Что, если...? Царица Софья (гет)

Зимнее утро на Соловках начиналось не с рассвета, а с борьбы за выживание. Небо над Белым морем — не небо вовсе, а лишь серая, давящая крышка, прижимающая к земле и так придавленный монашеской суровостью остров. Солнце, даже если и пыталось пробиться сквозь плотную пелену облаков, было бессильно перед мощью северной стужи. Первым пробуждающим звуком был не колокольный звон — хотя он, конечно, звучал и настойчиво звал к утрене — а вой ветра. Ледяной, пронизывающий, он казался живым существом, стремящимся проникнуть в каждую щель, в каждый уголок, чтобы заморозить до костей все живое. Ветер кружил снежную крупу, поднимая ее в бешеные вихри, превращая монастырский двор в непроглядную метель.

Поднимаясь с жесткого ложа, укрытого лишь тонкой рогожей, монах Леонтий в который раз ощущал на себе природную силу этих суровых мест. Дыхание мгновенно превращалось в пар, иней оседал на бровях и ресницах. Каменные стены кельи промерзли насквозь, казалось, сама душа замерзает вместе с телом. Окно — узкая щель в толстой стене — было затянуто толстым слоем льда. Пробившись сквозь него пальцем, монах видел лишь белую, бушующую стихию. Море сливалось с небом в единую, безжалостную серость. В такие утра казалось, что мир сузился до размеров этой маленькой кельи, а за ее пределами — лишь вечная зима.

Смирившись с неминуемой стужей, монах облачался в грубую рясу. Она не грела, но служила напоминанием о смирении и отказе от мирских удобств. Склонившись перед черной доской, на которой с трудом просматривался образ Спасителя, он произносил утреннюю молитву, стараясь заглушить вой ветра и стук зубов. После он отправился в монастырский храм, где было немногим теплее, чем на улице. Толпы монахов, закутанных в рясы и капюшоны, стояли, словно заиндевевшие деревья. Их дыхание создавало густой туман, в котором едва проступали лики святых на иконах. Служба тянулась бесконечно. Слова молитв звучали приглушенно, теряясь в гуле ветра. Каждый вздох давался с трудом, тело сковывал озноб. Монахи старались сосредоточиться на молитве, но мысли Леонтия то и дело ускользали, уносясь к далекому теплу, к забытым радостям мирской жизни, лихой юности.

После службы наступало время трапезы. Горячая похлебка — единственная отрада в этот суровый день. Монахи ели молча, сосредоточенно, словно каждый глоток был даром небес. После трапезы — тяжелая работа: расчистка снега, заготовка дров, ремонт монастырских построек. Хотя Леонтию разрешалось участвовать в ней по желанию, он все же решил сегодня плотничать — это помогало развеять тоску и согреться в этих суровых краях. Плотничал Леонтий складно. Монахи говорили, что по всему видно — в мирской жизни он был искусный мастер.

Вечер наступал рано. В такие вечера особенно остро ощущалось одиночество и оторванность от мира. Он вместе с братией отправился на вечернюю трапезу. Как и все здесь, проходила она в строгой тишине. Длинные деревянные столы, грубо сколоченные скамьи, скудный свет от нескольких оплывающих свечей. Монахи и немногочисленные прислужники чинно рассаживались на свои места, ожидая благословения настоятеля. Отец Леонтий, как опальный, занимал одно из последних мест, ближе к выходу. Еда была простой и незатейливой: постная похлебка из репы и капусты, кусок черствого хлеба, кружка кислого кваса. Разговоры во время еды были строго запрещены. Лишь шелест ложек и глотки свидетельствовали о присутствии живых людей. Леонтий ел мало, аппетита не было. Его мысли были заняты не едой, а тревогой и ожиданием.

Вечерняя трапеза, как и всегда, оставила после себя ощущение пустоты, как в желудке, так и в душе. Леонтий медленно поднялся и, поклонившись настоятелю, направился в свою келью. Там он зажег лучину, ее дрожащий свет выхватил из темноты лишь небольшой уголок комнаты. Леонтий помолился, прося о вразумлении, о силе духа и о спасении России. Закончив молитву, он тяжело вздохнул, чувствуя усталость и тревогу. Внезапно тишину прервал грубый стук в дверь.

— Отец Леонтий, откройте! — прозвучал грубый голос, от которого по спине пробежал холодок.

Немедля ни секунды, Леонтий отложил книгу и направился к двери. За ней стояли двое стрельцов, их лица были непроницаемы, а в руках они держали бердыши.

— Велено проверить, на месте ли вы, — сухо произнес один из стражников, не дожидаясь приглашения, проталкиваясь в келью.

Леонтий молча кивнул, позволяя им осмотреть скромную келью. Стражники прошлись взглядом по каждой вещи, словно искали что-то спрятанное. Убедившись, что все в порядке, старший стражник кивнул своему напарнику.

— Все чисто, — буркнул он и, повернувшись к Леонтию, добавил. — Больше не беспокоим.

С этими словами стражники покинули келью, оставив его наедине со своими тревожными мыслями. Задув лучину, погрузив келью в непроницаемую тьму, Леонтий лег на жесткую лежанку. Холодные каменные стены давили со всех сторон, напоминая о его заточении. С трудом засыпая, он все еще слышал в голове шепот монахов во время дневных работ, а в памяти всплывали образы кораблей, рассекающих волны. Надежда, хрупкая и призрачная, мерцала в глубине его сознания, как далекий огонек маяка в бушующем море.

Дни в Соловецком монастыре тянулись однообразно, словно серые нити, сплетающиеся в унылое полотно. Каждый из них начинался еще до рассвета с общей молитвы в храме, после которой следовало выполнение послушаний — будь то работа в саду, на кухне, в мастерских или другие работы. День наполнен физическим трудом, перемежающимся с молитвами. После полудня звучал призыв к общей молитве, а затем продолжались послушания до вечерней службы. Завершался же он скромной трапезой и возможностью уединенной молитвы перед отходом ко сну, в подготовке к новому дню.

Следующий день ничем не отличался от предыдущего — все те же молитвы и послушания. Во время работ, под стук топоров и шелест щеток, Леонтий находил редкую возможность пообщаться с другими монахами. Сегодня он помогал в починке монастырских ворот. Работа была не из легких, тяжелые бревна, скользкие от мороза, приходилось таскать и обтесывать топором. Рядом с ним работал отец Сергий, молодой, крепкий монах с добрыми, печальными глазами. Сергий был немногословен и усердно выполнял свою работу, но Леонтий заметил в его взгляде искру любопытства.

— Тяжелая работа, брат Сергий — начал Леонтий, прерывая тишину.

— Тяжело, отче — ответил Сергий. — Не привыкли руки к такой работе. Все больше молитвы да книги.

— Труд физический тоже важен, брат Сергий, — молвил Леонтий. Он учит смирению и терпению. Да и тело укрепляет, чтобы дух мог крепче стоять.

— Верно говорите, но кажется мне, что не для такой работы вас Господь призвал. Слышал я, что вы человек ученый, с важными господами беседы вели.

— Бывало, — улыбнулся Леонтий. — Но всему свое время, брат Сергий. Иной раз, в тишине монастырской легче увидеть истинный путь, чем в мирской суете.

— И какой же путь вы здесь увидели, отче?

— Путь служения России. В молитве, в труде, в помощи ближнему. Но иногда, кажется мне, этого недостаточно.

— Что вы имеете в виду, отче?

Леонтий понизил голос:

— Вижу я, что неспокойно на Руси, народ бедствует. Не дай Бог, разгорится смута, и потечет кровь рекой.

— Не говорите так, отче. За такие слова и в каземат угодить недолго.

Леонтий спокойно ответил на это:

— Я говорю лишь то, что вижу и чувствую, брат Сергий. А вы сами что думаете?

— Вижу...- ответил он. — Да только что мы можем сделать? Мы, простые монахи, против боярских интриг?

Леонтий ответил уверенно:

— Каждый может сделать то, что в его силах. Молиться, поддерживать друг друга, не давать угаснуть надежде. И ждать знака.

— Какого знака, отче? — спросил Сергий.

— Знака, что пришло время действовать.

— И вы верите, что такой знак будет? — испугано спросил Сергий.

Леонтий посмотрел в глаза Сергию с твердостью и сказал:

— Верю. Потому что знаю, что не все забыли о чести и долге. И знаю, что Господь не оставит Россию в беде.

— Дай Бог, отче, дай Бог.

Стук топоров вновь заполнил тишину монастырского двора. Но в глазах отца Сергия появился огонек надежды и сомнения. Он понимал, что Леонтий говорит не просто так, что за его словами скрывается нечто большее.

После работы и вечерней молитвы монахи обыкновенно пошли трапезничать. Когда все были погружены в трапезу, Леонтий почувствовал легкое прикосновение к своей руке. Он инстинктивно вздрогнул и опустил глаза. Рядом с его тарелкой лежала небольшая, плотно свернутая записка, запечатанная сургучом с неизвестным ему гербом. Сердце Леонтий забилось быстрее. Кто осмелился нарушить монастырский уклад и передать ему послание? Он огляделся по сторонам, стараясь понять, кто мог подложить записку. Но лица монахов были непроницаемы. Никто не проявлял ни малейшего интереса к происходящему.

Взяв записку, Леонтий спрятал ее под рукавом рясы. Он постарался сохранить спокойствие и доел свою похлебку, делая вид, что ничего не произошло. Наконец трапеза закончилась. После общей молитвы монахи стали расходиться по своим кельям. Леонтий медленно направился к своей.

По возвращении в келью, убедившись, что за ним никто не следит, Леонтий запер дверь на щеколду и, дрожащими руками, развернул послание. Лучина освещала лишь небольшой клочок бумаги, но каждая буква отпечаталась в сознании Леонтия с небывалой ясностью.

На грубой бумаге корявым, но знакомым почерком было начертано:

«Петру Алексеевичу, надежде нашей и опоре.

Твое заточение, государь, не сломило тебя, и мы знаем, что ты жаждешь служить России. Знай же, что время испытаний приближается. При дворе творится неладное. Говорят, Софья пошлет Голицына в южный поход, дабы укрепить свой авторитет. Но казна пустеет, народ бедствует, а война с крымским ханом ослабит государство. При дворе зреет заговор, и опала может коснуться каждого.

Хуже всего, что надвигается война со Швецией.

Помни, государь, что Россия на краю пропасти. Тебе необходимо быть готовым. Наш план в действии. Не теряй веры и мужества.

С надеждой на лучшее,

Верные тебе друзья, радеющие за Отечество».

У Леонтия похолодело внутри. Софья вновь плетет интриги, казна пустеет, надвигается война со Швецией… Все говорило о грядущей катастрофе. Он знал Софью и ее жажду власти. Она готова пойти на все, чтобы удержаться на троне, даже если это приведет к гибели России. Поход Голицына — безумие. После предыдущих неудач он лишь усугубит положение страны. А война со Швецией? Это станет очередным тяжелейшим испытанием всей России. Леонтий почувствовал, как на него накатывает волна отчаяния. Он был в заточении, лишен возможности влиять на ход событий, но знал и был готов, что судьба может дать ему еще один шанс.

Внезапно тишина кельи, нарушаемая лишь потрескиванием лучины, взорвалась грубым стуком в дверь:

— Отец Леонтий! Открыть немедленно!

Громкий голос стражника эхом отразился от каменных стен. Леонтий, застигнутый врасплох, не успел спрятать записку, а лишь отложил ее на край стола. Он знал, что, если стража найдет ее — ждет неминуемая расправа. Времени на раздумья не было. Рывком распахнув дверь, Леонтий увидел перед собой хмурого командира стражи и двоих его вооруженных подчиненных.

— Неужели так поздно вы меня навещаете? — постарался он говорить как можно спокойнее, но голос дрогнул.

— Приказ настоятеля, отче, неожиданная проверка. Прошу не препятствовать, — отрезал начальник стражи, бесцеремонно проходя вперед.

Пока один стражник осматривал угол с иконами, другие приближались к столу, где лежал псалтырь и злополучная записка, прикрытая лишь клочком пергамента. Инстинктивно Леонтий схватил со стола небольшой глиняный горшок с засохшими цветами (подарок забытых друзей, который привезли из далеких стран) и уронил его на пол, обдав стражников клубом пыли и осколками глины.

— Ох, простите, неловкий я стал, — пробормотал Леонтий, склоняясь над осколками, надеясь, что это даст ему несколько секунд форы. Стражники, недовольно отплевываясь от пыли, нахмурились, но Леонтий уже успел незаметно сунуть свернутую записку под тяжелый подсвечник, стоящий на краю стола.

— Убирайтесь, отче, да смотрите впредь внимательнее, — рявкнул командир стражи, махнув рукой. Убедившись, что больше ничего подозрительного нет, стражники покинули келью, оставив Леонтия напряженным и молящимся о том, чтобы их визит не вызвал никаких подозрений.

Утром после внезапного ночного визита стражи Леонтию сообщили о необходимости прийти на беседу к настоятелю. Прибыв к нему, он постучался в низкую деревянную дверь.

— Входите! — раздался голос за дверью.

Небольшая, но опрятная келья настоятеля, сдержанная икона в углу, немногочисленные книги на полке — все здесь дышало благочестием и покоем. Но покой этот, как чувствовал Леонтий, был лишь маской.

Архимандрит Игнатий встретил Леонтия сдержанно, но вежливо. Лицо его, обычно добродушное, сейчас было суровым и напряженным.

— Я знаю о вашем прошлом, отец Леонтий, — начал настоятель, его голос звучал ровно, но в тоне чувствовалась сталь. — Знаю о вашем влиянии при дворе, о ваших связях с опальными вельможами. И не стоит думать, что монастырские стены скрывают все, что здесь происходит. Мы осведомлены о ваших беседах с братией.

Леонтий молчал, лишь плотнее сжав руки в рукавах рясы.

Настоятель вздохнул:

— Ваше присутствие в нашей обители — милость, оказанная вам государыней. Здесь вы должны искать успокоения души, а не плести политические интриги.

Он пристально посмотрел Леонтию в глаза:

— Мне известно, что вы пытаетесь влиять на умы братьев, сеять семена сомнения и неповиновения. Прекратите это немедленно!

Леонтий хотел возразить, но настоятель поднял руку, словно обрывая его на полуслове.

— Я не намерен повторять дважды. Ваше непослушание — это прямой вызов власти, и мы не потерпим его в стенах монастыря, — Игнатий сделал паузу, и его голос стал еще холоднее. — Если вы не прекратите свои попытки влиять на других, если я хоть раз услышу о ваших разговорах, касающихся политики или побега с острова, вас ждет участь гораздо более печальная, чем простое заточение.

Настоятель наклонился вперед, словно делясь самым страшным секретом:

— В монастыре есть своя тюрьма. Там, в сыром и темном подземелье, проводят остаток своих дней те, кто не хочет покориться воле Божьей и воле государыни. Поверьте, отец Леонтий, вам там не понравится.

В глазах Леонтия мелькнул страх, но он быстро взял себя в руки:

— Я понимаю вас, Ваше Высокопреподобие, — ответил он, стараясь говорить спокойно и убедительно. — Я лишь стараюсь утешить братьев в трудные времена. Я молюсь за Россию и за государыню. Никаких злых умыслов у меня нет.

— Я надеюсь, что это правда, — ответил настоятель, отступая назад. — Но помните: я буду следить за вами. И если мои подозрения подтвердятся, я не пощажу вас. Выбор за вами, отец Леонтий. Выберите путь смирения и покаяния, и тогда, возможно, Господь смилуется над вами.

С этими словами настоятель отвернулся, давая понять, что беседа окончена. Леонтий поклонился и вышел из кельи, чувствуя, как холодный пот проступает на лбу. Угроза монастырской тюрьмы нависла над ним, словно дамоклов меч.

Покинув келью настоятеля, Леонтий брел по заснеженному двору, словно в тумане. Слова Игнатия эхом отдавались в голове, смешиваясь с тревогой и недоумением. Знал ли Игнатий что-то конкретное о его планах, или это лишь предостережение, основанное на общих подозрениях? А что, если настоятель сам каким-то образом причастен к таинственной записке? Возможно, Игнатий таким образом испытывает его преданность, проверяет смирился ли Леонтий со своим положением или все еще надеется на побег с острова. А может это хитроумная ловушка, расставленная с целью выявить его связи и окончательно сломить его волю. Чем больше он размышлял, тем больше запутывался в догадках. Одна мысль не давала ему покоя: как далеко простирается паутина интриг в этом тихом, на первый взгляд, монастыре, и кому можно доверять в этом мире предательства и обмана?

* * *

На следующий день, вопреки пронизывающему ветру, монахов отправили на работы по рытью канала, соединяющего два монастырских озера. Лопаты и крики с трудом вгрызались в мерзлую землю, и работа продвигалась медленно. Леонтий, уставший и измотанный, с трудом держался на ногах. Вчерашний разговор с настоятелем тяготил его душу, а постоянное чувство слежки не давало покоя. Неожиданно, во время перерыва на обед, к нему подошел отец Арсений, коренастый монах с обветренным лицом и острым взглядом. Арсений был молчалив и неразговорчив, но пользовался уважением среди братии.

— Слышали, отче? — тихо спросил Арсений, оглядываясь по сторонам.

— Что слышал, отец Арсений? — ответил Леонтий, настороженно глядя на него.

— Вести с моря, — прошептал Арсений, понижая голос. — Говорят, на Заяцком острове наши монахи со шведами схлестнулись.

— Со шведами? — Леонтий насторожился. — Что им здесь понадобилось?

— Слухи разные ходят, — ответил Арсений. — Кто говорит, что шведы заблудились в тумане, кто — что хотели монастырь ограбить. Но вроде как высадился небольшой отряд, а наши их встретили.

— И что, отбили? — с тревогой спросил Леонтий.

— Говорят, что да, — ответил Арсений. — Но не без потерь. Несколько наших полегло. Да и шведов положили. Уцелевшие уплыли.

— Это плохие вести, — промолвил Леонтий, задумчиво качая головой. — Значит, война со шведами действительно на пороге.

— Видать, так, — согласился Арсений. — Говорят, Голицын при Софье готовит войско в поход на юг. Но шведы — враг серьезный, не каждому по зубам.

— Да, Карл Двенадцатый — воин умелый и жестокий, — ответил Леонтий. — Нам придется нелегко.

— А что вы думаете, отче? — спросил Арсений, пристально глядя на Леонтия. — Что ждет нас в этой войне?

Леонтий задумался на мгновение:

— Молиться нужно — это обязательно, — ответил он. — Но иногда молитвы недостаточно. Иногда нужно действовать. Защищать свою землю, свою веру, свою свободу.

— И как же нам действовать, отче? — спросил Арсений, с интересом глядя на Леонтия.

Леонтий огляделся по сторонам, убеждаясь, что их никто не слышит:

— Нужно быть готовыми ко всему, — прошептал он. — Учиться владеть оружием, готовить укрепления, помогать тем, кто нуждается в помощи. И ждать приказа. Когда придет время, мы должны будем встать на защиту своей Родины.

Арсений молча кивнул, его глаза горели огнем решимости.

После разговора Арсений вернулся к работе, а Леонтий остался стоять, глядя на бесконечную морскую равнину. Вести о стычке со шведами встревожили его. Война приближалась, и он понимал, что ему необходимо действовать. Он должен найти способ связаться со своими друзьями и соратниками, чтобы быть готовым воспользоваться шансом на освобождение.