сгребать в одну кучу снег лопаткой поменьше, как и таскать вместе с ним в дом коробки с вещами из навек покинутого жилища. Все это строго запретили еще в больнице, когда наконец вынули из груди скрепляющие кожу железяки.

На кухне они уселись лишь через три четверти часа, когда на улице уже темнело, и оттого страх начинал ползать в животе. За это время они проделали огромную работу, пусть малыш почти ничем не помог, по его собственным ощущениям. Он предпочитал находиться неподалеку от отца, когда тот усердно расчищал путь в дом, и лишь единожды отвлекся от топтания тропинки позади него. По сугробам, оставляя следы своими маленькими лапками, пробегала пушистая кошечка. Ее тело ярко выделялось черными и рыжими пятнами, хотя Том успел разглядеть ее только со спины, когда она махнула перед глазами черным хвостом. К шерсти комьями прилип снег, но она будто не обращала на них никакого внимания, как и на Томми с папой. Кошка не выказала никакого интереса и тогда, когда восторженный малыш метнулся вслед за ней. Лишь на мгновение обернулась, показав Тому ошарашенную черно-рыжую мордочку, смерила оценивающим взглядом и ускорилась. Отходить далеко было слишком опасно, и поэтому Том только надул щеки от обиды и разочарования, вернувшись к отцу.

Когда машина наконец оказалась в своем укромном домике (она, должно быть, так устала ждать возвращения у больницы!), Томми с папой прошли в маленькое помещение с голыми стенами и странной металлической коробкой, в которую наверняка влез бы целый Том, если бы только захотел. Отец пару минут возился внутри этого странного чудовища, после чего в нем что-то глухо затарахтело. Только тогда, подождав еще несколько минут, они позволили себе, без опаски заморозиться, снять верхнюю одежду. Ужинали они в тишине. Ложки дома у папы оказались слишком тяжелыми, и пришлось есть той, что предназначалась для десерта. А на сам десерт был безвкусный чай с засохшим печеньем, что достал папа из дальнего угла шкафа. Том грустно хлебал окрашенную воду, высматривая на дне чаинки и утопленный, но не до конца растаявший кусочек сахара. Не хотелось даже соединять все это в причудливые образы. Едва зайдя в дом, Томми ощутил непонятный упадок сил; он и не пытался бегать по лестнице с первого этажа на второй, с любопытством высматривать все его внутренние богатства, изучать свои новые владения. Он даже не стал ни о чем спрашивать. Усталость навалилась сверху тяжелой глыбой, и Том, согнувшись, оставался угрюм и молчалив. Он не чувствовал себя на своем месте. Томми сглотнул, медленно проморгавшись. Со дна тарелки с пустой похлебкой не улыбался довольный динозаврик, он навсегда исчез, превратившись в послеобраз самого себя в голове Тома. Папа не забрал особенную и самую важную тарелку с собой. Она осталась где-то там. В прошлом доме.

Малыш огорченно поджимал губы, а когда Рик окликнул его, тихо вздохнул. Завтра будет новый день. Да, так говорил ему папа. И завтрашний день наверняка будет лучше сегодняшнего, ведь сегодня… Сегодня снова не явилось сном. Сегодня ему взаправду пришлось уехать. Даже не попрощавшись с Дагом, с глупыми мальчишками со двора, не сказав Мартину, что ему никогда не нравилась его борода, не навестив мисс Ребекку и ее папу со скрипящими колесами и поведать о самом страшном. Не увидев тот, родной дом… И ее. Еще один день без нее. Том покрылся мурашками, увидев несчастное лицо в отражении чайной воды. Завтрашний день будет правда — новым.

После ужина папа впустил домой и кошечку. Ту самую, что столь надменно проигнорировала их на улице. Она тихо пробежала на кухню, оставляя за собой полоску талой воды, и, даже не одарив Тома взглядом, уселась напротив своей пластмассовой черной миски на полу. Малыш затаил дыхание, наблюдая за ней. Такая пушистая, хоть и мокрая, и самая настоящая! Ее шерсть была не только черной и рыжей; хоть она уселась, словно бы специально, спиной к Тому, он успел различить белый живот и подбородок. Томми восхищенно вздохнул. Как давно он таил в себе мечту принести домой котенка и убедить мамочку оставить его. Неужели теперь и правда можно будет подходить и крепко прижимать меховой комочек к груди и с трепетом гладить, вслушиваясь в ласковое урчание? Томми рывком соскочил со стула и подбежал к кошечке. Но она резко напряглась, повернула голову и метнула в его сторону безумный взгляд — и в следующую секунду была уже в коридоре, все высматривала, не надвигается ли угроза. А когда Том, не отчаявшись, бросился следом, загнал эту разноцветную пушинку наверх. Малыш разочарованно застонал, но тут ему на плечо опустилась отцовская рука.

— Это Шесть. Помнишь, мы рисовали ее? Ей нужно время привыкнуть к тебе. Думаю, она еще никогда не видела таких маленьких мальчиков.

Томми сглотнул обиду. Наверняка я ей не понравился, подумал он с тоской в душе и сам на мгновение удивился, почему пришел к такому выводу. Папа рассказывал о ней не слишком много, и самое яркое воспоминание было о том, как Шесть обожала запрыгнуть на шкаф подальше от людей и спать там после завтрака. Папочка говорил это с таким пониманием и даже гордостью, что Том ощутил во время рассказа приятное и нежное тепло. Но где ему взять теперь силы, чтобы залезть на тот самый шкаф и дотянуться до кошечки?.. Рик только потрепал Томми по голове и предложил повторить попытку знакомства завтра.

Первая прошедшая ночь была длинной и бесконечно темной. Папа плотно закрыл шторы, и ни один лучик света не смел протиснуться внутрь, а в спальне не было дорогого сердцу солнышка-ночника. Томми жался к отцу, подрагивая от страха и вслушиваясь в утешающие слова. Он обхватывал его теплую руку вместо игрушки, хотя под боком лежал слоненок и коварный осьминог — сегодня он держал свой пост охраны от монстров, но, по правде говоря, Том не слишком ему доверял. Папа медленно гладил по спине, как и каждый вечер перед сном в той жуткой больнице. Сердце приглушенно ныло в груди, а в голове стоял шум из неразборчивых мыслей. Все еще наладится, все непременно наладится, бояться нечего, папочка рядом. Он не уйдет, он проснется утром и приготовит завтрак, и никто не умрет.

Том больше не плакал. Но в эту ночь, засыпая, он не слышал мамин шепот и тихое пение, что прокручивалось в памяти. Он позабыл о традиции молиться перед сном и перед приемом пищи. Папа, казалось, и не думал ее возобновлять. В эту ночь мама пришла только в кошмаре и горько плакала, моля о спасении. Она кричала, тянула к нему свои руки и просила позвать на помощь, вернуться домой и укрыть ее одеялом. Томми лихорадочно дрожал, скулил и жался к папе, дергал головой из стороны в сторону, просыпался и вновь засыпал, и жуткий сон продолжался, где и остановился. Том не плакал. Но все же к утру он был столь же разбит и печален.

Они обошли с отцом каждый уголок дома. Даже на пыльный и темный чердак Том убедил сунуть свой нос. В кабинете папы царил самый настоящий бардак: стол был завален множеством бумаг и книг, и шкаф с множеством их сестер так и манил их обратно в свои объятия. Окно, как и в спальне, было закрыто шторами, и папа не захотел впускать внутрь дневной свет. Здесь временно поместились все вещи, что только они сумели привезти с собой, и разбор обещал превратить жизнь этой маленькой комнатки в еще больший хаос.

Дом представлялся Тому погруженным в глубокий сон китом. И их скромное присутствие здесь не нарушило его монотонную и размеренную жизнь. Тишина давила на уши, но ни в одной комнате от нее нельзя было укрыться. В сравнении с вечной суматохой больницы здесь было слишком пусто и уныло. Ни крик капризного ребенка, ни настойчивые диалоги мистера Врача в белом халате с папой не привлекали к себе все внимание, и Томми легко уходил в неутешительные размышления. Дом не принимал его, не считал за своего. Иначе отчего все казалось таким недружелюбным здесь? Вот и папочка сделался мрачным, много молчал и вздыхал. Волчье убежище было сурово даже к своим собственным обитателям.

Уже днем Том с папой открыли еще одну дверь, соседнюю с их спальней, ведущую в светлую и, на удивление, не отталкивающую комнату. Она явно выделялась на фоне других, одинаково тусклых и невзрачных, была приветлива и совершенно не вписывалась в обстановку дома. Такая же чужая и одинокая здесь, с тоской и неожиданным теплом отозвался про себя Томми. Персиковые обои, светлый шкаф и такие же светлые полки над прибранным столом, и небольшая, но с виду дружелюбная застеленная нежно-голубым бельем кровать. И большое, белое, самое настоящее зеркало во весь рост! Ни в комнате папы, ни тем более кабинете не было зеркал, и только теперь малыш сумел по праву оценить его редкость! Все здесь было другим и притягивало к себе. Даже Шесть тут же юркнула сюда, едва Том шагнул за порог, при этом с любопытством все осматривая. Кошка же, в отличие от него, казалось, все прекрасно знала здесь, и, грациозно взмыв в воздух, очутилась сперва на краю кровати, затем — мягко прошла до укрытой пледом подушки, где и заснула, свернувшись клубочком. Малыш некоторое время стоял, боясь шелохнуться. Именно сейчас можно было подсесть рядом и опустить руку на эту пушистую черно-рыжую голову… В какой-то миг Томми понял, что попросту расплылся в улыбке, когда Шесть не вскочила и не убежала от его прикосновений. И все же, стоило дотронуться до теплого уха, она приоткрыла свой зеленый глаз и стала внимательно наблюдать.

Папа, впрочем, даже не обратил на это никакого внимания. Он медленно прошел вслед за Томом и, усевшись за стол, осторожно взял в руки листок бумаги, брошенный тут будто специально, и принялся просматривать выведенные на нем буквы. Кто-то оставил ему послание, подумал малыш и сам изумился своей догадке. Было ли там что-то важное? Наверняка, ведь папа так давно здесь не появлялся! Любопытно, что хотел сказать ему загадочный обитатель этой комнаты? И кто бы это мог быть? А вдруг?.. Том не отрываясь следил за тем, как размеренно и спокойно проходят глаза отца по строчкам, одна за другой, и в какой-то миг произошло нечто настолько неожиданное, что малыш даже глаза выпучил, и в груди дрогнуло еще слабое сердце. Сосредоточенное лицо папы вдруг расслабилось, опущенные прежде брови поднялись, и сам он непринужденно и искренне улыбнулся, в неловкости опустив взгляд. Убрав руку от головы Шесть, Том переплел пальцы обеих рук и внезапно все понял. Это комната той, другой, и это ей так радовался папочка.

Приятные мысли покинули его голову. Даже спокойное присутствие Шесть резко перестало приносить радость. Ведь это, конечно же, была ее кошка. Эта комната, это светлое пятно на темно-сером фоне всего остального дома, вдруг опротивела Тому. Он попал в сказочную страну, но она, вопреки гостеприимности, оказалась чужой, абсолютно чужой, и ее хозяйка была той, кто забрал папу. Том сглотнул слюну, опустив голову. В этом доме и папа принадлежал ей.

Нет, другая не виновата. Он сам здесь чужой. Он сам здесь совсем не к месту. Поэтому так и тяжело стало в груди, так уныло было доставать вещи и примерять их под окружающее пространство. Это был не его дом, не его жизнь, не он сам. Всё его осталось где-то там, в том городе, на той улице, в ту ночь, в том сугробе. И осталось ли? Разве не исчезло навсегда? Но что-то, что-то же должно было остаться? Но что? Если даже тот, прежний Том, исчез, и его следы навсегда замело детенышем Метели.

Том поднял голову, и взгляд из отражения зеркала приковал его к себе. На него смотрели не его глаза, хотя по цвету они нисколько не отличались. Тот мальчик казался напуганным, он был худ, бледен и шокирован. Это не я, в страхе подумал малыш, прикусив губу. Что это за чужак наблюдает оттуда? Томми затаил дыхание, присмотревшись к отражению. И сам не заметил, как встал с аккуратно застеленной кровати и приблизился к зеркалу. Хотелось прикоснуться, провести рукой, а лучше — провалиться туда и навсегда остаться вместе с этим чужаком, убедить его, что бояться нечего. Внутри этого мальчика не осталось никакого света, он дрожал и наверняка попытался бы убежать, если бы не был прикован к Тому чем-то незримым, обязанный повторять каждое его движение.

Малыш осторожно снял с себя кофту, поборов желание почесать скрываемое под ней уродство. Но вот оно явилось и перед глазами. Не его, чье-то чужое, такое извращенное и столь ярко выделяющееся на фоне бледной груди. Железяки вытащили, но их следы остались на огромной розовой полосе. У мамы тоже был такой, но тонкий, горизонтальный и на животе. Явно заживший и не причиняющий ей боль, раз при прикосновении она не реагировала. А этот… Том не посмел себе вообразить, голова дернулась в отвращении. Это все произошло не с ним. Это кто-то другой в этом маленьком слабом теле сжимался от ужаса, вызванного осознанием. Том завидел в глазах запуганного Тома слезы, но на своих не ощутил их. Еще одно доказательство. Даже печали он не почувствовал. Она была не здесь, не в его груди, а где-то очень далеко. Тогда-то он все и понял. Почему больше не может почувствовать маму, ее теплое присутствие рядом, когда засыпаешь. Из него вырвали кусок с его собственным «Я». Иначе почему все такое чужое, такое неправильное, такое далекое? Они вырезали кусочек сердца. Вырезали последний кусочек, связывающий его с мамочкой. И с ней вырезали его настоящего. Теперь в нем не осталось ничего, ничего в напоминание о ней. Теперь она навсегда исчезнет. В ужасе Том выставил обе руки вперед, прислонив к зеркалу на уровне уродливого шрама. Пусть этого никогда не будет! Пусть хотя бы у того запуганного Тома останется мама!

— Том?.. — вдруг на плечо опустилась тяжелая, но теплая ладонь, и в отражении позади появился папа. Его обеспокоенный голос пробудил в теле малыша мелкую дрожь, он почувствовал, как покрывается мурашками, и поморщился в отвращении. Они все еще не означают ничего хорошего, мрачно подытожил про себя Том. Оклик вернул его в реальность. — Что случилось?

— Я… — Том шмыгнул носом. Запуганный же Том не стирал с щек слезы, он неотрывно глядел с отчаянной болью прямо на него, и становилось до того тошно, что хотелось согнуться в рвотном позыве. Но вместо это он отвернулся от зеркала и посмотрел на отца, опустившемуся перед ним. — Я… Я просто… Я ничего… Ничего не чувствую…

— Тебе здесь не нравится? Ты подумал о чем-то… плохом?

— Я… Н-нет… Просто это… Просто… Не мой дом. Это… Это не я… — говорить вновь стало тяжелее, а лицо стало настолько липким, что, разозлившись, Том решительно стер кулаками каждую слезинку. Нужно было покончить с ними. — Но я не сплю, я это знаю. Но что это… что со мной?.. Где… Я? Настоящий?.. Он с… С мамой?

Вместо ответа папа притянул Тома к себе и осторожно прижал к груди. Он всегда так не решался это делать, всегда боялся чего-то, чем только расстраивал. Если бы он только среагировал раньше, если бы одернул от этих мыслей… Но Томас знал — отец старается. И его объятия нисколько не изменились за время, проведенное в больнице. Такие же несмелые, но ласковые, теплые. Только благодаря ним Том, должно быть, до сих пор не растаял, обернувшись ледышкой в ту страшную ночь. Малыш несмело обхватил его спину, уткнувшись лицом в черную футболку, пропахшую насквозь табаком и мылом.

— Это пройдет, — услышал он папин шепот и глухо застонал, стиснув ткань в кулаках. Все это никак не проходило, даже не желало проходить. — Я обещаю тебе.

— Я хочу быть, как ты… — единственная радостная мысль озарила его голову. Она появилась не впервые, однако теперь, как никогда, она казалась спасительной и очень правильной. — Таким сильным… И смелым… И не плакать… Все уметь… А я… Я боюсь даже этот дом… Не мой дом… Не я, это не я… Даже тут… Смотри…

Том отстранился, вытер сопли рукавом и, рвано вздохнув, продемонстрировал свой страшный шрам. Папа потупил взгляд, зная, что ничего приятного его не ждет. Он говорил, что все будет в порядке, и ничего не будет заметно. Он не мог быть в этом уверенным, и это была ошибка. Отнюдь не ложь, но в первый и единственный день, когда Том смотрел, во что превратилась его грудь, он так злился, что был готов закричать, но вместо этого пронзил отца своим обиженным молчанием. Как все это было глупо, думал Томас теперь. Шесть ненавязчиво повернулась животом вверх, когда папа тяжело опустился на кровать, но ожидаемой ласки не последовало.

— Смотри… Из меня… Из меня что-то вытащили… Они украли… Украли маму… Даже тогда, они не дали… Обнять ее. Даже посмотреть… Нам было холодно, а они… И теперь… Теперь я не чувствую… У меня нет ее в сердце… Этот Не Я ужасен. И такой… Страшный. Эта полоска… Как сделать так, чтобы ее не было? Чтобы Я вернулся… И мама вернулась в сердце… И… И…

— Прости. Я плохо понимаю, — шепот прервал его отчаянный рассказ. Том сжал ладони в кулаки. Все бессмысленно, просто бессмысленно. Как объяснить то, чего сам не понимаешь? Он поджал губы, сдерживая вздох. Лучше погрузиться обратно в объятия, прочь от кошмаров, прочь от зеркала, прочь от напуганного Тома. В объятиях папы все забывается, даже если внутри все по-прежнему выжжено.

Но, стоило малышу протянуть руки отцу, чтобы тот усадил на колени и утешил, как вдруг получил отказ. Рик поднял сына на кровать, но сам встал, нахмурившись и опустив голову. Шесть недовольно фыркнула, хотя это было больше похоже на чих. Она дернула ухом, приподнялась и начала облизывать лапу, а затем потирать ею мордочку. Все-то ей было нипочем, с завистью заключил Том. Но, в смятении смотря на папу, он вновь быстро и думать о ней забыл. Чуть помедлив, Рик стянул с себя футболку и кинул ее к ногам сына. Он скрестил руки на груди, словно в первый миг еще колебался и хотел ее спрятать. Но быстро его пальцы поскользили по коже, покрытой родинками и зажившими ссадинами, так и оставшимися чуть более светлыми, чем основной пигмент. Он провел ими под правой ключицей, довел линию до самого плеча, демонстрируя Тому длинный, грубый шрам. Кривой и неравномерный по ширине, с какой стороны ни взгляни, неправильный. Не такой, как тот, что рассекал грудь малыша на две половинки.

— Другие будут не так наглядны. Не пугайся, Том, — тон папиного голоса был спокоен и ровен, но от сказанный слов кроха поежился, напрягшись. Он совсем не ожидал увидеть ничего подобного. Но внутри страха вовсе не оказалось. Даже где-то далеко, за пределами его слабого тела, это чувство не откликнулось на его зов. — Он уже давно не болит. И мне повезло. Я работаю рукой, будто ничего не было. Но… Но в тот день мне пришлось совершить нечто страшное, чтобы лезвие не попало мне в шею. Прошло много лет, но я помню все, будто это было вчера. Из-за этого шрама. Я помню, что в тот момент я был готов на все, чтобы еще хоть раз проснуться наутро и не думать ни о чем, что завело меня на то дно, где я был тогда. Но когда все закончилось, я больше никогда не был прежним собой. Волчонок. Я не могу убрать эти шрамы. Ни свой, ни твой. Я никогда не смогу себя простить за произошедшее с тобой. И никогда не смогу вернуть так, как было. Но все, что я мог тогда, много лет назад. И все, что можем мы сейчас — это жить дальше. Этот шрам… И твой тоже. Они появились и изменили нас. Но благодаря ним мы живы. После случившегося… Та операция была жизненно необходима. Не знаю, можешь ли ты меня понять. Но я очень рад, что ты сейчас жив и со мной. Ты — мой волчонок. Самый настоящий, насколько сильно бы ни изменился. И этот дом — наш. И мы сделаем все, чтобы ты чувствовал его своим.

— Жить… Дальше? — Том в растерянности потер покрасневший глаз. В своей речи папа был уверен и настойчив, а его слова пронзали насквозь. Этот шрам… Что же произошло, раз он получился таким длинным и страшным? И что папочке пришлось сделать?.. Томас боялся и предположить, насколько все ужасно могло быть на самом деле. Он напряженно сглотнул. Услышанное невозможно было переварить так быстро, и потому он молчал. Смысл отцовских слов никак не доходил до него в полной мере, однако сказанное было, несомненно, очень важно, если папа позволил себе такую откровенность. — Но как?.. Будто ничего… И не было? И… М-мамы?..

— Не совсем, — папа беззвучно вздохнул, покачав головой. — Мы не можем отрицать, что что-то страшное с нами было. Но мы можем это принять. Даже спустя долгое время. Том, наша мама… Я… Я не знаю, как забрать твою боль. Я не знаю, возможно ли это. Я не могу справиться даже со своей. Я очень плох в этом. Но ты говоришь со мной. И даже рад видеть Шесть. Знаешь, когда я принес ее сюда еще котенком… Ее существование смогло сделать одну маленькую девочку счастливее. Может быть, она поможет и тебе. Я не оставлю тебя одного. Я буду очень… Очень стараться.

— П-пап… Обними меня, — только и смог выдавить из себя Том, слишком растерянный и растроганный словами папы. И в этот раз отказа не последовало.

— Я хочу сказать тебе еще кое-что, — прошептал Рик малышу на ухо, крепко прижимая его к себе. Том осторожно прикоснулся пальцами к кривому шраму на отцовском плече. Еще чуть больше месяца назад он и подумать бы не посмел, что за пропахшей табаком одеждой будет скрываться что-то настолько чуждое. И уж тем более, что подобная полоса навеки останется на нем самом. — Давай постараемся сделать так, чтобы ты вырос похожим не на меня. А на себя. Я буду… Счастлив, если все случится так. На некоторых людей лучше никогда не быть похожими.

Однако эти слова так и остались не услышанными. В объятиях папы Том только сильнее утвердился в мысли, что быть похожим на него было бы чем-то по-настоящему бесценным. Отдаленное, но бесконечно важное тепло проникало вовнутрь его, и страшные чувства оставляли его несчастное сознание. Даже если настоящий Том навсегда исчез, возможно, еще не поздно было понять нового, без мамы в глубине его сердца. В конце концов, в его жизни больше не осталось никого, кроме папы. Значит, чтобы снова радоваться, нужно было впустить в нее еще что-то другое?

— Пап… А та… Другая… Это она тут живет, да?..

— Тут живет Тиша, Том, — поправил папа мягко, но малыш отчего-то все равно почувствовал себя неудобно. Тиша. Какое странное имя. Возможно, это папа придумал такое. У него для каждого все было слишком непривычное. Может быть, и для нового Тома что-нибудь нашлось бы?.. — Я рассказывал и о ней, помнишь? Это твоя… Сестра. Полагаю, так будет правильно сказать. Я не ее настоящий папа, но… Возможно, я значу для нее столько же.

Сестра… Том повертел в голове эту мысль, словно примерял кубик для крепости. Никогда и подумать нельзя было о том, что у него будет самая настоящая сестра. Да еще и взрослая. И незнакомая с мамой. И что значило, что папа — не настоящий папа? Столько всего непонятного скрывалось в этой таинственной другой. И все совсем не так, как у Дага и Пегги. Томми прикусил губу. Нет, не нужно думать о них. Они остались там, где уже никогда не удастся их встретить. Их больше не было, как и мамы. Даже при условии, что мама и вовсе исчезла из этого мира, Даг и его семья были для Тома теперь столь же недосягаемы и даже чужды. Будто явившиеся из сна, они растаяли в ту ночь, когда погиб настоящий Том. Малыш стряхнул с себя эту мысль, качнув головой. Надо не думать об этом, а запоминать новое имя. Как же сложно… Что-то очень странное, не похожее на настоящие имена… Нет, снова провал. Однако в голову Тому вдруг пришел куда более важный вопрос.

— А она… Она… Меня любит?

— О, Том… Вы ведь еще не знаете друг друга, — папа взглянул на Тома и, на мгновение улыбнувшись, погладил по затылку. — Но я уверен… Да. Она тебя полюбит. И ты ее полюбишь. Она хорошая.

— А… А где она?.. П-почему не… Тут?

— Она сейчас учится. В особенной школе, только для девочек. Ее первый год… Я даже не позвонил ей с тех пор, как… Кхм, — папа мельком оглядел Шесть, внимательно изучающую, видимо, каждое несовершенство кожи странных людей с подозрительным прищуром, и на какое-то время затих, сделавшись мрачным и задумчивым. Но вскоре заговорил вновь, отбросив думы тяжелым вздохом. — Мы это исправим. Она будет рада познакомиться с тобой. Мы можем… Написать ей письмо, вместе. Сегодня вечером. После того, как приготовим ужин. Хочешь?

— Х-хочу… Я скажу ей, что Шесть лысеет на ее кровати. И что я Том… И лучший детектив-пират… Она поверит? — Том постарался улыбнуться папе, и, казалось, даже получилось что-то сносное. Во всяком случае, плакать больше не было никакого желания. Но и посмотреть в сторону зеркала и опустить глаза на грудь малыш не решился.

— Поверит, я уверен, — папа осторожно потрепал волосы Тома на макушке. Этот жест был настолько по-старому неловок, что кроха даже поразился вспыхнувшему внутри чувству. Он так привык не отлучаться от отца ни на секунду, что почти не вспоминал, как в прошлой жизни тот уезжал на целые месяцы. Даже такая неприятность казалась теперь простым кошмаром. Томми и сам не мог понять, отчего так поразился, но вдруг захотелось уткнуться вновь в папину грудь и не отпускать его. Но подходящий миг был безвозвратно упущен. — Думаю, нам пора собираться в магазин. Поможешь мне ничего не упустить?

— Да… Да, давай, — в этот раз улыбка родилась сама собой, Томми даже не приложил к этому никаких усилий. Каждый такой раз теперь казался настоящим чудом.

Он позволил себе войти в эту жизнь постепенно, несмело признавая, что она к нему не враждебна. Вся она выстраивалась вокруг него и папы, обрастая светлыми моментами, отвлекающими от тяжелых мыслей, наподобие тех, что посетили Томаса, когда они с отцом добрались до магазина. В голове крутились образы из прошлой жизни, как остатки потухшего замерзшего Тома, и он ожидал, что и теперь, как во второй по ужасности день, его оставят стоять в одиночестве, бросят в абсолютно незнакомом городе, пустынном и безлюдном, и заставят бродить в поисках выхода. Но папа не выпускал его руку, ничего не говорил, не просил нигде ждать. Том же в свою очередь дрался с внутренним чудищем, пробуждающим жуткие воспоминания, бежал рядом с отцом, не смея отставать, отвлекаться на что-то стороннее. Теперь он знал цену ошибки и сильнее всего желал ее забыть.

Но, пройдя через дверь-портал, в магазине очутились не Том с папой, а два отважных пирата с картой сокровищ в руках. Хранитель спрятал драгоценности в разных уголках брошенного поместья на необитаемом острове, и юнге Томасу необходимо было использовать весь свой исследовательский талант, чтобы обнаружить сокрытое от глаз. А капитан Ричард многое знал и поведал напарнику главную хитрость: сложнее всего обнаружить то, что всегда на виду. Поэтому следовало быть предельно внимательным и не пропускать ни одной детали, на первый взгляд даже не похожей на необходимые богатства. Но капитан считывал все послания карты, а наблюдательный юнга с прирожденным чутьем ищейки доставал все в зоне его досягаемости, а если не мог дотянуться или присмотреться, сильный Ричард поднимал его, отменно играя роль вороньего гнезда или каната. И затем, когда были обнаружены все сокровища с карты и заодно прихвачены те, за которые зацепился внимательный глаз юнги Томаса, отчаянным, но не отчаявшимся пиратам пришлось оставить воздаяние Хранителю, что засек их и был бы просто в ярости, если бы его вот так обокрали.

Уже возвращаясь домой, Томми с восхищением думал о прошедшей игре. Он и представить себе не мог, что нечто подобное мог предложить сам папа, когда увидел его наверняка очень испуганное лицо. Все могло обернуться кошмаром, но какое же интересное получилось приключение! Каким же сложным заданием было найти провиант для талисмана их пиратского корабля — консервы для кошек. И как же трогательно и тепло Тому стало, когда капитан Ричард, то есть папа, позволил взять с собой целый пакет шоколадных конфет. Более того — он внес поправки в их импровизированную карту — список покупок, — чтобы та стала продуманнее и полнее. Воодушевившись, Том предложил папе вклеить эту ценную бумагу в их историю, чтобы все приключения сохранились на долгие годы. И, услышав согласие, окончательно убедился, что у него по-настоящему поднялось настроение.

Вскоре, как обычно бывало в жизни замерзшего Тома, дни стали быстро сменять друг друга, принося с собой маленькие радости, вроде спокойного сна без кошмаров и криков по ночам, и крупное счастье, вроде добровольного укладывания урчащей Шесть на коленях и веселых игр с ней, как когда она бешено бегала за ленточкой, перед этим резко спрыгнув с шкафа-укрытия. Папа по-прежнему много молчал и порой становился излишне мрачным, особенно после прочтения других писем, что иногда приходили откуда-то издалека и выглядели короткими, но очень важными. Они до такой степени огорчали папочку, что он тут же, иной раз даже не дочитывая, поджигал их в металлическом ведре на веранде и после очень долго курил. Сам Томас не выбирался из дома, а оставался стоять в стороне, не переступая порога. Но в один день и это изменилось.

* * *

На шее был плотно завязан темно-синий шарф, а щеки краснели. Их покусывал слабый морозец, как может только крохотный щенок, безобидно и ласково. Том стоял на нижней ступени лестницы, окидывал взглядом задний двор и пожевывал в волнении щеку. В глазах разгорались огоньки, а в руке теснились друг к другу индеец и полицейский. День только начинался, но уже предвещал быть светлым и радостным. Уже больше недели на улице стояла солнечная погода, но снег еще не таял, что оставляло возможность для самого главного желания Тома. Вдохнув полной грудью, он ступил в сугроб, что захрустел тут же под ногами, и прошел вглубь двора. Папа безмолвно следовал за ним.

В один момент Том наклонился, выпустив из хватки фигурки, и набрал снега в облаченные в варежки руки. Мокрый и липкий, он превосходно сминался в снаряд, не нужно было даже прилагать каких-либо усилий. Какое же зима все-таки прекрасное время года, думал про себя малыш, скромно улыбаясь собственной мысли. Чуть попозже наверняка можно будет построить крепость для индейца и полицейского, но сейчас…

Томас резко развернулся, прицелился. Затаил дыхание. Закрыл один глаз. Да, так гораздо лучше. Ведь именно такой обряд всегда проводили в фильмах настоящие герои. Замахнулся и швырнул в отца снежок. Попал прямиком в живот, после чего раздробленные части ядра упали в карман. И непринужденно засмеялся.

Сегодня они вышли на самую настоящую прогулку впервые с момента выписки. Наконец страх не сковывал, не сжимал грудь, точно в кулаке беспомощного птенца, наконец можно было не думать о плохом. Новый Том оказался не так уж и плох, и чем-то он напоминал даже погибшего, замерзшего в сугробе. Но этого не постигнет та же участь, Томми искренне верил в это. Зима заканчивалась, впереди его ждало только тепло и ни капли холода. Холод больше не причинит вреда. Папочка не допустит ничего кошмарного. Папочка не погибнет, ни сегодня, ни завтра, и он будет говорить это каждый день, если понадобится. Том прекрасно помнил те его слова, что он произнес в парке у больницы.

Папа же ухмыльнулся, выкидывая из кармана снег.

— Кажется, я серьезно ранен.

— Папа! — воскликнул вдруг Том, подскакивая к отцу. Тот же от неожиданности оторопел, замер. А малыш подпрыгнул, рассмеялся, потянул к нему свои руки. — Идем! Снеговика лепить! Помнишь, ты обещал?!

Рик хмыкнул сам себе, но Томми все равно расслышал и радостно заулыбался. Спустя столько времени это давалось без внутренних мучений и затруднений. Прежние чувства не вернулись к нему, но, казалось, появились новые, на смену иссушенной пустоте в душе. Сегодня, спустя много дней, он без боли достал из коробки с игрушками индейца и полицейского, но в этот миг по-прежнему старался не думать о них. Не вызывать болезненных воспоминаний.

Папа вытащил из кармана руку и, протянув ее Тому, произнес:

— Да. Идем.

И ватными ногами последовал за сыном.

Небо сегодня было на редкость чисто, в воздухе витала свобода. Томми дышал глубоко и с удовлетворением отмечал, что в груди и горле ничего не болит. Одеваясь сегодня на прогулку, он осмелился зайти в комнату другой (Тиши?..) и вновь посмотреть на замерзшего Тома, в его пустое, не выражающее ничего лицо. И они даже порадовались встрече, ведь в какое-то мгновение одновременно улыбнулись друг другу. Томми вновь прикрыл ладонями уродство в отражении и сказал погибшему малышу, что он может уйти и тоже стать хоть немного счастливее.

Папа, присев на корточки, комкал голыми руками снег, образовывая шарик, и медленно покатил его по сугробам. Томми с восторгом наблюдал за ним, стараясь повторить все в точности так же, и душа его трепетала.

— Я так давно хотел этого! — воодушевленно улыбаясь, признался малыш. Папа робко ответил ему тем же. Сегодня они были готовы создать собственного Хранителя. До чего же забавно, что материалом стал снег, думал про себя Томми.

Покатился комок по наклонной. Снег жадно лип к шарику, и вскоре Томми, нарезающий круги вокруг папы, опрометчиво бросил свой белый ком и плюхнулся на колени подле Рика, только чтобы продолжать работу над нижней частью снеговика вместе с ним, помочь ему толкать этот тяжелый груз. Папочка же нисколько не сопротивлялся, наоборот, только подбодрил Тома в этом деле. Он даже ненадолго улыбнулся, встретившись с малышом глазами, но мимо самого проницательного детектива в мире не могло пройти осознание, что папа слишком задумчив. Впрочем, наверняка это касалось тех писем. В них Том так и не решился сунуть не умеющий читать нос.

— Какой большой уже, да? — лучезарно улыбаясь, обернулся Томми на папу спустя какое-то время.

И действительно, уже через несколько минут их общий ком стал большим. Складывалось впечатление, что у снеговика теперь будет очень пухлая попа. Малыш усмехнулся своей догадке и помчался к брошенному шару снега собственного производства и покатил его к отцу, пыхтя от напряжения. О да, какой славный выйдет Хранитель, какой стойкий и сильный он будет. Жаль, что никто не оценит столь мастерски выполненную работу двух непризнанных гениев изобразительного искусства. Том обхватил руками скатанный снег и захрипел в безуспешной попытке поднять его. В поисках поддержки, малыш задрал голову и заметил, как папа опустил глаза и поджал губы. Нужно срочно привлечь его внимание и развеселить!

— Папа, подними!

Хоть Том не оставлял надежд справиться самостоятельно, он постепенно признавал, что ему было все еще не по силам тягать столь массивную ношу. Ну ничего. Папа рядом, чтобы помочь. И вот у снеговика есть уже почти все, что нужно для счастливой жизни. Голова ведь не так необходима, да?.. Томми шумно вздохнул, падая на спину в снег от усталости. Надул алые щеки и выплюнул весь скопившийся в легких воздух белой струйкой пара. И снова рассмеялся, наблюдая за тем, как тот быстро рассеивается на фоне голубой дали.

— Встань.

Услышал он тихий голос и улыбнулся. Резво покачал головой, хитро прищуриваясь отцу, подошедшего слишком близко и склонившемуся над ним. И что он теперь сделает? Плюхнется рядом или поднимет на руки? Второй вариант казался гораздо более приятным, ведь снег постепенно объял все его тело снизу, и прохлада напомнила о болезненных ощущениях замерзшего Тома.

— Папа!

И поскорее рассмеялся, протянув отцу руки. Тот же стоял, точно пригвожденный к земле, не смея и шелохнуться. И лицо его выражало неумело скрываемое удивление. И Томми понимал, почему. Он тоже очень давно не слышал своего смеха.

Папа вдруг наклонился и поднял Тома на руки. Сердце сразу же подскочило в ликующем волнении, улыбка стала от уха до уха. Лишь на мгновение, в приливе радости, малыш крепко обхватил шею отца и ткнулся в нее ледяным носом. Но тут же отстранился, впился зубами в варежку и сорвал ее с ладони, точно хищник сдернул шкуру с поверженной жертвы. И крохотными пальцами вдруг принялся трогать папино лицо. Гладить по, впервые за долгое время, гладкой щеке. Рик несколько раз моргнул, прежде чем заговорил

— Не жуй варежку, волчонок. И не надо лежать в снегу. Простудишься.

Огоньки забегали в глазах Тома. Как не хотелось прекращать свое озорство. Поскорее придумать что-то веселое, чтобы папа заулыбался и поцеловал его в красную щеку. Пальцы замерли на отцовских губах. И он сдался. Растаял перед этим искренним баловством, отставил грустные думы в сторону. Внезапно клацнули зубы, и указательный палец попал в западню. В мышеловку для самых глупых любопытных мышат.

— Ай-ай-ай-ай-ай! — зазвенел детский голосок, и варежка безмятежно упала в снег, как если бы поняла, что в этой жизни ей все равно уже ничего хорошего не светит. Тому не было ни капельки больно, только неожиданный укус застал его врасплох. Наверняка даже папа понимал это, и потому он и не вздумал отпускать маленький палец просто так. За что и был вознагражден еще одной порцией тихого, но радостного смеха.

— Это же волк! Большой и страшный!

Большие и страшные челюсти разжались. Мышонок выбрался на свободу, отделавшись лишь легким испугом и тонкой розовой полосочкой на хвосте. Томми внимательно осмотрел его, хитро улыбаясь.

— Будем лепить голову? — услышал он спокойный вопрос и активно закивал.

— И руки нужны! Драться с монстрами. Пока мы спим…

— Я займусь этим.

Папа коротко кивнул, после чего отпустил Тома на снег. Их миссия еще не закончена, все верно, и как он только мог забыть. Малыш подобрал варежку, спрятал в ней поверженную кисть и обернулся, пробегая глазами в поисках забытых напарников. И правда, полицейский и индеец остались совсем позади, брошенные и одинокие. Томми в неловкости поджал губы и поспешил исправить свою ошибку. Усевшись на колени перед ними, он принялся катать комочек снега, все поглядывая и думая о них. Как же им двоим, должно быть, было тоскливо все это время, в коробке, без Тома, без приключений и вражды. Но им больше не стоило ждать Дага. И как же им теперь быть?.. Малыш осторожно взял обе фигурки и посмотрел в их пустые лица. В ту страшную ночь лейтенант был с ним и все видел. Наверняка он сохранил в себе всё в полных подробностях, в отличие от Томаса. Все детали стерлись, остались в замерзшем Томе, и даже страдающий, умоляющий увидеться с мамой Том не помнил, как он оказался в сугробе, не то что Том сегодняшний. А хотел ли полицейский помнить все это? Малыш прикусил щеку, переведя взгляд на индейца. Поведал ли ему лейтенант свой кошмар? После того, как застал заклятого врага в той же коробке, запертым с ним наедине?

— Мы больше не будем драться, — сказал полицейский. — Краснолицый остался один, и ему нужен друг. Я буду с ним, и он не будет воровать золото!

— Мы больше не будем бить друг друга, — сказал индеец. — Бледнолицый на чужой земле, и ему нужен помощник. Я буду с ним, и он не замерзнет в снегу!

— Мы будем Хранителем, — сказали полицейский и индеец, — и волки будут спать без кошмаров! Монстры уйдут, и шериф Томас будет и дальше юнгой капитана Ричарда! Она не вернется. Мы должны… Жить дальше. И папе не будет грустно, что волчонок плачет.

Том смахнул варежкой слезинку в сугроб и, сглотнув комочек прежде, чем он вырос и обрел силу, прижал полицейского и индейца в груди на прощанье. Они были правы, как всегда правы, особенно лейтенант, такой смелый и добрый. Он позаботится об индейце, он сделает его не таким одиноким и злобным. Но для этого им вдвоем придется пройти сквозь последнее страшное приключение. Пока снег наконец не растает. Томми слабо кивнул сам себе. Не нужно грустить, папа наверняка уже ждет. Он опустил фигурки в ком и со всех сторон облепил его плотным слоем снега. Они не замерзнут, они защитят их с папой от всего плохого, что прячут сгоревшие письма.

— Папа! Подними!

И папа пришел. Он всегда будет рядом. Сегодня и завтра, и так каждый день, если потребуется. Все в точности так. Томми улыбнулся ему и ликующе похлопал в ладоши, когда увидел скромную улыбку в ответ. Папа поднял голову снеговика, и они вместе добрались до остального тела, где уже появились беспалые руки. Третий ком опустился на второй, и папочка аккуратно скрепил их снегом, чтобы ничего не сломалось. Том завороженно следил за этим и никак не мог нарадоваться. Как же давно ему хотелось именно этого. И никакой мальчишка, и никакая девчонка теперь не сломают то, что он с такими стараниями строил. Папа не позволит.

— Какой он хороший! — радостно воскликнул Томми и заулыбался.

— Как давно я не лепил снеговиков, — тихо отозвался папа спустя какое-то время. Он поглядел в глаза малышу и, опустившись перед ним на корточки, погладил по влажной щеке. — Спасибо тебе, волчонок. Я… был рад это услышать. И наконец погулять с тобой. Пойдем обедать?

— Пап, обними меня, — только и прошептал Томми, протягивая папе руки. Лишь погрузившись в объятия, он сумел вновь почувствовать прежнее счастье от прогулки.

— Ты настоящий герой. Не представляешь, как я тобой горжусь.

— Ты тоже посмеешься… Когда-нибудь. Я знаю. Ты тоже… Герой. И никакой не злодей.

— Спасибо тебе. Ты… Спасибо.

Том чуть отдалился и, крепко взявшись за папину руку, с теплотой посмотрел в его глаза. Оставив небрежный, но такой драгоценный поцелуй на щеке сына, Рик поднялся и медленно повел малыша домой.

— Я кое-что спрятал на кухне. Исполнителя желания. Сумеешь обнаружить его убежище?

Дверь закрылась за ними. Сегодняшний день, казалось, впервые за долгое время широко улыбался им в ответ.