Всего лишь пепел (джен)

Острой макушкой замок врастает в распростёртые по всей лазури облака. Белый шершавый камень башен уходит в небо, будто только коснёшься, и всё растает, оставив на ладонях увядающую утреннюю свежесть. Только громкое звяканье доспехов не даёт забыться — это не сон. Нахар ещё не носил таких. Громоздкие, сковывающие словно даже не своим весом, а каким-то неведомым одному лишь Эверету обязательством. Быть тем, кем от него того требует рыцарский долг. Не только отважным, верным и честным воином, но и примером для подражания. Горький воздух со свистящим вздохом вырывается изо рта.

Он чувствует себя фигляром, обряженным в самый пёстрый шутовской костюм. Кособоко заштопанный, что торчат отовсюду белые нитки, он как будто жмёт в груди и прохудившимся мешком висит на плечах. Нахар приосанивается, встречая очередную огибающую его фигуру. Вышагивает размеренно, иногда забывая дышать. Впереди куда-то спешит невысокий молодой человек в мантии. Наверняка, клирик. За ним едва поспевает крохотный сгорбленный силуэт, пытается прибавить шаг, балансируя с заваливающейся то вправо, то влево тяжёлой пирамидой из увесистых фолиантов и шуршащих свитков. Однако плохо это ему удаётся: с пыльным шелестящим грохотом он быстро утопает в груде цветных переплётов и пожелтевших страниц. Недовольное ворчание раздаётся из-под холщового капюшона клирика: трудно представить, что эти святые люди знают такие слова, от каких даже подмастерье Гевин бы залился краской. Остановившись, Нахар опускается на одно колено и с рабом наперегонки принимается собирать разбросанные теперь по всей лестнице книги.

— Дубина ты бестолковая! Ничего тебе доверить нельзя! — ещё больше взвивается клирик, но подбирает слова, зная теперь, что его слышат. — Простите, сэр. Вам нет нужды подобным заниматься. Этот бездарь сам всё соберёт.

Нахар ничего не отвечает. Набирает столько книг, сколько умещается под левый локоть и так же молчаливо водружает их на верхушку вновь собирающейся пирамиды. Затем вежливо кланяется и озорно подмигивает рабу так, чтобы его хозяин не увидел. Тот, заметно стушевавшись, ещё сильнее натягивает блёклый тканный колпак с двумя широкими прорезями.

Ещё недолго лестница ведёт их одним путём — к высокой арке, открывающей прохладное замковое нутро, но дальше Нахар идёт уже один. С обеих сторон его обступают безмолвные каменные рыцари, сложившие свои головы во благо короны. Кто-то, уперев острие меча в собственный пьедестал и припав на колено, приставляет его острый клинок к шее, а кто-то и вовсе теперь держит отсечённую голову руках, стоя так же прямо и гордо, как если бы всё ещё носил её на плечах. Нахар нервно сглатывает накопившуюся во рту слюну и пальцами в латных перчатках проводит по собственной шее.

— Меня они тоже вдохновляют, — внезапно раздаётся откуда-то сзади, а сердце пропускает удар. — Мрачная метафора самоотречения подходит угрюмым рыцарям Лотрика, как считаете, сэр Эверет?

Нахара хватает только на сдавленное утвердительное мычание. Он не преуспел в передразнивании своего рыцаря за столько лет, что сейчас не стоит и пытаться. Эверет всегда звучит так, будто рассказывает детишкам страшные сказки у костра: резко сбавляя тон, низко вибрирует и часто срывается в полушёпот.

— Я и не ожидал, что менее угрюмым окажетесь вы. Больше не носите свой огромный меч после поединка… Грустно осознавать, что я подорвал вашу веру в себя.

— Не стоит беспокоиться, сэр Камуи, — тихо проговаривает Нахар, надеясь, что шлем компенсирует недостаточную глубину его голоса.

— В первый раз назвали меня "сэром". Вежливо. Совсем теряете хватку. Что-то стало с вами после всего этого?

— Этого?..

— Притворяетесь, будто вас оно не тревожит… Всё это, — Камуи словно чувствует острую необходимость объясниться: — Сначала поговаривали, что ваш отец путается с еретиками, а он так рьяно пытался доказать обратное, что от их же рук и погиб. Вскоре ваше имение пришло в упадок. Вас же до этого случая прочили в личную стражу самого принца. Но смерть отца, банкротство, ещё и так позорно проигранный поединок…

Нахар только презрительно хмыкает, боясь сказать ещё что-нибудь, что могло бы его выдать, старается не встречаться с Камуи взглядом, чтобы тот случайно за забралом не увидел совсем другие глаза.

— Вы превратно меня поняли, сэр Эверет, — вздыхает Камуи. — Я не глумлюсь. Мне жаль. Хочу разве что, чтобы вы не вешали нос. Сопровождать принца Лотрика на службе — большая честь. Важно, чтобы вы это знали. К нам милостивы и никогда не ставят на нас крест за былые ошибки, покуда к свету открыты души.

— Поэтично. Не смею заставлять принца ждать в таком случае.

— Сэр Эверет, и ещё… Не теряйте цели в жизни. Вы ведь видели их?..

Нахару тяжело сдержать любопытство, но начать расспрашивать чёрного рыцаря — равносильно признанию. Кто они? Почему при их упоминании спокойный голос Камуи опускается до боязливого шёпота? Что такого знает Эверет, о чём никогда не говорил?.. Терзая себя этими мыслями, Нахар вскидывает руку в знак прощания.

Все чёрные рыцари обладают умением так же неожиданно исчезать, как и появляются, передвигаться настолько беззвучно, что от каждого сказанного ими слова невольно содрогаешься. Чем они отличаются от других рыцарей, Нахар с уверенностью не может сказать, как и то, что Камуи больше за ним не наблюдает. Он везде и нигде. Кажется, будто видит всё, слышит всё, знает обо всём. Он — обезглавленное изваяние, длинная сумеречная тень позади, порыв прохладного ветра, что гуляет по пустынным коридорам замка. Не друг, хоть так хочет им показаться, но и не враг.

Чужие доспехи снова напоминают о себе, когда Нахар встряхивает головой. Только на время разговора удалось об этом забыть. Впереди мельтешат бурые мантии, сгорбленные силуэты рабов, кто-то тащит через просторную залу новенькую скамью, горько пахнущую дубовой смолой и недавно засохшим лаком. Каждый седьмой день принц Лотрик читает молитву в капелле, но суетятся все, будто это происходит в первый раз. От покоев принца Нахара отделяют всего несколько десятков ступеней, волнение окрашивает лицо бесформенными красными горящими пятнами. Как хорошо, что на нём шлем. Одолев лестницу, Нахар робко замирает. Все тревоги улетучиваются, как только он ступает на широкий красный ковёр, на тёплом ворсе которого то тут, то там, прижимаясь друг к другу, дремлют солнечные зайчики. Обволакивающая тишина кажется спокойной: здесь не слышно суеты приготовлений, бряцанья тяжёлой брони стражи, патрулирующей коридоры, и только двое мешают безмолвию окончательно овладеть этим потусторонним местом.

— Он заперся в архивах и носа оттуда не кажет. Мой принц, уже второй год пошёл. А этот первый учёный…

Эмма. Нахар всегда смеялся над тем, как самозабвенно слушал её Фалько. Вечно шикал на тех, кому её проповеди были не интереснее будничной болтовни о луковом супе или протекающих ботинках. Если бы он мог вознести кого-то в ранг святых, то это определенно была бы Эмма. Её тембр и манера говорить до сих пор напоминают Нахару скрипучий сундук на чердаке мастерской. Сколько с ним ни возись, а трухлявая древесина уже не зазвучит по-другому.

— Сэр Эверет к вашим услугам, — наконец решает заявить о своём присутствии Нахар.

Повисшее в тишине эхо растягивает вечность.

— И слышать о нём ничего не хочу, пусть даже сделает из библиотеки свою гробницу, если ему так нравится, — доносится шёпотом, не предназначенным для его ушей. — Можешь идти, Эмма. Вы рано, сэр Эверет.

Всё тот же голос юноши. Совсем не изменился с их первой встречи. Не сломался, не стал ниже и глубже. Кроме холодного безразличия, в нём звучит ещё и усталость.

Он сидит у узкого окна в причудливом кресле, не отрывая взгляда от искрящейся дневным светом дали. Нахар впервые видит его так близко. Слишком просто одет для своего положения: тёмно-серая мантия с капюшоном закрывает половину его лица — она показалось бы совсем бедняцкой, если бы не скромное золотое украшение, тонкое, напоминающее увядший лавровый венок, с которого облетели почти все листья. Не знай Нахар, что это принц, он бы перепутал его с обычным служителем. У Лотрика нет и осанки, присущей высокородным особам, а его тонкие тощие руки, сложенные на коленях, больше ассоциируются с голодом, чем с изяществом человека знатного происхождения.

Эмма, придерживая полы одеяния, мелко семенит к лестнице. Прихрамывает на правую ногу. Как только её шаркающие шаги стихают где-то в глубине замка, Нахар, прижав кулак к груди, сдержанно кланяется. Однако принц, раздражённо фыркнув, лишь отмахивается:

— Церемонии оставьте для службы. Не нужно передо мной лебезить, — он с трудом переводит дыхание. — Лучше расскажите мне, что интересного в городе, раз у нас всё равно есть лишнее время.

— Смотря, что вам может быть интересно, мой принц, — почти теряется Нахар.

— Вы безнадёжны, Эверет, — потирает виски тонкими пальцами принц Лотрик. — Я слышал о вас, что вы вольный человек. Много говорите от сердца, мало думаете, обожаете дуэли и продажных женщин, не просыхаете неделями. Эта покорность… Она вам не к лицу. Будьте собой.

— Почему это так вас раздражает, Лотрик?

Молчание стягивает напряжённые нервы в узел. Принц дышит часто и тяжело, ногтями впивается в ручки кресла до хруста — не различить, хрустит то древесина или сами ногти. Откинувшись на спинку, он запрокидывает голову, что на плечи падает капюшон. В глаза сразу бросаются болезненно синие губы, сильно выделяющиеся на сером бледном лице. Но отсюда больше ничего не разглядеть.

— Часто вы так распинаетесь перед поленьями на растопку?

— Что за глупый вопрос?.. — Нахар сам удивляется своей наглости, слова слышатся ему грубыми, когда расплывчато и утробно их повторяет шлем.

— Я и не рассчитывал, что вы поймете, — опускает голову Лотрик; на его коленях покоится будто бы сплетённая из тонкой паутины корона, Нахар смог заметить её далеко не сразу. — Вы так и не рассказали мне о городе.

— Шумно, смрадно, неспокойно — как всегда. Или вы не это хотели узнать?

— Мне нравится, что вы стали раскованнее. Иногда мне совсем не с кем поговорить на нормальном человеческом языке, особенно пока Лориан далеко. Он ведь не возвращался?

— О походе принца Лориана не слышно ничего уже очень давно.

— Ясно. Думаете, он…

— Вряд ли он погиб. Ваш брат слишком хороший воин, чтобы так просто умереть.

— Было бы грустно, если бы он умер раньше меня… — Наконец принц переводит взгляд на, как он думает, сэра Эверета. — Подойдите ближе.

Нахар и не думает ослушаться. Чем меньше шагов отделяет их друг от друга, тем ярче становится едкий запах трав и холодный — ладана. Слышно, как в минуты тишины принц до скрипа стискивает зубы, трёт сухую шершавую кожу запястья большим пальцем.

— Вам нравится вид? — кивает он на окно.

— Солнце такое яркое, мне не слишком хорошо видно.

— Это храм огня. Королева раньше так любила ухаживать за тем садом, что вокруг. Подле моей кровати она ставила сорванные там цветы. Лепестки у них были пепельные и источали еле ощутимый аромат дыма. Мне всегда было интересно, почему. Она хлопала меня ладонью по макушке и не отвечала. Но сейчас я знаю. Это были цветы с кладбища пепла. Места, которое вскоре станет домом и мне. Вам, наверное, странно это слышать... — принц замолкает, беспокойно сглатывает, долго откашливается, но, переведя дух, всё-таки продолжает: — Как вы думаете, это больно? Гореть живьём?

— Вы боитесь? — спрашивает Нахар, ища мутными глазами графин или кувшин с водой.

Покои принца кажутся ему слишком просторными и пустыми. В комнате Эверета всегда царил хаос, несмотря на все старания служанки, и только стойку для мечей и доспехов Нахар ревностно оберегал от его посягательств. Это же место светлое, не захламлённое, отличается логикой в расстановке вещей: кровать с высоким балдахином стоит напротив камина, ровно у которого ютится круглый столик с одной только стройной ножкой и несколькими стульями вокруг него. На нем яркими размытыми красками играет поднос со свежими фруктами. В воздухе витают нотки лимона и винограда. Если там нет графина с водой, то Нахар не представляет, где тогда он может быть.

— Нет, я не… — хрипло начинает принц Лотрик и снова задыхается.

Тем временем Нахар отыскивает кубок и до краев наполняет его водой. Всё стоит там, где нужно, там, где и должно. Только протягивая его, Нахар замечает, как трясутся у принца руки. Растревоженные капли устремляются вниз по латунным стенкам и окрапляют мантию. Он делает всего два судорожных глотка и, обхватив кубок обеими ладонями, заговаривает снова:

— Это мой долг. Ради этого я живу. Моё имя — имя страны, моё тело ни на что другое не сгодится, я никогда не стал бы королем — для этого есть кандидат получше. И он не будет править в умирающем мире, когда час за часом всё тусклее становится солнце. Я буду его солнцем. Вашим солнцем. Светом для каждого человека в этом мире.

— Вы боитесь.

— А вы и правда много говорите и мало думаете. Я, по-видимому, тоже подхожу под это описание, раз решил разоткровенничаться с вами. И спрашивал о городе не из праздного любопытства, а потому что хочу знать, не вернулось ли проклятье. Здесь со мной мало кто честен. А у вас слишком плохая репутация для рыцаря, чтобы говорить мне только то, что я хочу слышать. Что ещё отсрочит мою встречу с огнём. Вы видели их?

— Кого?

— Опустошённых мертвецов. Тех, кто не умрёт, сколько их не убивай. Заточённые в своем же иссушенном теле души. Несчастные души.

— Нет, не видел.

Дрожь в руках внезапно унимается, а латунный кубок, стиснутый меж длинных костлявых пальцев теперь мерцает чистым белым светом. Как только сияние гаснет, он растворяется в воздухе. Нахар подозрительно оглядывается по сторонам, пытаясь понять, куда он мог подеваться.

— На столике, — усмехается принц, явно непривычный к такой реакции на свои фокусы. — Я бы и сам мог взять, но мне приятна ваша забота. Вы плохо видите?

— Бывал бы я чаще в ваших покоях… — неловко смеётся Нахар. — Вот только вы не годитесь мне в невесты.

На обветренных губах принца Лотрика растягивается широкая кривая улыбка. Говорит она об отвращении или он просто не умеет красиво улыбаться? Позабыв, что на нём шлем, Нахар тоже улыбается ему в ответ. Принц не кажется ему плохим человеком, но почему же тогда?..

— Довольно болтать, — прерывает поток мыслей принц. — Я буду очень благодарен, если вы всё-таки мне поможете. Толкаете кресло сзади — только останавливайтесь перед лестницами.

Ловким движением Лотрик надевает корону, на лицо прозрачным водопадом обрушивается невесомая вуаль, что придаёт его образу ещё более бесцветный, призрачный вид. Нахар покорно становится позади, берётся за специальные ручки и ведёт кресло вперёд. В движение по правую и левую сторону приходят небольшие — намного меньше, чем у телеги — деревянные колёса. Не издают и скрипа. Идеально прилаженные, так и скользят по гладкому полу, словно даже его не касаются.

— С Эммой вы говорили об отце? — всё же решается спросить Нахар, останавливаясь у винтовой лестницы.

— Буду знать теперь, что у вас острый слух. — Принц складывает вместе ладони. — Но не забывайтесь. Мы с вами не в тех отношениях, чтобы я жаловался вам на то, как мой папенька засел у меня в печёнках. Король занимается тем, что считает важным для страны. Это меня не касается, как не касается Эмму или — тем более — вас.

Его высокий голос звенит металлом. Нахар был бы дураком, не пойми он, что сблизиться с принцем Лотриком у него вряд ли получится. Тот разговор, что состоялся между ними, — скорее минутная слабость, чем его обычная манера поведения. Слишком внезапно Нахар осознаёт, что больше не чувствует пола под ногами и ничего не видит из-за того же самого свечения, каким окрасилась начищенная латунь. На мгновение зажмуривается, а когда открывает глаза, понимает, что лестница осталась позади, и молча продолжает свой путь. Раньше Нахар не был на молитвах принца, как бы рьяно его туда не стремился взять Фалько. Всегда находились другие дела. Если бы они нашлись и сейчас, он бы вздохнул с облегчением. Но они минуют арку за аркой, пока не оказываются под необъятным расписным сводом замковой капеллы. Своей длинной рукой принц Лотрик касается латной перчатки доспехов. Даже через пластины Нахар чувствует пробирающий до костей мороз. И снова свет. Приятный шелест страниц и потрескивание свечных фитилей заглушают раскатистую, громоздкую тишину. Принц потерялся из виду, но Нахар отчётливо слышит его голос. Не разбирает слов, но того и не нужно. Он чувствует, как от каждой произнесённой фразы легче становится на сердце, невесомыми делаются давящие в груди доспехи. Тихий шёпот благоразумия велит ему опуститься на одно колено, вынув из ножен меч. Пульс приятно отдаётся в широких разбухших венах на шее, разгорячённых от прилившей крови. Холодное лезвие так и просится к ним прислониться, надрезать, выпустить тепло наружу. Отдать всё, что есть. Стать очередным немым стражем на посту. Ради принца-калеки, чья судьба — сгореть в огне и возродиться светом. Ради нового солнца. Как будто скованные льдом, немеют руки. Но Нахар всё продолжает так стоять, потерявшись во времени. Свечи тают. Утопая в расплавленном воске, мельчают огоньки. Что-то настойчиво скребёт в висках. Очнись! Очнись!..

Нахар распахивает веки, жадно хватая воздух ртом. Прихожане хором бормочут ту же молитву, не поднимая глаз. Затем повторяют. Снова. И снова. Он весь в поту, лезвие меча багровое от стылой крови, чаша под ногами полна тёмной мутной воды.

— Мы закончили, — шепчет будто в самой голове принц.

Нахар оборачивается и неожиданно для себя видит его совсем рядом, стоящего на коленях. Тощая кисть лежит на наплечнике, бледная кожа вся в кровавых разводах. Больше Нахар не чувствует ни боли, ни холода, ни страха. Каждый вздох заполняет лёгкие освежающей прохладой, напряжённые мышцы все разом обмякают. Такого умиротворения в жизни он ещё не испытывал. И только слабый отголосок вины задаёт свой колючий вопрос:

— Почему ты ему соврал?

— Я не знаю… — вслух отвечает себе Нахар.