Молодые хозяева замка Исполинов (гет)

Первым, кого увидела Консуэло, был доктор Сюпервиль — семейный врач Рудольштадтов. Он только что выпрямился, отошёл от постели больного, в который раз проведя над ним какие-то манипуляции по осмотру и вновь принялся ходить взад и вперёд по комнате, словно размышляя над чем-то.

Нашу героиню он заметил не сразу. Ей пришлось совершить над собой усилие воли, сделать ещё один шаг и оказаться в спальне своего избранника. Трепеща и едва дыша, Консуэло не решалась обратить взгляд в сторону кровати. Наконец, Сюпервиль, услышав негромкий посторонний звук, от неожиданности резко обернулся на него:

— Мадемуазель?.. Простите… вы…

— Добрый вечер, — торопливо, но всё так же тихо поздоровалась она. — Меня зовут Консуэло.

— Неужели же… Он произносил это слово столько раз… Кажется, с испанского оно переводится как «утешение»… Так, значит, это ваше имя?

— Да, вы правы, — ответила наша героиня

И умоляюще-вопросительно посмотрела на врача.

— Это просто удивительно… Но я боюсь, что вам сейчас не удастся поговорить с ним, — сказал доктор в следующий момент, верно угадав выражение взгляда нашей героини. — Он только что пережил очередной приступ лихорадки и теперь его бьёт озноб. И каждый раз он переносит эти припадки всё хуже, всё тяжелее, они становятся всё продолжительнее. Его организму всё сложнее справляться с ними, хотя он и борется, тратя на это все свои силы. Боюсь вас сокрушить, но я почти уверен в том, что граф Альберт скоро умрёт. Он, как вы видите, очень истощён оттого, что не может ничего есть и изредка только пьёт воду — мне не удаётся заставить его сделать больше нескольких небольших глотков за раз, и происходит это не чаще четырёх раз за день, а это очень мало. А при уже сейчас опасной для жизни степени обезвоживания данное проявление представляет ещё большую угрозу жизни графа. Скажу более — я думаю, что этот молодой человек может отправиться на небеса хоть вот прямо сейчас — в любой момент, в любую секунду.

Но, видя непоколебимую настойчивость в глазах и каждой черте лица Консуэло, Сюпервиль понял, что спорить с этой упрямой молодой дамой просто бесполезно.

— Здесь все уверены в этом, и даже вы — человек, чьим призванием обязано быть радение о спасении жизни каждого вашего подопечного. Но меня это нисколько не удивляет и не огорчает — ибо каждый из старших Рудольштадтов также, похоже, уже не питает никакой надежды на спасительный исход. Но если же и такие люди как вы, действительно лишаются всякой надежды — то они признают своё бессилие и уходят. Но вы же остались. Почему? Вы сами знаете это, а я лишь озвучу ваши же чаяния. Вы жаждете получить свою выгоду. И, быть может, у вас даже недостаточно знаний. Да, всего скорее, у вас есть свидетельства о высшем образовании, вы закончили самые лучшие учебные заведения — но это всего лишь бумаги, и они не говорят ровным счётом ни о чём. До сих пор вы лечили только не слишком серьёзные заболевания и успешно справлялись с ними, и все члены семьи Рудольштадт были благодарны вам, и та ваша деятельность действительно заслуживает уважения — я честна и не обесцениваю прошедших ваших дел. Но сейчас обстоятельства сложились по-иному. И я скажу, что мне, в отличие от вас, известно, чем вызваны эти приступы дрожи и лихорадки у моего избранника. Причины их лежат вне границ земного понимания. Он любит меня. А я… я проявила малодушие и страх. Видя и чувствуя его искренность, я не поверила себе и сбежала, идя против воли бога… я не знаю, чего боялась, и теперь мы оба расплачиваемся за это, и дай господь, чтобы ценой моих сомнений не стала его жизнь. Для столь хрупких сердце подобная разлука губительна. Мы должны быть соединены вечно — на небе и на земле — как же я твёрдо не поняла этого раньше! — тогда бы мы не расставались никогда… Да, я не имею и толики знаний, полученных вами, но я не однажды была свидетелем тому, как мой разговор с ним во время приступов помутнения разума, предельное внимание к каждому его слову и взгляду в эти, вне всякого сомнения, страшные для меня периоды, проявления моего мужества — утишает бурю в его душе и постепенно возвращает Альберта к реальности. И — да — как вы уже поняли— я знаю, что он болен душевно. Я понимаю и принимаю это. И сиё обстоятельство не заставляет меня относиться к нему с презрением и брезгливостью. Да, есть иные расстройства рассудка, что внушают приспешники дьявола, и такие люди, безраздельно находясь в их власти и совершая по их наущению дурные, скверные дела — страдают ещё больше, еженощно стращаемые духами преисподней, но природа же недуга Альберта иная — он борется с этими мрачными чудищами, и часто побеждает в этих битвах, и в этом ему содействуют ангелы. И я — да-да, и это не нескромность с моей стороны. Всякий раз я вижу, что моё чувство, мои слова и прикосновения успокаивают его сердце и благотворно действует на нервную систему Альберта. И, исходя из всего вышесказанного, я люблю его ещё сильнее и больше сострадаю ему. Ибо подобные недуги делают душу особенной — более чувствительной и восприимчивой, в ней появляется неодолимое стремление к справедливости и равенству, они делают её в известной степени смелее, позволяя совершать то, на что в ином, так называемом «нормальном состоянии», быть может, иной человек, никогда и не осмелился бы пойти. И любовь же способна — нет, не излечивать подобные недуги, но рассеивать тьму, что готова поглотить человеческое сердце, призванное забирать себе часть бремени страданий всех людей, живущих на этой земле — часто непосильного — ибо неимоверным числом множатся грехи людские — делая его своим. Но вместе с тем я признаю, что любовь не всесильна и не всякий раз может противостоять земным и небесным демонам — ибо схватка добра и зла приобрела в наши времена небывалую доселе силу, и порой в объятия тёмной бездны падают и обладатели светлых сердец — эти жертвы неизбежны — чтобы зло на время успокоилось, дало отдых уставшим сердцам, и человеческому разуму не дано знать, с кем из них произойдёт трагическая гибель, а кто минует сию страшную участь. Но любовь дарит свой целительный свет всем, кто заслуживает того. И это извечный круговорот. И традиционная медицина, конечно же, не смогла бы искоренить причины того душевного недуга, коим страдает Альберт, но, коли бы вы шли в эту сферу из искреннего побуждения помогать людям и оттого были прилежнее в изучении тех наук, что призваны давать возможность заниматься таким благородным делом как врачевание — вам удалось бы своими руками облегчить то, что сейчас переживает тот, кого я люблю, и я бы прониклась к вам истинным уважением и почтением, и обязана вам до конца своих дней. Но сейчас вы не можете ничего сделать, но так же не намерены уходить до тех пор, пока Альберт жив — так как вы тоже надеетесь на чудо — иначе вам заплатят гораздо меньше — а вы не привыкли проигрывать. И, если Альберту и суждено умереть — то это произойдёт без вашей помощи. Но тогда я избавлю вас от своего присутствия — я уже решила удалиться в монастырь, если моему избраннику не суждено выжить. И вы будете и дальше врачевать это, не побоюсь этого слова — святое семейство. И не дай Всевышний кому-то из них заболеть так серьёзно, что вы станете вести себя точно так же… И я ни за что не поверю, что вы сейчас просто сидите и ждёте, когда Альберт отправится в горний мир — не отходя от него ни на мгновение — чтобы констатировать смерть — избавив от этого его несчастных родных — в вас нет и, судя по вашим действиям, никогда не будет такой меры благородства.

— Вы… вы такая же сумасшедшая, как и ваш граф — городите какую-то несусветную чепуху! И как… как вы смеете говорить такие вещи обо мне, уважаемом человеке! — от злости доктор потерял дар речи и у него даже чуть перехватило дыхание, и Сюпервиль теперь едва сдерживался, чтобы не перейти на крик в присутствии смертельно больного человека.

Какая-то безродная, некогда нищая цыганка, до недавних пор не умевшая ни читать, ни писать — смела обличать его — уважаемого врача с несметным числом регалий и наград, и учить, как ему жить! Но самая суть заключалась в том, что она была права — и это заставляло Сюпервиля злиться ещё сильнее.

— И не говорите мне, что я заблуждаюсь. Но таким образом, и ваша, и моя надежда, имея разные истоки, однако поддержанная своей же собственной равной силой, имеет больше возможности помочь моему любимому человеку.

— Я повторюсь ещё раз — вы сами не понимаете, что говорите. Похоже, что вы так же сходите с ума.

— Вы можете думать обо мне всё, что вам заблагорассудится. Но только я — коли, не дай боже, со мной случится что-то подобное — любой ценой — даже находясь в полубессознательном состоянии — не дам вам вот так же лечить себя. А теперь — оставьте меня и Альберта наедине.

— Я вижу, что не в силах переубедить вас. Но скажу вам в последний раз — вы только зря потеряете время. Мне жаль вас.

— От вас же было бы и того меньше толку — ведь вы не испытываете к графу ровно никаких чувств, видя в нём лишь источник прибыли и не хотите прогадать. Если вы уйдёте, не узнав исхода его болезни — семья не заплатит вам ничего. Если он умрёт при вас — вы получите свою сумму за уход и за то, что вы, якобы, делали. Ну, а коли произойдёт чудо и молодой граф выживет — вас ждёт щедрое вознаграждение — хотя в том не будет никакой вашей заслуги, но вам удастся убедить всех его близких в том, что это вы совершили геройство. И, разумеется я не стану спорить с ними — ибо тогда это будет уже делом прошлым. И потому мне так же жаль вас — человека, коего не интересует ничего, кроме личной выгоды. Вы обладаете больши́ми земными богатствами, но душа ваша бедна. И за незнание, лень, и обман невинных людей вы попадёте в ад — независимо от того, погибнет Альберт или нет.

— И кто же вам сообщил это? Наверное, он же, да? Ведь я прав? — с самодовольным, наглым, смехом ответил Сюпервиль, одновременно стремясь принизить Консуэло.

Но подобные слова давно уже не трогали её. Нашей героине было всё равно, что думает о ней этот человек — она презирала его.

— Да, я знаю об этом от Альберта. И он предоставил мне доказательства. Он показал мне это. Я была за гранью. Но объяснять вам вещи, которые у вас даже нет желания понять — я считаю бесполезным, делом, только зря отнимающим время. Да и не для того я пришла сюда.

— «…вы попадёте в ад…», — передразнил Консуэло доктор высоким голосом и патетически-грозным тоном, подняв глаза и брови к небу и сложив руки в молитвенной позе, — Ох, как же эта фраза в духе тех фанатичных помешанных святош, кем вы оба на пару и являетесь! Что ж, счастливо вам оставаться! Пусть это будет незабываемым и самым счастливым — хоть и последним — свиданием для вас обоих! — он вновь едва сдерживался, чтобы не прокричать эти слова.

Консуэло ничего не ответила. Она знала, что доктор сейчас не уйдёт. Он останется с Рудольштадтами, чтобы рассказывать им, как самоотверженно трудится над тем, чтобы вернуть их любимого сына к жизни. И он непременно чего-нибудь дождётся — либо смерти, либо улучшения состояния Альберта. Он готов дневать и ночевать в их замке — только бы не упустить то, что потом — при благополучном исходе — несомненно будет ему причитаться. Наша героиня смотрела на врача Сюпервиля с нескрываемым отвращением и окончательным разочарованием.

Доктор и Консуэло вели этот разговор, временами неимоверными усилиями избегая повышенных тонов.

«Что ж, Всевышний, значит, я была права, желая уйти в монастырь — в этом мире остались лишь четыре человека, коим я могла бы доверять всецело — замечательная, добрая женщина — тётушка графа Альберта Венцеслава, его отец Христиан, что столь же праведен, как и его сын, его брат — барон Фридрих — простой и прямодушный человек, и сын этого досточтимого семейства — тот, кого я люблю не только братской любовью — тот, кто подобен Иисусу Христу. Господи, какая же это боль — знать, что в цело мире я осталась одна — только с Тобой — Тем, кто создал моего избранника и моё чувство к нему, и незримым призраком Альберта, что будет следовать за мной повсюду…», — думала Консуэло, провожая глазами доктора, что, выходя из спальни молодого графа, едва не хлопнул дверью.