Молодые хозяева замка Исполинов (гет)

Никола Порпора не без самодовольства, с гордой улыбкой и предвкушением смотрел на свою бывшую подопечную. Он знал, что её ждёт блестящее грядущее.

В лице Консуэло читалось едва заметное волнение — обыкновенное для каждого человеческого существа при ожидании чего-то нового в своей жизни. Но она уже привыкла петь на сцене, и потому сиё обстоятельство не казалось нашей героине чем-то чрезвычайным, из ряда вон выходящим. Да, теперь она вновь получит постоянную работу на несколько лет. Но только и всего.

Внезапно в глазах нашей героини отразились удивление и тревога. Губы её приоткрылись, а дыхание участилось.

— Учитель… Я вижу впереди карету графа Христиана… Почему он едет в этом направлении?.. Случилось что-то неладное — я чувствую это… — проговорила она, вполовину повернув голову к своему педагогу, но не сводя взгляда с экипажа.

Наша героиня не ошиблась.

Почти поравнявшись с Консуэло и Порпорой, отец Альберта вышел из кареты. Консуэло покинула свой экипаж вслед за ним. За ней вышел и Порпора.

— Консуэло, я ехал к вам… Я должен сообщить вам — Альберт… Его жизнь в опасности. Он хочет видеть вас. Он зовёт вас, бредит вами. Теперь он всё чаще находится в бреду. Мы не знаем, что с ним. Доктор сейчас у нас, и он не может сказать, что случилось с Альбертом. Но мой сын так боится, что не доживёт до встречи с вами. Ему всё хуже, с каждым днём. Нет, с каждым часом. Быть может, пока я находился в пути — он уже… Мне даже страшно подумать об этом… Мы все ожидаем этого с минуты на минуту…

Лицо графа Христиана было белым как полотно. Было видно, что он измучен бессонными ночами и ежевечерним страшным ожиданием безвременного конца собственного сына.

— Что?.. Как?.., — она побледнела и от неожиданности и шока едва не потеряла равновесие. — Нет… О, Господи!.., — с этими словами она побежала обратно к своей карете. — Не говорите мне ничего больше, ради бога! Нам нельзя терять времени! Ни секунды! Я еду туда! Я должна быть там! В замок Исполинов, сию же секунду! — крикнула она кучеру.

— Но… как же… Порпорина… Уже готовы все документы, подобраны актёры… — торопливо начал Порпора, спеша вслед за нашей героиней.

Но Консуэло уже не слышала его слов.

— Поворачивай! — крикнула она кучеру.

— Нет! Ты не посмеешь!

— Посмею! Сейчас ничто не может остановить меня! Давай же, скорее!

— Но… уже заключён контракт… Послушай, ты подводишь людей… Всё уже готово…

— Какой контракт?! О чём вы говорите?! Какие же это всё пустяки! Ну, быстрее же, быстрее!

— Пустяки?!

— Господи, разве они не в состоянии найти мне замену?! — раздражённо, почти злобно и рассеянно, отмахиваясь от слов своего учителя, проговорила наша героиня.

— Нет, тебе невозможно найти замену, потому что тебе нет равных! И ты знаешь об этом! Все знают об этом!.. Боже мой, да мы же так разобьёмся! Нельзя ли хоть чуть-чуть помедленнее?! — последнюю фразу Порпора в страхе повторил несколько раз, но всё было безуспешно.

— Не слушай его! Гони!

Карета с неумолимой быстротой мчалась вперёд.

А наша героиня сидела в напряжении, отчаянно ломала руки и смотрела в одну точку, не видя перед собой ничего.

«Господи… Только бы успеть… Я должна успеть…», — повторяла про себя Консуэло. В эти минуты весь мир, кроме Альберта, перестал существовать для неё.

Но в какой-то момент она словно очнулась на краткую минуту.

— Письма… Боже мой… Так значит, вы всё это время скрывали их от меня?! Вы жестоко солгали мне о том, что он больше не любит меня?! Вы солгали и Альберту, убедив его в том, что мои чувства к нему умерли. Как же вы могли совершить такое жестокое предательство по отношению к той, которую на протяжении семи лет воспитывали как свою дочь?! Я безоговорочно верила вам во всём! Этот обман непростителен! — глаза её, обращённые к наставнику, были полны невыразимо горького удивления и грозного, священного гнева. — И я никогда больше не буду с вами так искренна, как была до сих пор! Господи, как же мне невыносимо больно от всего того, что так нежданно навалилось на меня! Вы вонзили нож в моё сердце своим немыслимо жестоким поступком, а я вот-вот лишусь единственного человека, коему теперь отдано моё сердце!

— Но… Порпорина… Клянусь, что этого известия я не знал… Наверное, последнее письмо ещё не дошло…

— Ну конечно же!.. Вы понимаете, что теперь это может стоить жизни такого человека как Альберт Рудольштадт?! Святейшего, праведнейшего человека во всём белом свете! Господи, что же вы натворили! Быть может, вы уже совершили непоправимое! Будьте вы прокляты! — последняя фраза была криком отчаяния и бессильной злобы.

По щекам Консуэло градом покатились крупные слёзы и она закрыла лицо руками.

От этих её слов учитель вздрогнул. Порпору объял нешуточный страх. Ему захотелось обнять, утешить Консуэло, но, разумеется, теперь он не смел и понимал, как она воспримет этот его порыв.

— Консуэло, родная моя, помилуй, я ведь и вправду не… Я лишь хотел для тебя лучшей жизни…

— Теперь я сама знаю, как мне лучше жить и что делать! А впрочем… теперь я уже ничего не знаю… Но простите… простите меня… Теперь всё это уже не имеет значения… Остаётся только молиться и надеяться… Ну, что же что же так медленно?!. Стегай же лошадей сильнее!

Два чёрных, похожих на траурные, экипажа, обгоняя друг друга, мчались по вечернему мосту, освещённому тусклым светом фонарей.

На подъезде к замку из соображений безопасности кучер экипажа, где были Консуэло и её учитель, всё-таки принял решение придержать коней, не имея сомнений в том, что здравомыслие молодой пассажирки не перейдёт эту грань, превратившись в подобие безумия.

Но как только она поняла, что возница осаждает лошадей — с самого первого шага — то вновь громко закричала:

— Не сбавляй скорости!

— Консуэло, ты сошла с ума! Опомнись! Ты же угробишь нас всех!

Завидев издалека на дороге стремительно приближающиеся ворота замка, Порпора поднял глаза к потолку кареты и перекрестился.

— Святые угодники, сберегите нас и вселите хоть толику рассудка в эту помрачённую голову! Давай же повернём обратно, пока не поздно, пока ещё есть время! Ещё несколько минут назад, говоря с такой жалостью о том, что мне не было известно о том, что этот несчастный Альберт при смерти, я был поражён силой твоего страдания и потому я не посмел добавить, что не верил ни единому слову пылких заверений этого вечно несчастного графа. Оставь же ты наконец в покое этого Альберта! Ну, а коли бы он действительно умер — ты бы потеряла немного — мне бы так хотелось уверить тебя в этом… Он думает не о тебе, а о себе! И, как только ты окажешься у смертного ложа этого самого несчастного на свете влюблённого — он тотчас же объявит, что ты исцелила его одним только своим взглядом и устроит самое пышное из празднеств, которые только видел свет — так он будет рад, что вновь заполучил тебя в своё полнейшее распоряжение. А потом станет предаваться с тобой самым разнообразным увеселениям — я надеюсь, ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю! И хорошо, если перед этим наберётся терпения и сделает тебя своей супругой! И будет крутить интрижки направо и налево! А ты — ни о чём не подозревающая благочестивая жёнушка — не будешь ни о чём подозревать и поклоняться ему, словно богу! Знаем мы этих молодых вельмож — пресыщенных, искушённых в чувственных удовольствиях как никто иной на свете!

Консуэло с удивлением, ужасом и отвращением слушала своего учителя и не узнавала его.

«Что такое случается с людьми, что они становятся обозлёнными на весь белый свет?..»

Вслух же она проговорила, не в силах сдерживать себя:

— Как вы смеете произносить такие слова о человеке, которого я люблю больше жизни?! Всё это звучит как величайшее оскорбление! — следующие слова она уже говорила по большей части сама себе. — О, он не заслужил такой ужасной кончины! Наверняка, у них уже был доктор — по приезде я расспрошу об этом графа Христиана и остальных… Альберт должен жить для того, чтобы делать этот мир лучше, освещать и освящать его своим присутствием! И я должна быть рядом с ним! Но порой моя вера в продолжение земного существования этого удивительного человека гаснет — как бы я ни пыталась воскресить её… — последняя же фраза нашей героини была вновь обращена к учителю. — Но единственное, в чём я убеждена твёрдо — так это в том, что не прощу вам смерти Альберта!

— Коли ты сейчас же не придёшь в себя — клянусь своим и твоим призванием, что жить нам останется точно меньше, нежели твоему обожаемому Альберту! А эти избалованные дворянские сыночки ещё и не такое могут вытворить от скуки! И именно от неё сходят с ума и пускаются во все тяжкие! И ведь всю семью заставляет верить! Строит из себя непонятого всеми вечного страдальца! Наслушался я уже твоих рассказов о нём! Каков артист, а! Какие представления тебе устраивал! И не нужно было никаких декораций — всё уже было готово — как будто специально для тебя — подземелье, свечи, полумрак, звериные шкуры, звуки скрипки, роскошные интерьеры огромного готического замка, безукоризненная игра словом и неуёмная фантазия — о, в последних двух вещах, графу Альберту Рудольштадтскому, разумеется, нет равных! Он, как я хорошо усвоил из твоих восхищённых рассказов — прекрасный оратор и сказочник! Конечно же, всё это произвело должное впечатление на твою тонкую, чувствительную, сентиментальную натуру истинного художника и служительницы искусства, тонко ощущающую красоту внешнюю и красоту духа! Но всё это было лишь игрой, искусным притворством, чтобы очаровать тебя, и потом уже надёжно держать в своих руках — зная, что ты никуда не денешься. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Боже мой, ведь ты и вправду похожа на маленькую, хрупкую небесную птаху, что свободно летала на просторе, до тех пор, пока ловкая и крепкая рука не схватила тебя… И ведь он сразу понял — наверняка, только увидев тебя — что ты пойдёшь к нему по первому его зову, оставлял тайные знаки — зная, что ты поймёшь их! Да, Консуэло, ты очень умна, но при всём при этом осталась безмерно наивной! А твоему распрекрасному Альберту самое место на театральных подмостках! А впрочем — нет — ведь тогда бы он ровно так же охмурил тебя, и тогда тебе бы некуда было деться, ты бы не смогла сбежать — по крайней мере, тебе бы не удалось устроить это так скоро! Да и ты бы уже в первые дни оставила все попытки, твоя душа перестала бы сопротивляться — ведь он бы безраздельно завладел твоим сердцем! И ведь ты веришь каждому его слову! Ловко же он добился твоей жалости, которую ты путаешь с любовью! Господи, я был свято убеждён в том, что эти благочестивые люди воспитали своего наследника достойно! Но не тут-то было! Да он с жиру бесится! Ему просто делать нечего и захотелось развлечься! Он же забавляется с тобой как с куклой, с экзотической игрушкой! Он бросит, выгонит тебя сразу же, как только ты надоешь ему и тут же забудет! Но ты ведь рада идти у него на поводу! Стоило только поманить пальцем! Потому как не бывает на свете болезни, именующейся любовной горячкой! Она существует только в сказках! И потому я с уверенностью говорю тебе — это чистейшая симуляция — чтобы только заполучить тебя обратно! И он знает, что ты придёшь к нему, и уже никогда не оставишь. Но даже если бы это было не так — почему же сразу, как только ему стало известно о твоём исчезновении — с ним не сделался этот загадочный приступ? И почему он сразу не предпринял попытки вернуть тебя?! А я тебе скажу — потому что он не любил тебя, но ещё просто не наигрался и долго думал, как ещё заставить тебя прибежать обратно! И наконец ему это удалось! Ну, посуди же сама — разве я не прав?! А между тем ты уже должна была стать не столь наивной! Почему же сейчас это не так? Он же издевается над тобой — разве ты не видишь?! Да, быть может, он впридачу ко всему и сумасшедший — я охотно с этим соглашусь — ибо выдумать такие немыслимые вещи о прошлых жизнях и своих неземных страданиях для того, чтобы очаровать такую диковинную для него особу как ты и выдолбить себе в землетпещеру, чтобы обитать там — может только истинный безумец! Но я повторю, что всё это исходит из неимоверной скуки! Они уже не знают, что ещё выдумать! А тут подвернулось такое нежданное и невиданное развлечение! Да неужели же тебе не хватило предательства Андзолетто, чтобы научиться осторожности с мужчинами?! Я так и знал, так и знал, что что-то случится, что-то помешает, сорвёт планы твоей будущей счастливой жизни! Я ни одной секунды не был полностью спокоен, и вот — мои опасения сбылись! Всё! Не видать мне счастья в жизни даже и на старости лет! А ведь я возлагал столько надежд, столько чаяний! О, горе мне!..

— Не смейте говорить так об Альберте Рудольштадте, слышите?! Иначе гнев богов обрушится на вас! Считайте, что я не слышала ни одного вашего слова! Когда я в спешке и смятении покидала замок, то он знал, что я люблю его, но мне нужно было прийти в себя, всё как следует обдумать, и я не торопилась, ибо знала, что он дождётся моего решения. Признаюсь вам, что я склонялась к тому, чтобы вернуться к нему, но душа моя разрывалась между преданностью искусству и великой любовью. Но сейчас же — всё решилось таким горьким образом! Скоро я останусь совсем одна! У меня больше не будет ни одного близкого человека — один вот-вот вознесётся на небеса, и вместе с ним — последним оплотом — умрёт моя вера в людей, другой же, показав своё истинное лицо — заставил навек отречься от дальнейших попыток создать доверительные отношения с кем-либо, живущим на этом свете! И теперь я невольно задаюсь вопросом — а есть ли смысл в моей некогда столь горячей вере в бога?!. О, как же я потеряна, одинока и несчастна!.. Я словно в пустыне! Кто поможет мне?!. Я не знаю, как буду жить теперь… С великою болью в сердце, через неимоверные, нечеловеческие усилия — но я принуждена вырвать вас из своего сердца и вычеркнуть из своей жизни. Как только мы прибудем в замок — возьмите карету и поезжайте к себе домой. А я сама займусь своей судьбой. Но сначала мне придётся похоронить того, кто стал для меня дороже всех людей на земле. Я пройду через это с достоинством. Я опла́чу его, а потом… потом… не знаю… Если Господь ещё есть на небесах — то он поможет мне на земле. Быть может, я уйду в монастырь и стану вести уединённый образ жизни, вдали от света, среди монахов, приняв обет молчания. Да, я думаю, что такая судьба ждёт меня. Это подходит мне больше всего. В мыслях же своих я всегда буду с Альбертом. Я буду говорить с ним еженощно до конца своих дней, и он будет отвечать мне. Нет более сладких звуков, слов и истин для моего слуха, как произнесённых его голосом…

Но если же… если же он выживет… всё это уже не будет иметь значения, — при этих словах взгляд Консуэло стал вдруг веселее, нежнее затуманился и словно устремился куда-то вдаль, в будущее, — ибо тогда я выйду за него замуж — так как теперь понимаю, что любовь к Альберту сильнее любви к искусству в моём сердце — пусть ненамного, но я ощущаю это. Ведь я уже говорила о том, что мне не нужна слава. Я не намерена добиваться её. Мы станем жить уединённо, быть может иногда принимая тех, кто не отвернётся от нас, узнав, что столь уважаемый вельможа выбрал себе в спутницы жизни бывшую актрису, и устраивая уютные званые вечера с пением и музицированием… Но… почему же бывшую?.. Быть может, я продолжу играть в театрах, хотя и не столь часто, а то и вовсе ради развлечения… — но уже минуту спустя она словно очнулась от радостного, счастливого сна и вернулась в страшную, тоскливую неизвестность, окружавшую её, — Господи, но суждено ли этим мечтам сбыться?.., — и вновь обратилась к учителю, — Однако же я всё равно более не смогу доверять вам и говорить с вами так, как прежде, испытывая непреодолимое неприятие. Я не смогу заставить себя относиться к вам иначе. И наши отношения уже не будут прежними. Вы стали для меня чужим человеком. Господи, как же больно мне говорить эти слова, но, увы, всё это — истинная правда…

— Ну да, конечно, ты со своим Альбертом напрочь забудешь о сцене, да и к тому же, он обеспечит тебя средствами, и тебе нужно нужно будет думать о том, как заработать на жизнь. Господи, родная моя, ты готова угробить свой божественный талант. Однако, я уже смирился с тем, что мне более невозможно тебя переубедить. Ты слишком захвачена своим чувством, ты полностью отдалась этому молодому Рудольштадту. И отныне искусство стало для тебя развлечением. Я не узнаю тебя, дочь моя. Это будет смертью твоей истинной души. Но ещё более страшные и печальные вещи ты говоришь, думая о смерти этого бедного графа — прошу, Порпорина, не обрекай себя на такую ужасную участь… А впрочем — и тот, и иной удел похоронят тебя заживо… О, ты не понимаешь, что делаешь с собой, бедная моя Порпорина…

Порпора испытывал искренние жалость и отеческую любовь к Консуэло и желал хоть как-то утешить свою бывшую воспитанницу. Услышав этот душераздирающий монолог, он уже не был в полной мере уверен в правоте своих слов касательно графа Альберта Рудольштадта, но эта непоколебимость пошатнулась всё же не настолько, чтобы по-иному смотреть на то, что повествовала она о пережитом в замке Исполинов и подземелье Шрекенштейна и начать считать этого молодого человека святым и искренне любящим его бывшую воспитанницу, или же хотя бы попросту порядочным и потому совершенно неспособным заставить страдать чистую душу его бывшей подопечной.

«Да, быть может, он и не так грешен, как казалось мне поначалу. Но уж слишком неестественны были его пламенные речи, что пересказала мне моя подопечная, и чересчур много неестественного, странного и крайне подозрительного в поведении этого молодого графа… Нет, он не любит её — это лишь эгоистическая жажда обладания. А эта его мнимая религиозность — ни что иное как хитрость, позволившая ему проникнуть в самые недра её души — чтобы она навсегда осталась с ним. И, к сожалению, я знаю, что так оно и будет. И уже не имеет значения, будет он жив или нет. Хотя, с чего бы ему вдруг умирать?.. Молодой, здоровый, крепкий — хотя и с причудами. Ну а кто из этих сыночков вельмож без придури?.. И вот эти, которые поумнее да помудрёнее — они представляют наибольшую опасность для таких душ, как у бедняжки Консуэло...»

И потому бывший учитель Консуэло продолжал тревожиться о судьбе своей бывшей подопечной в той же степени, как и она сама, но в совершенно ином ключе.

И ещё несколько последних минут, что оставались до владений Рудольштадтов, они ехали по дороге молча.

Консуэло, казалось, застыла в своём грустном, подавленном состоянии. Она сидела бледная и неподвижная, словно мраморная статуя, и лишь безумный бег лошадей сотрясал её окаменевшее тело. Нашей героине казалось, что ещё немного — и мир рухнет на её плечи.

«Господи, я не вынесу этого… Если Альберт умрёт, то даже в монастыре я не найду покоя… Что же делать?.. Подскажи, молю тебя…»

Наконец кучер резко дёрнул поводья, и экипаж остановился у самых стен имения.

— Боже правый, да неужели же эта пытка закончилась и все мы остались живы? Благодарение Всевышнему! — воскликнул Порпора, всё ещё сидя в карете и приходя в себя после этой поездки, что могла стоить жизни всех троих.

Консуэло, не дожидаясь никого, кто бы подал ей руку, самостоятельно открыла дверцу экипажа со своей стороны, буквально выпрыгнула наружу и увидела, как из соседней кареты с некоторым трудом, но также торопясь изо всех сил, выходит граф Христиан. Она поспешила ему на помощь.

— О, нет, нет, что вы, дитя моё, не нужно… — проговорил в смущении отец Альберта и всё-таки спустился с подножки сам.

Это получилось у него медленно и немного неуклюже.

— Скажите же мне — что случилось с Альбертом? — с волнением спросила Консуэло графа Христиана, беря его под руку, заглядывая ему в глаза и досадуя про себя на то, что тот не может идти так же быстро, как и она.

— Это случилось вчерашним утром. Альберт, как всегда, долго не выходил к завтраку. Вам известно, что все мы уже давно привыкли к этому и ждали, что он появится самое большее через час — когда трапеза уже будет закончена. Но ожидание было напрасным. С некоторых пор Альберт установил правило, раз и навсегда запрещающее, кому-либо заходить в его комнату. Уходя из своей спальни, он запирал её на замок, а ключ брал с собой. Но в тот день… Мы было начали думать, что под покровом ночи мой сын ушёл в своё очередное странствие, которое теперь продлится неизвестно сколько времени. И, словно что-то почувствовав, моя достопочтенная сестра — Венцеслава — приняла решение в последний раз подняться к комнате своего племянника и послушать у двери. Но вышло так, что она приникла к двери слишком сильно, и… та оказалась незапертой. В невыразимой тревоге она тихо вошла внутрь. Глазам Венцеславы предстал Альберта, лежащего на заправленной постели в том костюме, в коем мы все видели его вечером накануне. Мой сын лежал недвижно, он был бледен как смерть. Но, в страхе и самых худших предчувствиях, подойдя ближе, моя сестра обнаружила, что Альберт еле заметно шевелит губами, словно пытаясь что-то сказать. И в тот момент, словно почувствовав, что рядом с ним находится живой человек, мой сын — очевидно, что ценой неимоверных усилий — перешёл на шёпот и Венцеслава смогла различить несколько слов и выражений. Сейчас я постараюсь передать их вам без ошибок и искажений — ибо неизвестно, какие известия встретят нас в замке… ох, но не будем сейчас не об этом… Он говорил о том, что смерть близко, что он уже чувствует её ледяное дыхание. В краткие же моменты просветления…

— Просветления? Так, значит, всё-таки не всё потеряно! Это очень хороший знак! — сквозь слёзы, потёкшие по щекам во время рассказа графа Христиана, воскликнула Консуэло, улыбаясь. — Но говорите, говорите, я должна знать всё!

— Честно признаться, мы уже потеряли всякую надежду… Да, быть может, мы уже опоздали… — голос старого графа был готов сорваться, но наша героиня не дала этому случиться.

— Не смейте говорить так, я вам приказываю, слышите?! Пока мы не увидим безжизненное тело графа Альберта Рудольштадта — вера в лучший исход должна жить в наших сердцах!

— Да, да, дочь моя… — проговорил старый граф совсем упавшим голосом. — Вы не представляете, как я люблю собственного сына, этого бедного мальчика, такого доброго и благородного, и готов сделать всё, чтобы не пережить его… За что же ему достаётся такая судьба — кто бы мог ответить…

— Что, что ещё он говорил?! — прервала его Консуэло, стараясь одновременно отвлечь бедного Рудольштадта-старшего от горестных мыслей и узнать как можно больше о том, что же произошло с её избранником.

— Ах, да… В краткие минуты просветления он говорил о том, что от взглядов и прикосновений Смерти его бьёт озноб, а когда она отступает, то у него начинается сильнейшая лихорадка, во время которой ему мерещатся муки ада и он чувствует себя так, будто бы сгорает в пламени. Господи, как же, должно быть, это невыносимо страшно… Но это так поразительно — будучи на грани жизни и смерти, запоминать и анализировать собственное состояние…

— Да, он обладает этой способностью — однажды я была свидетелем подобному, и, признаться честно — меня это удивляет не слишком, — с тревогой и тоской слушая рассказ старого Христиана, невольно отозвалась Консуэло.

— Что?.., — в чертах Христиана отразились испуг, нешуточное беспокойство и горькое удивление.

— Да… я не говорила вам… Простите меня… — она в замешательстве опустила глаза, понимая, что ещё больше расстроила и обеспокоила отца Альберта.

— Да, это горько, но сейчас это уже не имеет никакого значения, дитя моё…

— Он говорил что-то ещё?

— О, да, и, наверное, это самое главное. В полубреду он говорил о перерождении в новом качестве. Я не знаю, что он под этим имел в виду, и от этого ужас мой растёт… Неужели же он намеревается сделать что-то с собой?..

— О, нет, нет же, не говорите таких слов, граф Христиан, прошу вас! — поспешно остановила его наша героиня. — Это может означать что-то совсем иное, или может быть аллегорией…

— Да, да, хорошо. И, да, я знаю, что мой дорогой Альберт привык выражаться образами и иносказаниями, но сейчас это только мешает ему и всем нам, вселяя ненужный страх и множа неверные толкования, но — вдруг быстро заговорил Христиан, — Но — самое главное, что прозвучало из уст моего дорогого сына: «Однако на свете существует спасение для меня. Та, что может подарить мне новую жизнь. Та, что однажды уже подарила мне другую судьбу. И через неё я переживу третье рождение — в новой своей ипостаси. И вы, мой родной отец, призваны привести её ко мне. Но торопитесь! Сейчас же, не медля ни мгновения, езжайте прямо по мосту и увидите на нём единственную карету. Там будет она. Приведите, привезите её сюда любой ценой — иначе мне не миновать страшной гибели — ибо не свершится тогда воля Господа».

Всё это время профессор Порпора, вышедший из экипажа вскоре после Консуэло и Христиана Рудольштадтского, не в силах вот так, ни сказав ни слова — да, в конце концов, хотя бы не попрощавшись насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах по-человечески — навек покинуть свою бывшую подопечную — шёл чуть поодаль и слышал каждое слово.

«Господи, но неужели же всё это правда? Я не верю, не верю этому… Но возможно ли так искусно притворяться почти двое суток подряд? Это непостижимо уму. Я должен увидеть его своими глазами, и только тогда смогу убедиться…», — в растерянности думал учитель пения.

— Так пойдёмте же, пойдёмте к нему скорее!

В эти мгновения Консуэло и Христиан уже миновали порог замка и вошли в гостиную, где их уже ждали канонисса Венцеслава и барон Фридрих — родной дядя графа Альберта Рудольштадта.

— Мы ждали вас, Консуэло, как ждёт спасения человек, стоящий на краю горящей башни… Профессор Порпора приехал с вами?..

Консуэло от неожиданности обернулась назад.

— Да… Я также приветствую вас… — в замешательстве он поклонился поочерёдно сначала канониссе, затем её второму брату.

— Но… какими судьбами?.. — начал было Фридрих — родной дядя Альберта Рудольштадта.

— Позвольте мне позже рассказать вам эту историю… — ответил преподаватель пения, понимая, что его рассказ сейчас будет крайне неуместен.

— Да, да, в самом деле — сейчас не время… — сказала канонисса всё тем же упавшим голосом

Слова сестры Христиана об Альберте прозвучали так скорбно, что тот, с трудом дождавшись паузы в беседе педагога с остальными членами его семьи — с невольным страхом задал вопрос:

— Как… как он?

— Всё так же… Доктор Сюпервиль у его постели. Он осматривает моего горячо любимого племянника уже в который раз и вновь не может сказать ничего определённого. Какое же это тягостное ожидание… Моя душа так истомилась и устала… Порой мне кажется, что, уж лучше бы случилось непоправимое… Всевышний немилосерден, так муча наши сердца…

— О, нет, что же вы такое говорите, милая канонисса! Нельзя терять надежды! — с горячностью воскликнула Консуэло.

— Мои душевные силы уже почти на исходе… — тихо сказала эта женщина почтенного возраста, сгорбленная и убелённая сединами, вновь тяжело опускаясь в кресло у камина.

Консуэло бросилась к ней, наклонилась и мягко заключила в свои объятия.

— Я постараюсь передать вам часть своей силы, своей веры, — проговорила последняя. — Не смейте лишаться их — слышите?

— Я чувствую, что больше не могу… Ведь подобное происходит с нашим Альбертом не в первый раз, и никто не знает, не станет ли какой-то из этих приступов последним для моего мальчика…

— Я приказываю вам не думать об этом! — всё так же мягко, но строго повторила наша героиня. — А теперь… теперь я должна пойти к нему. Встретиться с ним. Немедленно.

— Я пойду с вами, — насколько могла твёрдо сказала канонисса, делая попытку подняться с кресла.

— Ты уверена, Венцеслава, что выдержишь это ещё раз?.., — с сомнением и с этих дней извечной тоской в голосе задал ей вопрос граф Христиан.

— Я… я не знаю. Но я должна. Да и что ещё мне остаётся? Не могу же я оставить это бедное дитя наедине с неизвестностью. И ты должен последовать за мной! — обратилась она к своему брату.

— Нет, — вдруг, неожиданно для себя решительно произнесла Консуэло. — Мне должно остаться с ним наедине.

Канонисса и граф настороженно переглянулись.

— Я… я не знаю причины, но чувствую, что должна.

В глазах Венцеславы и Христиана читался страх.

— Не бойтесь. Не бойтесь ничего. Ведь доктор Сюпервиль здесь, и я прибегну к его помощи, как только увижу в этом необходимость. Он будет ждать меня снаружи.

— Идите с богом, дитя моё, — проговорила Венцеслава и осенила Консуэло крестом.

Посмотрев в последний раз на лица благородной пожилой женщины и такого же немолодого графа, в глазах коих виделись следы слёз, Консуэло решительно направилась наверх.

Она помнила, где располагалась спальня Альберта.

Но, уже подойдя к самой двери, наша героиня остановилась, обуреваемая каким-то неясным волнением, страхом, нерешительностью и… предвкушением чего-то, чего сама себе не могла бы объяснить.

Несколько мгновений наша героиня стояла так, стараясь дышать неслышно.

Затем Консуэло медленно и осторожно начала отворять дверь.