Road Movie (джен)

Как ни рано они встали, а хозяин встал ещё раньше — если он вообще ложился. Ночью он пустил к себе ещё одного бедолагу — тот, мокрый насквозь и с огромным синяком на скуле, дрожал теперь у очага, на котором хозяйка готовила завтрак. В отличие от хозяев, он был явно из местных, из потомков Бора Верного: безбородый, смуглый, с умными узкими глазами в весёлых морщинках.

— Зря проснулись, — поприветствовал их хозяин.

— Почему? — удивилась Ости.

— Этот вот говорит, там дальше всё затопило, не пройти, — ответил он.

— Затопило, — кивнул «этот вот». — Я хотел дальше на восток, к Сарн-Атрад, проехать, а никак.

Ирхамиль и Шарак переглянулись: с их точки зрения, Сарн-Атрад был, во-первых, отсюда к западу, а во-вторых — под водой уже сколько сотен лет.

— Это далеко? — спросила Ости, впервые слышавшая название.

— Нет, не слишком. Около дня отсюда, — ответил «этот вот». — Там всегда толпится народ, удобно торговать.

— А ты, значит, торгуешь?

— Ага, всякой рухлядью: лентами, мехом, нитками... вам чего-нибудь нужно?

— У нас и денег-то нет, — фыркнула Ости.

— Это зря. Без денег в наших местах далеко не уйдёшь. Господа-то застав понаставили, и на каждой плати, а то не пропустят. А не хочешь платить — так поймают и в колодки, — подумав, торговец добавил: — Хотя и с деньгами далеко не уйдёшь, по зиме-то.

— А что так?

— А зимой с гор орки слезают, — объяснил торговец.

Ирхамиль и Ости машинально поправили:

— Уруки.

— Да хоть ирхи! Как их не зови, всё бандиты. Там-то, в горах, им жрать нечего, вот и грабят честный народ. И господ тоже грабят, но этим так и надо. Простите, добрый хозяин.

— Прощаю. Господам так и надо.

Как видно, не все нуменорцы были заодно. Это стоило бы запомнить — и сообщить куда следует...

— Меня что волнует, так это что дороги все залило как-то очень все сразу. Как будто кто-то речку запрудил.

— Думаешь, орки?

— Может, орки. А может, господа будут дань собирать и потрудились, чтоб данники не сбежали.

 

Ирхамиль всё-таки вышел проверить, так ли всё плохо с дорогой — и вернулся ещё до обеда. С дорогой всё было именно что так плохо. Нет, пройти было можно — по пояс в воде и по колено в грязи под водой. И если бы речь шла о военной экспедиции, он бы, пожалуй, погнал своих деток...

...Адар бы погнал. Он-прежний, который считал, что ему лучше знать, что любая жертва уместна ради светлого будущего. Он-прежний, который сам не заметил, как превратился в близнеца Говнюка — всё дозволено, если цель благая или хотя бы похожа на благую.

Хотя бы издалека и при очень плохом освещении.

Он-прежний был глуп и не понимал, что выменивает мимолётное преимущество на долгое разочарование в себе как в отце и вожде. Что любая победа, купленная ценой выматывающего марша по пояс в холодной зимней воде и такой же холодной грязи — хорошо, если половина, а не четверть победы и залог поражения.

И всё это было как нельзя вовремя, потому что запруду ставили и в самом деле его дети. Именно его — остальные племена уруков расселились дальше, за горами.

И казалось бы — вот он шанс.

Ты хотел говорить? Говори.

Ты хотел убедить? Убеждай.

Но почему-то он шарахнулся до ближайших кустов и очень осторожно и тихо прокрался обратно на хутор.

Почему-то.

 

Капитан — Шарак — сидел у ворот и вырезал из щепы забавных зверушек для хозяйских детей — краснощёкого парня и сопливой девчонки. Детям нравилось с ними играть и требовать всё новых и новых у безотказного мастера — и совершенно не понравилось, когда Ирхамиль схватил его за руку и поволок за собой.

— Плевать на детей, надо поговорить, — сказал он.

— Мне казалось, уж ты-то должен знать, что плевать на детей — не лучшая тактика, — ответил Шарак.

Это было обидно. И больно. И совершенно незаслуженно.

— Если тебе так надо, можешь им объяснить.

— Да, объяснять детям нужно, — серьёзно кивнул тот. — Дети, которые понимают, что к чему — они гораздо меньше склонны обижаться без причины.

— Хватит читать мне мораль, а? Я понял с первого раза.

Шарак улыбнулся. Эта его улыбка в былые годы могла успокоить Тингола или довести Куруфина до пятиминутки несмолкающей брани — как повезёт. Ирхамиль был ближе ко второй из двух крайностей.

 

— Орки, значит, — почесал подбородок хозяин. — Ну, авось не дойдут.

А что он ещё мог сказать? На хуторе не было даже работников — полевые работы закончились, и на зиму те ушли зарабатывать на лесоповал. Только хозяин, хозяйка да двое малолетних детей.

— Не дойдут, авось, — с надеждой сказал торговец, — Тут неподалёку как раз застава. Может, пограбят их и уйдут.

— Зачем им заставу-то грабить? — хмыкнул хозяин. — Они жрать хотят, а там одни звонкие, и тех, вопреки всем стараниям господ, полторы штуки.

— Ну, не скажи, — возразил торговец. — Ширрифам жрать-то надо, так что по этой части там всё неплохо. Да и честный народ они только так обирают — я в Сарн-Атрад шесть кувшинов вина вёз, а теперь везу только три.

— Да они же, гады, и просто поизгаляться-то любят, — вздохнула хозяйка. — Их хлебом не корми, дай помучать кого-нибудь.

— Особливо девчонок покрасивее, — мрачно согласился торговец.

— Да им всё равно, кого запугать до усрачки, — сплюнул хозяин густую табачную жижу. — Что девок, что парней. Запугать, подразнить спасением, заставить всякое вытворять — а потом всё равно убить. Мне братан рассказывал.

— Есть такое. А потом — откуда на дорогах столько тронутых? А что им делать-то — или к эльфам идти, они душу лечат как-то, или милостыню просить. А до эльфов не дойдёшь, господа не пропустят, господам те эльфы поперёк горла.

— Тут у господ своя правда, — снова вздохнула хозяйка. — Кабы эльфы у нас не покрали бессмертие и не скрыли его за морем, разве нам бы не лучше жилось?

Торговец с сомнением покачал головой:

— Не слыхал я такого, чтоб эльфы чего крали, кроме своих же каменьев друг у друга. Вон, наш Дэйред Однорукий был, конечно, не подарок — но тоже для своих же сородичей, а для нас был всегда добрый господин. А уж о Фроде и вовсе никто ничего дурного не скажет.

— Ну да, а зачем этот Дейред был вам господин? Разве не лучше самим по себе, своими людьми жить, а не под эльфом ходить, потому что он эльф?

— А зачем вообще господа есть на белом свете? — торговец хмыкнул. — Конечно, лучше было бы без господ, и чтоб каждый каждому брат. Однако ж всегда находится кто-то, кто сильнее, умнее или злее. Уж лучше пусть будет Дэйред или Фрода, чем Ульфанг или Говнюк.

— Говнюка наш король, говорят, на цепи держит и объедками кормит, — гордо заметил хозяин.

— Так тот король разве лучше него?

— Эй, ты болтай, но знай меру!

 

Говорили они, конечно, на местном наречии — не дураки обсуждать эльфийские преступления, когда рядом сидят эльфы. Вот только эти эльфы неплохо их понимали — наречие это было с талиской в родстве, а где не с талиской — там с адунайан.

Понимали — и думали каждый о своём.

* * *

Минул длинный день, наполненный монотонной работой — хозяева радостно спихнули на бесплатных работничков всё, что самим делать было лень. Минула ночь, наполовину бессонная.

И ещё один день (пропахший навозом), и ещё одна ночь... орки не приходили.

И вот когда они наконец решили верить, что орки удовольствовались заставой... они пришли.

 

Они только сели ужинать после очередного унылого дня, когда ворота задрожали от ударов множества кулаков и хриплые голоса закричали: «Мамка, бабки, жрачка!». Голоса, один из которых бывшему Адару был хорошо знаком.

Гнур. Сын Мазыса, любопытный и умный парнишка, всегда спешивший к костру, когда старики начинали рассказывать что-нибудь интересное — про гиганта Мицгола, про мастера Гхашу и три звезды, про то, как Лутц оторвала хер Говнюку и заставила его триста лет скитаться в образе мыши, про ниды Фимбула, о которых Говнюк облысел и потерял хвост, про Голфимбула, набившего морду Хозяину Севера, про Таш-Нангиза, который оседлал великого дракона и взлетел на небеса, а спустился только для того, чтобы направить дракона на цитадель Хозяина... Гнур даже назвал сыновей Лутц и Фимбул — и плевать, что Лутц была баба, главное — что она была воин.

Улыбнушись, бывший Адар вспрыгнул на стену и окликнул сына.

 

— Голга, ты что несешь?! — ответил Гнур.

Голга. Что ж, это тоже правда — он не тот, что был раньше. Но он не зря просил Мандоса оставить ему старые шрамы. Дети должны его узнать — а он не должен позволить им себя забывать.

— Ты какого голгина гхура на отца хавало раззявил? — Ирхамиль нарочно выбрал самый грубый регистр, существующий в наречии его детей: так хозяин обращался к особо бесполезным снагам. — Я твоей мамки не то, что кашот видел, я тебя из него доставал! Заткнись и слушай!

Гнур только хмыкнул.

— Думаешь, смелый стал? — продолжил Ирхамиль. — Сколотил свою банду и независимый теперь, гордый Гнур, гроза крестьянок?

— А чего плохого-то? Крестьянки боятся, хорошо. Еду дают, деньги дают. Всё дают, что захочу. И делиться не надо: всё моё, а остальные пусть просят и хозяином зовут. Весело! — с оттяжкой ответил Гнур.

При Адаре слово «хозяин» почти исчезло из языка: никому не хотелось сравнивать себя с Морготом. А теперь вон оно как, вернулось. И где тот парнишка, что клянчил каждый вечер ещё немножко про странствия Лутц или войны Мицгола?

— А что хорошего? — спросил он, почти искренне. — Разве для того я вас растил, чтоб вы жили вечными гостями у чужого стола, да ещё незваными? Для того я вам дал дом?

— А нахрена нам тот дом сдался? Там солнца нет, еду растить надо, воду из колодцев таскать. Снажья работа. А так — на всём готовом живём, все нам в ножки кланяются, что ещё мужику для счастья надо?

— Жену любимую и уважаемую. Детей. Крепких, здоровых, — голос у бывшего Адара дрогнул. — Не боящихся солнца. Не дрожащих при слове "голга", не таящихся, как мыши, по норам, чуть только рассветёт. Детей, которые смогут радоваться лету. Детей, которые вырастут свободными.

— Ой, понеслась... о свободе, о народе, о весёлом хороводе. Щас ещё начнёшь загибать, мол, Хозяин Хозяев — говнюк и наш враг, — Гнур закатил глаза. — Слушай сюда, ты, реликвия! — Он всегда любил умные слова, ещё с детства. — Хозяин Хозяев твоё солнце с неба снимет, отымеет и выкинет. Он так сказал, а если он что сказал — он то и сделает.

— Твой Хозяин Хозяев у тарка в плену гхур сосёт, — крикнула Ости.

— Ой, слышу голос из-под шконки! Что, самой нравится голгин гхур, так и Хозяину того же желаешь? А я тебе скажу: всё идёт, как он задумал. Скоро он свои планы исполнит, и у всех нас будет по стаду таркских снаг и столько вкусного мяса, сколько мы пожелаем!

 

Он ли говорил всё не так, или дети стали не те?

— Хозяин, хозяин... ты сам себя назначил в хозяева, Гнур. Так что ты дашь своим детям вместо мира, вместо свободы, вместо тепла летнего дня? Урок, как мучать крестьянок?

Тот расхохотался, оскалив тёмно-жёлтые клыки:

— А чтоб и нет! Лутц, Фимбул, глядите! Эй, снага! — по щелчку пальцев Гнуру подвели... женщину.

Когда-то это дрожащее, сжавшееся и судорожно пытающееся прикрыться обрывками грязной тряпки существо, должно быть, было женщиной. Теперь его и человеком-то сложно было назвать, настолько оно было ничтожно и жалко: грязное лицо в потёках слёз и слюней, бледная плоть в разрывах тряпок, беспомощное бормотание вместо речи — и ещё ничтожнее стало, стоило Гнуру ухватить его за подбородок и бросить наземь.

— Жри давай! — щедрой рукой он сыпанул в грязь медные монеты. — Жри, кому сказано, снага!

Существо медлило — и Гнур, недовольный, пинком повалил его на колени, наступил ногой на шею, пригибая к земле. И существо, давясь, загребло горстью грязь вместе с медью и торопливо затолкало себе в рот.

Хрусть!

 

Резкий звук вырвал Ирхамиля из оцепенения, из «Такому я вас не учил» и «Неужто учил и такому тоже».

Лицо Гнура, такое родное и привычное, распополамил топор — и только теперь Ирхамиль увидел, что рядом с ним на стене всё это время стоял Шарак-капитан.

Стоял и молчал, смотрел, слушал.

И вот — среагировал.

Ещё не закончил звучать мерзких хруст сломанной, вмятой в череп кости, как Шарак сорвался с места — слетел со стены, вырвал топор из головы Гнура, вернул на пояс, подхватил бедную женщину — запрыгнул обратно, чтобы сгрузить её по другую сторону.

Откуда у телери такие уменья? Ему бы на Нирнаэт, а не дома сети плести...

Но сейчас было не до пустых размышлений. Сейчас надо было действовать. Говорить.

Убеждать.

— Смерть голуг! — закричал Лутц ломким, подростковым баском и стало понятно, что говорить не получится.

* * *

А потом оставалось только брести по полю недавнего боя — всего-то, двадцать человек сумел набрать этот несчастный «хозяин Гнур», — и закрывать глаза своим детям, и вспоминать — вспоминать, как сам сеял семена того, что пожал сегодня.

Как внушал им, что нет в жизни ни правды, ни закона, кроме голода и довольства.

Как учил унижать побеждённых, как слово «снага» сделал обиходным — да так, что им бранились даже мальчишки и девчонки.

Как разрешал вот этому Гнуру и сотням таких же, как он, детей привязывать к ветке жука и смотреть, как тот тщится улететь, или привязывать гремучие железяки к хвосту старого волка, чтобы тот сам от себя шарахался.

Как приучал их считать, что есть только они, урук-хай, народ сильных — и ярлук-хай, народ слабых, все остальные. А слабый — пища сильного.

Буквально — пища сильного, и ведь с этим он тоже не сделал ничего.

Только болтал, болтал о свободе, народе и прочих благоглупостях, не думая, что у каждого слова есть смысл и у всякого решения есть последствия.

Глупый, глупый Адар — и глупее него Ирхамиль, что решил, что всё поправимо.

* * *

Никто не полез утешать Ирхамиля — даже у Ости хватило деликатности удержаться. А ведь с деликатностью у неё было так плохо, что даже у Саурона, пожалуй, было лучше.

Хозяевам тоже было не до него и не до его личных драм: бедная пленница оказалась их знакомой, женой соседа. Ещё осенью она была совсем другим человеком — статной, важной женой хуторянина, грозой ленивых батраков. Ещё две недели назад хозяйка встречалась с ней на ярмарке — они отлично провели время, гуляя по рынку и выбирая детям подарки.

А теперь она даже говорить-то не могла, только лепетала что-то невнятное и всё пыталась затолкать в рот медяшку.

— Орки, — вздохнул торговец. — Я вот раньше не понимал, чего так в песнях про них поётся. Народ же как народ, кто без греха? А теперь вот смотрю — и вижу, в чём дело было.

— Народ, как же. Их же Моргот сотворил, — покачал головой хозяин.

Его жена всё пыталась уговорить соседку бросить монету и позволить отвести себя в баньку.

— Не верю я в это, — мотнул головой торговец. — Не знаю, как сказать, но кабы Моргот умел кого сотворить... не был бы он Морготом.

— А кем бы был?

— А не знаю, — пожал тот плечами. — Но вроде как, если можешь прям кого-то сотворить, то нельзя же быть, ну, таким?

— Это ж как дитё породить, — хозяин посмотрел в сторону люка в подвал, где укрылись его двое. — Кто-то становится старше и умнее, ответственность какая-то у них отрастает, а кто-то — полной дрянью. А кто-то и был полной дрянью, а дети его не изменили.

 

Тот, кто был Адаром их, конечно, не слышал.

Он ходил от трупа к трупу. Закрывал им глаза. Читал короткую молитву за упокой — всё ту же, что сам когда-то для них и придумал: «Из огня рождённое, в огонь да вернётся».

Правда, не выходило, как когда-то, поверить — да, вернётся в тот огонь, из которого вышло всё живое; да, огонь пережжёт всё временное — в вечное, всё искажённое — в чистое. Слишком живо стояла перед глазами та бедная женщина, её руки, слепо шарящие в грязи.

И радоваться, что убили только десяток из двадцати, что остальные дети бежали, выжили и спаслись — не выходило. Потому что — если выжили, то нападут на кого-то, им же надо кормиться, а если нападут — то убьют кого-то, или хуже — замучают, поломают и будут смеяться над поломанным.

И снова — «Не я ли их этому научил, не я ли к этому приучил?».

Почему не подумал, а как они будут жить в бесплодном Мордоре, почему не учил их возделывать землю, собирать урожай, приручать диких зверей? Почему учил их только как эффективнее убивать и быстрее грабить подчистую?

 

Один из трупов лежал настолько картинно раскинувшись, что тот, кто был когда-то Адаром не удержался от смешка. Потом присмотрелся повнимательнее и понял, что труп ещё жив — бровь дрожала, полузакрытый глаз дёргался, пасть подозрительно шевелилась.

Он снял шлем и узнал в этом «трупе» Бургхашу. Своего ординарца, подростка, сына старой Гиздлы, брата Глуга. Подростком он был бестолковым, вечно в чём-то ухитрялся измазаться, вечно встревал в неприятности — вот Гиздла и попросила приютить, обучить.

Глуг-то из ординарцев вышел серьёзным, славным парнем. Сразу женился, обзавёлся дитём...

О Глуге тот, кто был Адаром думать не хотел, и без того хватало мыслей в голове, и ни одна ему не нравилась.

Он отвесил Бургхаше пинка и довольно отметил, что тот испытание выдержал. Ну, почти — ни звука не издал, хотя глазьями моргнул и пасть приоткрыл пошире. Отвесил ещё пинка и прибавил:

— Поднимайся уже, позорище.

 

— А чо поднимайся, отец? Я хорошо лежу. Ты проходи мимо, и голгу своего проведи, — ответил Бургхаша, не меняя позы. — Я потом встану и уйду, оба будем довольны. Вы — что типа убили, я — что типа жив остался.

— Поднимайся, поднимайся. Ты зачем вообще за Гнуром пошёл? Не видел разве, что он — кончелыга?

— Ну ты скажешь, кончелыга, отец. Нормальный хозяин, бывали и похуже, — неохотно, Бургхаша начал подниматься с земли. — Мяса нам давал. Ну, больше кости, конечно, чем мясо, но всё — еда.

— С пленных, мясо-то?

— С них. Скотину он себе и браткам оставлял, как положено. А пленных, как наиграется, нам отдавал. Ну, мы ж не гордые, ну.

— Глуг был гордый.

— И где он, тот Глуг? А я вот жив. И знаешь, что, отец? Если мне тому Гнуру придётся жопу лизать каждый раз, как он опростается — я же буду лизать, если мне за это дадут мяса кусок и не будут больно бить. А Глуг сильно много хотел, вот и нарвался, конечно. Кто много хочет — тот всегда нарывается.

Слушать было как-то даже противно. Что бы Гиздла сказала на такие-то речи?

«Что если живой — то и ладно», — мелькнуло предательское. Выживать всегда было для урука добродетелью. Выживать — даже если для этого надо пожертвовать всем: свободой, честью, здоровьем... впрочем, было б чем жертвовать.

Откуда у уруков честь да свобода, да и со здоровьем всегда было не очень.

 

Можно было больше не думать. Можно было просто убить его здесь и сейчас — и забыть про дурацкие планы, забыть про бывших детей, но... но Кирдан говорил, что мать любит ребёнка таким, каков он есть, со всеми его недостатками.

А чтобы любить с недостатками вместе — надо сначала их увидеть. А потом — их принять.

А потом — потом взять в руки ремень и как следует взгреть спиногрыза, чтоб недостатки из него выбить. (Хотя насчёт выбить, конечно, Кирдан не говорил — и не мог такого сказать. Эльфы бить детей не умели — даже Эол только грозился.)

— Так, поднялся? Вперёд, шевели окороками, — пнул снова заблудшего сына тот, кто был Адаром.

— А чо, куда вперёд-то?

— На хутор. Зад лизать не заставят, но дерьма там и без того предостаточно. Будешь разгребать. За еду. Заодно и узнаешь, что это такое...

Как ни крути, а кости с кусками тухлого мяса — обычная пища его детей — с похлёбкой не сравнятся, а уж тем паче с печёной картохой, посыпанной солью.

* * *

Хозяева, конечно, от идеи получить в работники орка были не в восторге.

— Это ж орк, нимир, — пытались они объяснить. — Нелюдь страшная, бездушная. Она нас ненавидит, а мы её.

— А смысл? — спросил капитан.

— А что смысл? Смысл, что они нас бьют, а мы бьём их — а работать они всё равно не умеют.

— Много умения нужно, навоз-то грести, — возразил Ирхамиль. — Даже я справился.

— Ага, а отец у нас в жизни не работал, только нами командовал, — покивала Ости.

Она, кажется, хотела его похвалить, но вышло скорее обидно.

— Навоз кидать тоже мозга нужна, — возразил хозяин. — И совесть тоже. Ты его поставишь навоз кидать, а он кобылу сведёт.

— Не сведу я никого, я жить хочу! — взныл Бургхаша.

— Потому и сведёшь, — мудро ответил торговец. — И в горы свои улизнёшь.

 

Это и в самом деле был сложный вопрос: как заставить сына остаться здесь? Как не дать ему сбежать при первой возможности — особенно если его ничего здесь не держит и желания исправиться у него — ни на грош?

Запугать — так отец здесь не вечно будет, отцу надо дальше, в горы. (Хотя, конечно, зачем отцу в горы, отец не совсем понимал — теперь, после встречи с Гнуром и преподанного им урока смирения и беспомощности.)

Убедить? Но как убедить того, кто чётко знает, что ему надо от жизни — и надо ему совершенно не того, что отец ему хочет дать? Как направить на путь изменения, роста, преодоления зла того, кому и в душном болоте сидеть неплохо?

Он спросил Ости. Та задумалась, почесала нос:

— Даже не знаю. Мне кажется, он на самом деле в общем хочет что-то менять — все хотят же, всегда хотели. Если б мы не хотели, не пошли бы за тобой и свободой и всем этим самым. Просто знаешь, когда всё из рук валится, а потом брата убили, а потом приходит Говнюк, а потом вообще приходится Гнуру жопу вылизывать и говно его жрать, потому, что больше нечего... как-то уже ничего же не хочется, понимаешь?

 

Ему ничего не хотелось, когда он принял из рук Саурона вино. Если бы тогда к нему подошли и сказали... а что, собственно, могли бы ему сказать такого, что он бы вылил это вино?

Что могло бы заставить поверить, что не всё потеряно, что есть ещё надежда — хотя бы эстель, надежда невозможная, вера в чудо, ведь амдир, надежды обоснованной точно нет...

...а потом, если выйдет найти такое для себя — надо будет ещё найти, что сможет стать таким для Бугхаши сына Гиздлы, потому что это Гвиндора учили когда-то, что есть Единый, есть эстель, есть мир-во-зле и добро, которое должно побеждать вопреки. Бургхашу учили, что сегодня поел — до завтра доживёшь, а что будет послезавтра — пусть мумак думает, у него башка большая.

 

— Чо смурной, отец? — хмыкнул Бургхаша. — Что тебе так не так?

— С чего ты взял, что мне вообще что-то не так?

— А ты по жизни как тебе чо поперёк души, так садишься и смотришь этак так, словно у тебя брюхо крутит, а пёрнуть ты стыдишься. Давай, говори. Боишься, я этих лохов зарежу, убью и съем?

— Не без того.

— А смысл? Они мне жрать дадут. Бить будут едва ли сильнее, чем Гнур. Ну, работать придётся, да, это обидно... ну так Гнур нас тоже без дела не держал. Так чего ты смурной-то?

— Наверное, потому, — тот, кто был Адаром запрокинул голову, глядя в небо, — что ты сам в общем-то как-то... не очень.

— Есть такое. Ну так не я таков, жизнь такая, отец. Было дело, я думал, заживём как нормальные, будем в своём Мордоре царить, все нам на поклон будут ходить, дань платить... только дело такое, оказалось, не бывает урука без Хозяина. Раньше ты был вместо него, потом новый Хозяин, потом вот Гнур. Теперь будут эти вот, как их там.

— И для тебя нет разницы?

— А она что ли есть?

— Я вас любил, — тихо ответил тот, кто был Адаром.

— Да ладно. Может, ещё вёл нас к свободе и счастью, а? Уж теперь-то можно и правду говорить, я проиграл, ты выиграл, — хмыкнул Бургхаша. — Новый Хозяин хоть не болтал нам про это всё, про свободу и прочее. Честно сказал: кто не подо мной — тот мой враг и подохнет. Уважаю.

— Но я ведь верил. И в свободу, и в счастье!

— Ну и дурак ты тогда.

— Пожалуй.

Он поднялся, тяжело, как будто на плечи ему легла ноша тяжелее, чем само небо — и пошёл на конюшню. Навоз сам себя не уберёт.