Доспехи (II) (джен)

Пламя ревело. Гарриет сжимала кулаки, чувствуя, как огонь лижет воздух. Скорее…

Стоя в центре огненного круга, она ощущала, как магия пульсировала на кончиках пальцев. Пламя дрогнуло, и Гарриет спешно взмахнула палочкой, чтобы удержать его. Нет-нет-нет… Оно продержится столько, сколько ей нужно.

Кто-то бы подумал, что она собирается провести темномагический ритуал или, наоборот, защищается от нечисти — прямо как в той русской повести.

Дверь аккуратно открылась, и там, за бушующей стеной пламени, появилась ее панночка: с кожей мертвенно-бледной, горящими глазами и спутанными черными волосами.

— Мисс Поттер… что это? — спросила панночка. Голос был тихим, но прорезал гул огня как лезвие.

— Домашнее задание, — с удовольствием ответила Гарриет. Только не показывай, не показывай, насколько гордишься…

Панночка произнесла заклинание, и пламенный круг Гарриет задрожал, стал прозрачным, словно тающий лёд.

— А ну нет! — выкрикнула Гарриет, посылая в палочку всю свою силу. Огонь рванулся вверх с новым яростным гулом, отбрасывая на стены багровые пляшущие тени. — Вы ещё даже ничего не сказали!

Стоя по ту сторону огненной стены, Снейп уставился на нее. Воздух трепетал между ними, гудел от жара. Гарриет никогда не видела его так — искажённым жарким маревом, будто сквозь слепящую воду. Его лицо, обычно бледное и резкое, теперь было соткано из дрожащего воздуха и света. Чёрные глаза, всегда такие острые и пронзительные, отражали всполохи пламени. Он был не человеком, а видением — пугающим и завораживающим.

— По поводу вашей неудачной попытки самосожжения?

Сначала он, видимо, по привычке разволновался за нее, но теперь, увидев, что Гарриет всем довольна (и ничегошеньки ей не угрожает), опять включил язву. Гарриет улыбнулась.

— Вы видите, что я все контролирую. Иначе я бы уже бегала от вас, как муха от мухобойки.

— Летали, — поправил Снейп.

— Это только панночки умеют летать, а я не умею, — снова улыбнулась она.

Он вопросительно глянул на нее, а Гарриет только пожала плечами и взмахнула палочкой. Пламя погасло с недовольным шипением. Гарриет вытерла лицо ладонью: она даже не заметила, как вспотела от жаркого огня. Профессор Снейп постоял молча, а затем приблизился.

Может, ее воображение не так уж и разошлось, когда она представляла на его месте панночку: Снейп действительно был бледнее обычного — почти сероватым, а под глазами залегли круги, будто он плохо спал несколько ночей.

Ей уже стоило начать переживать или пока подождать?

— Ваши новые учебники, — сказал профессор, и крошечная стопка вылетела из кармана его мантии. Гарриет подставила ладошку под книги и ойкнула, когда они приземлились и с шумом приняли настоящий размер; ей пришлось ловить стопку второй рукой.

Так-так… «Первая помощь», но гораздо толще, чем в том году; учебник по защите от темных искусств в старом, потрепанном издании; «Тактики магической дуэли»; «Основы окклюменции», по которым явно уже кто-то учился, — это та самая штука против чтения мыслей? Интересно, а то, что она в прошлый раз сделала со Снейпом и с воспоминанием о ванной комнате — это тоже окклюменция?

— А книги Локхарта мы будем разбирать? Сэр.

У Снейпа стал такой вид, будто он съел живого слизня.

— Вам... хочется разбирать Локхарта?

Его лицо так крайне однозначно выражало смесь отвращения, высокомерия и презрения к этой идее (или к самому Локхарту), что Гарриет состорожничала:

— Ну… — Гарриет покрутила в руках потрепанные «Основы окклюменции». — От него и его книг такое странное впечатление.

На каникулах Гарриет проглотила книги Локхарта одну за другой. Какие невероятные приключения! Сколько знал и умел этот человек! Гарриет была ужасно рада тому, что Локхарт станет их профессором защиты. Но ее восторг поубавился, когда во время их встречи во Флориш и Боттс он смутил ее своим поведением, а потом, уже в школе, появившееся в магазине странное впечатление усилилось, потому что Локхарт всю неделю приставал к ней в коридорах, поучая лекциями о яде тщеславия, раздавая советы, которые она не то что не просила — в которых даже не знала, что нуждается. Все эти разговоры о славе и тщеславии так сильно раздражали Гарриет, что она стискивала зубы, чтобы не сказать ему чего-нибудь эдакого.

И откуда такой гнев в ней брался? Да, он вел себя как кретин, но почему она так сильно злилась? А в довершение ко всему Локхарт устроил тест, после которого у Гарриет не осталось никакого сомнения в том, у кого тут на самом деле проблемы с тщеславием, а потом еще случилась история с пикси, и, что бы там ни говорила Гермиона, у Гарриет было ощущение, что он просто сбежал, потому что не справился.

— Фазан он надутый, — спокойно заявляла Сидни, надувая пузырь из жвачки. — Ни за что не поверю, что Локхарт способен на большее, чем завивать волосы. Хотя он красавчик, не спорю.

Гермиона краснела и доказывала свое.

Но у Гарриет все равно не укладывалось в голове, что кто-то мог просто взять и наврать такое, да еще и принять за это орден Мерлина. К тому же обо всех этих случаях писали в газетах. И сохраняя колеблющуюся надежду, что Локхарт все-таки не обманщик и что описанное в его книгах — правда, Гарриет собиралась столькому научиться из этих книг, сколько можно было. Она надеялась, что самое интересное и полезное из книг Локхарта они разберут с профессором Снейпом.

— Он правда все это совершил? — спросила наконец Гарриет.

Снейп долго смотрел на нее с прищуром, что-то взвешивая. И наконец сказал:

— На вашем месте я бы не принимал всерьез ничего из того, что он говорит.

Гарриет потрясенно раскрыла рот.

Вот так… И все? Он в самом деле сказал ей это? Даже не промолчал красноречиво, не съязвил, не обошелся туманным намеком? Все-таки Локхарт был профессором, как и Снейп…

Наверное, Снейп настолько презирал Локхарта. В ментальном архиве, что она вела на профессора, прибавилась ещё одна важная запись.

— Значит, он врет? — глупо спросила она.

— Значит, — он выпрямился, — я не стану тратить время на разбор фантазий бездарного нарцисса. А вы — не станете тратить мое.

Гарриет прямо-таки выдохнула. Минутка Снейповой шокирующей откровенности привела ее в замешательство, и его возвращение к привычной язвительности стало облегчением. С другой стороны, слова про «бездарного нарцисса» продолжали звучать в её сознании с оглушительной ясностью. Ого. Прямо так и сказал. При ней. Ого.

Пытаясь сделать вид, будто слова «бездарный нарцисс» не висят в воздухе густыми розовыми, как мантия Локхарта, облаками, Гарриет набрала в лёгкие побольше обыкновенности и спросила:

— А окклюменция мне зачем?

Снейп помолчал, и в его молчании вдруг возникла новая глубина — словно он перешёл от раздражения к чему-то настоящему, куда более важному, чем Локхарт и его фальшивый орден Мерлина.

— Во-первых, — начал он, — чтобы противник не считывал ваши намерения раньше, чем вы поднимаете палочку. Если, разумеется, вы имеете дело с легиллиментом.

Это имело смысл. Теперь было понятно, почему даже самые смелые и изобретательные ее уловки не были для Снейпа чем-то удивительным: он просто читал ее мысли. Гарриет немного разозлилась. Она, конечно, подозревала это, но убедиться было неприятно. Вот негодяй…

Ой.

Она вытянулась, но Снейп никак не изменился в лице.

Ее что, пронесло? Да быть не может. Он сейчас специально не читал ее мысли? Или он может читать не все мысли?

— А во-вторых? — спросила она голосом, более высоким, чем обычно. Успокойся. Не думай об этом, и он сам сменит тему…

— А во-вторых, — начал Снейп, внимательно глядя на нее (ну конечно он заметил, что она занервничала, как же он мог не заметить, это ведь Снейп), — во-вторых, — он выдержал паузу, за которую сердце успело выбить две громкие, отчётливые дроби, — вы слишком ранимы, эмоциональны и импульсивны. Вы должны научиться держать эмоции под контролем.

Гарриет так обрадовалась, что он отвлекся и не стал приставать к ней по поводу ее мыслей, что она не сразу…

— В смысле?! — вырвалось у Гарриет, когда запоздалое понимание наконец догнало ее. — Я не импульсивная! И не чересчур ранимая!

Где-то под грудной клеткой закопошился целый рой противных, беспокойных муравьев. Неужели это всё, что он о ней думал? Просто плаксивая размазня, маленькая глупая обуза, с которой приходится возиться?

В горле встал горячий, несправедливый ком. Гарриет не могла поверить, что он даже не заметил, как она старалась: как пыталась быть рациональной и думать, прежде чем делать; как избегала приключений, потому что могла в них пострадать и потому что Снейп бы на нее разозлился; как изо всех сил не смотрела на него прилюдно, а если и смотрела, то делала это совершенно равнодушно, будто он значил для нее не больше, чем стеклянные колбы в его кабинете; как пыталась казаться такой же невозмутимой, как он сам.

Снейп ничего не отвечал, а только буравил ее черными бездонными глазами. Его молчание становилось невыносимым. Оно висело между ними тяжёлой бархатной завесой, и Гарриет казалось, что сквозь эту завесу проступало его разочарование. Словно он ждал от неё чего-то большего, а получил... получил её, обычную Гарриет, которая не умеет прятать чувства в красивые футляры.

Неужели она и правда так его разочаровала?

— Ну, может, немножко, — начала торговаться Гарриет, голос дрогнул предательски, — но не настолько, чтобы это было плохо! И вообще, зачем мне уменьшать эмоции? Я не хочу быть роботом без чувств!

— Никто и не говорит об их уменьшении, мисс Поттер, — отрезал Снейп; в его тоне вдруг прозвучало терпение, давшее трещину. — Речь идет о контроле. О том, чтобы ваши чувства не управляли вами в тот момент, когда вам потребуется принять решение, а не просто отреагировать. Разницу улавливаете?

Он откинул со лба прядь черных волос, и его пальцы на мгновение задержались на виске.

— Эмоции — это топливо. Неконтролируемое пламя сжигает того, кто его разжег, а не врага. Окклюменция учит не тушить пламя. Она учит направлять его жар точно в цель.

Слова заставили Гарриет замереть. Она еще почти чувствовала, как языки пламени, предсказуемого, послушного ей, лизали воздух вокруг нее. И тут Гарриет представила себя в центре пожара, в центре неконтролируемой, дикой стихии, которая готова была пожрать ее одежду, ее кожу, ее тело… Ей стало не по себе.

Снейп продолжал:

— Окклюменция также учит не давать другим заглядывать в ваш очаг. Мысли, чувства, воспоминания… вы просто научитесь прятать их, убирать их с дороги, когда по ней едет колесница.

Гарриет задумалась.

— А если я буду прятать чувства и мысли слишком часто и долго, разве я не привыкну к этому? — спросила она тихо. — Разве я не... не потеряю их где-то внутри?

Снейп замер. Его пронзительный взгляд внезапно ушел куда-то вглубь себя, будто он наткнулся на собственное давно забытое отражение. На секунду его каменная маска дрогнула, обнажив что-то усталое и старое.

— Вы, мисс Поттер… не потеряете, — сказал он серьезно и твердо.

И потом он учил ее, как очищать сознание (у нее не получалось) и ни о чем не думать (вообще в минус), и к концу урока, кажется, были выжаты они оба. Он дал ей задание из той новой-старой книжки и развернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился в дверях и произнес:

— Если я еще раз увижу вас в огненном кругу без надзора — будете переводить «Магические теории» Гриндельвальда... на русский. Времен Гоголя.

Дверь захлопнулась, а Гарриет осталась стоять с раскрытым ртом.

* * *

Колин Криви. Мальчик с фотоаппаратом. Когда Гарриет умрет, он не оставит ее. Он спустится за ней в ад, чтобы сделать посмертный снимок.

— Привет, Гарриет! Как дела? — спросил Колин в семьдесят пятый за неделю раз.

Он подбежал к ней вприпрыжку и протянул ей колдографию:

— Смотри, как ты круто здесь вышла!

Гарриет машинально взяла снимок. На карточке она сидела в библиотеке, за столом, заваленным книгами о мандрагорах. Гарриет помнила этот момент: она делала домашнее задание по Травологии и устала, просто на секунду подняла голову, чтобы размять шею. Но на фотографии это выглядело... не так.

Солнце из окна падало прямо на неё, подсвечивая кожу и отливая золотом пряди в волосах, которые лежали ровными, блестящими волнами. А выражение лица... не просто задумчивое, а какое-то возвышенное, будто она не о мандрагорах думала, а о чём-то прекрасном и печальном. На мгновение ее плечи сами собой расправились, когда она разглядывала свое отражение — такое красивое, такое... значительное.

Прямо как у Локхарта на портретах, где он «размышляет о великом».

Ей стало горячо и неловко, по шее склизким змеем расползся стыд. Словно она выставляла себя напоказ, а не просто делала уроки.

Колин завел старую шарманку и спросил:

— Гарриет, а может, все-таки подпишешь фото?

— Подписать фото? Ты, Поттер, раздаешь свои фотографии с автографом?

Насмешливый голос Драко Малфоя гулко разнесся по коридору. Он остановился позади Колина в сопровождении Крэбба и Гойла.

Гарриет почувствовала, что краснеет. Мало было Колина с этим дурацким снимком, так еще и Малфой… Она заставила себя успокоиться, подняла голову и натянуто улыбнулась:

— Ага, раздаю, — сказала она. — Давай и тебе дам. Бесплатно.

Малфой фыркнул:

— Вот уже обойдусь.

Внезапно развеселившись, Гарриет потянулась в карман за шариковой ручкой — блестящая идея Гермионы: «Никогда не знаешь, когда придётся что-нибудь записать».

— Да ну же, Малфой! — она сделала шаг вперёд, щёлкая колпачком. — Ты заслуживаешь мой великий автограф... Прямо на лбу!

Она дёрнулась вперёд. Малфой отпрыгнул, как испуганный кот, его надменная маска поплыла, сменяясь чистой паникой.

— Нет, Поттер! Не смей!

— Отчего же, Драко? — воскликнула Гарриет ласково. — Я же вижу, что ты хочешь!

Она легко проскользнула между его «телохранителями» и бросилась за ним. Малфой оббежал круг вокруг Колина и своих приятелей, а затем стал отступать к лестнице.

— Ты ненормальная, Поттер! — бросил он через плечо.

— Только для особо ценных поклонников! — крикнула ему вдогонку Гарриет, и ей показалось, что его уши покраснели.

Малфой исчез, его дружки скрылись следом за ним. Гарриет облегченно вздохнула.

Зря.

— Что, что тут происходит? — Локхарт летел точно синяя птица, бирюзовая мантия развевалась за спиной, как сохнущее на ветру белье. — Кто тут раздает фотографии с автографом?

Его взгляд скользнул по фотографии в руке Гарриет, и на его лице появилась такая глубокая, такая искренняя скорбь, будто она держала не собственный снимок, а окровавленный кинжал.

— О, нет-нет-нет, моя дорогая девочка! Это моя вина! Я не могу себе этого простить!

Он воздел руки к небу, словно в мольбе.

— Я своим примером ввёл тебя в искушение! Но ты ещё так юна, — он покачал головой, укоризненно поджав тонкие губы, — твоя душа чиста, она не должна быть отягощена бременем славы! Раздавать автографы в твоём возрасте... это, прости меня, чистейшее тщеславие!

«Бездарный нарцисс», — прожгло в висках у Гарриет.

— Позволь тому, кто прошёл этот путь, наставить тебя, — продолжал он, снисходительно улыбаясь и делая шаг ближе, заслоняя собой всё вокруг. — Сначала — книги. Потом — скромное, но достойное признание. И лишь затем, — он сделал паузу для значимости, глядя куда-то в пространство над её головой, — лишь затем, когда ты достигнешь определённого уровня, как, например, я... вот тогда, быть может, ты будешь готова подписывать фотографии, не рискуя погубить свою хрупкую душу! Взгляни на меня! В твоём возрасте я и помыслить не смел о подобном! Я скромно трудился в тиши своей комнатушки, оттачивая мастерство, которое позже...

Он говорил. Голос его лился, как тягучий, приторный сироп, заполняя всё вокруг. Он говорил о первых подвигах, о том, как «смиренно» отвергал первые просьбы об автографах, о «тяжком бремени известности». Несмолкающий поток слов — о встречах с вампирами, дорогах с духами и Йоркшире, наводненном йети; о том, как он всячески отказывался от ордена Мерлина первой степени, и лишь после долгих уговоров согласился принять орден «поскромнее» — все это было пропитано какой-то сладкой, удушающей липкостью, от которой у Гарриет сводило желудок.

«На вашем месте я бы не принимал всерьез ничего из того, что он говорит».

Локхарт, увлёкшись, взял её за плечо, словно для задушевной беседы.

— ...и потому, моя дорогая, я просто обязан избавить тебя от этой пагубной страсти! Я сохраню твою невинность! Я возьму эту фотографию и...

Рука Локхарта в накрахмаленной манжете потянулась к снимку, но Гарриет молниеносно отдернула ладонь. Сердце бешено колотилось в груди. Она чувствовала жгучую злость — и на него, и на Колина, и на себя, и на весь этот нелепый день.

— Как много слов, — сказала она тихо, но с такой чёткостью, что поток его болтовни наконец захлебнулся.

Локхарт замер, его рука всё ещё лежала на её плече.

— Прости, моя дорогая?

Она посмотрела прямо на него. Всё её тело напряглось, как струна.

— Как много слов, — повторила Гарриет, — для человека, который не смог справиться с корнуэльскими пикси.

Воздух, только что наполненный его трескотней, вдруг стал густым и неподвижным. Улыбка на лице Локхарта застыла, как треснувший фарфор, а затем дрогнула и медленно поползла вниз, обнажив ошеломлённое, пустое лицо.

Не глядя на Колина, она грубо сунула фотографию ему обратно и быстро ушла прочь.

* * *

Гарриет так топала, что ее, должно быть, слышал весь замок.

Чертов Локхарт! Чертов Колин Криви! Чертов Малфой!

Божечки-кошечки, что же она натворила в прошлой жизни, что в этой каждый день случается полный Христофор Колумб?

Гарриет уже пожалела о том, что сказала Локхарту: нельзя так говорить с преподавателями. Если бы она посмела выдать что-нибудь такое профессору Макгонагалл, ее ждали бы отработки до самого Рождества. С другой стороны, она никогда бы не сказала такое профессору Макгонагалл: не потому, что боялась наказания, а потому, что каждый взгляд профессора Трансфигурации, каждое ее слово и движение палочкой были пропитаны умением и силой.

А Локхарт… Локхарт не справился с пикси. Локхарт врал. Локхарт вывел ее из себя. Он заслужил это.

В памяти всплыло его лицо, такое ошеломленное и пустое: будто с него сорвали обертку, а под ней — ничего, абсолютное, полное ничто. Она и была довольна этим, и нет.

Какой-то части Гарриет стало почти жаль его.

Бам!

— О, кхм! Прости! Прости, Гарриет.

Гарриет потерла нос, в который так некстати врезался лоб Джинни Уизли.

— Ты в порядке? Прости, — вновь повторила Джинни, покраснев. Странное это было сочетание: рыжие волосы, веснушки и красные щеки, но Джинни была настолько миленькой, что даже смущение не портило ее.

— Э-э, да, — сказала Гарриет, хотя на самом деле ей бы сейчас очень пригодился лед или какое-нибудь зелье мадам Помфри. — А что ты тут делаешь одна? Ты не потеряешься?

— Н-нет, — пробормотала Джинни, потупившись. — Я уже выучила дорогу до башни.

Гарриет кивнула. Джинни помялась на месте.

— Ну, я тогда... — начала Джинни.

— Да, конечно, — тут же согласилась Гарриет.

Джинни пошла в сторону гриффиндорской башни, длинные рыжие волосы подпрыгивали с каждым ее шагом. Она не горбилась, но было в ее удаляющейся фигуре что-то такое уязвимое и хрупкое, отчего Гарриет воскликнула: «Джинни!»

Та повернулась, удивленная и немного растерянная. Выражение ее лица напомнило Гарриет завтрак после Распределения. Только в тот день это была не мимолётная растерянность; казалось, что Джинни полностью потерялась и ушла в себя. Перед ней стояла еда, и Джинни даже ковыряла ее ложкой, но по-настоящему тарелку не видела. Ее однокурсники уже перезнакомились между собой, болтали и смеялись, но это никак не касалось Джинни: она сидела рядом с ними, но выглядела жалкой и одинокой, как маленький птенчик, выпавший из гнезда.

И Гарриет повернулась к Гермионе, губы сами собой приоткрылись, но через миг она резко сомкнула их. Ночью после пира у них было так много чего рассказать друг другу, что про тот дневник она забыла, будто его и не было. Но в эту секунду, глядя на Джинни, Гарриет с внезапной ясностью осознала, что не расскажет об этом ни Гермионе, ни кому-либо другому.

— Я никому не сказала, — произнесла Гарриет.

Сначала Джинни не поняла, и на её лице застыло милое, глуповатое недоумение. А потом — будто кто-то щёлкнул выключателем — в её глазах вспыхнуло осознание. И смущение вернулось, но не такое, как когда чуть не разобьешь кому-нибудь нос головой — не суетливое и виноватое, — а тихое и бездонное.

— Спасибо, — выдохнула Джинни так тихо, что слово едва долетело.

И посреди всей этой кипящей внутри каши из злости на Локхарта, на себя и на весь этот чёртов день у Гарриет появилось одно прочное, незыблемое чувство — тихая, твёрдая уверенность в том, что она поступила правильно. Она нашла в себе улыбку — именно для Джинни, — а затем развернулась и ушла, неся в себе это новое, непоколебимое знание.

* * *

Девичья спальня была пуста. Отлично.

Гарриет бросилась на кровать, залезла под одеяло и свернулась в клубок.

Как он посмел? Как он посмел с ней так разговаривать? «…это, прости меня, чистейшее тщеславие!» Какой кретин! Это у него тщеславие льется из ушей, она-то тут при чем?!

Гарриет злобно ударила по стене, а потом спрятала занывшую ладошку под грудь.

Она даже не раздавала автографы! А ведь это был не первый раз, когда Колин попросил ее об этом, но она ни разу не согласилась!

Гарриет вспомнила, как впервые увидела Колина. Он смотрел на нее как завороженный, а когда поймал ее взгляд, его лицо залилось таким ярким румянцем, что, казалось, вот-вот высечет искру. Когда Колин попросил сделать совместную фотографию и подписать ее, Гарриет искренне смутилась:

— Колин, я не уверена, что это… хорошая идея. Э-э, ну это как-то…

И ушла, чувствуя, как ее собственные щеки горят румянцем. Однако стоило ей немного пройтись, и в груди вспыхнуло новое чувство — гордость. Ей было приятно, что кто-то хотел сделать с ней фотографию «в знак того, что они знакомы». Приятно, что кто-то хотел ее автограф. Это делало ее… более значительной.

Шокированная озарением, Гарриет выпучила глаза.

Быть не может… Значит… значит… ей действительно это нравится.

Нет, нет, нет! Она попыталась вспомнить что-нибудь, что опровергло бы эту новую неприятную истину, но вместо этого в голове всплыл день ее Распределения:

— Рейвенкло — лучший вариант для меня. Там я..

— Будешь чувствовать себя умной? — с безжалостной проницательностью хмыкнула Шляпа.

— Если я когда-нибудь захочу величия, я достигну его и без Слизерина.

— Ты уже его хочешь, — спокойно сообщила Шляпа.

Гарриет тогда растерялась, подумав, что просто хочет любви и успехов, вот и все. Это же нормально, правда?

Но теперь она знала.

«Ты такая же, как и Локхарт», — сказал ей внутренний голос, и Гарриет с силой вдавила лицо в подушку. Она застонала обреченно и яростно. Все вмиг перевернулось с ног на голову: она злилась на нарциссизм Локхарта, а оказалось, что ничем от него не отличается.

Перед глазами всплыло лицо Снейпа, когда она упомянула про Локхарта: смесь отвращения, высокомерия и презрения. «Бездарный нарцисс», — прогрохотало в ушах его голосом. Гарриет схватилась за голову. Она не перенесет этого. Не перенесет, если Снейп посмотрит так на нее. Она распадется на тысячи мелких кусочков там же, на месте.

— Гарриет?

Гермиона неслышно вошла в спальню, в руках у нее были библиотечные книги. Когда Гарриет повернулась к ней, Гермиона нахмурилась.

— Гарриет, — Гермиона положила книги на тумбочку и подошла, аккуратно села на край кровати, — что случилось?

Гарриет нерешительно помолчала.

— Он правда тебе нравится? — наконец жалобно спросила она. — Локхарт?

Даже в приглушенном свете вечерней спальни Гарриет разглядела, как та покраснела. Гермиона отвела взгляд.

— Н-н-не в том смысле! — фыркнула Гермиона, но её голос, вместо того чтобы звучать возмущённо, сорвался на смущённое визжание. — Просто... подумай сама, Гарриет! Он столько всего совершил! Он объездил весь мир, он победил вендиго в Альпах и вампиров в Трансильвании! И его книги…

Гарриет скорчилась и еще туже свернулась в комочек. Господи… Гермиона не только была очарована этим мошенником, она была в него влюблена.

— Гарриет? — прозвучал голос Гермионы над ухом, еще более обеспокоенный, чем раньше.

Гарриет высунулась из-под одеяла, мельком глянула на подругу и тупо уставилась в стену напротив. Если бы это был обычный день, она бы попыталась переубедить Гермиону. Она бы напомнила ей про урок с пикси и про этот дурацкий тест, и придумала бы что-нибудь еще, и усилия ее, конечно, ушли бы впустую: ведь Гермиона была не менее упрямой, чем сама Гарриет, и каждая все равно бы осталась при своем мнении, и они бы даже немножко поссорились и надулись друг на друга. Однако Гарриет бы попыталась, потому что не попытаться было неправильно. Но только сейчас она не могла. Только не сегодня. Она не выдержит еще и ссоры с Гермионой.

Гарриет посмотрела на подругу и тихо сказала:

— Мне грустно.

— Ох, Гарри.

Гермиона залезла к ней под одеяло и обняла ее. Гарриет уткнулась головой в плечо Гермионы.

— Гарри, что случилось? — снова спросила Гермиона, но теперь так мягко, будто ее слова были перьевой подушкой.

Гарриет, не выныривая из-под ее руки, покачала головой. Гермиона вздохнула и притянула Гарриет еще крепче, и Гарриет, позволив себе забыть о Локхарте, Снейпе и обо всем, просто растворялась в тепле, которое ей подарила лучшая подруга.