Молодые хозяева замка Исполинов (гет)

Никола Порпора не без самодовольства, с гордой улыбкой и предвкушением смотрел на свою бывшую подопечную. Он знал, что её ждёт блестящее грядущее.

В лице Консуэло читалось едва заметное волнение — обыкновенное для каждого человеческого существа при ожидании чего-то нового в своей жизни. Но она уже привыкла петь на сцене, и потому сиё обстоятельство не казалось нашей героине чем-то чрезвычайным, из ряда вон выходящим. Да, теперь она вновь получит постоянную работу на несколько лет. Но только и всего.

Внезапно в глазах нашей героини отразились удивление и тревога. Губы её приоткрылись, а дыхание участилось.

— Учитель… Я вижу впереди карету графа Христиана… Почему он едет в этом направлении?.. Случилось что-то неладное — я чувствую это… — проговорила она, вполовину повернув голову к своему педагогу, но не сводя взгляда с экипажа.

Наша героиня не ошиблась.

Почти поравнявшись с Консуэло и Порпорой, отец Альберта вышел из кареты. Консуэло покинула свой экипаж вслед за ним. За ней вышел и Порпора.

— Консуэло, я ехал к вам… Я должен сообщить вам — Альберт… Его жизнь в опасности. Он хочет видеть вас. Он зовёт вас, бредит вами. Теперь он всё чаще находится в бреду. Мы не знаем, что с ним. Доктор сейчас у нас, и он не может сказать, что случилось с Альбертом. Но мой сын так боится, что не доживёт до встречи с вами. Ему всё хуже, с каждым днём. Нет, с каждым часом. Быть может, пока я находился в пути — он уже… Мне даже страшно подумать об этом… Мы все ожидаем этого с минуты на минуту…

Лицо графа Христиана было белым как полотно. Было видно, что он измучен бессонными ночами и ежевечерним страшным ожиданием безвременного конца собственного сына.

— Что?.. Как?.., — она побледнела и от неожиданности и шока едва не потеряла равновесие. — Нет… О, Господи!.., — с этими словами она побежала обратно к своей карете. — Не говорите мне ничего больше, ради бога! Нам нельзя терять времени! Ни секунды! Я еду туда! Я должна быть там! В замок Исполинов, сию же секунду! — крикнула она кучеру.

— Но… как же… Порпорина… Уже готовы все документы, подобраны актёры… — торопливо начал Порпора, спеша вслед за нашей героиней.

Но Консуэло уже не слышала его слов.

— Поворачивай! — крикнула она кучеру.

— Нет! Ты не посмеешь!

— Посмею! Сейчас ничто не может остановить меня! Давай же, скорее!

— Но… уже заключён контракт… Послушай, ты подводишь людей… Всё уже готово…

— Какой контракт?! О чём вы говорите?! Какие же это всё пустяки! Ну, быстрее же, быстрее!

— Пустяки?!

— Господи, разве они не в состоянии найти мне замену?! — раздражённо, почти злобно и рассеянно, отмахиваясь от слов своего учителя, проговорила наша героиня.

— Нет, тебе невозможно найти замену, потому что тебе нет равных! И ты знаешь об этом! Все знают об этом!.. Боже мой, да мы же так разобьёмся! Нельзя ли хоть чуть-чуть помедленнее?! — последнюю фразу Порпора в страхе повторил несколько раз, но всё было безуспешно.

— Не слушай его! Гони!

Карета с неумолимой быстротой мчалась вперёд.

А наша героиня сидела в напряжении, отчаянно ломала руки и смотрела в одну точку, не видя перед собой ничего.

«Господи… Только бы успеть… Я должна успеть…», — повторяла про себя Консуэло. В эти минуты весь мир, кроме Альберта, перестал существовать для неё.

Но в какой-то момент она словно очнулась на краткую минуту.

— Письма… Боже мой… Так значит, вы всё это время скрывали их от меня?! Вы жестоко солгали мне о том, что он больше не любит меня?! Вы солгали и Альберту, убедив его в том, что мои чувства к нему умерли. Как же вы могли совершить такое жестокое предательство по отношению к той, которую на протяжении семи лет воспитывали как свою дочь?! Я безоговорочно верила вам во всём! Этот обман непростителен! — глаза её, обращённые к наставнику, были полны невыразимо горького удивления и грозного, священного гнева. — И я никогда больше не буду с вами так искренна, как была до сих пор! Господи, как же мне невыносимо больно от всего того, что так нежданно навалилось на меня! Вы вонзили нож в моё сердце своим немыслимо жестоким поступком, а я вот-вот лишусь единственного человека, коему теперь отдано моё сердце!

— Но… Порпорина… Клянусь, что этого известия я не знал… Наверное, последнее письмо ещё не дошло…

— Ну конечно же!.. Вы понимаете, что теперь это может стоить жизни такого человека как Альберт Рудольштадт?! Святейшего, праведнейшего человека во всём белом свете! Господи, что же вы натворили! Быть может, вы уже совершили непоправимое! Будьте вы прокляты! — последняя фраза была криком отчаяния и бессильной злобы.

По щекам Консуэло градом покатились крупные слёзы и она закрыла лицо руками.

От этих её слов учитель вздрогнул. Порпору объял нешуточный страх. Ему захотелось обнять, утешить Консуэло, но, разумеется, теперь он не смел и понимал, как она воспримет этот его порыв.

— Консуэло, родная моя, помилуй, я ведь и вправду не… Я лишь хотел для тебя лучшей жизни…

— Теперь я сама знаю, как мне лучше жить и что делать! А впрочем… теперь я уже ничего не знаю… Но простите… простите меня… Теперь всё это уже не имеет значения… Остаётся только молиться и надеяться… Ну, что же что же так медленно?!. Стегай же лошадей сильнее!

Два чёрных, похожих на траурные, экипажа, обгоняя друг друга, мчались по вечернему мосту, освещённому тусклым светом фонарей.

На подъезде к замку из соображений безопасности кучер экипажа, где были Консуэло и её учитель, всё-таки принял решение придержать коней, не имея сомнений в том, что здравомыслие молодой пассажирки не перейдёт эту грань, превратившись в подобие безумия.

Но как только она поняла, что возница осаждает лошадей — с самого первого шага — то вновь громко закричала:

— Не сбавляй скорости!

— Консуэло, ты сошла с ума! Опомнись! Ты же угробишь нас всех!

Завидев издалека на дороге стремительно приближающиеся ворота замка, Порпора поднял глаза к потолку кареты и перекрестился.

— Святые угодники, сберегите нас и вселите хоть толику рассудка в эту помрачённую голову! Давай же повернём обратно, пока не поздно, пока ещё есть время! Ещё несколько минут назад, говоря с такой жалостью о том, что мне не было известно о том, что этот несчастный Альберт при смерти, я был поражён силой твоего страдания и потому я не посмел добавить, что не верил ни единому слову пылких заверений этого вечно несчастного графа. Оставь же ты наконец в покое этого Альберта! Ну, а коли бы он действительно умер — ты бы потеряла немного — мне бы так хотелось уверить тебя в этом… Он думает не о тебе, а о себе! И, как только ты окажешься у смертного ложа этого самого несчастного на свете влюблённого — он тотчас же объявит, что ты исцелила его одним только своим взглядом и устроит самое пышное из празднеств, которые только видел свет — так он будет рад, что вновь заполучил тебя в своё полнейшее распоряжение. А потом станет предаваться с тобой самым разнообразным увеселениям — я надеюсь, ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю! И хорошо, если перед этим наберётся терпения и сделает тебя своей супругой! И будет крутить интрижки направо и налево! А ты — ни о чём не подозревающая благочестивая жёнушка — не будешь ни о чём подозревать и поклоняться ему, словно богу! Знаем мы этих молодых вельмож — пресыщенных, искушённых в чувственных удовольствиях как никто иной на свете!

Консуэло с удивлением, ужасом и отвращением слушала своего учителя и не узнавала его.

«Что такое случается с людьми, что они становятся обозлёнными на весь белый свет?..»

Вслух же она проговорила, не в силах сдерживать себя:

— Как вы смеете произносить такие слова о человеке, которого я люблю больше жизни?! Всё это звучит как величайшее оскорбление! — следующие слова она уже говорила по большей части сама себе. — О, он не заслужил такой ужасной кончины! Наверняка, у них уже был доктор — по приезде я расспрошу об этом графа Христиана и остальных… Альберт должен жить для того, чтобы делать этот мир лучше, освещать и освящать его своим присутствием! И я должна быть рядом с ним! Но порой моя вера в продолжение земного существования этого удивительного человека гаснет — как бы я ни пыталась воскресить её… — последняя же фраза нашей героини была вновь обращена к учителю. — Но единственное, в чём я убеждена твёрдо — так это в том, что не прощу вам смерти Альберта!

— Коли ты сейчас же не придёшь в себя — клянусь своим и твоим призванием, что жить нам останется точно меньше, нежели твоему обожаемому Альберту! А эти избалованные дворянские сыночки ещё и не такое могут вытворить от скуки! И именно от неё сходят с ума и пускаются во все тяжкие! И ведь всю семью заставляет верить! Строит из себя непонятого всеми вечного страдальца! Наслушался я уже твоих рассказов о нём! Каков артист, а! Какие представления тебе устраивал! И не нужно было никаких декораций — всё уже было готово — как будто специально для тебя — подземелье, свечи, полумрак, звериные шкуры, звуки скрипки, роскошные интерьеры огромного готического замка, безукоризненная игра словом и неуёмная фантазия — о, в последних двух вещах, графу Альберту Рудольштадтскому, разумеется, нет равных! Он, как я хорошо усвоил из твоих восхищённых рассказов — прекрасный оратор и сказочник! Конечно же, всё это произвело должное впечатление на твою тонкую, чувствительную, сентиментальную натуру истинного художника и служительницы искусства, тонко ощущающую красоту внешнюю и красоту духа! Но всё это было лишь игрой, искусным притворством, чтобы очаровать тебя, и потом уже надёжно держать в своих руках — зная, что ты никуда не денешься. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Боже мой, ведь ты и вправду похожа на маленькую, хрупкую небесную птаху, что свободно летала на просторе, до тех пор, пока ловкая и крепкая рука не схватила тебя… И ведь он сразу понял — наверняка, только увидев тебя — что ты пойдёшь к нему по первому его зову, оставлял тайные знаки — зная, что ты поймёшь их! Да, Консуэло, ты очень умна, но при всём при этом осталась безмерно наивной! А твоему распрекрасному Альберту самое место на театральных подмостках! А впрочем — нет — ведь тогда бы он ровно так же охмурил тебя, и тогда тебе бы некуда было деться, ты бы не смогла сбежать — по крайней мере, тебе бы не удалось устроить это так скоро! Да и ты бы уже в первые дни оставила все попытки, твоя душа перестала бы сопротивляться — ведь он бы безраздельно завладел твоим сердцем! И ведь ты веришь каждому его слову! Ловко же он добился твоей жалости, которую ты путаешь с любовью! Господи, я был свято убеждён в том, что эти благочестивые люди воспитали своего наследника достойно! Но не тут-то было! Да он с жиру бесится! Ему просто делать нечего и захотелось развлечься! Он же забавляется с тобой как с куклой, с экзотической игрушкой! Он бросит, выгонит тебя сразу же, как только ты надоешь ему и тут же забудет! Но ты ведь рада идти у него на поводу! Стоило только поманить пальцем! Потому как не бывает на свете болезни, именующейся любовной горячкой! Она существует только в сказках! И потому я с уверенностью говорю тебе — это чистейшая симуляция — чтобы только заполучить тебя обратно! И он знает, что ты придёшь к нему, и уже никогда не оставишь. Но даже если бы это было не так — почему же сразу, как только ему стало известно о твоём исчезновении — с ним не сделался этот загадочный приступ? И почему он сразу не предпринял попытки вернуть тебя?! А я тебе скажу — потому что он не любил тебя, но ещё просто не наигрался и долго думал, как ещё заставить тебя прибежать обратно! И наконец ему это удалось! Ну, посуди же сама — разве я не прав?! А между тем ты уже должна была стать не столь наивной! Почему же сейчас это не так? Он же издевается над тобой — разве ты не видишь?! Да, быть может, он впридачу ко всему и сумасшедший — я охотно с этим соглашусь — ибо выдумать такие немыслимые вещи о прошлых жизнях и своих неземных страданиях для того, чтобы очаровать такую диковинную для него особу как ты и выдолбить себе в землетпещеру, чтобы обитать там — может только истинный безумец! Но я повторю, что всё это исходит из неимоверной скуки! Они уже не знают, что ещё выдумать! А тут подвернулось такое нежданное и невиданное развлечение! Да неужели же тебе не хватило предательства Андзолетто, чтобы научиться осторожности с мужчинами?! Я так и знал, так и знал, что что-то случится, что-то помешает, сорвёт планы твоей будущей счастливой жизни! Я ни одной секунды не был полностью спокоен, и вот — мои опасения сбылись! Всё! Не видать мне счастья в жизни даже и на старости лет! А ведь я возлагал столько надежд, столько чаяний! О, горе мне!..

— Не смейте говорить так об Альберте Рудольштадте, слышите?! Иначе гнев богов обрушится на вас! Считайте, что я не слышала ни одного вашего слова! Когда я в спешке и смятении покидала замок, то он знал, что я люблю его, но мне нужно было прийти в себя, всё как следует обдумать, и я не торопилась, ибо знала, что он дождётся моего решения. Признаюсь вам, что я склонялась к тому, чтобы вернуться к нему, но душа моя разрывалась между преданностью искусству и великой любовью. Но сейчас же — всё решилось таким горьким образом! Скоро я останусь совсем одна! У меня больше не будет ни одного близкого человека — один вот-вот вознесётся на небеса, и вместе с ним — последним оплотом — умрёт моя вера в людей, другой же, показав своё истинное лицо — заставил навек отречься от дальнейших попыток создать доверительные отношения с кем-либо, живущим на этом свете! И теперь я невольно задаюсь вопросом — а есть ли смысл в моей некогда столь горячей вере в бога?!. О, как же я потеряна, одинока и несчастна!.. Я словно в пустыне! Кто поможет мне?!. Я не знаю, как буду жить теперь… С великою болью в сердце, через неимоверные, нечеловеческие усилия — но я принуждена вырвать вас из своего сердца и вычеркнуть из своей жизни. Как только мы прибудем в замок — возьмите карету и поезжайте к себе домой. А я сама займусь своей судьбой. Но сначала мне придётся похоронить того, кто стал для меня дороже всех людей на земле. Я пройду через это с достоинством. Я опла́чу его, а потом… потом… не знаю… Если Господь ещё есть на небесах — то он поможет мне на земле. Быть может, я уйду в монастырь и стану вести уединённый образ жизни, вдали от света, среди монахов, приняв обет молчания. Да, я думаю, что такая судьба ждёт меня. Это подходит мне больше всего. В мыслях же своих я всегда буду с Альбертом. Я буду говорить с ним еженощно до конца своих дней, и он будет отвечать мне. Нет более сладких звуков, слов и истин для моего слуха, как произнесённых его голосом…

Но если же… если же он выживет… всё это уже не будет иметь значения, — при этих словах взгляд Консуэло стал вдруг веселее, нежнее затуманился и словно устремился куда-то вдаль, в будущее, — ибо тогда я выйду за него замуж — так как теперь понимаю, что любовь к Альберту сильнее любви к искусству в моём сердце — пусть ненамного, но я ощущаю это. Ведь я уже говорила о том, что мне не нужна слава. Я не намерена добиваться её. Мы станем жить уединённо, быть может иногда принимая тех, кто не отвернётся от нас, узнав, что столь уважаемый вельможа выбрал себе в спутницы жизни бывшую актрису, и устраивая уютные званые вечера с пением и музицированием… Но… почему же бывшую?.. Быть может, я продолжу играть в театрах, хотя и не столь часто, а то и вовсе ради развлечения… — но уже минуту спустя она словно очнулась от радостного, счастливого сна и вернулась в страшную, тоскливую неизвестность, окружавшую её, — Господи, но суждено ли этим мечтам сбыться?.., — и вновь обратилась к учителю, — Однако же я всё равно более не смогу доверять вам и говорить с вами так, как прежде, испытывая непреодолимое неприятие. Я не смогу заставить себя относиться к вам иначе. И наши отношения уже не будут прежними. Вы стали для меня чужим человеком. Господи, как же больно мне говорить эти слова, но, увы, всё это — истинная правда…

— Ну да, конечно, ты со своим Альбертом напрочь забудешь о сцене, да и к тому же, он обеспечит тебя средствами, и тебе не нужно будет думать о том, как заработать на жизнь. Господи, родная моя, ты готова угробить свой божественный талант. Однако, я уже смирился с тем, что мне более невозможно тебя переубедить. Ты слишком захвачена своим чувством, ты полностью отдалась этому молодому Рудольштадту. И отныне искусство стало для тебя развлечением. Я не узнаю тебя, дочь моя. Это будет смертью твоей истинной души. Но ещё более страшные и печальные вещи ты говоришь, думая о смерти этого бедного графа — прошу, Порпорина, не обрекай себя на такую ужасную участь… А впрочем — и тот, и иной удел похоронят тебя заживо… О, ты не понимаешь, что делаешь с собой, бедная моя Порпорина…

Порпора испытывал искренние жалость и отеческую любовь к Консуэло и желал хоть как-то утешить свою бывшую воспитанницу. Услышав этот душераздирающий монолог, он уже не был в полной мере уверен в правоте своих слов касательно графа Альберта Рудольштадта, но эта непоколебимость пошатнулась всё же не настолько, чтобы по-иному смотреть на то, что повествовала она о пережитом в замке Исполинов и подземелье Шрекенштейна и начать считать этого молодого человека святым и искренне любящим его бывшую воспитанницу, или же хотя бы попросту порядочным и потому совершенно неспособным заставить страдать чистую душу его бывшей подопечной.

«Да, быть может, он и не так грешен, как казалось мне поначалу. Но уж слишком неестественны были его пламенные речи, что пересказала мне моя подопечная, и чересчур много неестественного, странного и крайне подозрительного в поведении этого молодого графа… Нет, он не любит её — это лишь эгоистическая жажда обладания. А эта его мнимая религиозность — ни что иное как хитрость, позволившая ему проникнуть в самые недра её души — чтобы она навсегда осталась с ним. И, к сожалению, я знаю, что так оно и будет. И уже не имеет значения, будет он жив или нет. Хотя, с чего бы ему вдруг умирать?.. Молодой, здоровый, крепкий — хотя и с причудами. Ну а кто из этих сыночков вельмож без придури?.. И вот эти, которые поумнее да помудрёнее — они представляют наибольшую опасность для таких душ, как у бедняжки Консуэло...»

И потому бывший учитель Консуэло продолжал тревожиться о судьбе своей бывшей подопечной в той же степени, как и она сама, но в совершенно ином ключе.

И ещё несколько последних минут, что оставались до владений Рудольштадтов, они ехали по дороге молча.

Консуэло, казалось, застыла в своём грустном, подавленном состоянии. Она сидела бледная и неподвижная, словно мраморная статуя, и лишь безумный бег лошадей сотрясал её окаменевшее тело. Нашей героине казалось, что ещё немного — и мир рухнет на её плечи.

«Господи, я не вынесу этого… Если Альберт умрёт, то даже в монастыре я не найду покоя… Что же делать?.. Подскажи, молю тебя…»

Наконец кучер резко дёрнул поводья, и экипаж остановился у самых стен имения.

— Боже правый, да неужели же эта пытка закончилась и все мы остались живы? Благодарение Всевышнему! — воскликнул Порпора, всё ещё сидя в карете и приходя в себя после этой поездки, что могла стоить жизни всех троих.

Консуэло, не дожидаясь никого, кто бы подал ей руку, самостоятельно открыла дверцу экипажа со своей стороны, буквально выпрыгнула наружу и увидела, как из соседней кареты с некоторым трудом, но также торопясь изо всех сил, выходит граф Христиан. Она поспешила ему на помощь.

— О, нет, нет, что вы, дитя моё, не нужно… — проговорил в смущении отец Альберта и всё-таки спустился с подножки сам.

Это получилось у него медленно и немного неуклюже.

— Скажите же мне — что случилось с Альбертом? — с волнением спросила Консуэло графа Христиана, беря его под руку, заглядывая ему в глаза и досадуя про себя на то, что тот не может идти так же быстро, как и она.

— Это случилось вчерашним утром. Альберт, как всегда, долго не выходил к завтраку. Вам известно, что все мы уже давно привыкли к этому и ждали, что он появится самое большее через час — когда трапеза уже будет закончена. Но ожидание было напрасным. С некоторых пор Альберт установил правило, раз и навсегда запрещающее, кому-либо заходить в его комнату. Уходя из своей спальни, он запирал её на замок, а ключ брал с собой. Но в тот день… Мы было начали думать, что под покровом ночи мой сын ушёл в своё очередное странствие, которое теперь продлится неизвестно сколько времени. И, словно что-то почувствовав, моя достопочтенная сестра — Венцеслава — приняла решение в последний раз подняться к комнате своего племянника и послушать у двери. Но вышло так, что она приникла к двери слишком сильно, и… та оказалась незапертой. В невыразимой тревоге она тихо вошла внутрь. Глазам Венцеславы предстал Альберта, лежащего на заправленной постели в том костюме, в коем мы все видели его вечером накануне. Мой сын лежал недвижно, он был бледен как смерть. Но, в страхе и самых худших предчувствиях, подойдя ближе, моя сестра обнаружила, что Альберт еле заметно шевелит губами, словно пытаясь что-то сказать. И в тот момент, словно почувствовав, что рядом с ним находится живой человек, мой сын — очевидно, что ценой неимоверных усилий — перешёл на шёпот и Венцеслава смогла различить несколько слов и выражений. Сейчас я постараюсь передать их вам без ошибок и искажений — ибо неизвестно, какие известия встретят нас в замке… ох, но не будем сейчас не об этом… Он говорил о том, что смерть близко, что он уже чувствует её ледяное дыхание. В краткие же моменты просветления…

— Просветления? Так, значит, всё-таки не всё потеряно! Это очень хороший знак! — сквозь слёзы, потёкшие по щекам во время рассказа графа Христиана, воскликнула Консуэло, улыбаясь. — Но говорите, говорите, я должна знать всё!

— Честно признаться, мы уже потеряли всякую надежду… Да, быть может, мы уже опоздали… — голос старого графа был готов сорваться, но наша героиня не дала этому случиться.

— Не смейте говорить так, я вам приказываю, слышите?! Пока мы не увидим безжизненное тело графа Альберта Рудольштадта — вера в лучший исход должна жить в наших сердцах!

— Да, да, дочь моя… — проговорил старый граф совсем упавшим голосом. — Вы не представляете, как я люблю собственного сына, этого бедного мальчика, такого доброго и благородного, и готов сделать всё, чтобы не пережить его… За что же ему достаётся такая судьба — кто бы мог ответить…

— Что, что ещё он говорил?! — прервала его Консуэло, стараясь одновременно отвлечь бедного Рудольштадта-старшего от горестных мыслей и узнать как можно больше о том, что же произошло с её избранником.

— Ах, да… В краткие минуты просветления он говорил о том, что от взглядов и прикосновений Смерти его бьёт озноб, а когда она отступает, то у него начинается сильнейшая лихорадка, во время которой ему мерещатся муки ада и он чувствует себя так, будто бы сгорает в пламени. Господи, как же, должно быть, это невыносимо страшно… Но это так поразительно — будучи на грани жизни и смерти, запоминать и анализировать собственное состояние…

— Да, он обладает этой способностью — однажды я была свидетелем подобному, и, признаться честно — меня это удивляет не слишком, — с тревогой и тоской слушая рассказ старого Христиана, невольно отозвалась Консуэло.

— Что?.., — в чертах Христиана отразились испуг, нешуточное беспокойство и горькое удивление.

— Да… я не говорила вам… Простите меня… — она в замешательстве опустила глаза, понимая, что ещё больше расстроила и обеспокоила отца Альберта.

— Да, это горько, но сейчас это уже не имеет никакого значения, дитя моё…

— Он говорил что-то ещё?

— О, да, и, наверное, это самое главное. В полубреду он говорил о перерождении в новом качестве. Я не знаю, что он под этим имел в виду, и от этого ужас мой растёт… Неужели же он намеревается сделать что-то с собой?..

— О, нет, нет же, не говорите таких слов, граф Христиан, прошу вас! — поспешно остановила его наша героиня. — Это может означать что-то совсем иное, или может быть аллегорией…

— Да, да, хорошо. И, да, я знаю, что мой дорогой Альберт привык выражаться образами и иносказаниями, но сейчас это только мешает ему и всем нам, вселяя ненужный страх и множа неверные толкования, но — вдруг быстро заговорил Христиан, — Но — самое главное, что прозвучало из уст моего дорогого сына: «Однако на свете существует спасение для меня. Та, что может подарить мне новую жизнь. Та, что однажды уже подарила мне другую судьбу. И через неё я переживу третье рождение — в новой своей ипостаси. И вы, мой родной отец, призваны привести её ко мне. Но торопитесь! Сейчас же, не медля ни мгновения, езжайте прямо по мосту и увидите на нём единственную карету. Там будет она. Приведите, привезите её сюда любой ценой — иначе мне не миновать страшной гибели — ибо не свершится тогда воля Господа».

Всё это время профессор Порпора, вышедший из экипажа вскоре после Консуэло и Христиана Рудольштадтского, не в силах вот так, ни сказав ни слова — да, в конце концов, хотя бы не попрощавшись насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах по-человечески — навек покинуть свою бывшую подопечную — шёл чуть поодаль и слышал каждое слово.

«Господи, но неужели же всё это правда? Я не верю, не верю этому… Но возможно ли так искусно притворяться почти двое суток подряд? Это непостижимо уму. Я должен увидеть его своими глазами, и только тогда смогу убедиться…», — в растерянности думал учитель пения.

— Так пойдёмте же, пойдёмте к нему скорее!

В эти мгновения Консуэло и Христиан уже миновали порог замка и вошли в гостиную, где их уже ждали канонисса Венцеслава и барон Фридрих — родной дядя графа Альберта Рудольштадта.

— Мы ждали вас, Консуэло, как ждёт спасения человек, стоящий на краю горящей башни… Профессор Порпора приехал с вами?..

Консуэло от неожиданности обернулась назад.

— Да… Я также приветствую вас… — в замешательстве он поклонился поочерёдно сначала канониссе, затем её второму брату.

— Но… какими судьбами?.. — начал было Фридрих — родной дядя Альберта Рудольштадта.

— Позвольте мне позже рассказать вам эту историю… — ответил преподаватель пения, понимая, что его рассказ сейчас будет крайне неуместен.

— Да, да, в самом деле — сейчас не время… — сказала канонисса всё тем же упавшим голосом

Слова сестры Христиана об Альберте прозвучали так скорбно, что тот, с трудом дождавшись паузы в беседе педагога с остальными членами его семьи — с невольным страхом задал вопрос:

— Как… как он?

— Всё так же… Доктор Сюпервиль у его постели. Он осматривает моего горячо любимого племянника уже в который раз и вновь не может сказать ничего определённого. Какое же это тягостное ожидание… Моя душа так истомилась и устала… Порой мне кажется, что, уж лучше бы случилось непоправимое… Всевышний немилосерден, так муча наши сердца…

— О, нет, что же вы такое говорите, милая канонисса! Нельзя терять надежды! — с горячностью воскликнула Консуэло.

— Мои душевные силы уже почти на исходе… — тихо сказала эта женщина почтенного возраста, сгорбленная и убелённая сединами, вновь тяжело опускаясь в кресло у камина.

Консуэло бросилась к ней, наклонилась и мягко заключила в свои объятия.

— Я постараюсь передать вам часть своей силы, своей веры, — проговорила последняя. — Не смейте лишаться их — слышите?

— Я чувствую, что больше не могу… Ведь подобное происходит с нашим Альбертом не в первый раз, и никто не знает, не станет ли какой-то из этих приступов последним для моего мальчика…

— Я приказываю вам не думать об этом! — всё так же мягко, но строго повторила наша героиня. — А теперь… теперь я должна пойти к нему. Встретиться с ним. Немедленно.

— Я пойду с вами, — насколько могла твёрдо сказала канонисса, делая попытку подняться с кресла.

— Ты уверена, Венцеслава, что выдержишь это ещё раз?.., — с сомнением и с этих дней извечной тоской в голосе задал ей вопрос граф Христиан.

— Я… я не знаю. Но я должна. Да и что ещё мне остаётся? Не могу же я оставить это бедное дитя наедине с неизвестностью. И ты должен последовать за мной! — обратилась она к своему брату.

— Нет, — вдруг, неожиданно для себя решительно произнесла Консуэло. — Мне должно остаться с ним наедине.

Канонисса и граф настороженно переглянулись.

— Я… я не знаю причины, но чувствую, что должна.

В глазах Венцеславы и Христиана читался страх.

— Не бойтесь. Не бойтесь ничего. Ведь доктор Сюпервиль здесь, и я прибегну к его помощи, как только увижу в этом необходимость. Он будет ждать меня снаружи.

— Идите с богом, дитя моё, — проговорила Венцеслава и осенила Консуэло крестом.

Посмотрев в последний раз на лица благородной пожилой женщины и такого же немолодого графа, в глазах коих виделись следы слёз, Консуэло решительно направилась наверх.

Она помнила, где располагалась спальня Альберта.

Но, уже подойдя к самой двери, наша героиня остановилась, обуреваемая каким-то неясным волнением, страхом, нерешительностью и… предвкушением чего-то, чего сама себе не могла бы объяснить.

Несколько мгновений наша героиня стояла так, стараясь дышать неслышно.

Затем Консуэло медленно и осторожно начала отворять дверь.

Первым, кого увидела Консуэло, был доктор Сюпервиль — семейный врач Рудольштадтов. Он только что выпрямился, отошёл от постели больного, в который раз проведя над ним какие-то манипуляции по осмотру и вновь принялся ходить взад и вперёд по комнате, словно размышляя над чем-то.

Нашу героиню он заметил не сразу. Ей пришлось совершить над собой усилие воли, сделать ещё один шаг и оказаться в спальне своего избранника. Трепеща и едва дыша, Консуэло не решалась обратить взгляд в сторону кровати. Наконец, Сюпервиль, услышав негромкий посторонний звук, от неожиданности резко обернулся на него:

— Мадемуазель?.. Простите… вы…

— Добрый вечер, — торопливо, но всё так же тихо поздоровалась она. — Меня зовут Консуэло.

— Неужели же… Он произносил это слово столько раз… Кажется, с испанского оно переводится как «утешение»… Так, значит, это ваше имя?

— Да, вы правы, — ответила наша героиня

И умоляюще-вопросительно посмотрела на врача.

— Это просто удивительно… Но я боюсь, что вам сейчас не удастся поговорить с ним, — сказал доктор в следующий момент, верно угадав выражение взгляда нашей героини. — Он только что пережил очередной приступ лихорадки и теперь его бьёт озноб. И каждый раз он переносит эти припадки всё хуже, всё тяжелее, они становятся всё продолжительнее. Его организму всё сложнее справляться с ними, хотя он и борется, тратя на это все свои силы. Боюсь вас сокрушить, но я почти уверен в том, что граф Альберт скоро умрёт. Он, как вы видите, очень истощён оттого, что не может ничего есть и изредка только пьёт воду — мне не удаётся заставить его сделать больше нескольких небольших глотков за раз, и происходит это не чаще четырёх раз за день, а это очень мало. А при уже сейчас опасной для жизни степени обезвоживания данное проявление представляет ещё большую угрозу жизни графа. Скажу более — я думаю, что этот молодой человек может отправиться на небеса хоть вот прямо сейчас — в любой момент, в любую секунду.

Но, видя непоколебимую настойчивость в глазах и каждой черте лица Консуэло, Сюпервиль понял, что спорить с этой упрямой молодой дамой просто бесполезно.

— Здесь все уверены в этом, и даже вы — человек, чьим призванием обязано быть радение о спасении жизни каждого вашего подопечного. Но меня это нисколько не удивляет и не огорчает — ибо каждый из старших Рудольштадтов также, похоже, уже не питает никакой надежды на спасительный исход. Но если же и такие люди как вы, действительно лишаются всякой надежды — то они признают своё бессилие и уходят. Но вы же остались. Почему? Вы сами знаете это, а я лишь озвучу ваши же чаяния. Вы жаждете получить свою выгоду. И, быть может, у вас даже недостаточно знаний. Да, всего скорее, у вас есть свидетельства о высшем образовании, вы закончили самые лучшие учебные заведения — но это всего лишь бумаги, и они не говорят ровным счётом ни о чём. До сих пор вы лечили только не слишком серьёзные заболевания и успешно справлялись с ними, и все члены семьи Рудольштадт были благодарны вам, и та ваша деятельность действительно заслуживает уважения — я честна и не обесцениваю прошедших ваших дел. Но сейчас обстоятельства сложились по-иному. И я скажу, что мне, в отличие от вас, известно, чем вызваны эти приступы дрожи и лихорадки у моего избранника. Причины их лежат вне границ земного понимания. Он любит меня. А я… я проявила малодушие и страх. Видя и чувствуя его искренность, я не поверила себе и сбежала, идя против воли бога… я не знаю, чего боялась, и теперь мы оба расплачиваемся за это, и дай господь, чтобы ценой моих сомнений не стала его жизнь. Для столь хрупких сердце подобная разлука губительна. Мы должны быть соединены вечно — на небе и на земле — как же я твёрдо не поняла этого раньше! — тогда бы мы не расставались никогда… Да, я не имею и толики знаний, полученных вами, но я не однажды была свидетелем тому, как мой разговор с ним во время приступов помутнения разума, предельное внимание к каждому его слову и взгляду в эти, вне всякого сомнения, страшные для меня периоды, проявления моего мужества — утишает бурю в его душе и постепенно возвращает Альберта к реальности. И — да — как вы уже поняли— я знаю, что он болен душевно. Я понимаю и принимаю это. И сиё обстоятельство не заставляет меня относиться к нему с презрением и брезгливостью. Да, есть иные расстройства рассудка, что внушают приспешники дьявола, и такие люди, безраздельно находясь в их власти и совершая по их наущению дурные, скверные дела — страдают ещё больше, еженощно стращаемые духами преисподней, но природа же недуга Альберта иная — он борется с этими мрачными чудищами, и часто побеждает в этих битвах, и в этом ему содействуют ангелы. И я — да-да, и это не нескромность с моей стороны. Всякий раз я вижу, что моё чувство, мои слова и прикосновения успокаивают его сердце и благотворно действует на нервную систему Альберта. И, исходя из всего вышесказанного, я люблю его ещё сильнее и больше сострадаю ему. Ибо подобные недуги делают душу особенной — более чувствительной и восприимчивой, в ней появляется неодолимое стремление к справедливости и равенству, они делают её в известной степени смелее, позволяя совершать то, на что в ином, так называемом «нормальном состоянии», быть может, иной человек, никогда и не осмелился бы пойти. И любовь же способна — нет, не излечивать подобные недуги, но рассеивать тьму, что готова поглотить человеческое сердце, призванное забирать себе часть бремени страданий всех людей, живущих на этой земле — часто непосильного — ибо неимоверным числом множатся грехи людские — делая его своим. Но вместе с тем я признаю, что любовь не всесильна и не всякий раз может противостоять земным и небесным демонам — ибо схватка добра и зла приобрела в наши времена небывалую доселе силу, и порой в объятия тёмной бездны падают и обладатели светлых сердец — эти жертвы неизбежны — чтобы зло на время успокоилось, дало отдых уставшим сердцам, и человеческому разуму не дано знать, с кем из них произойдёт трагическая гибель, а кто минует сию страшную участь. Но любовь дарит свой целительный свет всем, кто заслуживает того. И это извечный круговорот. И традиционная медицина, конечно же, не смогла бы искоренить причины того душевного недуга, коим страдает Альберт, но, коли бы вы шли в эту сферу из искреннего побуждения помогать людям и оттого были прилежнее в изучении тех наук, что призваны давать возможность заниматься таким благородным делом как врачевание — вам удалось бы своими руками облегчить то, что сейчас переживает тот, кого я люблю, и я бы прониклась к вам истинным уважением и почтением, и обязана вам до конца своих дней. Но сейчас вы не можете ничего сделать, но так же не намерены уходить до тех пор, пока Альберт жив — так как вы тоже надеетесь на чудо — иначе вам заплатят гораздо меньше — а вы не привыкли проигрывать. И, если Альберту и суждено умереть — то это произойдёт без вашей помощи. Но тогда я избавлю вас от своего присутствия — я уже решила удалиться в монастырь, если моему избраннику не суждено выжить. И вы будете и дальше врачевать это, не побоюсь этого слова — святое семейство. И не дай Всевышний кому-то из них заболеть так серьёзно, что вы станете вести себя точно так же… И я ни за что не поверю, что вы сейчас просто сидите и ждёте, когда Альберт отправится в горний мир — не отходя от него ни на мгновение — чтобы констатировать смерть — избавив от этого его несчастных родных — в вас нет и, судя по вашим действиям, никогда не будет такой меры благородства.

— Вы… вы такая же сумасшедшая, как и ваш граф — городите какую-то несусветную чепуху! И как… как вы смеете говорить такие вещи обо мне, уважаемом человеке! — от злости доктор потерял дар речи и у него даже чуть перехватило дыхание, и Сюпервиль теперь едва сдерживался, чтобы не перейти на крик в присутствии смертельно больного человека.

Какая-то безродная, некогда нищая цыганка, до недавних пор не умевшая ни читать, ни писать — смела обличать его — уважаемого врача с несметным числом регалий и наград, и учить, как ему жить! Но самая суть заключалась в том, что она была права — и это заставляло Сюпервиля злиться ещё сильнее.

— И не говорите мне, что я заблуждаюсь. Но таким образом, и ваша, и моя надежда, имея разные истоки, однако поддержанная своей же собственной равной силой, имеет больше возможности помочь моему любимому человеку.

— Я повторюсь ещё раз — вы сами не понимаете, что говорите. Похоже, что вы так же сходите с ума.

— Вы можете думать обо мне всё, что вам заблагорассудится. Но только я — коли, не дай боже, со мной случится что-то подобное — любой ценой — даже находясь в полубессознательном состоянии — не дам вам вот так же лечить себя. А теперь — оставьте меня и Альберта наедине.

— Я вижу, что не в силах переубедить вас. Но скажу вам в последний раз — вы только зря потеряете время. Мне жаль вас.

— От вас же было бы и того меньше толку — ведь вы не испытываете к графу ровно никаких чувств, видя в нём лишь источник прибыли и не хотите прогадать. Если вы уйдёте, не узнав исхода его болезни — семья не заплатит вам ничего. Если он умрёт при вас — вы получите свою сумму за уход и за то, что вы, якобы, делали. Ну, а коли произойдёт чудо и молодой граф выживет — вас ждёт щедрое вознаграждение — хотя в том не будет никакой вашей заслуги, но вам удастся убедить всех его близких в том, что это вы совершили геройство. И, разумеется я не стану спорить с ними — ибо тогда это будет уже делом прошлым. И потому мне так же жаль вас — человека, коего не интересует ничего, кроме личной выгоды. Вы обладаете больши́ми земными богатствами, но душа ваша бедна. И за незнание, лень, и обман невинных людей вы попадёте в ад — независимо от того, погибнет Альберт или нет.

— И кто же вам сообщил это? Наверное, он же, да? Ведь я прав? — с самодовольным, наглым, смехом ответил Сюпервиль, одновременно стремясь принизить Консуэло.

Но подобные слова давно уже не трогали её. Нашей героине было всё равно, что думает о ней этот человек — она презирала его.

— Да, я знаю об этом от Альберта. И он предоставил мне доказательства. Он показал мне это. Я была за гранью. Но объяснять вам вещи, которые у вас даже нет желания понять — я считаю бесполезным, делом, только зря отнимающим время. Да и не для того я пришла сюда.

— «…вы попадёте в ад…», — передразнил Консуэло доктор высоким голосом и патетически-грозным тоном, подняв глаза и брови к небу и сложив руки в молитвенной позе, — Ох, как же эта фраза в духе тех фанатичных помешанных святош, кем вы оба на пару и являетесь! Что ж, счастливо вам оставаться! Пусть это будет незабываемым и самым счастливым — хоть и последним — свиданием для вас обоих! — он вновь едва сдерживался, чтобы не прокричать эти слова.

Консуэло ничего не ответила. Она знала, что доктор сейчас не уйдёт. Он останется с Рудольштадтами, чтобы рассказывать им, как самоотверженно трудится над тем, чтобы вернуть их любимого сына к жизни. И он непременно чего-нибудь дождётся — либо смерти, либо улучшения состояния Альберта. Он готов дневать и ночевать в их замке — только бы не упустить то, что потом — при благополучном исходе — несомненно будет ему причитаться. Наша героиня смотрела на врача Сюпервиля с нескрываемым отвращением и окончательным разочарованием.

Доктор и Консуэло вели этот разговор, временами неимоверными усилиями избегая повышенных тонов.

«Что ж, Всевышний, значит, я была права, желая уйти в монастырь — в этом мире остались лишь четыре человека, коим я могла бы доверять всецело — замечательная, добрая женщина — тётушка графа Альберта Венцеслава, его отец Христиан, что столь же праведен, как и его сын, его брат — барон Фридрих — простой и прямодушный человек, и сын этого досточтимого семейства — тот, кого я люблю не только братской любовью — тот, кто подобен Иисусу Христу. Господи, какая же это боль — знать, что в цело мире я осталась одна — только с Тобой — Тем, кто создал моего избранника и моё чувство к нему, и незримым призраком Альберта, что будет следовать за мной повсюду…», — думала Консуэло, провожая глазами доктора, что, выходя из спальни молодого графа, едва не хлопнул дверью.

Из горестных размышлений Консуэло вывел слабый стон Альберта.

Всё то время, что она беседовала с доктором Сюпервилем, он пытался произнести её имя, позвать свою возлюбленную, но голос не слушался нашего героя — порой сил Альберта не хватало даже на шёпот; он хотел поднять руку, чтобы подать знак своей избраннице, но не мог пошевелить даже пальцами. И, вот, сейчас казалось, что эти последние усилия готовы лишить нашего героя не только чувств, но и жизни.

Консуэло, забыв о своём страхе, стремительно обернулась к постели и уже готова была быстро подойти к своему любимому, но… облик Альберта потряс её. Такую бледность наша героиня помнила лишь на лице своей матери — когда та скончалась после долгой и тяжёлой болезни — и потому на несколько мгновений, застыла на месте, объятая испугом. Быть может, доктор Сюпервиль бы прав и уже наступил тот момент?..

Но, бессознательно продолжая вглядываться в черты своего избранника, Консуэло наконец заметила, как поднимается и опускается грудь её возлюбленного и испытала такое облегчение, как будто бы ей самой перестала грозить смертельная опасность. Тогда наша героиня сделала несколько тихих и медленных шагов в сторону Альберта.

Глаза его были закрыты, а сомкнутые губы почти не видны, имея такой же — их почти восковой оттенок практически сливался с остальным цветом кожи, и в чертах выделялись лишь пронзительно чёрные ресницы. Лицо Альберта блестело из-за испарины, что ещё не успела высохнуть после пережитого им приступа нервной горячки с ужасными галлюцинациями. Его длинные тёмные волосы разметались на подушке, а и без того всегда худое тело, укрытое одеялом, казалось теперь хрупким как никогда. Альберт походил на красивую фарфоровую куклу, выполненную в полный рост.

На прикроватной тумбе стояла небольшая ёмкость с прохладной водой, и около неё лежал белый платок — принадлежавший, несомненно, самому Альберту — наша героиня помнила, что он носил этот предмет с собой всякий раз, когда она встречалась или говорила с ним. Платок был ещё влажным, но Консуэло решила смочить его ещё раз — чтобы освежить страдающее тело своего избранника и подарить хоть немного отдохновения его измученной душе.

«Смогу ли я в этот раз помочь ему, в моих ли силах победить смерть, что, кажется, и в самом деле стоит теперь между нами, и, кажется, уже готова явить свой лик и мне? Доселе я никогда не сражалась с ней, — с великой тяжестью на сердце думала наша героиня. — Или ожидание самого горестного события в моей жизни застлало мои глаза и я также лишаюсь рассудка?.. Но нет, нет, господи, о чём же я думаю… Если я поддамся тому же настроению, во власти коего пребывают все его родные — Альберт почувствует это и, решив более не мучить меня невыносимыми переживаниями — покинет этот свет. Но и, одновременно — если он умрёт — я тоже не выживу. Мне тогда незачем будет жить. А мы должны жить. Мы оба должны жить — во что бы то ни стало. И я сделаю для этого всё, что в моих силах. Мы оба ещё не выполнили свою миссию на этой земле — я ощущаю это — хотя и не знаю в чём она, и никто не говорил мне о том, что она существует. Я должна верить в то, что он вернётся к жизни.»

Обмакнув платок в воду и прямо в дорожном платье сев на кровать, где лежал Альберт, склонившись над ним, Консуэло осторожно прикоснулась им к бледному виску своего возлюбленного. Сквозь полубессознательное состояние ощутив внезапное тепло на своей коже, Альберт сделал тихий, короткий, но немного более слышимый вздох и едва заметно приподнял руку, но она, вглядевшись внимательнее в его черты и не заметив в них ни единого изменения, тотчас же среагировала на движение и, отложив в сторону платок, мягко взяла ладонь своего избранника, на тыльной стороне которой виднелись тонкие прожилки голубых вен — в обе свои руки и поднесла её к губам, устремив свой взгляд на лицо Альберта. С нечеловеческим усилием он пытался разомкнуть веки.

— Похоже, что в эти минуты ты уже не испытываешь столь сильного озноба — я вижу, что твоё тело не сотрясает дрожь. И это ещё один хороший знак. Нет, нет, не мучай себя так, не трать силы, которые понадобятся тебе для дальнейшего выздоровления. Мне довольно знать, что ты слышишь, а если нет — то хотя бы чувствуешь моё присутствие. Это значит, что надежда есть. И я так хочу верить в то, что сейчас твоему взгляду не предстают ангел смерти и его приспешники, — тихо проговорила наша героиня, не сводя взгляда с лица Альберта. — Позволь мне согреть твои руки, — и Консуэло трепетно взяла вторую его руку и слабо сжала обе.

И он ответил ей ещё более слабым движением. В следующую же секунду губы Альберта приоткрылись, а дыхание чуть ощутимо участилось.

— Нет, нет, не говори ничего. Я вижу, как непосильно это сейчас для тебя. Когда я смогу вернуть тебя к жизни — ты скажешь мне всё, что жаждешь. Я буду готова слушать тебя днями и ночами — только — прошу тебя — не истязай себя сейчас.

Но Консуэло видела, как её возлюбленный упорно пытается преодолеть себя. Она знала это качество характера своего избранника.

— Консуэло… моё утешение… — проговорил он наконец медленно, одними губами, еле заметно шевеля ими.

Но нашей героине не нужно было большего, чтобы понять Альберта. На глазах Консуэло выступили слёзы.

«Господи, отчего же я плачу — ведь мне должно радоваться…»

— Да, да, я здесь, с тобой. Я больше никогда не покину тебя, — тихим, дрожащим, срывающимся голосом, то и дело переходившим на шёпот, проговорила она.

Горячая капля упала на ладонь Альберта, отчего он еле ощутимо вздрогнул.

— Прости меня… — Консуэло бережно отпустила руки своего любимого, положив их не по сторонам — как это было вначале — а перед собой — на одеяло — и, отвернувшись, осушила слёзы и вытерла руки о подол платья.

И на сей раз Альберт сделал видимую попытку поднять обе руки — чтобы успокоить свою любимую и дать понять, что он готов плакать вместе с ней. Наша героиня заметила это, обернулась к своему любимому и вновь взяла его ладони в свои и поцеловала, а потом произнесла:

— Позволь мне помочь тебе так, как я могу это сделать… Я вижу, что тот доктор не слишком заботится о тебе, забывая совершать даже такие, почти не стоящие труда действия…

А потом Консуэло вновь взяла белоснежный платок и продолжила вытирать испарину с лица своего избранника.

При первом же прикосновении дыхание Альберта начало успокаиваться, а на губах появилась тень улыбки и умиротворение осветило все его черты. Она не могла не улыбнуться в ответ, и глаза нашей героини вновь увлажнились.

«Я вижу, что тебе легче. Я рада, что смогла помочь тебе».

Закончив омывать бледную кожу своего избранника, наша героиня положила платок туда, откуда взяла и увидела с другой стороны от ёмкости с водой ещё один — он был практически сухим. Им Консуэло всё теми же лёгкими прикосновениями начала стирать со щёк и висков своего избранника остатки влаги и в одно из мгновений увидела, как из глаз её возлюбленного потекли слёзы. По участившемуся дыханию Альберта можно было угадать подобие рыданий.

— Ну, что же ты, любимый мой?.., — во взгляде нашей героини читалось беспокойство. Консуэло положила платок на белую простынь и провела по щекам Альберта, стирая эти тонкие, горячие ручьи. — Или твоему взору вновь предстают призраки преисподней?.. Что я могу сделать, чтобы они наконец оставили тебя? Как я могу отогнать их, заставить раствориться, встать между ними и тобой?

— Смерть… смерть… — теперь шёпот его звучал ещё явственнее, и Консуэло уже не приходилось наклоняться, чтобы слышать своего возлюбленного.

— Альберт, прошу тебя… Это просто следствие болезни. Ведь у тебя уже есть силы, чтобы говорить со мной — а это значит, что жизнь возвращается к тебе.

Внезапно сознание Альберта резко прояснилось, и он открыл глаза — пусть не полностью — но так, чтобы видеть свою возлюбленную. Произошедшее одновременно обрадовало и встревожило её. Наша героиня подумала о том, что подобное обыкновенно не происходит так мгновенно, и это может быть признаком ухудшения состояния, но Консуэло уже приняла твёрдое решение продолжать убеждать своего любимого в непререкаемости счастливого исхода.

— Нет. Ты уже не сможешь спасти меня. Ты не сможешь ничего сделать. Слишком поздно, — голос его звучал тихо, но это был уже не шёпот. — Мне уже предсказан скорый конец.

— Что же ты такое говоришь? Почему ты так жестоко ранишь мою душу? — теперь слёзы Консуэло были полны боли, но она призывала все свои силы, чтобы сдерживать их и говорить спокойным голосом, но тёплые капли предательски падали на ладони. — Ведь теперь ты можешь говорить голосом, тогда как ещё несколько секунд назад…

— Это временное, обманчивое улучшение — так всегда бывает перед уходом в иной мир. Я поневоле причиняю боль твоему сердцу — ибо я говорю тебе правду. Там — на небесах — мне дали отсрочку, чтобы я смог попрощаться с тобой. Я должен сказать тебе… — на мгновение он дал отдых своим пересохшим губам. — Промедление стало роковым. Если бы ты пришла хотя бы на минуту раньше — я мог бы быть спасён. Я мог бы переродиться вместе с тобой, чтобы начать новую жизнь. Но я не виню тебя, и ты не должна делать этого с собой. Теперь только тебе одной открыт иной земной путь. И потому я заклинаю тебя — живи. Ты должна жить. Ты будешь счастлива памятью обо мне. Наша любовь сохранит тебя от несчастий. Не поддавайся душевной слабости горя, не делай ничего с собой. Ты можешь уйти в монастырь, стать пилигримом, поющей странницей или остаться жить в замке — это не будет иметь значения. Своими деяниями ты принесёшь много света в этот мир. Когда придёт срок, мы встретимся за порогом небес и воссоединимся вновь. Мой же путь на этой земле закончен. Следующий приступ лихорадки заберёт мою душу отсюда.

— Нет, нет, Альберт, я не верю в это! — почти закричала Консуэло.

— Это уже не имеет значения. Воля господня свершится.

— Если так, то это воля дьявола! И я отвоюю у него твою судьбу!

— Нет, это решение Всевышнего. Он не мог больше ждать. Так он избавляет меня от тех страданий, что могли бы лишить меня рассудка на всю оставшуюся жизнь.

— Тогда я буду сражаться с ним — так как могу и умею! И никто не остановит меня! У меня хватит сил и смелости пойти против его воли!

— Консуэло, родная моя, молю тебя — не вступай в эту схватку — ибо тогда он может забрать и твою жизнь… Ваши силы не равны, а Его могущество безгранично…

— Пусть! Пусть забирает! Я не сдамся, слышишь?! Я стану сражаться до последнего!

— Родная моя, ты не понимаешь, что говоришь… Тебе не победить в этой битве…

— Пусть! Пусть так! Но я ни за что и никогда не соглашусь с его волей!

Внезапно Альберт устремил взгляд вверх. Глаза его были полны ужаса, а щёки вновь загорелись лихорадочным, болезненным румянцем. И этот невыносимый страх поневоле передался и Консуэло, и глаза её также расширились, но были устремлены на возлюбленного.

— Смерть… она уже рядом… — проговорил он. — Она кружит надо мной…

— Здесь никого нет. Это просто видение, — пыталась она успокоить того, кого любила больше жизни.

— Ты не можешь видеть её, потому что она пришла за мной, — вновь проговорил он — на сей раз уже едва слышно.

— Как мне убедить тебя в том, что это обман воспалённого рассудка?..

— Она уже опускает на меня свои чёрные крыла… — глаза Альберта вновь медленно закрылись. — Меня окутывает тьма… Я ничего не вижу… Мне трудно дышать… Дай же мне свои руки, чтобы в последний раз перед долгой разлукой ощутить их тепло… Я умираю… Прощай, моя родная. Мы встретимся очень скоро — это время пройдёт для тебя незаметно, коли ты не станешь слишком терзать себя тоской, печалью и чувством вины. Я ещё раз скажу тебе, что бы ты запомнила твёрдо: никакой твоей вины передо мной нет. Я ухожу… Я буду ждать тебя…

Наша героиня сжала ладони и пальцы Альберта и стала покрывать поцелуями.

Но когда он проговорил свои слова — Консуэло, казалось, уже вопреки своей воле начала верить в реальность того, что произносил её избранник.

Но вскоре Альберт вновь заговорил, начав метаться по собственной постели:

— Нет, нет, я не хочу умирать… — шептал он, словно испуганный ребёнок, ищущий защиты у своей матери и ещё крепче — с небывалой для умирающего силой — сжал ладони Консуэло. — Мне так страшно… — Альберт плакал. — Я думал, что смогу вынести эту агонию, но сил моих не хватает… Почему я так малодушен?.. Высшие силы, молю вас — пусть это скорее закончится… Господи, как же невыносимы мои мучения… Консуэло, прошу, спаси меня… О, нет, я не должен просить об этом, но я не могу… Пламя ада уже поглощает меня, я чувствую его жар… Прошу, не отпускай моих рук…

— Да, да, любимый мой, я сделаю всё, что в моих силах… Ты не умрёшь — я обещаю тебе… — уже не веря собственным словам, одной рукой наперекор своим чувствам она вновь поспешно омочила влажный платок в прохладной воде и стала прикладывать его к пылающему лицу, но видела, что это уже не приносит ему облегчения.

— Господи, что же мне делать? Что я могу сделать для своего любимого человека, чтобы облегчить его путь к раю — если уж мне не суждено спасти его? — взмолилась наша героиня, подняв глаза к небу. — Почему ты мучаешь нас обоих?! Чем Альберт заслужил такие страдания?!

— Я больше не могу выносить этого… Господи, за что ты так мучаешь меня?.. Дай же мне уйти… Зачем ты ещё больше ранишь сердце Консуэло? Или ты хочешь, чтобы она ушла вслед за мной? Тогда забери нас обоих прямо сейчас!

Он вновь разомкнул уста и хотел проговорить что-то ещё, но дыхание его внезапно стало судорожным, поверхностным, отрывистым и не позволяло произнести более ни слова.

— Господи… Неужели он действительно умирает?..

В следующий момент голова Альберта запрокинулась, взгляд, став стеклянным и безучастным к внешнему миру, устремился куда-то в неведомую глубину, а в уголке губ показалась пена. И в этот миг у нашей героини не осталось сомнений — это последние секунды жизни её возлюбленного.

Всё это время глаза его оставались открытыми, и это вселяло в сердце Консуэло ещё больший ужас.

Тело Альберта выгнулось в неестественной позе, а руки выскользнули из ладоней Консуэло, и он, забившись в судорогах, начал размахивать ими, пытаясь отогнать тех, кто, по его убеждённости, пришёл за ним.

Она упала на колени и на мгновение закрыла лицо ладонями.

— Господи, я не могу видеть всего этого. Я не могу смотреть, у меня не хватает на это сил. Я не могу видеть, как мучается мой возлюбленный… Господи, неужели же всё это было не бредом, а истиной?.., — наша героиня вновь обратила взгляд к постели своего любимого. — Прошу тебя, не умирай! Я не смогу жить без тебя! — и вновь быстрым движением подняла взгляд на небеса. — Всевышний, за что?!.

Но в следующий миг Консуэло поняла, что более не слышит ни звука со стороны ложа своего избранника. Она боялась вновь опустить голову, чтобы увидеть, что случилось с её любимым. Увидеть самое страшное.

Но, совершив над собой неимоверное усилие, наша героиня всё же опустила глаза, и её взгляду предстало совершенно бескровное лицо Альберта, лежащего в своей постели, словно мраморная статуя. Грудь и побелевшие веки и губы его были неподвижны. Внутри у Консуэло всё похолодело — и этот холод так же был почти смертным. На несколько мгновений она и сама, объятая ужасом, казалось, перестала дышать.

В этот момент где-то в необозримой вышине и дали раздался удар грома сокрушительной силы, сотрясший, казалось, все стены замка, и воспалённое переживаниями, уставшее сознание нашей героини приняло их за божий знак, за ответ.

— Нет, нет, не забирай его! Если тебе так нужна эта жертва — то пусть это произойдёт хотя бы не сейчас! Дай нам насладиться хотя бы несколькими месяцами счастья? Неужели мы не заслужили их?! Чем он и я заслужила такую судьбу?!., — рыдала наша героиня. — Я сделаю всё, что ты прикажешь мне — только чтобы он был жив… Я не смогу без него — слышишь?! Почему же ты причиняешь мне такую невыносимую боль?! Я служила тебе! Я была верна тебе всей своей душой, выполняла все обеты и клятвы, данные Тебе! Я не делала ничего плохого в своей жизни! Я примчалась сюда так скоро как только смогла! Так чем же я так грешна перед Тобой?! О, я не вынесу этих страданий!.. О, за что мне такая несчастная судьба?!., — в бессилии и отчаянии при каждой фразе Консуэло воздевала руки высоко к небу, а при последних словах просто упала на пол и зарыдала в полный голос.

Она уже начала задыхаться. Невыразимое горе застлало от глаз нашей героини весь мир, а слёзы не остужали пылающее лицо нашей героини, но лишь ещё более разгорячали его. Волосы Консуэло выбились из скромной, но изысканной причёски и теперь воздушными тонкими чёрными прядями обрамляли овал её лица, мокрого и покрасневшего от слёз. Глаза нашей героини, казалось, горели пламенем.

За окном непроглядной стеной шёл ливень. Но он был похож не на плач природы, а на грозную месть самых высших сил за неведомые грехи, совершённые этими двумя невинными душами.

Постепенно рыдания Консуэло начинали утихать и она медленно поднялась с пола. Наша героиня теряла силы, она чувствовала себя физически измождённой, не в состоянии более изливать своё горе безмолвным стенам и равнодушной природе, наблюдавшей за нашей героиней сквозь непрерывные потоки, льющиеся с необозримой высоты и беспредельной мрачной глубины небес. Но скорбь и отчаяние по-прежнему сжимали её душу до боли.

— Но… у меня не остаётся иного выхода. Да… Я сумею жить без него, — было видно, каких не только душевных, но и физических усилий стоило нашей героине произнести эти слова — она совсем не хотела этого. Голос Консуэло звучал сухо, глухо, металлически. — Я выполню его завет — служить людям своим искусством. Я преодолею своё отчаяние и уйду за ним в свой срок. Этого не случится раньше. Я клянусь тебе в этом, Господи, нашим прошлым, нашей любовью и всем, что мне дорого и будет дорого до конца моих дней.

«А теперь я должна спуститься и сообщить всем эту страшную новость. Ты возложил эту миссию на меня. Я стала свидетелем смерти самого праведного и благородного из Рудольштадтов — святого Альберта. Я была с ним наедине. Спасибо Тебе за этот опыт. Я никогда не забуду этого вечера. Быть может, коли бы рядом с нами присутствовал третий человек — даже коли бы это был кто-то из его родных — это не дало бы нам возможности быть так близко душами и сердцами, как это произошло на пороге этой ночи. Но позволь мне побыть наедине с ним ещё немного времени. Клянусь тебе — это не продлится долго.»

Забыв о том, что находится в дорожном платье, она подошла к другой стороне кровати, легла рядом со своим возлюбленным, обняв его так, как если бы её избранник был жив, и это была их первая ночь, проводимая вместе, положила голову на грудь своего избранника и закрыла глаза, наслаждаясь последними мгновениями, что была вдвоём со своим любимым человеком в этой земной юдоли.

Измученная страхом и слезами, наша героиня не заметила, как ею начал овладевать сон. Былая сила чувств, разрывающая грудь, покидала сердце Консуэло, оставляя место лишь пустоте.

Но она не успела впасть полностью в это — чему она сама потом была удивлена — умиротворяющее забытье.

За мгновение перед тем, как все звуки и запахи окружающего мира исчезли бы для нашей героини — Консуэло всё ещё чутким слухом ощутила под своей ладонью, как грудь её любимого еле слышно, слабо, но судорожно и оттого ощутимо очень явно и чётко поднялась и опустилась.

В тот же миг от испуга она широко раскрыла глаза, вскочила и села на постели, учащённо дыша и вглядываясь в застывшие черты своего избранника.

«Нет… я схожу с ума… Я просто схожу с ума… — пыталась внушить себе наша героиня. — Господи, не дай мне окончательно лишиться рассудка…»

Но, ведомая каким-то безотчётным стремлением, Консуэло продолжала всматриваться в лицо Альберта.

Спустя несколько мгновений она явственно увидела, как на его мертвенно бледных щеках начал проступать слабый румянец.

«Похоже, что рассудок и впрямь окончательно покинул меня…».

Но, вновь руководясь каким-то неосознаваемым стремлением, Консуэло набралась решимости взять ладони Альберта в свои и… почувствовала слабое тепло. Оно было едва ощутимым, но в день смерти своей матери она вот так же держала её руки, и очень хорошо помнила, что они были подобны льду, и согреть их могли лишь горячие слёзы убитой горем дочери.

«О, нет, я не сошла с ума. Создатель… Ты смилостивился над моим избранником, вновь подарив ему жизнь — воспомнив всю святость и все благодеяния моего возлюбленного, и теперь Альберт заснул благотворным сном, призванным окончательно исцелить его разум, тело и душу. Моя благодарность тебе невыразима. Да, вероятно, что порой и сам господь может ошибаться, но и он в силах признавать, что был неправ», — и Консуэло в который раз упала на колени, устремив свой взгляд в тёмные небеса.

Теперь она рыдала от облегчения, от того, что смерть отпустила её возлюбленного из своих ледяных объятий.

Было ли это и в самом деле битвой, что увенчалась победой Консуэло? Сама она сейчас не думала об этом — всё существо нашей героини занимали иные чувства, но если бы это заняло мысли нашей героини — Консуэло не смогла бы сказать ничего определённого. И, даже если бы кому-то удалось убедить её в этом — наша героиня, согласилась бы с этим как с чем-то непринципиальным, приняла бы без гордости и самолюбования и сказала бы следующее:

— Я не могла поступить иначе. Истинная любовь превыше страха. И, если бы мне заранее было известно, что ради спасения жизни моего избранника мне пришлось рискнуть собственной, и моим противником будет сама Смерть, которую я увижу воочию — я не стала бы раздумывать. И, если бы я погибла в этом бою — то мой возлюбленный оплакивал бы меня, но скоро бы его печаль перешла в светлую грусть, и он жил бы на земле, зная, что я доказала ему свою безраздельную верность.

Но автор позволит себе высказать свою позицию и ответить на этот вопрос. Да. Это определённо было так. Это был поединок со смертью, свершавшийся в её душе. И белый флаг, что выставила она — стал триумфом нашей героини — ибо тогда, потрясённый силой духа Консуэло, дух смерти сдался и вернул ей того, кто был ей дороже всех и всего на свете. И история знает немало таких примеров триумфа любви над самой Смертью — над волей того, кто создал всё небесное и земное.

И вот, наконец, уже почти успокоившись, приходя в себя, восстанавливая дыхание после бесконечных рыданий, одной рукой отирая с лица следы слёз, а другой держась за край кровати Альберта, с трудом поднимаясь с колен, Консуэло думала:

«Я должна выйти к ним и сказать что ему стало лучше. И это будет правдой — я не обману их. Мы разделим эту радость вместе. И должно быть, они уже давно ждут меня — ведь я чувствую, что прошло много времени… Нет, я не расскажу им обо всём, что пришлось пережить нам обоим. Я не должна пугать их и без надобности ранить их сердца. Всевышний, я уверена в том, что ты простишь мне эту ложь — ведь она будет во спасение — иначе я боюсь, что эти люди, имея столь почтенный возраст, не выдержат раздирающего душу рассказа и станут ещё сильнее страшиться за судьбу своего наследника и совершенно потеряют сон и покой — а это может грозить преждевременным и мучительным завершением дней и каждому из них. Я не могу подвергнуть ни одного из этих святых людей подобному риску — они не заслужили столь страшного конца. Скоро опустится ночь, и я останусь с ним. Непременно останусь с ним. В этом не будет чего-то предосудительного, не будет никакого греха».

Встав наконец на ноги, она вновь с некоторым страхом посмотрела на своего любимого. Дыхание его по-прежнему было слабым, но ровным и ритмичным, а на щеках застыл еле заметный румянец. По причине неподвижности век своего возлюбленного наша героиня не могла предположить, предстают ли взору её избранника какие-то видения или же душа Альберта утонула в целительной пустоте и безмолвии.

«Быть может, это летаргия… Очень похоже на то… — без страха и горечи подумала Консуэло. — Что ж, если так — то я дождусь, когда ты вернёшься к нам из этого спасительного путешествия, призванного подарить тебе силы для новой жизни.»

Оправляя складки помятого платья, она одновременно оглядывалась по сторонам в поисках зеркала и наконец отыскала глазами эту неприметную вещь — очень небольшого размера, квадратной формы, без рамы, стоящую в самом тёмном углу, прислонённой к стене, и этот предмет напомнил нашей героине тот осколок зеркальца, в который наша героиня смотрелась, когда жила в своём домике на Корте-Минелли. К Консуэло пришла мысль о том, что она с лёгкостью могла бы представить Альберта в той же скромной и аскетической обстановке. Хотя, нужно было признать, что и спальня её любимого была обставлена лишь самой необходимой и наименее роскошной мебелью из той, что изготовляли мастера, работающие с особо влиятельными заказчиками из аристократических кругов. К слову, родным возлюбленного пришлось потратить время на уговоры младшего из Рудольштадтов, что в один прекрасный момент счёл непростительным излишеством и даже грехом столь пышное убранство своей уединённой обители, не заниматься поисками столяра, что работал бы для бедняков и согласился бы за весьма умеренную плату сделать для него кровать, стол и стул самого непритязательного вида, и в итоге, после долгих убеждений своих близких Альберт всё-таки покорился воле отца и тётушки и обратился к человеку, что взялся выполнить самый простой и безыскусный заказ из всех возможных, что всё же был одобрен родственниками нашего героя как достойный служить будущему хозяину замка в Ризенбурге.

«Господи, как же ужасно я выгляжу. Мне страшно смотреть на себя…», — невольно пронеслось в голове нашей героини, когда она поднесла это небольшое зеркало к собственному лицу.

Глаза Консуэло покраснели, веки распухли, и оттого ей удавалось поднять ресницы лишь наполовину. Лицо нашей героини было почти мертвенно бледным, а половина волос так безнадёжно выбилась из причёски, что Консуэло распустила их вовсе и расчесала.

Несмотря на душевное облегчение, физически она чувствовала себя плохо. У нашей героини болела голова, а перед глазами была лёгкая серая пелена. Консуэло не ощущала моральных сил разговаривать ни с семьёй своего избранника, ни с кем-либо ещё. Каждый звук, каждый поворот головы, открывавший вид нового предмета, составлявшего действительный мир, окружавший её, вызывали у нашей героини новый приступ смертельной усталости. Консуэло не понимала, как ещё может что-то воспринимать — слышать и видеть. В некотором роде она и сама была на грани смерти — но ещё каким-то чудом могла двигаться. Единственным желанием нашей героини было забыться, закрыть глаза и отрешиться от всех явлений, вещей и живых существ, что составляли окружающую Консуэло реальность. Испытывая невыразимую слабость, она не понимала, как всё ещё держится на ногах. Наша героиня не чувствовала близости обморока, но не исключала, что то напряжение внимания, которое ей придётся проявлять, слушая родных своего любимого человека и беседуя с ними — вполне способно довести её до потери сознания. Но Консуэло сознавала, что у неё нет иного выхода.

«Если они увидят меня лежащей рядом с Альбертом и обнявшей его — то всего скорее придут в ужас, решив, что он умер, и я убита горем и лишилась чувств или просто заснула, обессиленная слезами. Убедившись же в том, что я дышу, они успокоятся на мой счёт, но доктор Сюпервиль может не понять, жив ли Альберт или, определив, что его состояние изменилось — побояться неправильно заключить, что с ним, или попросту не будет уверен в том, что сделал правильный вывод — всё же, невзирая на свои эгоизм, леность и любовь к лёгкой наживе, этот врач не может совершенно пренебрегать собственными обязанностями и имеет некоторые — пусть и безнадёжно мёртвые, уже никогда не способные дать всходов — зачатки совести — и тогда в любом случае ему придётся нарушить мой покой.»

На самом же деле нашей героине хотелось просто лечь рядом со своим возлюбленным, тихо и осторожно положить руки на его плечи и грудь и заснуть, а коли по причине естественной тревоги о жизни, здоровье и самочувствии Альберта она не сможет погрузиться в объятия Морфея — хотя Консуэло и понимала, что сейчас это было бы очень целительно для её нервной системы — то просто, ежемгновенно ощущая невесомое дыхание и едва уловимое тепло тела своего избранника, дать отдых собственной измученной душе.

«Я должна собраться, взять себя в руки и держаться как можно более бодро и крепко. Мне следует казаться преисполненной надеждой — ведь она и так живёт в моём сердце, а сейчас же все чувства уснули во мне, дабы не довести до того, что случилось с моим любимым. И мою волю должно укрепить и то, что я не желаю «заботы» такого доктора как Сюпервиль — он просто оставит меня на произвол судьбы. Оставит умирать — в точности так же не поняв, что со мной. И некому будет спасти меня. И, помня о том, что может грозить мне — я справлюсь со своей ролью. Я должна верить в это — очень твёрдо и непоколебимо.»

С этими мыслями, вернув зеркало на место и обернувшись к Альберту ещё раз — с волнением, что уже не столь сильно захватывало её сердце — дабы увериться в том, что её возлюбленный по-прежнему пленён властью целительного глубокого сна — наша героиня на мгновение закрыла глаза, сделала глубокий вдох, а затем направилась к двери, взялась за ручку и открыла её.

Выйдя из комнаты Альберта, Консуэло увидела, что коридор рядом со спальней пуст и трепетно, осторожно и бесшумно прикрыла дверь.

«Действительно — прошло ещё недостаточно времени, чтобы родные Альберта встревожились до такой степени, что это заставило бы их собраться возле его спальни».

Она подумала о том, что, быть может, с того самого дня, когда её возлюбленный впал в череду тех страшных состояний — его отец, тётушка и дядя перестали ужинать в гостиной все вместе в строго определённый час, а ели украдкой, беря пищу к себе — нашей героине было не до того, чтобы достать карманные часы и посмотреть на них — а время Консуэло могла определять интуитивно лишь приблизительно — хотя и делала это всегда с очень высокой точностью — и этот вечер не стал исключением, и теперь, в ожидании, когда наша героиня наконец выйдет к ним, и вовсе забыли об этой последней за день трапезе.

Все члены семьи избранника нашей героини ждали Консуэло внизу, в гостиной. Она поняла это, опустив взгляд с лестницы, по которой ей предстояло сойти на первый этаж. Наша героиня изо всех сил старалась держать прямую, ровную осанку — как это было всегда со времени её обучения в певческой школе при церкви Мендиканти — но получалось это у Консуэло плохо и требовало огромного напряжения.

Мы употребили столь значительное, тяжеловесное слово по отношению к совершенно простому действию — спуску с лестницы — сказав «сойти» — ибо это и в самом деле представлялось ей сейчас сущим испытанием.

Наша героиня с некоторым страхом и беспокойством подумала о том, что сейчас ей нужно будет осилить казавшееся теперь бесконечным число ступеней. Но у Консуэло не было иного выбора.

Чувствуя, что ноги по-прежнему плохо слушаются её, наша героиня вцепилась пальцами левой руки в перила, а правой приподняла подол своего платья и начала этот путь, после прибытия в замок казавшийся ей досадно, и непростительно долгим, но который наша героиня преодолела бы ещё быстрее — не прошла скорыми шагами, а пробежала — коли бы Консуэло не мешало длинное платье. Сейчас же всё тело её словно одеревенело, а ноги не гнулись. Каждый шаг давался нашей героине с трудом. Консуэло двигалась словно марионетка, не поднимая глаз от ступеней, боясь оступиться, споткнувшись о подол платья, нечаянно выпустив его из рук.

Она знала, что как только она покинула спальню своего избранника, близкие Альберта не отрывают от неё своих взглядов, следя за каждым жестом.

Канонисса Венцеслава поднялась со своего кресла. Рядом с ней — по левую сторону стоял её брат Фридрих фон Рудольштадт, а граф Христиан — по правую, но чуть поодаль — у са́мого камина. Доктор Сюпервиль стоял справа от отца Альберта и с беспокойством смотрел на нашу героиню, опасаясь, как бы та не рухнула с лестницы, лишившись чувств и удерживая себя от порыва пойти Консуэло навстречу, чтобы помочь.

— Всевышний, что с ней? Да она же едва может идти. Неужели случилось самое худшее… Альберт… мой мальчик… Она так любила его… Я вижу, что её сердце разрывается… — тихо проговорила тётя Альберта, что любила его как собственного сына — также побледнев и похолодев и вновь тяжело и резко опускаясь в кресло, не сводя глаз с нашей героини.

Эта пожилая женщина имела горб и оттого всегда ходила с согбенной фигурой, но теперь плечи её совсем упали. И, если бы брат Фридрих вовремя не поддержал несчастную канониссу — та могла бы потерять сознание.

— Ну, что же ты такое говоришь, Венцеслава? Подожди — ведь ещё ничего не сказано. Нам ещё ничего не известно. Не хорони нашего племянника раньше времени, — произнёс он, стараясь сохранять твёрдость голоса и убеждаясь, что сестра не лишилась чувств, но с лица его при этом так же сошёл румянец, и он едва верил в свои слова.

Консуэло была настолько напряжена и так сосредоточенно пыталась справиться со своим состоянием, что от неё ускользнули слова их обоих, движения канониссы и реакция дяди и отца Альберта, но наша героиня понимала, что напугала всех четверых.

«Боже мой, как же неловка моя походка. Я уже более чем выдала себя. Господи, смилостивься же надо мной — подари мне ещё хоть немного сил. Я чувствую, как они напуганы моим видом. Но я больше ничего не могу с этим поделать. Господи, только бы выдержать эту беседу, — мысленно попросила Консуэло Всевышнего. — Слишком много испытаний для меня. Я боюсь не пережить их…»

Пройдя почти до середины пролёта, остановившись и наконец подняв глаза от ступеней, Консуэло внимательнее всмотрелась в лица родных её любимого и, как и ожидала — прочла в них ужас и обречённость.

Тогда наша героиня собрала все свои силы и проговорила как можно громче:

— Альберт жив.

Но голос нашей героини дрожал и прозвучал тихо, глухо, бесчувственно и неестественно.

— Что? Что вы сказали, дитя моё? — вновь раздался взволнованный и умоляющий голос тёти Альберта.

Но Консуэло приняла решение дойти до конца лестницы молча и подала знак, чтобы родные её любимого человека обождали её.

Пройдя ещё несколько ступеней, наша героиня слегка покачнулась вынуждена была остановиться и сильнее схватиться за перила. От прилагаемых у Консуэло всё-таки закружилась голова. На несколько мгновений лицо её побелело как полотно, а перед глазами возникла полутёмная туманная пелена.

«Всё это сильнее меня, — подумала наша героиня. — Создатель, почему ты посылаешь мне непосильные испытания? Неужели же ты отдаёшь участь моего избранника мне? Но я не хочу умирать вот так, я не хочу мучительной смерти…»

— Господи, да она же сейчас упадёт! — воскликнула канонисса, с испугом глядя на Консуэло.

Сюпервиль, долгое время боровшийся с желанием подойти к ней, чтобы сопровождать в течение всего этого короткого пути, теперь быстро направился, почти побежал навстречу нашей героине, намереваясь в случае необходимости подхватить её.

Но, к счастью, приступ был непродолжительным. Очень скоро Консуэло удалось совладать с собой и она медленно пошла дальше. Всё это время наша героиня не поднимала головы, и оттого тем, кто ожидал её, казалось, что Консуэло чувствует себя хуже, чем это было на самом деле. Но, когда доктор оказался рядом с ней — наша героиня сказала — вначале очень вежливо и учтиво, дабы избежать лишних объяснений, вопросов и подозрений — понимая, что и на неё, и на доктора смотрят все члены семьи Альберта:

— Нет, нет, прошу вас, не нужно, это было всего лишь краткое мгновение.

— Позвольте, я всё-таки доведу вас до кресла. Ваше состояние внушает мне беспокойство — ведь вы только что едва не потеряли сознание. Как врач, но прежде всего как неравнодушный человек, я не мог бы допустить подобного, — проговорил доктор, и, надо отдать должное — мягко, тактично, еле ощутимо, однако надёжно обхватив рукой спину Консуэло, но наша героиня повернулась к доктору, холодно посмотрела прямо в его глаза и твёрдо повторила:

— Я ещё раз говорю вам, что не нуждаюсь в этом. «Неравнодушный человек»? , —этих слова Консуэло произнесла с едва заметной горькой усмешкой, сощурив глаза, — Вы можете обмануть кого угодно — и ввиду этого всего прежде мне безмерно жаль всех этих доверчивых людей, — Консуэло едва заметным поворотом головы указала взглядом в сторону, где стояли родные её возлюбленного, — но только не меня, — кроме ледяной решительности во всём облике и голосе Консуэло сдержанно, но очень явно выразилась сильнейшая степень презрения, которая заставила Сюпервиля оторопеть во второй раз за этот вечер и тут же бессознательно и беспрекословно убрать руку.

Весь этот диалог выражений лиц, слов и интонаций видели и слышали только они двое, пока шли по лестнице.

Шаги нашей героини оставались такими же нетвёрдыми, но Консуэло собрала всё своё мужество и продолжала идти без посторонней помощи, безмолвно отстранив свою ладонь, когда врач из совершенно искренних побуждений сделал робкую попытку взять хотя бы её руку. В эти минуты Сюпервиль действительно проникся сочувствием к этой несчастной молодой женщине, коей временами едва удавалось пребывать в ясном сознании.

«Как же сильно в ней страстное влечение к этому жалкому сумасшедшему фанатику! Как она говорила о любви к нему! Ах, если бы он того стоил! И как же хорошо, что смерть забрала его — перестал наконец понапрасну мучить своих родственников и эту бедную молодую женщину, несчастный безумец. Хотя, в сущности, он ведь сам-то ни в чём не виноват. Только жаль её — ведь подобным образом возможно реагировать лишь на самые худшие события — а следовательно, он и вправду отправился к праотцам. Но, впрочем, девичья натура непостоянна. Вскоре она забудет этого ненормального и увлечётся серьёзным, уважаемым человеком.»

«Я не дам ему прикоснуться к себе до тех пор, пока нахожусь в сколько-нибудь ясном сознании, — думала между тем наша героиня. — Да, этот доктор обладает способностью сострадать — но это проявляется лишь тогда, когда мучения человека очевидны и не связано с историей его жизни. Он не наделён ни способностью, ни стремлением понимать других людей. Этот человек не в силах проникать глубоко в человеческие сердца и чувствовать то, о чём безмолвно говорят души.»

Наконец, каждый в своих думах — оба они преодолели последнюю ступень лестницы.

Как только доктор Сюпервиль и Консуэло спустились с лестницы, вся семья Альберта подошла к нашей героине ближе, не сводя с неё глаз. Это говорило о том, что, вопреки тому, что они видели — в сердцах всех троих жила слабая, хрупкая надежда, которую ещё не смогли полностью уничтожить страх и горькая обречённость.

Порпора всё ещё смотрел на нашу героиню с некоторым недоверием и сомнением, но всё более проникался верой и искренним состраданием.

— Что… что с моим дорогим племянником?.. — вновь дрожащим голосом задала вопрос канонисса.

Казалось, она уже знала ответ, но ей было настолько больно верить в это, душа Венцеславы сопротивлялась, и бедная женщина как бы ждала неотвратимого подтверждения, чтобы быть поглощённой пучиной горя и уже никогда не выбраться из неё.

— Он жив, — теперь уже с меньшим трудом — ибо самое непосильное физическое испытание временно было позади, и этим вечером Консуэло предстояло пройти его ещё всего лишь однажды — коли ей будет дозволено остаться в комнате Альберта на всю ночь — и потому наша героиня была уверена, что в случае разрешения преодолеет его значительно легче — несмотря на полное физическое и нервное истощение — повторила Консуэло, и теперь все родные её любимого человека услышали её слова.

— Слава Господу! — воскликнула тётя Альберта, взяла руки нашей героини в свои дрожащие ладони и принялась целовать их.

Консуэло не знала, как ей себя вести и стояла неподвижно — всё такая же бледная и растерянная, не говоря больше ни слова.

Барон Фридрих перекрестился.

— Но… но что же тогда с вами?.. — вновь с непониманием и состраданием задала вопрос канонисса.

— Я… я и сама не знаю, право… быть может, это от пережитых волнений… — с паузами ввиду прилагаемых усилий не слишком уверенно произнесла наша героиня — не зная, прозвучат ли её слова как объяснение, смогут ли оправдать то, что предстало глазам близких её избранника.

— Да, да, быть может — должно быть, эта долгая поездка — когда ещё вы не знали, что вам придётся изменить свой путь — успела сильно утомить вас… Ведь мы не ждали вас так скоро — будучи убеждёнными, что Христиан найдёт вас в доме вашего учителя в его чудесном обществе — но судьба оказалась благосклонна — ибо кто знает, что могло бы случиться, коли бы это и в самом деле оказалось так, как мы думали. Сейчас я не стану задавать вам вопросы о начальной цели вашей дороги, но, быть может, потом вы сами захотите рассказать нам об этом…

— Да, да, конечно, я расскажу вам обо всём позже…

Внезапно Консуэло вновь невольно прикрыла глаза и слегка опустила голову, почувствовав очередной приступ головокружения. Дыхание её стало поверхностнее и чаще.

Бывший учитель нашей героини вновь хотел было прийти на помощь, но вскоре нашей героине ценой невероятного усилия вновь удалось овладеть собой.

— Прошу вас, только не теряйте сознания — я не смогу удержать вас! — вновь испуганно промолвила Венцеслава. — Вам нужно сесть — как можно скорее. Месье Сюпервиль, прошу, помогите нам…

Тётя Альберта дождалась, когда доктор подойдёт к ним и всё же возьмёт Консуэло за руку — наша героиня понимала, что в этих обстоятельствах отказа её никто не поймёт — и они вдвоём повели Консуэло к креслу.

Наша героиня покорно последовала за ними.

Канонисса дождалась, пока Консуэло сядет, затем устроилась рядом с ней и сказала:

— Я дам распоряжение слугам сделать вам чай, а вас, месье Сюпервиль, попрошу распорядиться о его составе — подобный напиток не раз помогал и всем нам приходить в себя после особенно тяжёлых потрясений. А вы же натура более утончённая и ранимая — все творческие люди — истинные артисты и поэты — что трудятся не ради выгоды, но несут нам свет своей души — таковы — и потому свидание с вашим возлюбленным вполне могло произвести на вас столь глубокое впечатление. На самом деле мы очень понимаем вас… Также я отдам приказание, чтобы вам принесли ужин — ведь вы не ели уже столько времени, и оттого ваша нервная система сейчас ещё более расшатана. Мне так жаль вас, так жаль, что вам приходится переживать всё это… Должно быть, для влюблённого сердца подобное невыносимо вдвое, нежели даже для тех людей, кто столько лет воспитывал и был рядом с этим ныне так невыносимо страдающим и столь несчастным мальчиком — хоть вы ещё и так молоды, и, казалось, бы, должны проявлять бо́льшую стойкость к подобным потрясениям… Да-да, не удивляйтесь — для меня Альберт навсегда останется моим мальчиком — так беззаветно, по-матерински я люблю его…

— Прошу вас, пани Венцеслава, не утруждайте себя, не стоит… — неуверенно — более ради — приличия — дабы у родных её избранника не сложилось впечатление, что она злоупотребляет их гостеприимством — начала было наша героиня — ибо понимала, что спорить с этой доброй пожилой женщиной сейчас было попросту бесполезно.

Тётушка Альберта позвонила в позолоченный колокольчик, стоявший на столе, и вскоре после этого явились двое мужчин в одинаковой клетчатой с белым униформе. Прислуге было наказано не ложиться по крайней мере до полуночи — на случай, если молодой граф вдруг совершенно придёт в себя и попросит есть, пить, или ему понадобится что-то иное из вещей, свидетельствующих о том, что душа его и тело возвращаются к жизни.

— Принесите этой пани самой лучшей еды, а доктор напомнит вам рецепт того напитка, что не однажды спасал всех нас на пороге полнейшего нервного истощения. Вы — поистине наш благодетель, — добавила канонисса со светлой и благодарной улыбкой, обернувшись к врачу Сюпервилю.

При последних словах на лице Консуэло промелькнула едва заметная усмешка.

И врачу ничего не оставалось как, поклонившись всем присутствующим, пойти на кухню вслед за слугами.

— Ну, вот, очень скоро всё будет готово и вы непременно почувствуете себя значительно лучше — уж поверьте мне — я знаю, что говорю, — и Венцеслава вновь взяла всё ещё почти белые холодные и чуть дрожащие руки Консуэло в свои.

Тонкими синими причудливыми извивами сквозь казавшуюся почти прозрачной кожу на руках Консуэло проступали вены.

— Господи, да у вас же ледяные ладони… — едва не вздрогнув, потрясённо произнесла тётя Альберта. — Я вижу, что вы вся дрожите. — Нашу героиню и в действительности немного трясло. — Но ничего — этот чудесный чай уже очень скоро согреет вас. А теперь — простите, если это вновь нанесёт раны вашему и без того измученному сердцу…

При этих словах наша героиня подумала:

«Более ничто в мире — никакое несчастье, никакая война, никакой пожар, никакое иное стихийное бедствие не сможет так сильно уязвить мою душу так, как настоящая смерть моего возлюбленного и потрясти её так, как воскрешение Альберта, что достойно называться не иначе как божественным чудом. И, уж тем более, это будет не под силу никаким воспоминаниям… Я никогда не забуду того, что мне пришлось пережить — эта память всегда будет со мной…».

— …расскажите же нам — в каком состоянии застали вы нашего дорогого Альберта?

— Да, я знала, что именно этот вопрос вы хотели задать мне — я была готова к нему, — но Консуэло лукавила — как только она услышала этот вопрос канониссы — память о том, чему она стала свидетельницей всего лишь каких-то несколько минут назад — захватила нашу героиню с новой силой, застлала глаза Консуэло невидимой пеленой, вновь представ перед её взором так, будто происходило наяву — наша героиня снова — но словно впервые — почувствовала, как остановилось дыхание её возлюбленного, как застыли его черты и похолодели его руки, как она прощалась со своим избранником до встречи в вечности… — однако Консуэло не выдала себя — хотя это и стоило ей огромных, почти нечеловеческих усилий, и голосе прозвучал почти спокойно и лишь с едва заметными нотами дрожи, — я увидела, что Альберта бьёт мелкий озноб, и он был не в силах выговорить ни слова и лишь негромко стонал…

— Ах, Боже мой, сколько же ещё выдержит мой дорогой мальчик… — взор канониссы стал ещё печальнее, глаза её увлажнились и бедная женщина вновь была готова заплакать.

Наша героиня ощутила стремление взять руки канониссы в свои, но остановила себя, осознав, что в следующий миг ей предстоит вновь сказать то, что ранит сердце Венцеславы.

— Потом с ним сделался новый приступ лихорадки со страшными видениями…

— Ах, неужели же даже ваша истинная, благородная чистая, непорочная, бескорыстная любовь не в силах спасти этого святого мальчика?.. Что же такого грешного, ужасного совершил он в своей ещё столь недолгой жизни, и сколько ещё Господь станет испытывать его душу и тело, и когда же простит его за неведомые проступки?.. Когда и как Альберт искупит свою вину перед Ним?.. Быть может, я чего-то не знаю о жизни моего дорогого племянника… — ведь он так скрытен и молчалив — но я готова поручиться, что он не способен ни на что дурное…

— Любезная пани Венцеслава, вы не дослушали меня до конца…

— Но что же, что же ещё случилось с моим… с нашим Альбертом?.. Неужели же с него не станется и этих мучений?.. Если это так, то, клянусь — я отрекусь от нашей святой веры в благость небесных сил — Господа и Сына Его Иисуса Христа…

— Венцеслава, прошу тебя, не гневи Создателя, не возноси хулу на Него и Его Единородного Сына прежде времени — выслушай всё, о чём нам хочет сказать Консуэло — имей терпение, — проговорил барон Фридрих, обращаясь к сестре, а затем вновь перевёл взгляд на Консуэло. — Прошу вас, дитя моё, продолжайте.

— Но этот приступ был последним и непродолжительным — вскоре он заснул крепким и покойным сном — более не мучаясь бредом, не дрожа от холода и не мечась в лихорадке.

Про себя же Консуэло подумала:

«Нет, я не скажу им о том, что, быть может, этот сон — летаргия. Пусть сама жизнь подготовит их к этому. Помимо того — близким моего любимого известно, что их сын и племянник склонен к подобным эпизодам. К тому же, как бы я ни презирала доктора Сюпервиля — он всё же может лучше меня разбираться в этом.».

На лице доктора Сюпервиля отразилось неподдельное удивление.

Закончив свой рассказ, наша героиня испытала облегчение и сделала едва заметный вздох. Она открыла этим несчастным людям почти всю правду, а большее же знать им незачем.

«Быть может, когда-нибудь Альберт сам расскажет им об этом, но я не посмею сделать этого сейчас…»

— Всевышний… Это значит, что ваше святое чувство всё же свершило чудо с его душой и телом… Я преклоняюсь перед вами, милая Консуэло…

Тётушка Альберта была готова встать перед нашей героиней на колени и уже, поднявшись с кресла, хотела сделать это, но Фридрих и Консуэло вовремя остановили её.

— Что вы, милая пани Венцеслава… — в неловкости и великом сострадании проговорила наша героиня, удерживая пожилую женщину за руки.

— Сестра, прошу тебя…

— Вы не представляете, что мы пережили за эти два дня… — в слезах промолвила та. — И вот, наконец, божья благодать сошла на моего любимого племянника, и проводником её стали вы, и только вы — ибо никто иной не был причастен к этому… Да, мы безмерно благодарны и господину Сюпервилю за то, что он, как мог, поддерживал физическое состояние Альберта и не дал ему покинуть этот мир раньше, нежели прибыло спасение в виде вашей любящей души…

Тут Консуэло укорила себя в том, что и добавила:

— Я говорила с ним, и он отвечал мне.

В этот мгновения заплаканное лицо канониссы озарилось и вовсе неземным счастьем.

— Говорили! С тех пор, как он впал в беспамятство — мы не слышали ни одного слова, обращённого хоть к кому-то из нас — живых людей окружавших его… Ваша душа поистине свята! Вы — земное воплощение Господа!

Великое смущение отразилось на лице нашей героини, хотя она и понимала, что Венцеслава говорит от чистого сердца.

Слуги, уже стоявшие с подносами возле стола, не смели прерывать эти душераздирающие сцены и трепетные разговоры.

Сюпервиль, убедившись в том, что канонисса вновь опустилась в кресло, наконец проговорил:

— Я… я должен подняться в покои графа Альберта — надеюсь вы понимаете, что теперь я обязан это сделать, чтобы…

Он не мог добавить «проверить» или «убедиться» — ибо тогда доктору было бы не избежать укоряющих его неверие взглядов родных графа.

— О, да, да, конечно, разумеется — мы и не ожидали иного, и уже хотели попросить вас об этом. Идите, идите же к нему и дайте нам убедиться в том, что наш милый Альберт вскоре возвратится к полноценной жизни. Он заслужил долгий, счастливый и безмятежный век на этой земле более, нежели все иные человеческие существа.

— Пока я прошу не идти за мной. Я должен вновь осмотреть его. Это займёт некоторое время. Я прошу не входить без разрешения. Я приглашу вас, — голос доктора звучал растерянно, в нём слышались и явные ноты какой-то досады — хотя тот и пытался изо всех сил скрывать это.

— Да, да, разумеется. Идите же скорее! — вновь сказала канонисса, торопя доктора.

Помимо всего, врач ощущал, что проиграл этой юной особе — но в чём?.. Это чувство было так же новым, непривычным, очень неприятным и вызывало злость на себя самого́.

С этими словами доктор направился к лестнице, ведущей в спальню Альберта Рудольштадта.

«Быть может, она тоже бредит и выдумала всё это, а от младшего Рудольштадта уже почти как час осталась лишь бездыханная оболочка, и вскоре мне придётся лечить от нервного расстройства, а то, чего доброго — и безумия ещё и эту бедную и несчастную молодую особу — только этого ещё не хватало… Чудес не бывает, право — я не верю в них — так же, как в существование того самого бога — никогда не понимал этого. В этом смысле все в этом семействе немного сумасшедшие…».

Венцеслава наконец вытерла слёзы и только в эти секунды заметила замершую в нерешительности прислугу.

— А вот и чай, и ваш ужин. Извольте. Простите за то, что мы заставили вас так долго ждать, но я благодарна вам за то, что вы не оборвали этой беседы — столь важной для всех нас.

На лицах слуг также читались радость и облегчение, но, как и всегда, присутствовала некоторая степень мистического страха.

Всё ещё дрожавшими руками Консуэло взяла чашку, из которой ещё тонко струился белый пар и исходил запах какого-то неведомого разнотравья — бывший, тем не менее, как она смогла отметить, довольно приятным — и с невольной осторожностью, наклонившись над столом — боясь нечаянно выронить — отпила глоток. Через мгновение наша героиня почувствовала внутри собственного организма тепло и физическое расслабление, которых так не хватало Консуэло на протяжении всего того времени, что провела она, выйдя из комнаты своего возлюбленного. И даже сильная головная боль почти перестала мучить нашу героиню.

— Ну, что вы скажете? Ведь действительно целительный отвар?

— Да, должна признать… — и Консуэло была совершенно честна.

Мелкая дрожь почти перестала бить её, и наша героиня, безотчётно облокотившись на спинку кресла, держа чашку в руках, неосознаваемо для самой себя стала смотреть перед собой в видимую только ей одной точку, а затем вновь опёрлась локтями о стол и, взяв чашку, машинально и неторопливо стала пить, пока не осушила чашку до конца — будто чувствуя, что это сейчас необходимо ей как воздух, что ещё миг — и она не выдержит этого напряжения, что с ней непременно сделается что-то ужасное — или обморок, или летаргический сон, или та же агония, что случилась с её избранником, или… или только Господь знает, что ещё…

Румянец на щеках Консуэло становился всё ярче. От выпитого настоя ей даже стало жарко, и этот жар ощущался несколько болезненно — так, как будто у нашей героини поднялась температура — но Консуэло понимала, что это следствие пережитого ранее лёгкого озноба, и вскоре это состояние пройдёт, нормализовав все внутренние ощущения — она чувствовала это интуитивно.

А пока, пытаясь помочь себе, наша героиня расстегнула несколько верхних пуговиц своего платья и, вновь откинувшись на спинку кресла, достала веер и принялась обмахиваться им.

Мысли о пережитом, казалось, на время оставили истерзанное сердце нашей героине, и Консуэло была очень рада этому облегчению.

Из оцепенения её вывел всё тот же голос канониссы, звучавший теперь обеспокоенно:

— Милая Консуэло, вам вновь нехорошо?

— Нет, нет, напротив. Это действие чая. Я интуитивно чувствую, что вскоре он нормализует моё самочувствие.

— Тогда поешьте, прошу вас. Вам сейчас это очень нужно. Ведь вы, наверняка, успели за этот день лишь позавтракать…

Но, несмотря на то, что напиток помог нашей героине в достаточной степени прийти в себя — есть Консуэло по-прежнему не хотела.

— Нет… прошу простить меня, но я не в силах…

— Что ж — да будет ваша воля… Тогда я велю унести всё? — ещё с некоторой надеждой проговорила тётя Альберта Рудольштадта.

— Да.

— На самом деле и здесь мы тоже можем понять вас — ведь сейчас вы не можете думать ни о чём другом... Что ж... Прошу вас, уберите всё, — вновь обратилась Венцеслава к слугам, которые тотчас же повиновались её приказу.

Дойдя до двери спальни Альберта, Сюпервиль непроизвольно замедлил шаг — будто что-то внутри неосознаваемо предупредило его об этом.

«В самом деле — что это я?.., — увещевал сам себя доктор, как бы пытаясь заставить опомниться, не понимая собственного поведения — до сих пор он без особых церемоний появлялся в комнате больного. — Как будто я могу помешать ему… Да и слишком много чести для такого… Да даже если он ещё и не мёртв — то по-прежнему близок к этому и либо пребывает в бреду лихорадки, либо дрожит от воображаемого холода, видя призраков смерти, и потому вряд ли услышит меня — ведь это же очевидно.»

Но нечто продолжало удерживать врача от привычной бесцеремонности.

И Сюпервиль, вопреки своей беспардонности — словно ведомый какой-то незримой силой — тихо открыл дверь и бесшумно вошёл в комнату Альберта.

Первым делом, ещё не дойдя до постели графа, доктор не отметил ни болезненной, почти мертвенной бледности больного, ни лихорадочного румянца на его щеках — они были едва видимо розовыми — последнее можно было заметить, подойдя к кровати больного вплотную и заглянув в его лицо.

«Это немыслимо, непостижимо уму! Этого не может быть! Столь резкая перемена! — врач не верил собственным глазам, и безотчётная досада захлестнула его сильнее прежнего. Да, даже в эти минуты он более думал о себе, нежели о своём подопечном. — Ещё менее часа назад он был на грани смерти, и я и впрямь боялся, что он отдаст Богу душу прямо в присутствии этой без памяти влюблённой в него особы, и с ней сделается какой-нибудь нервный припадок, и что мне придётся заниматься ещё и ей.»

Для начала врач взял то самое зеркало, в которое смотрелась Консуэло, и поднёс его близко к почти обескровленным губам Альберта.

Прошла почти минута. На стекле не оставалось никаких следов.

«Как? Как такое может быть?..», — крайнее недоумение отразилось в чертах Сюпервиля.

Тогда он взял свой стетоскоп, лежавший вместе с другими принадлежностями рядом с той самой небольшой ёмкостью, наполненной прохладной водой, коей Консуэло пыталась остудить лицо своего возлюбленного, и теперь уже с осознанной осторожностью отогнул одеяло, расстегнул пуговицы белой рубашки, прилипшей к телу Альберта из-за испарины, и приложил инструмент к сердцу больного.

По прошествии нескольких секунд доктор вновь не услышал ничего и тогда поразился ещё больше.

«Нет же, нет… Ведь теперь я совершенно уверен в том, что он жив, и судя по всему, умирать в ближайшее время не собирается…»

Но вскоре, предельно обострив своё внимание, врач уловил-таки еле различимые, очень тихие, неясные звуки, похожие на удары.

«Ну да, да, конечно же… Надо же, эта безродная цыганка на сей раз оказалась права.»

Затем, отложив медицинскую принадлежность, он поправил рубашку на груди молодого графа, вновь укрыл больного одеялом, потом осторожно приподнял сначала одно, потом другое веко Альберта и вновь вначале не обнаружил никаких изменений, но, присмотревшись, обнаружил, что они стали чуть заметно шире.

«Это очень глубокая летаргия, — заключил про себя Сюпервиль. — На грани смерти. Это состояние в любой момент может привести к ней. Здесь есть лишь одно различие — он теперь не мечется в лихорадке и не дрожит от мнимого холода. Я не стану обнадёживать ни его несчастных родственников, ни эту бедняжку Консуэло, и расскажу им о своих предположениях — ибо, если он скончается после моих лживых оптимистических прогнозов — не видать мне половины обещанного вознаграждения — и это ещё в лучшем случае. Так что, здесь выгоднее быть честным.»

И с этими мыслями доктор вышел из спальни младшего Рудольштадта, решительно направившись обратно в гостиную.

— Скажите, Консуэло, быть может, вы заболели? Я вижу, что вы до сих пор чувствуете себя не слишком хорошо, — вновь проговорила обеспокоенным голосом канонисса, видя, как Консуэло уже долгое время сидит, откинувшись на спинку стула, полуопустив глаза, скрестив руки на груди, глядя в одну точку, а в какой-то момент провела руками по всё ещё припухшим вéкам. — Чем ещё мы можем вам помочь? Но даже если… Знайте, что доктор Сюпервиль будет готов сделать что угодно и для вас.

— Милая пани Венцеслава, я же говорю вам, что это просто усталость и нервное перенапряжение — физической причины моего недомогания нет — ведь сейчас ещё только ранняя осень, и я не могла простудиться — потому как одета достаточно тепло для подобной погоды — вы же и сами это видите. Скоро всё это пройдёт. Мне уже намного лучше, и мне просто нужно отдохнуть.

И это было правдой — теперь у неё совсем не было физических сил, да и не хотелось вставать даже из-за стола.

— Дорогая Консуэло, вы и вправду не лукавите? Быть может, вы боитесь злоупотребить… Вы спасли моего дорогого племянника, и теперь тем паче заслуживаете всего самого лучшего. И, разумеется, мы не откажем ни вам, ни вашему учителю в ночлеге.

Сейчас Консуэло и подавно не хотела говорить ни с кем и прилагала для этого ещё большие физические и моральные усилия — так как теперь вместо дурноты её начало клонить в сон. Сейчас наша героиня ощущала во всём теле приятную расслабленность — ту самую, от которой хотелось улыбаться — даже несмотря на ту трагедию, что произошла с Альбертом. Да, быть может, Консуэло и впрямь испытывала лёгкое недомогание, но оно не мешало ей наслаждаться этим блаженным состоянием. Да и, в конце концов — ведь её возлюбленный не умер, но напротив — что-то смогло воскресить его.

Но, несмотря на физическую слабость, наша героиня помнила о том, как, где и с кем она должна, обязана провести эту, первую ночь в этом замке, и все последующие — коли они случатся.

— Его спасла не я, а Господь — и довольно об этом. Да, по поводу ночлега — нам действительно больше некуда идти — да и куда можно добраться отсюда на ночь глядя… И, что касается… я как раз хотела сказать вам… — замялась она в великой неловкости — зная, что может получить отказ — ибо такие люди как графы Рудольштадты, в силу своего консервативного религиозного воспитания, невзирая на доброту и безграничное, безоговорочное доверие каждого из них Консуэло, вполне могли воспротивиться подобному стремлению.

Но тут положение спасли шаги доктора, спускавшегося по лестнице. Вид его ободрил родных Альберта и безотчётно вновь успокоил нашу героиню — так как, несмотря на, в глубине своего сердца Консуэло не была твёрдо убеждена в том, что смерть отступила от её избранника и более не бросает тень своих крыл на душу её любимого человека.

Все обернулись к врачу.

— Как вы нашли моего племянника? — как и всегда — первой — словно за всех — задала вопрос Венцеслава, когда Сюпервиль ещё не успел подойти к столу и сесть вместе со всеми.

— Я должен сказать вам правду. Всё как есть, — доктор решил сразу же говорить по делу, избегая церемоний и лишней «подготовки».

На лице Консуэло читались неприкрытые укор и осуждение, но вместе с тем и предельное внимание и сосредоточение. В глазах же канониссы вновь отразились страх и печаль.

— Неужели же?.. Нет, я не верю в это…

— Милая пани Венцеслава, о чём вы волнуетесь раньше времени? — на сей раз Консуэло взяла её руки в свои, и взгляд последней был полон доброты и сострадания.

— Благодарю вас, мадемуазель, — но эта фраза прозвучала столь дежурно, неискренне, фальшиво, наигранно, что черты нашей героини невольно искривились в лёгкой гримасе досады и раздражения. — Волноваться и вправду не стоит — хотя бы потому, что это вредно для здоровья и не принесёт ровно никакой пользы — и вам — в первую очередь.

С губ Консуэло были готовы вырваться слова: «Перестаньте! Что вы такое говорите?! Вы знаете, что пережили все эти люди?! И что пережила я?! Он умер и воскрес на моих глазах — я была тому свидетелем! Я уже успела похоронить его и возблагодарить господа за великую милость, понимаете?! И потому мне уже ничего не страшно! Но не смейте пугать этих святых, благородных и праведных людей!»

Её горящий, энергичный, ясный взгляд испугал доктора, но он быстро овладел собой и нашёл в себе силы продолжить:

— Итак… Моё заключение таково, что граф Альберт впал в летаргическое состояние.

Канонисса Венцеслава, из глаз которой уже пролилась одна слеза, наконец вздохнула с облегчением.

— Всевышний, благодарение и слава тебе… — прошептала пожилая женщина, сложив руки в молитве.

Из уст Консуэло также вырвался вздох, выражавший подтверждение её предположений.

— Но…

Канонисса вновь насторожилась. В чертах её читались тоска и му́ка.

— …это состояние не совсем обычное, оно не похоже на тот летаргический сон, в который обычно погружался граф Альберт. У меня есть серьёзные сомнения в том, что это состояние окажется целительным для его организма, ибо летаргия слишком глубока. В попытках услышать биение его сердца я провёл более минуты. Понимаете? Я склонен считать, что состояние графа по-прежнему находится на грани смерти. Дыхание графа очень поверхностно, и мне с трудом удалось обнаружить его — зеркало запотело лишь через несколько секунд после того, как я поднёс его ко рту больного, слабый румянец на щеках Альберта почти незаметен, а зрачки едва реагируют на свет.

— Господи… за что же нам такое наказание… — вновь в сокрушении проговорила канонисса.

— Да, и увы, нужно быть готовым ко всему, к любому, даже самому худшему исходу, и к нему — в первую очередь.

— Вы точно это знаете? Вы сталкивались с такими случаями в своей практике? — вдруг с резкостью, полностью осознавая свою правоту, спросила Консуэло.

Доктор был растерян.

— Нет, но об этом говорят все внешние проявления, которым я был свидетель.

— Но граф больше не впадает в лихорадку и не дрожит от холода. Не значит ли это напротив, что организм его одержал победу над неведомой болезнью и теперь собирает, накапливает силы для жизни? — говорила Консуэло в стремлении защитить родных своего возлюбленного от бесплодных переживаний.

— Простите меня великодушно, мадемуазель, но, со всем уважением — всё же врач здесь я, и имею больше знаний, нежели…

— Нет, вы их не имеете, если говорите так! Вернее будет говорить, что Альберту уже не грозит опасность в той мере, в какой это было ещё менее часа назад! Ведь даже я понимаю это!

— Позвольте мне повторить ещё раз…

— Не позволю! Я буду верить в лучшее и призываю к этому всех близких моего любимого человека! Вы слышите меня? — обратилась она к тётушке, дяде и отцу графа Альберта, обернувшись к ним. — Ведь вы же понимаете, что этот врач не прав? И я готова доказать вам это! Пойдёмте же со мной в комнату моего избранника!

Венцеслава не заставила себя просить и тут же стала подниматься со своего кресла. Граф Христиан и барон Фридрих также подошли к Консуэло.

— Пойдёмте, — повторила она и медленно, собрав все свои силы — но решительно направилась к лестнице.

Профессор Порпора, чьи сомнения в правдивости происходящего с главным виновником расстройства карьеры своей подопечной, разумеется также счёл необходимым подняться в спальню графа, чтобы убедиться во всём собственными глазами.

— Вы не возражаете, если и я тоже… — с некоторой робостью проговорил он, обращаясь к старшему Рудольштадту.

Во взгляде Христиана читались некоторые недоумение и непонимание, но он всё же ответил, с той же неловкостью — пожав плечами:

— Да, конечно, у нас нет оснований запрещать вам…

И все пятеро — врач Сюпервиль так же счёл своей обязанностью быть рядом — на случай непредвиденных обстоятельств, и пошёл последним — неспешной процессией последовали за той, что считала своим долгом, своей миссией убедить в собственной правоте всех, кто был в смятении и смел сомневаться в её словах. Да и верна здесь и такая поговорка: «Лучше один раз увидеть, нежели сто раз услышать». Но только здесь речь шла о разных взглядах, разных точках зрения, безразличии и надежде, цинизме и любви — отчего весьма существенно менялся и смысл вышеупомянутой фразы.

Поднявшись к двери комнаты Альберта, Консуэло дождалась, когда за ней придут и все остальные, и затем заговорила:

— Я уже была у него в этот вечер, и с тех пор прошло совсем немного времени. И я видела всё. И мне не кажется, что с тех пор что-то изменилось. И потому теперь настал ваш черёд. Только… — на миг она остановилась в робости, — я бы дала вам совет… по одному навещать вашего дорогого сына и племянника, ибо, думаю, что чрезмерное внимание может навредить ему — так как верю, что мой избранник слышит и понимает всё, что говорят и что происходит возле него. Просто его организму нужны силы — кои он вскоре и восполнит, — наша героиня не могла не удержаться от двух последних фразы, рвавшихся из её сердца.

— О, да, да, конечно, — отозвалась канонисса, — я чувствую потребность побыть с моим племянником наедине. Да и, в противном случае, мы станем мешать друг другу.

— Что ж, тогда… — наша героиня не могла скрыть своего безотчётного, казалось не имевшего под собой сейчас никаких оснований, волнения.

Венцеслава подошла к двери, взялась за ручку, осторожно открыла её и, войдя, сразу же затворила.

Порпора стоял поодаль, не зная, куда себя деть. Он также хотел видеть Альберта, но не смел мешать уединению с младшим Рудольштадтом каждого его близкого. Наконец он нашёл смелость обратиться к Консуэло, стоявшей с другой стороны от двери в своих думах и переживаниях, также скрестив руки на груди и не замечая ничего вокруг. Он подошёл к ней и с великой нерешительностью промолвил:

— Родная моя… я тоже хотел бы… понимаешь… прости меня, но… мне нужно убедиться…

— Делайте, что хотите, учитель. Теперь мне и подавно всё равно. Я не таю на вас обиды. Что сделано — то сделано. Теперь главное, чтобы Альберту не стало хуже — вот и всё. И, хоть я так рьяно пытаюсь убедить всех вас в том, что моему избраннику более не грозит смерть — сама я не вполне верю в это… Червь сомнений точит моё сердце изнутри… И это так странно… Возможно, это часть дурного предзнаменования…

— Прошу тебя… Ты так настрадалась за этот вечер… Не терзай себя более этими мыслями…

— Да, да, я понимаю, что не должна, но…

— Твоя искренность — а я знаю, что ты не умеешь притворяться — твои чувства почти убедили меня в истинности, в том, что граф не лжёт, не притворяется.

— Он не может притворяться. Он не способен на это.

— Да, да, теперь я почти убеждён в этом, и потому…

— Я понимаю вас, учитель. Я и сама понимаю, что излишние переживания могут лишь навредить мне, и я постараюсь сделать всё, чтобы…

— Ведь ты и сама можешь заболеть из-за этого.

— Да, да, я понимаю, осознаю это, мой дорогой учитель, и я постараюсь беречь себя. Потому что я нужна ему.

Открыв дверь в спальню своего племянника канонисса и вправду увидела, что теперь Альберт не бился в лихорадке и не дрожал от озноба и испытала великое успокоение — словно до того слова доктора Сюпервиля не возымели на неё должного действия. С волнением, каким-то безотчётным страхом и опасениями вошла канонисса в комнату Альберта.

Но издалека лицо его показалось тётушке Венцеславе таким же мертвенно бледным, как и во время приступов того невыразимого холода, что терзал её любимого племянника.

«Господи, да жив ли ты?!.» — невольно пронеслось в мыслях пожилой женщины.

Но она всё же нашла в себе силы подойти к постели графа, не сводя взгляда с его лица и сесть прямо на одеяло.

— Да, да, ты жив — теперь я вижу и чувствую это… — проговорила она вслух незаметно для самой себя и дрожащей рукой провела по лбу и виску Альберта. — Прости же всех нас, прошу тебя. Мы не понимали твоих чувств — всей их силы и глубины… — тут Венцеславе показалось, что на губах Альберта мелькнула едва заметная тень улыбки. — Господи… неужели я и вправду вижу это? Ты делаешь попытки отвечать мне! Мы делали столько бесплодных попыток — до тех пор, пока не появилась Консуэло… Ты будешь жить — теперь я знаю это точно! Твоя улыбка — это несомненное доказательство для меня, и — я не сомневаюсь — для всех нас! И я расскажу об этом всем! Я более не смею волновать тебя и тревожить твой сон, что, несомненно, исцелит твои тело и душу.

С этими тихими восклицаниями, то и дело оглядываясь на дорого племянника, канонисса Венцеслава покинула его комнату, так же тихо, затворив за собой дверь.