Старый дуб (гет)

Князь Андрей искренно стремился устроить жизнь жены и сына как можно лучше, проявляя свойственное душевно благородным людям снисхождение к более слабым. Княгиня ничего не желала более, чем жить с мужем в мире и согласии. Виноват ли был князь Андрей, виновата ли была маленькая княгиня, только из их решимости не выходило ничего хорошего, а получалось нечто прямо противоположное.

Если бы княгине случилось умереть родами, без сомнения, все Болконские искренно бы оплакивали ее. Но живая княгиня была неудобной, неподходящей, несоответствующей всей серьезной, основательной семье Болконских, всему их устоявшемуся укладу. Поправившись наконец и входя в роль молодой матери, она почувствовала своё неудобство для окружающих в полной мере.

От природы она была крайне общительной. Чувства и мысли, выражаемые в словах, круговорот знакомых и незнакомых лиц, обмен новостями — вот что составляло ее интересы и, пожалуй, смысл жизни. Маленькая княгиня любила и умела принимать гостей, могла разговорить самого застенчивого дикаря — или заболтать насмерть человека серьезного, сдержанного. За время ее нездоровья уход за Николенькой полностью лёг на плечи кормилицы и Савишны. Княгиня восприняла это как должное. Большинство ее знакомых по петербургскому свету, даже и здоровые, поступали с маленькими детьми в точности так же. Никто из ее подруг не пытался кормить детей самим, для них с первых дней приглашалась кормилица, а с первого года — бонна-француженка или немка. Были, без сомнения, среди столичного дворянства и другие матери, но именно вследствие их полной погруженности в семейную жизнь они редко бывали в свете, и в отместку свет дружно подсмеивался над ними, и никто иной, как маленькая княгиня, называл таких матерей " les couveuses" ⁽¹⁾. Она свысока рассуждала, что материнство — это прекрасно, но не должно заменять женщине общественную жизнь, ведь знакомые нуждаются в визитах и внимании, а каждая женщина — в новостях.

Первое время княгиня не думала, что уход за новорожденным сыном может быть для нее хоть сколько-нибудь занимательным — он ведь не умел разговаривать. Первое определенное чувство к Николеньке возникло у неё, когда она перебирала его крохотные пинетки. Пинетки эти были настолько малы и хороши, — будто бы для куколки, — что она испытала нежность и к ножкам, для которых эти пинетки были назначены. После этого княгиня наново рассмотрела все вещички Николеньки — те, которые своими руками приготавливала перед родами, и те, которые были ей подарены. Были там и чепчики, и распашонки, отделанные кружевами, и мягкие штанишки. И именно через умиление перед вещами стало тем переходом, мостиком от мировоззрения женщины светской к материнской любви. Княгине очень хотелось бы рассказать кому-то понимающему о своих новых чувствах, а потом спросить, бывало ли у ее собеседника такое же, и что он чувствует к совсем маленьким детям, не умеющим говорить. Но из собеседников в Лысых Горах были княжна Марья, девица; m-lle Burienne, никогда не имевшая детей; наконец, с головою погруженные в собственные дела мужчины-Болконские, притом князь Андрей был, по мнению княгини, холоден, а старый князь — резок и насмешлив. Говорить о чувствах с Савишной или кормилицей было решительно невозможно. А ближайшие подруги княгини по перербургскому свету были или девушками, как Annete Шерер, или замужними, но такими же светскими дамами, которые видали собственных младенцев разве что издали, чисто умытыми и благостно спящими.

Кроме того, время для начала воспитания Николеньки было отчасти упущено. Николенька был непривычен к ее манере, рукам, голосу, запаху и на руках у нее беспокоился, вертелся, сопел и наконец ударялся в слезы. Кормилица и Савишна молча, но видимо удивлялись, почему молодая княгиня зачастила в детскую и не торопится удаляться. Казалось, обе они были уверены, что для надзора за княжонком и их трудом достаточно минут пяти-десяти в день, а а остальное время лучше бы ей заняться своими барскими, приличными ей делами. Внимание княгини к Николеньке и его воспитанию они принимали то ли за блажь, то ли за недоверие к ним и, ухитряясь оставаться в границах наружного приличия и подобострастия, то и дело давали княгине понять неуместность ее поведения и свою обиду. "Позвольте, барыня, он вам ручки оттянет", "Беспокоиться изволят, сейчас заплачут, надо переменить", "Время купать, не извольте беспокоиться, все сделаем в лучшем виде", "Время укладывать" — вот что без конца слышала княгиня в детской. Она с лёгкостью могла бы настоять на своем и всё делать для Николеньки сама и по-своему, но беда была в том, что она ещё не знала, что и как делать. Уход за младенцем, который ранее казался княгине столь примитивным, низменным делом, требовал, оказывается, огромных, неведомых знаний и умений — как купать, пеленать, укачивать, прочищать носик, как прикосновением губ определить, нет ли у ребенка лихорадки, выносить ли на солнышко или остаться дома... Поэтому княгиня остерегалась пока проявлять свою власть над прислугой, опасаясь, что ссоры могут повредить Николеньке.

Если бы на месте Савишны была свекровь, или тетушка, или ещё какая-либо старшая родственница, которая принялась бы давать советы и тайно укорять княгиню ее невежеством, возможно, отношения эти уладились бы легче и быстрее. Княгиня с ее светским чутьем наверное нашла бы способ подольститься, применила бы все свое очарование — подарки, ласковость и тонкую лесть, и любой спор о Николеньке был бы разрешен ко всеобщему удовольствию. Но сейчас, задумываясь о Савишне и кормилице, она всякий раз спрашивала себя, с какой стати задабривать их или дарить им подарки, разве они не обязаны слушаться ее по одному лишь ее положению?

Но время делало своё дело, и женщины с трудом, медленно, но приспосабливались друг к другу. Савишна и кормилица привыкали к княгине, а та проводила с Николенькой немало времени и пела ему французские романсы или немецкие баллады на манер колыбельных по причине незнания русских песенок.

1) наседки

Вернуться к тексту