Ничто человеческое (джен)

— Профессор, спасибо, спасибо за чай и… в общем, большое спасибо… Мы пойдем, наверное? — Боясь показаться бестактной, Парвати не решается взглянуть на часы, но чай, к которому они с Лавандой едва притронулись, совсем остыл, а значит, обед вот-вот начнется. Сегодня ей очень не хотелось бы опаздывать — класс и так задержали на прорицаниях, из башни до Большого зала путь неблизкий, а Безголовый Ник утром предупредил ее о каком-то сюрпризе, который якобы готовят для них слизеринцы. Подробностей призрак не знал, хотя слизеринский сюрприз по определению не мог быть приятным. Но предобеденные уроки неожиданностей не принесли, если не считать плотоядных слизняков, щедро рассыпанных по земляному полу в теплицах — подобным милым мелочам никто из гриффиндорцев давно не удивляется.

— Побудьте со мной еще немного… — Вздохнув, профессор Трелони с печальной улыбкой придвигает к ним чашки, и Парвати с Лавандой, виновато переглянувшись, послушно отхлебывают горьковатый невкусный напиток. — Я понимаю, молодым в тягость бедная затворница, которой так одиноко в своей башне…

— Но, профессор, — тихонько спрашивает Лаванда, — вы ведь можете спуститься, когда захотите… И по-прежнему ведете все занятия…

— Ах, девочка моя! — Трелони всплескивает худыми руками, шелестя бесчисленными браслетами, и огромные страдальческие глаза заволакивает пеленой слез. — Разве те, кто сюда приходит, озабоченные сиюминутными проблемами, погрязшие в жалкой обыденности, в состоянии скрасить астральное, надмирное одиночество человека, чью обнаженную, истерзанную всеобщим непониманием душу нестерпимо обжигает тлетворное дыхание зла?.. Лишь вы, вы одни всегда меня понимали… Заварить еще чаю?

Привстав, она добавляет в закопченный чайник заварки, просыпав половину. Лаванда жалостливо шмыгает носом, а Парвати отводит глаза — с некоторых пор она догадывается, почему у профессора так дрожат руки. Но она, конечно, не станет осуждать преподавательницу — бедной Трелони и правда, должно быть, мучительно ощущать сгустившуюся в замке гнетущую атмосферу. И они понимают профессора, очень хорошо понимают… Парвати хочется рассказать о слизняках, но она не решается еще больше расстраивать любимого преподавателя рассказом, как они молча уничтожали мерзкие студенистые комки вместе с побледневшей Спраут. Как, переглянувшись, решили ни о чем не говорить Макгонагалл — их декан и так стала похожа на тень. Как опускали глаза под глумливыми взглядами слизеринцев…

…И как на защите Парвати, поднявшись, неторопливо подошла к Малфою и, оттянув ворот мантии, запустила горсть слизняков за шиворот. Малфой корчился и стонал, а присосавшийся к шее бурый комок полз к подбородку, оставляя за собой яркую алую дорожку. А она стояла рядом и смотрела, не отрываясь, впитывая его боль, его крики, и отшвырнула заклятием кого-то попытавшегося помочь слизеринцу… И плевать на Круцио, пусть хоть десяток… и на собственную совесть тоже плевать…

— Мерлин, у вас кровь… Душенька, право же, не стоит принимать мои переживания так близко к сердцу! — Встревоженный возглас возвращает Парвати к реальности. Она встряхивает головой, выныривая из мерцающего алого тумана, машинально берет у Лаванды салфетку и вытирает прикушенную до крови губу. Значит, это ей только привиделось. Жаль.

— Ах, дорогие мои, так тяжело, так тяжело… Когда душа, словно в клетке, заперта в бессильном, неспособном что-либо изменить теле и не может улететь, скрыться от несовершенства этого мира, от боли, которую ей причиняют… И вы ведь тоже все чувствуете, правда?.. Я говорила, говорила Дамблдору, предупреждала, что не следует доверять этому страшному человеку! А теперь, когда бедный Альбус мертв… убит, — Трелони шумно всхлипывает, роняя платок, и браслеты отзываются тонким скорбным перезвоном, — и ОН стал директором… Это загубившее собственную душу существо, слепое, глухое, бесчувственное, — разве он имеет представление об ответственности, которую накладывает это звание? Его попустительством в замке расцветает зло… Юные неокрепшие души будут искалечены… Мое Внутреннее Око провидит страшные события…

— Смерть?.. — в ужасе выдыхает Лаванда, и Парвати жадно подается ближе — если смерть, то чья? Это ведь не Гарри — на пятом курсе, она помнит, профессор предсказала ему долгую счастливую жизнь. Может, кто-то из его врагов? Может, древняя многоликая богиня, одно из лиц которой — средоточие кары и мести, все-таки услышала ее безумные полуночные молитвы, о которых утром хотелось забыть? Может, смерть наконец настигнет того, кто ее заслужил?

— Нет, нет, это не наш дорогой мальчик — астральный горизонт затянут тучами, будущее его туманно, но смерти я там не вижу. Но это и не ЕГО смерть, дорогие мои, — горько усмехнувшись, профессор качает головой, ткнув рукой куда-то вбок — очевидно, туда, где, по ее представлениям, находится кабинет директора, и Парвати хочется заплакать от разочарования. — О, такие, как он, живут долго, не терзаясь угрызениями совести за содеянное, глухие к стенаниям своих жертв, точно… точно инфери. Вообразите, недавно я столкнулась с ним в коридоре и еле подавила желание отпрянуть и бежать прочь — этот застывший мертвый взгляд, какой-то нечеловеческий… И представьте, он мне даже не кивнул. Хотя милейшая Поппи — она приносит мне целительные настои от… впрочем, неважно, — как-то поделилась, что с ней он тоже обращается совершенно непозволительно, прямо-таки издевательски! Ежедневно требует отчета, кто и по какому поводу обратился за помощью — будто не он натравил на школу этих мерзких Кэрроу!.. Ох, что-то я заговорилась. Идите, идите, дорогие мои, не опоздайте на обед… и… и хотелось бы надеяться, что вы сохраните нашу беседу в тайне, ведь так?..

— Боюсь, что на обед мы уже опоздали, — вполголоса замечает Парвати, сбегая по крутой лесенке. Нет, конечно, она не винит профессора за выплеснувшийся страх. Как Трелони, вооруженной лишь хрупким даром предвидения, обороняться от нависшей над ними угрозы? Беду можно предсказать, но так тяжело предотвратить… Как и сегодняшний слизеринский сюрприз — все гриффиндорцы в курсе, но поди угадай, где подстелить соломку. Почти вбежав в Большой зал, Парвати поспешно обводит взглядом их стол — так и есть, обед уже начался, но, слава Мерлину, кажется, все на своих местах.

— Ой, глядите, еще парочка, — слышит она ехидный голосок Паркинсон. — Напрасно опаздываете. Вам надо хорошо питаться — Темному Лорду нужны здоровые слуги, не забыли?

— Тонко подмечено, Панси, но, с другой стороны, — зачем Темному Лорду столько слуг? — А это, кажется, Нотт решил блеснуть остроумием. После того урока прошло больше недели, но слизеринцы изобретают все новые вариации на благодатную тему. — Кое-кто и нам вполне сгодится. Я возьму себе вот эту — эй, Патил, пойдешь ко мне в прислуги вместо домашнего эльфа?

— Заткнитесь, вы! — Торопливо пробираясь к своей скамье, Парвати слышит яростный шепот сестры, но не оборачивается. Не стоит Падме ввязываться — это их война, гриффиндорская, так уж сложилось. Нет, конечно, многие равенкловцы и хаффлпаффцы тоже отнюдь не питают к слизеринцам нежных чувств — вся школа знает, чьи дети сидят за крайним слева столом, но на переднем крае этой необъявленной войны все равно гриффиндорцы.

Потому что именно их выбрали в соперники — а кто и когда из гриффиндорцев трусил и отказывался от дуэли? Потому что именно в Гриффиндоре было больше всего магглорожденных — а значит, и меченых — на всех курсах. Потому что у слизеринцев наконец появился шанс поставить в давнем противостоянии факультетов жирную точку: обескровленный Гриффиндор должен понять, что силы неравны и сопротивляться бессмысленно, — и тогда сдастся, сломится, подчинится, и не только на квиддичном поле. Поймет, что настало время Слизерина — духа, цвета, знамени Слизерина. Навечно…

…И тогда сами слизеринцы наконец смогут в это поверить.

Нет, об этом не говорится вслух, такие мысли победители скрывают даже от самих себя. Разве они не победили? Дамблдор мертв, министерство пало, Темный Лорд восторжествовал, их декан во главе Хогвартса, — только вот Поттер… Досадная, ничего не значащая мелочь, вроде мухи в сливочном пиве, — но эта муха барахтается. Поттер жив и не пойман, и пока это знание дает силы одним и лишает уверенности других, война продолжается.

Странная затянувшаяся дуэль, странная война. Слава Мерлину, пока без жертв, в отличие от другой, взрослой, войны за стенами замка, но такая же непонятная. Одна сторона вроде бы нападает — но без должного пыла, исподтишка, вторая — лишь обороняется, не ввязываясь в открытые схватки. Война взглядов, жестов, брошенных вскользь жалящих фраз — война, в которой ответное молчание приравнивается к поражению. Глумливая вседозволенность в глазах победителей — но, пожалуй, слишком нарочитая. Стиснутые зубы побежденных: не скатиться, не сорваться, не подвести — учителей, однокурсников, родителей… И глухое предчувствие наползающей беды.

Побежденные?.. Нет, неправда, они не считают себя побежденными — хотя бы пока жив Гарри Поттер, их Поттер. Это имя редко произносится вслух, но оно в улыбках, во взглядах, в глубине зрачков — иногда такие взгляды срабатывают не хуже Щитовых чар, и очередная ехидная фраза застревает в слизеринской глотке. И нет соблазна ляпнуть что-нибудь в ответ.

Но несказанные слова давят, сжимают горло — до спазма, до невозможности вдохнуть, а в такие дни, как этот, пропитанный ненавистью воздух Большого зала, кажется, можно резать ножом. Интересно, как дышится слизеринцам? А главному ублюдку? Парвати снова и снова поглядывает на учительский стол — взгляд как магнитом притягивает черная фигура в директорском кресле. Костлявые руки управляются со столовыми приборами с неживой механистичностью, пустой взгляд равнодушно скользит по лицам, не задерживаясь ни на одном. Ах, да, он ведь инфери, как она забыла. И — профессор Трелони права — ничегошеньки не чувствует. Бедный, наверное, даже порадоваться не может, избавившись наконец от Поттера и Дамблдора и завладев Хогвартсом. Как же ему должно быть скучно — послушной кукле Темного Лорда, всецело зависящей от капризов хозяина, покорно ждущей в своей башне очередного приказа убить еще кого-нибудь из неугодных господину. Поэтому, наверное, и в Большом зале появляется только за завтраком — удивительно, что сейчас пожаловал. Может, тоже знает о готовящемся сюрпризе и надеется развлечь себя — хоть так?..

Не отрывая глаз от учительского стола, Парвати тянется за соком, и — странное совпадение — Снейп тоже протягивает руку к кувшину, но, наполнив стакан, почему-то взмахивает над ним палочкой. Что он себе наколдовал вместо тыквенного сока — огневиски? Или у него там Оборотное зелье? Может, это вовсе не Снейп, а сам Волдеморт, преобразившись, наблюдает теперь за ними?.. Впрочем, какая разница — главное различие между хозяином и слугой, пожалуй, лишь в одном: Волдеморта может прикончить только Гарри, а вот Снейпа — кто угодно.

Даже она, Парвати

* * *

— Обеденный час, а вы по-прежнему в башне и перебиваетесь бутербродами? С каждым днем вы все больше походите на призрака, Северус. Может, вас уже убил кто-нибудь из наших юных мстителей? — Профессор Блэк, только что вернувшийся в свою роскошную раму, устремляет внимательный взгляд на бледное лицо директора.

Снейп раздраженно дергает плечом, искоса взглянув на сиротливый натюрморт — два бутерброда и стакан с соком на не слишком чистом подносе. Еда и еда, какая разница. Только сок он всегда трансфигурирует: это убогое создание, Винки — лучшей прислуги, по мнению замковых эльфов, он, видимо, недостоин — никак не запомнит, что он терпеть не может тыквенный сок. А остальное куда более съедобно, чем разносолы в Большом зале — там он давно не чувствует ни вкуса, ни запаха пищи. Но сегодня придется спуститься. Обеденный сюрприз, будь он неладен, и Кровавый Барон не смог сообщить подробности.

— Не угадали, Финеас. На будущее вот вам примитивное, но точное определение: призраки — они просвечивают. — Он знает, почему вспомнилась именно эта фраза. — Надеюсь, посетив другой свой портрет, вы были более наблюдательны. Есть какие-нибудь новости?

— Не понимаю, что вас так раздражает, лишая сна и аппетита, — спокойно парирует Блэк. — Неужели эти детские игры в героев и злодеев настолько вас беспокоят? Бросьте, обычное юношеское самоутверждение. Деткам нужен повод, чтоб выплеснуть избыток энергии, — вспомните свою молодость и дуэли, в которых, я уверен, вы с удовольствием участвовали.

Очень дельный совет, спасибо, но несколько запоздавший. В последние недели он только и делает, что вспоминает свою молодость — вернее, воспоминания приходят сами, бесцеремонно заполняя собой ночи.

Так вот, значит, чем казалась со стороны его война с гриффиндорской четверкой — юношеским самоутверждением, детскими играми… Почему никто не сказал им тогда — хватит, заигрались?.. Нет, один человек говорил ему это, не раз говорил, но он предпочел не услышать — впрочем, его соперник тоже… И вот он стал тем, кем стал, и сделал то, что сделал, и осознал всю глубину пропасти, только оказавшись на дне. Удовольствие? О да, временами он ощущал невероятное удовольствие от процесса падения. Временами это казалось полетом. Вот и этим детям сейчас кажется, что они летят, подхваченные — неважно, честью ли, местью… Ладно, если появится повод — а что-то подсказывает, что ждать осталось недолго, — он покажет, чем обычно заканчиваются такие полеты. Пора спускаться в Большой зал… Но Блэк так и не ответил.

— Так что там, Финеас? Удалось что-нибудь услышать? — Сейчас он спокоен за свои интонации — таким тоном обычно спрашивают о погоде. Правда, не то чтобы он сознательно пытался скрыть эмоции — пожалуй, уже поздно.

Он знает, что портретам и Дамблдору вполне хватило того, что выплеснулось здесь, в этой комнате, когда он так позорно, постыдно, прискорбно не сдержался — и случилась сначала та бесконечная пауза — он физически не мог выговорить ни слова, а потом — почти истеричный вскрик, и патронус не спас положения. Он помнит их взгляды — бесстыдно, омерзительно понимающие, и свою бессильную ярость — какого черта директору понадобилось копаться в его чувствах! Будто когда-нибудь Дамблдора занимали его — да и чьи-то вообще — чувства! Зачем ему вообще понадобилось это признание — или он решил, что это нужно ему, Снейпу, чтобы наконец перестать лгать самому себе?

Да, он лгал себе — с каждым годом все менее успешно. Да, он радовался поразительному сходству мальчика с отцом — это было очень удобно и помогало ненавидеть. Да, он был вдвойне, втройне пристрастен — и упивался ответной ненавистью, и это тоже было очень удобно — ненависть искажает даже безупречные черты, а у Поттера, видит Мерлин, хватало собственных, не выдуманных им, Снейпом, недостатков… И он проиграл, несмотря на все меры предосторожности — с каждым годом мальчишка значил для него все больше, исподволь становился дорог… И — да, он все же благодарен Дамблдору за это знание, пришедшее, как и все остальное в его жизни, слишком поздно. По крайней мере, теперь он точно знает, почему так задевало беззастенчивое поттеровское вранье. А как ударил тот последний ненавидящий взгляд и отчаянный выкрик: «Трус!» — разве тот, кто тебе безразличен, способен причинить столько боли?

Шесть лет мальчишка был у него под носом — врал, делал глупости, влипал в неприятности, дружил, влюблялся и время от времени щелкал по носу Темного Лорда. Был рядом — и он привык воспринимать это как данность, как естественный порядок вещей. А сейчас — Мерлин знает, где он сейчас, со своим безрассудством, глупой самоуверенностью, щенячьей храбростью… со своими вечно встрепанными волосами и шальной зеленью глаз… А с ним только недоумок Уизли и Грейнджер, от которой ненамного больше толку… И Финеас молчит… Что?

— Северус, вы что, не слышите? Я трижды повторил, что дети очень осторожны и не рвутся выбалтывать свои секреты, когда открывают сумку. — Портрет по обыкновению язвителен — значит, можно надеяться, что эти несколько минут — пять, десять? — когда он застыл тут, как соляной столп, в его лицо никто особенно не вглядывался. — Будут еще какие-нибудь указания?

— Хорошо… то есть постарайтесь все-таки что-нибудь выяснить. Попробуйте вызвать их на откровенность.

— Попытаюсь, но… — Профессор Блэк договаривает уже в опустевшей, странно тихой комнате — обычно, стоит директору закрыть за собой дверь, кабинет наполняет оживленное перешептывание. Но сегодня портреты молчат.

— Напрасно вы задали ему тот вопрос, Дамблдор, — наконец негромко замечает седая волшебница.

— Дайлис, я лишь хотел, чтобы он наконец разобрался в себе, понял, кем мог бы стать для мальчика…

— …И кем уже никогда стать не сможет? Это было жестоко.

— Жестоко, не спорю. Но совершенно необходимо. Осознав себя, его любовь перестала быть эгоистичной, и то, что он уже не сможет сделать для Гарри, он попытается сделать для каждого из этих детей, и уже не только из чувства долга…

— Жаль, что в свое время никто не попытался сделать это для него, Альбус.

— Все мы совершаем ошибки, Финеас. И единственный выход для мыслящего существа — научиться извлекать пользу даже из своих промахов.

Портрет произносит это чуть громче, чем предыдущую фразу, и стоящий за дверью невесело улыбается. О да, в этом Дамблдор поистине достиг совершенства, научившись извлекать пользу из своих и чужих ошибок. Он, Северус, пока лишь продолжает их совершать, одну за другой, — давно пора быть внизу, а он торчит тут, подслушивая прописные истины. Глухое беспокойство внутри растет, лестница кажется медлительной, как флоббер-червь, и в Большой зал он почти вбегает, но, быстро оглядев ученические столы, убеждается — все спокойно. Точнее, сегодняшний уровень ненависти пока в пределах нормы.

Не глядя на остальных, — наверное, гадают, с какой стати ему вздумалось явиться, — он быстро проходит к своему креслу. Кивает сидящим рядом Кэрроу — забавная со стороны, должно быть, картинка: два горных тролля и инфери. Нет, он не давал никаких распоряжений — просто в первый же день кресла по обе стороны оказались пустыми, и Кэрроу немедленно этим воспользовались. Он возражать не стал — соседство достаточно омерзительное, но это лучше, чем брезгливо отдернутые руки коллег и взгляды, опущенные в тарелки, лишь бы не встречаться с ним глазами.

Алекто, расплывшись в улыбке, — Мерлин, она что, пытается кокетничать?! — придвигает к нему блюдо с вареной спаржей. Нет, увольте, он не любит спаржу… На секунду он представляет, что рядом с ним, как раньше, Спраут и сейчас ему прочтут краткую, но выразительную лекцию о пользе вареных овощей. Он фыркнет, и Макгонагалл решительно придвинет блюдо к себе — из чистой вредности, он знает, Минерва тоже терпеть не может спаржу. Флитвик вспомнит какой-нибудь дурацкий каламбур, а Дамблдор, усмехнувшись… Довольно. Этого никогда больше не будет.

Кувшин с соком стоит слишком далеко, и он поспешно взмахивает палочкой, чтобы Алекто не вздумала продолжать свои ухаживания. Забавно: раньше, когда можно было обратиться к любому из соседей, он тоже предпочитал пользоваться палочкой. А сейчас — попроси он кого-то, кроме Кэрроу, чтобы передали, например, тот же сок? Не нужно быть провидцем, чтобы предсказать результат: Макгонагалл и Флитвик предпочтут не услышать, Спраут и Вектор сделают вид, что увлечены беседой, и только Слагхорн, растерянно улыбнувшись и что-то пробормотав, пожалуй, протянет кувшин, виновато глянув на остальных.

Он не думал, что этого будет так недоставать — глупого теплого учительского мирка. Пикировок с Минервой, ставших почти ритуалом, обстоятельных бесед с Помоной о травах, дружелюбных кивков Флитвика. Семьи, которую он никогда не считал семьей, людей, которых он никогда не назвал бы близкими. А она, оказывается, была, семья, и он был частью мира, который теперь мертв и пуст — вернее, он вытолкнут из этой теплоты в мертвую ледяную пустыню. Почему его так раздражали расспросы о здоровье, рассказы об успехах бывших учеников, оживленные беседы в учительской? Он почти не участвовал в этих беседах, хотя, если речь шла о Поттере, иногда не мог удержаться от пары колких фраз, с удовольствием наблюдая, как у коллег вытягиваются лица. «Северус, если вы враждовали с отцом, разве это причина, чтобы так относиться к сыну?..» Он никогда не снисходил до объяснений — единственным, чье мнение что-то для него значило, был Дамблдор, а недоумение остальных задевало его так же мало, как шуточки студентов по поводу его внешности, — что не мешало ему с удовольствием снимать баллы с паршивцев при малейшем намеке на подобные шутки.

Лучше бы они сейчас вот так шутили и поменьше пакостили друг другу. Удивительно, как еще гриффиндорцы держатся. Он обегает взглядом гриффиндорский стол, но не чувствует обычного раздражения, только непривычную новую боль оттого, что взгляд машинально ищет и не находит встрепанную черноволосую голову. Черт знает что, опять Поттер!.. Сердито тряхнув головой, он наливает себе сок — странное совпадение, их староста, Патил, — Минерва, кажется, сделала неплохой выбор — тоже тянется к кувшину.

Гриффиндорцы… Ненависть, которую он долгие годы с таким наслаждением выцеживал по капле, выдохлась, как старое вино, оставив кисловатый привкус разочарования и смутное чувство, что он вновь ошибся. Кому он мстил все эти годы, с кем воевал?.. Как мало их осталось за длинным факультетским столом. У многих скованные, неловкие движения — он знает, так бывает после Круцио. Не по-детски серьезные лица — куда подевалась бездумная гриффиндорская бесшабашность, и взгляды на слизеринцев: испуганные — у малышей, ненавидящие — у старших. И на него они тоже смотрят с нескрываемой ненавистью, вот как Патил, — хотя сейчас в ее взгляде скорее брезгливое любопытство. Может быть, гадает, зачем он взмахнул над стаканом палочкой? Интересно, что бы она сказала, если бы узнала — зачем?

Тогда он тоже опоздал на обед и вбежал в Большой зал с прорицаний, запыхавшись и судорожно прижимая к груди наспех залатанную Репаро сумку — на зельях она почему-то порвалась. Быстро оглядел гриффиндорский стол, и сердце упало: среди склоненных голов он уже не увидел рыжих локонов. А он так надеялся на послеобеденную прогулку… Зато вся ненавистная четверка на месте и почему-то бросает на него странные предвкушающие взгляды. Плевать… быстрее поесть и попытаться все-таки разыскать Лили. Но едва он, затолкав в себя кусок пудинга, плеснул в стакан тыквенного сока, Поттер, не спускавший с него нетерпеливого взгляда, негромко хохотнул.

— Спорим на пять сиклей, Бродяга, Сопливчику не осилить весь кувшин за минуту?

— Да ни в жизнь, Сохатый, — лениво протянул Блэк. — В него столько сока просто не поместится. Он же тощий, как древко твоей метлы, только вот летать не умеет.

— А если осилит, раздуется, как его любимые флоббер-черви! — хихикнул Петтигрю. — А что, ему мы разве ничего не скажем? Так неинтересно!

Внутренности привычно скрутило от злости. Ему все равно, что на этот раз взбрело идиотам в их пустые головы. Он не купится, как тогда, с хижиной. И все-таки он чувствовал темное болезненное любопытство и ненавидел себя за это.

— Эй, Сопливчик! — Это снова был Поттер. — Посмотри-ка, что у нас есть! Кажется, это твое… Ну да, и впрямь твое, — он картинно вскинул руку с каким-то плотным коричневым прямоугольником и пискляво протянул, изображая женский голос: «Северусу Снейпу, Хогвартс, от мамочки». Сидевшие рядом засмеялись, и даже кто-то из слизеринцев хихикнул.

Что?!.. Похолодев, он вскочил, схватил сумку, но, дрожащими руками перебирая и встряхивая книги, уже понимал — это правда. Мамино письмо. У этих ублюдков. Он не стал читать его утром: боялся, что из дома опять плохие новости — когда-нибудь он прикончит эту маггловскую сволочь! — и, если прочтет сейчас, весь день будет ломить в висках и горло саднить от невыплаканных слез, а к Лили стыдно соваться за утешениями — он и так, наверное, кажется ей тряпкой. Он не прочел письмо, сунув в какую-то из книг, а когда сумка порвалась… Это они подстроили. Гады. Ненавижу.

— Отдай… отдайте, — прохрипел он сквозь спазм. — Немедленно.

— Отдадим, конечно, отдадим. — Поттер улыбался почти дружелюбно. — Только вот мы с Сириусом поспорили насчет твоих способностей. Ну, ты слышал. Выпьешь — получишь письмецо от дорогой мамочки. Не осилишь — извини… нет, я бы отдал, я не жадный, но Сириус тут заклятие наложил — пройдет твоя минута, и конвертик сгорит синим пламенем. Ну, или зеленым, я в подробности не вдавался, Да, и имей в виду, — он щелчком отправил конверт к краю стола, — минута уже пошла.

Черт, черт, черт!!! Поттер врет, блефует… А если нет?! Метнувшись через ползала, он тут же рванулся обратно, трясущимися руками схватил кувшин и начал пить прямо через край. Сок тек по подбородку, по шее, текло, кажется, даже из носа, в ушах странно звенело — он почти не слышал хохота, волнами перекатывающегося по залу, судорожно сглатывая омерзительно сладкую жижу. Наконец, задыхаясь и кашляя, он уронил кувшин, опустевший лишь наполовину. В висках стучало — поздно… Мерлин, он опоздал, точно больше минуты прошло… Но уже через мгновение он все понял.

Они ржали, все четверо, даже этот скромник Люпин. Поттер и Блэк хохотали взахлеб, тыча в него дрожащими пальцами, Петтигрю тоненько попискивал, как крыса. А конверт лежал на краю стола. Целый.

— Шу-утка, — наконец простонал багровый от смеха Поттер. — Шутка, ну! Мы пошутили, Сопливчик! Забирай свое письмо, только пойди сначала умойся, а то из тебя сок — ик! — течет, как гной из бубонтюбера!

Из носа и правда еще подтекало, вдобавок надулся и лопнул пузырь. Петтигрю от смеха сполз под стол. Ненавижу. Всех ненавижу. Он метнул отчаянный взгляд на учителей… Молчали. Они все молчали — Слагхорн, Макгонагалл, даже Дамблдор. Неодобрительно хмурились, перешептывались — но молчали…

Он не помнил, как сунул злосчастный конверт в сумку, как добежал до подземелий… Пронзительной вспышкой в памяти остался только яростный взмах палочкой в пустой спальне — и заклятие, взорвавшееся в мозгу черной звездой, разбросавшей смертоносные лучи, — тяжелый полог рухнул на кровать смятой изрезанной кучей.

Сектумсемпра. Так оно родилось, и дрожащей рукой он нацарапал потом на полях — от врагов. Больше никто не посмеет над ним издеваться. Он просто убьет за такое, и все. А этих… этих он убьет с наслаждением.

Шутка… Они поспорили на пять сиклей. На пять сиклей унижения и безнаказанности — и костер его ненависти, взметнувшись, выжег в душе первую, еще невидимую метку. Кажется, именно тогда он переступил черту… Шутка. Непроизвольно потерев запястье, он делает глубокий вдох, заставляет себя немного отпить из стакана, чтобы исчез вновь проступивший мерзкий сладковатый привкус. Кажется, он слишком увлекся воспоминаниями — знакомый звон в ушах, и сквозь него явственно слышен чей-то смех…

О Мерлин, нет... Пока он, невидяще глядя поверх голов, вспоминал их милые детские игры — кажется, так выразился сегодня Блэк? — новое поколение шутников решило показать, на что способно. В первую секунду он не может понять, что за нелепые маленькие существа копошатся на гриффиндорских скамьях, путаясь в чересчур больших для них мантиях — а когда понимает…

Шутка. Обеденный сюрприз, будь он неладен. На миг он снова оказывается в прошлом — только отраженном в нелепом уродливом зеркале. Потому что хохочет теперь слизеринский стол, а на гриффиндорском валяется разбитый кувшин, и желтая жижа растеклась по столешнице. Гриффиндорцы повскакивали с мест и растерянно глядят на копошащихся карликов — все, кроме старосты. Патил — воплощение древней языческой ярости — смотрит на Драко Малфоя, и палочка во вскинутой руке не дрожит.