Изнанка отражения (гет)

…Видимо, какая-то часть Гермионы всё-таки не полностью утратила контакт с реальностью, и уже некоторое время упорно подсказывала ей, что она что-то пропустила. Еще находясь в своём коконе, она скорее не поняла, а почувствовала, что долго-долго сидела тут, в пустоте, а потом кто-то вроде бы медленно подошёл, сел с ней рядом и сидит там сейчас.

Она вынырнула из пустоты как бы в два этапа. Сначала — сюда: в кафельные стены и серый бетонный пол, а потом — в себя: сидящую на скамейке посреди бесконечной платформы, застрявшую в столь же бесконечном моменте ненужной жизни, в которой нет тех, ради кого стоило бы жить, и где даже её собственное место занято другой, чужой и непонятной, Гермионой.

Она провела руками по лицу, закрыла глаза, с трудом открыла их снова, и, не поднимая головы, покосилась в сторону сидящего. Стоптанные остроносые туфли, край длинной цыганского типа юбки, сложенные на коленях худые руки, унизанные всевозможными браслетами, цепочками, кольцами, брелками… Мерлиновы штаны, вот только Трелони ей сейчас не хватало!

Огромные стрекозиные глаза за круглыми очками смотрели на неё в упор, и внезапно недоумение в этих глазах сменилось потрясением:

— Мисс Грейнджер! Вы-то как могли оказаться здесь?

Гермиона с трудом сообразила, что уже много лет не слышала такого к себе обращения, да и вообще сейчас — в личине-то — её не смогли бы узнать даже собственные родители, не говоря уже о чокнутой предсказательнице. Она снова закрыла глаза, надеясь, что когда она их откроет, никого, кроме неё, на скамейке не окажется, что ей это просто привиделось и прислышалось. Но рядом снова прозвучал тот же голос:

— Мисс Грейнджер, что с вами, вам нехорошо?

— Как вы могли меня узнать? — глаза всё-таки пришлось открыть, и собственный голос слышался как будто со стороны.

— Я не сразу вас узнала, пришлось посмотреть третьим глазом, а от него ничего не скроешь.

— Слушайте, — раздраженно сказала Гермиона, — не морочьте мне голову! С таинственным видом вы будете рассказывать про свой третий глаз истеричным барышням, а мне не надо. И вообще — оставьте меня в покое, мне только ваших унылых завываний уличной гадалки сейчас не хватало.

— И вы почти правы, мисс Грейнджер, — в голосе Трелони прозвучала совершенно несвойственная ей усмешка. — Про уличную гадалку это вы в самую точку, и про истеричных барышень тоже. А вот про третий глаз — зря.

Гермиона усилием воли подняла голову и с удивлением посмотрела на сидящую рядом женщину, которая в этот момент сняла очки и взглянула на Гермиону взглядом немолодого и усталого человека, который с грустной улыбкой глядит на беспечно веселящегося ребёнка. Сивилла Трелони заправила за ухо прядь волос, засунула в карман нелепые стрекозиные очки, снова сложила руки на коленях и медленно, глядя перед собой, заговорила.

— Всё я, девочка, вижу. Всё вижу и про всё молчу. А что толку говорить, если правде никто не верит, если она никому не нужна? Еще прародительницу нашу Кассандру Троянскую высмеивали за её предвидения, никто и никогда ей не верил, хотя предсказания сбывались одно за другим. В собственной семье она безумной считалась, потешались они над ней, стыдились они её. Так и пошло… Другие Дары почитаются за благо, и только наш Дар — наказание и проклятие. Так он и называется — «проклятие Кассандры». Люди, которые не верят — издеваются и насмехаются над нами, люди, которые верят — считают нас виновными в том, что происходит, когда предсказание сбывается. У нас этот Дар уже столетиями по женской линии идёт, мальчики в семье или не рождаются или умирают младенцами, а девочки все с Даром, все порченные. Это только кажется, что люди хотят знать что же там дальше будет, это только кажется, что если знать наперёд, то можно что-то выправить, а чего-то избежать. Вот вы, например, хотели бы знать какое именно будущее ждёт ваших детей, а, мисс Грейнджер? Ох, простите, не мисс Грейнджер, а миссис Уизли.

Гермиону передёрнуло от такого обращения, да и отвечать на такой вопрос ей совершенно не хотелось. Несколько минут они обе так и сидели молча, и каждая словно вглядывалась во что-то невидимое перед собой.

— Прабабка моя, — снова заговорила Трелони, мерно кивая головой в такт своим словам, — непуганая была, в спокойное время жила, пророчествовала там помаленьку в основном про погоду да про урожаи. Если что хорошее видела — говорила, про плохое да страшное — осторожничала, молчала, а если пытались ей вопрос задать — не отвечала, отговаривалась тем, что видениями своими не управляет, и просто по желанию ничего увидеть не может. Хорошую жизнь прожила — чем могла людям помогала, всегда готова была и руку и плечо подставить, добрая была и мудрая. Уважали её, провидицей называли, хотя и побаивались, конечно, немного, но уважительно так побаивались... Да если б она не молчала о том, что действительно видела и знала наперёд — так её бы, наверно, те же самые добрые соседи на костре сожгли, хотя времена уже не те, конечно, были… А вот дочь её, бабка моя, светлая ей память, перед Первой Мировой, в четырнадцатом-то году, такое страшное что-то наперёд увидела, что испугалась, и бежали они с дедом моим из континентальной Европы, поселились в крошечной затерянной ирландской деревне, там всю жизнь как простые магглы и прожили. Дар свой она не тревожила, усыпила его в себе, даже от палочки волшебной отказалась. Деда предупредила, что выживет у них только пятый ребёнок, а перед тем четверых похоронить придётся. Вот моя мать пятой и родилась, в той деревеньке она и выросла. У меня всюду указано, что я полукровка, дочь магглы и волшебника, а на самом деле Дар у матери моей был очень сильный, просто бабушка её так воспитала, что надо его прятать, скрывать. И правильно сделала, потому что в тридцатых годах Гриндевальд много усилий приложил, чтобы нашу семью разыскать, очень ему нужны были истинные провидцы, он-то как раз знал про наш наследственный Дар, от которого нельзя ни избавиться ни спрятаться. Но мать моя не захотела Дар совсем хоронить, она другую дорогу выбрала: среди магглов выросла, среди магглов же и выставляла себя как гадалку и ясновидящую, каких всегда и всюду полно. И так вот всю жизнь шатёр на ярмарках раскидывала, браслетами звенела, карты раскладывала, на кофейную гущу дула да в стеклянные шары смотрелась. Самое надёжное место, чтобы и Дар не светить, и при деле быть, и не душить, как бабка душила, в себе собственную суть. Среди всех этих предсказательниц-ворожей затеряться легко, это как дерево в лесу спрятать, и никто не найдёт, и никто счетов никаких не выставит. Шарлатанам и мошенникам всегда веры больше, для них всегда и везде клиенты готовы, а если еще и обставить это всё потеатральней, да денег брать побольше… Вокруг ведь толпы людей с комплексами и страхами, которые готовы поверить во что угодно и в кого угодно, только не в себя самого.

— И вы поэтому так прекрасно этим пользуетесь, — не смогла не вставить Гермиона.

— А ты меня не суди. Я матери своей всегда стеснялась, больше к бабке льнула, но и хоронить себя среди магглов мне не хотелось, мне, глупой, хотелось в волшебный мир, раз уж он мой по праву. Вот и вылезла из глухой травы да из ирландских болот на свою голову, попала в Книгу доступа Хогвартса, получила письмо и горда была невероятно. Бабка меня отпускать не желала, да куда уж денешься, если письмо пришло. Я-то быстро поняла, что Дар мой на самом-то деле нигде не нужен, но отступать было некуда, доучилась, хотя тяжело мне учёба давалась: и магической силы во мне немного, и способностей особых ни к чему не было. А то, что я действительно вижу, помимо воли вижу — так того лучше не видеть, о том молчать надо, добра от этого никакого не выйдет ни для кого. Несколько лет после Хогвартса промыкалась то тут то там среди волшебников, домой к родителям возвращаться не хотелось, да кроме того дома и деться-то, как оказалось, некуда было. А тут Волдеморт стал силы набирать, и дошёл до меня слух, что заинтересован он в истинных провидцах, носителях Дара, и что про меня он слышал, что есть, мол, такая, из той самой семьи. Любая власть в нас на самом-то деле заинтересована — если есть предсказание, то оно как бы снимает ответственность за решения, за выбор того или иного пути. А если что-то не так пойдёт или не туда выйдет — тут же под рукой и виноватый имеется. Проклятый Дар, проклятый! Вот тогда-то я и поняла, насколько бабка моя права была во всём. Испугалась я сильно, поняла, что отсидеться или спрятаться не удастся. Вот и решилась Дамблдора о помощи просить, кого ж еще. А дальше, сама знаешь, что и как из этого вышло, только я ведь и не помню вообще того пророчества проклятого. И чем больше думаю, тем чаще мне кажется, что и вовсе не было тогда никакого пророчества — может, это так Дамблдор меня использовал, чтобы обманку для Волдеморта состряпать, на наживку его поймать, отвлечь на другое, чтобы время выиграть… Но так Дамблдор в результате мою просьбу и выполнил — спрятал меня в Хогвартсе и, как оказалось, на веки вечные. Сорок лет… Хорошо спрятал... Но предупредил: если хочешь в безопасности жить — никто не должен догадываться об истинном Даре, иначе ты постоянно будешь целью и мишенью для тёмных сил и любых манипуляторов, имеющих власть и силу. А преподавать Прорицания можно и без всякого там Дара, всё равно ему не научишь и его не передашь. Вот и пришлось мне вспомнить все мамины фокусы и хитрости, а то, можно подумать, среди волшебников меньше наивных и доверчивых, чем среди магглов. Вы вот, миссис Уизли, человек с аналитическим складом ума, так вы и бросили ходить ко мне на уроки, и не вы одна такая, но студентов у меня всегда хватало — хоть доверчивых и недалёких, хоть лентяев, как ваши дружки. А Дара, конечно, ни у кого из студентов никогда не было, откуда ему взяться, если это фамильное проклятие. Разве что иногда были ученики со способностями к бытовому предвидению — это те, у которых интуиция развитая, наблюдательность острая, склонность к эмпатии повышенная. Но даже вы, умненькая мисс Грейнджер, никогда не задумывались о том, что любое ваше заклинание, да и вообще любое действие человеческое — это всего лишь краткосрочное предсказание. Даже когда вы говорите «завтра после полудня я пойду в библиотеку, а оттуда вечером вернусь домой» — вы ведь себе это предсказываете, рисуете наперёд. А сбывается оно именно потому, что вы уверены в том, что оно сбудется, и совершаете все необходимые для этого манипуляции. Все наши действия и все наши движения по линии жизни подчиняются законам исполнения или неисполнения нами же предсказанных событий. И все люди, и маги и магглы, так или иначе взрослея, усваивают эти законы, для этого никакая магия и никакой особый Дар не нужен.

— Но зачем же вы всем направо и налево предсказывали смерть и какие-то там страшные муки? В этом-то какой смысл?

— Как вы не понимаете! Если регулярно и, как вы говорите, направо и налево, предсказывать смерть, то мне уж точно верить перестанут и никто всерьёз воспринимать не будет, и никого я при этом не напугаю. В свою скорую смерть вообще поверить трудно, тем более детям, вот они и отбрасывают эту мысль куда подальше. А мне того и надо, лучше казаться сумасшедшей шарлатанкой, чем быть мишенью для настоящих сумасшедших. И пришлось очень глубоко войти в эту роль, поскольку тот же Дамблдор не один раз пытался использовать меня с целью «посмотреть» кого-то. Отказать я ему не могла, потому пришлось и там завывать да заламывать руки, вещая отрешенным голосом всякую заведомую чушь. Уж простите, что так много здесь и сейчас говорю, миссис Уизли, но я сорок лет молчала — молчала о том, что действительно видела и наперёд знала. И уже, даже если бы и хотела, никого бы не смогла ни о чём предупредить, потому что мне наверняка бы никто не поверил. А если бы и поверили, то ни к чему хорошему это всё равно не привело бы. Если вы поверили предсказанию и считаете, что знаете будущее — то любое ваше действие уже предвзято, уже обусловлено или направлено этим знанием. Вы не свободны, вы скованы этой предвзятостью, вы вольно или невольно выбираете то, что продиктовано ею. Именно поэтому многие предсказания после того как в них поверили — становятся самосбывающимися: люди сами подгоняют события под то, чего это предсказание требует. И чем сильнее они верят — тем точнее оно сбывается. Поверить — это уже повернуть лицо именно в эту сторону, ясно представить и мысленно прожить тот или иной кусок жизни, материализовать его внутри себя. Проложить перед собой именно эту дорогу и себя самого по ней направить. А вот если вы услышали предсказание, но не поверили ему — то вы точно так же несвободны, потому что этим неверием неосознанно закрыли для себя один из вероятных вариантов будущего, отбросили его возможность, повернулись к нему спиной и тоже тем самым сузили свою свободу решений и действий. Никому, никому не нужен этот проклятый Дар, никому и никогда он не принёс добра. Предсказание — это знание, которое приходит слишком рано, а ценность этого знания становится явной слишком поздно. Это вредное знание, ограничивающее свободу воли и свободу выбора.

Гермиона молчала, опустив голову и разглядывая бетонный пол и носки собственных туфель.

Да-а уж… Как там звучал вопрос? «Кто в Хогвартсе и его окрестностях не является тем, кем его все считают, а действительно является тем, за кого он себя выдаёт?» … Рассеянная дурковатая затворница, которую никто не принимает всерьёз, над которой все подсмеиваются, и которая самоуверенно вещает направо и налево всякую чушь, карикатурно выпячивая и пародируя этим свой истинный дар. И эти толстенные стёкла нелепых очков, которые, оказывается, так удачно скрывали и искажали цепкий внимательный взгляд…

— Так а зачем вы мне это всё говорите здесь и сейчас?

— Не зачем, а почему. Потому что всё это уже наконец-то закончилось, и я здесь. Я, миссис Уизли, упала с лестницы, ведущей ко мне в башню, и в настоящее время лежу там внизу со сломанной шеей. Думаю, что сегодня все в замке настолько заняты, что меня хватятся только к вечеру или вообще после ужина. А впрочем, меня уже и это, к счастью, не волнует.

Гермиона с ужасом посмотрела на неё:

— Вы хотите сказать…

— И хочу и говорю: моя никчемная жизнь закончена. Я тут потому, что жду того поезда, который должен за мной прийти и увезти меня куда-то дальше. Слава Мерлину, у меня не было детей, и на мне наконец-то прервалось это никому на свете не нужное проклятие Дара предвидения.

Мерлин мой! Значит это место, где она находится — призрачный вокзал Кингс-Кросс. То место, где был Гарри, где он встретился с Дамблдором после своей смерти. Или не смерти? Она что, умерла там возле Зеркала, и всё, что было потом — это только посмертные видения? Гарри говорил, что оказался тогда в каком-то огромном пустом светлом зале со стеклянным куполом, а здесь сплошной бесконечный туннель, хотя — какая разница? Гарри смог вернуться, он ушёл оттуда после разговора с Дамблдором. А как он ушёл, что он для этого сделал? Но, кажется, именно о способе ухода Гарри ничего не говорил — просто перепрыгнул через это в своём рассказе: вот он еще на вокзале, а вот уже снова лежит на земле в лесу.

Что ж, как говорится, умерла — так умерла. В том пустом и холодном чужом мире, в котором она оказалась, это не худший из выходов. Его надо просто принять, и, судя по её нынешнему состоянию, это не станет проблемой…

— То, что я здесь, рядом с вами — означает ли это, что я тоже умерла?

— Не знаю, миссис Уизли. Что мы вообще можем знать об этом месте? Хотя я вижу в вашем кармане палочку, а мёртвым палочка вроде бы не положена, да и не нужна она здесь. Я не имею представления о том как и почему вы здесь оказались, но помнится мне, что в своё время видела предначертанную вам долгую жизнь. Я помимо своей воли это сразу вижу у каждого, увидела это когда-то и у вас. Только вот кому на самом деле нужно такое знание?

— У каждого? Если это действительно так, то скажите мне: а что вы видели у Северуса Снейпа?

— Какой он тебе Северус, он для всех был «профессор Снейп», даже для тех, кто позволял себе называть его по имени! А что видела, так такого, девочка, лучше не видеть. В нём ведь как огонь полыхал, жаркий, жадный, а если чуть дальше заглянуть — так там одни головешки задутые да чёрная пустота. Раннюю смерть видела, страшную, как оно и случилось, да что говорить, сама ведь знаешь.

«Не знаю!» — хотелось крикнуть Гермионе, но она изо всех сил прикусила костяшки пальцев. Руки подрагивали и в глазах впервые появились слёзы. «Такая высокая чёрная стела, вы не ошибётесь», — сказал тот мужчина на платформе. Если его могила между Мемориалом и гробницей Дамблдора, то, скорее всего, в этом мире он погиб в Последней битве. Неужели потому, что не выжил после укуса Нагайны? Северус редко вспоминал эту свою, как он её иронически называл, «недосмерть», но вспоминал всегда с кривой усмешкой, и говорил, что погибший от яда алхимик — это оксюморон. Но надо ли ей вообще знать, что именно произошло с ним здесь, если это уже давно произошло, а изменить всё равно ничего нельзя?

В ушах задрожал воздух, и это дрожание стало перерастать во все усиливающийся вибрирующий гул, означавший приближение поезда. По тусклой плитке стен взметнулся свет фар, состав из локомотива и нескольких вагонов мягко приблизился к ним и остановился. Створки дверей ближайшего к их скамейке вагона с легким шипением разъехались и внутри него медленно разгорелся свет, идущий не от светильников, а как бы из самих стен — яркий, чистый, исходящий одновременно со всех сторон и не дающий теней. Сам вагон казался абсолютно пустым старым вагоном обычного пригородного поезда, с потертыми сидениями, слегка запыленными окнами и предупреждающими надписями над дверями, но необычный свет за распахнутыми створками манил, затягивал, звал и, казалось, просто терпеливо ждал, как терпеливо и молча ждёт человек чего-то необходимого и обещанного.

Несколько мгновений они обе, замерев, смотрели в это зовущее пятно света за призывно распахнутой дверью, и наконец Трелони неуверенно встала, резко выдохнула и, даже не взглянув на Гермиону, тремя быстрыми шагами вошла в вагон. Двери за ней тут же закрылись, свет в окнах исчез, поезд тронулся с места и стук рельсов постепенно перешел в далёкий застревающий в ушах гул.

Гермиона проводила глазами поезд и застыла, всё еще глядя в сторону ушедшего состава. Вот так всё просто, быстро и буднично? Но если это происходит так заурядно и обыкновенно, если человек просто уезжает куда-то в скучном обшарпанном вагоне, то наверняка там дальше должно быть что-то еще, что-то совсем новое, что-то такое, чего раньше, при жизни, и быть не могло. Ведь говорил же когда-то Дамблдор, что смерть — это всего лишь очередное приключение. Новый опыт, новое понимание, новое испытание… Может быть, надо было войти в этот вагон вслед за Трелони? Почему она не зашла, ведь это в любом случае означало бы выход из того застывшего момента времени, в котором она завязла, и пусть этот поезд увез бы её куда-то туда, за Грань. Ведь там она могла бы найти Северуса, а если бы его там не оказалось — она бы его ждала, ждала столько, сколько потребуется. А потом они вдвоём стали бы ждать Эйлин, чтобы снова быть вместе…

Минуты уходили, и она теперь уже вообще ни о чем не думала и ничего не чувствовала, как будто её сознание отключило эти функции за ненадобностью. Или чтобы не сгорели предохранители… Только в ладонях что-то покалывало, заставляя всё время тереть их одну об другую, а изнутри что-то мелко тряслось словно от холода. Она смотрела на свои руки, и не узнавала их. А ведь что человек видит чаще всего в жизни? Именно что собственные руки, так почему они кажутся сейчас такими чужими? Любая попытка напрячь тело или разум словно проваливалась в вату, во внутреннюю пустоту. Невозможно сделать что-либо если паришь в пустоте, в которой ни одно действие не имеет смысла. Не имеют смысла ни тревога, ни боль, ни вообще жизнь — для них в этой пустоте просто нет опоры. Значит нужно найти то, что хотя бы на миг даст опору, станет точкой отсчета, привяжет к реальности и сможет стать основой хоть для какого-то шага. Да, нужно найти какую-то абсолютную, неизменную точку опоры, какой-то главный смысл. Но для неё, Гермионы, главный смысл — это Северус, именно он привязывает её к необходимости что-то делать, что-то решать, куда-то двигаться, да просто к возможности думать, дышать, жить, быть собой… Северус, которого в этом мире нет уже очень много лет… Эйлин? Но откуда тут возьмётся Эйлин, если в этом мире нет Северуса? Если она должна жить дальше — то куда девать, к чему приложить душевные силы, которые раньше тратились на любимых людей, возвращаясь с лихвой от них же?

Эйлин. Северус. Их имена пронзили лезвием боли, режущей изнутри, не дающей вздохнуть. Так может быть, эта боль — та самая точка отсчёта, за которую нужно схватиться? Может быть, боль — это правильно? Это то единственное правильное, что у неё осталось, то единственное, что является настоящим. А всё то, что у неё есть кроме боли, — всё то, что происходит вокруг неё, — это ненастоящее. Это сон, ложная реальность, кривое отражение, бред, галлюцинация.

Это всё ненастоящее…

Это всё ненастоящее…

Это всё ненастоящее…

Как же больно…

Надо что-то делать…

И она вскочила и побежала, даже не заметив, в какую сторону её понесло — назад или вперёд, тем более что уже и не помнила с какой стороны пришла, и не знала куда и зачем вообще бежит.

Гермиона никогда не любила и не умела бегать, и уже через несколько минут дыхание сорвалось, сердце заколотилось и перед глазами поплыли черные точки, но остановиться она уже не могла — тревога и боль гнали дальше, и так она бежала до тех пор, пока не заныло в левом боку, а лёгкие не зажгло огнём. Задохнувшись, она сбавила темп, прищурила глаза, чтобы не видеть вокруг бесконечных стен и текущих по обеим сторонам рельсовых полос, и снова рванулась вперёд летящими срывающимися шагами, и неизвестно сколько еще продолжалось бы это непрерывное и изматывающее движение, если бы сквозь пульсирующий в такт бегу шум в ушах ей не показалось, что топот её собственных шагов двукратным эхом отражается от стен бескрайнего туннеля, раздваиваясь и превращаясь в далёкий перестук шагов чужих.

Даже распахнув глаза, она — из-за пелены застывших в них слёз — смогла рассмотреть впереди только какой-то белёсый туман — как будто колышущуюся завесу из расползающихся дымных завитков, в середине которой эти завитки дымились и сгущались, уплотнялись и сбивались в сгусток — в непрозрачную точку, которая росла, стремительно приближаясь к рвущейся навстречу Гермионе. И Гермиона снова не смогла остановиться, хотя ясно поняла, что ей навстречу летит нечто угрожающее, опасное, агрессивное, стремящееся её уничтожить… Нет — это не «что-то», а «кто-то», и не летит, а бежит, приближаясь так быстро, что вот уже видны размытые серой дымкой контуры тела, и вот уже видно лицо — незнакомое женское лицо, перекошенное ужасом и страхом. Колышется серая завеса, но вот уже впереди чужая рука, в которой угадывается палочка, взлетает в специфическом замахе…

Гермиона угадала заклинание по первому же жесту, и её собственная вцепившаяся в палочку рука успела завершить движение на мгновение раньше:

— Stupefy Maxima!

…Красная вспышка. Падение вперёд. Грохот разбитого стекла и мгновенно заглушивший его пронзительный вопль сирены. И единственная мысль перед погружением в обжигающую темноту: «Это же… Я же так и не сняла личину!»

Еще не полностью прийдя в себя, она в первый момент приняла оглушительный вой сирены за крик банши, но потом ощутила во всём теле боль от резкого падения — и решила, что, скорее всего, всё-таки жива, открыла глаза, приподнялась на локте и огляделась.

Вокруг нее в хорошо знакомой комнате-чаше на двадцать футов ввысь расходятся амфитеатром ступени-скамьи, а сама она лежит внизу, в самом центре, на каменном постаменте, вывалившись на него, надо понимать, из Арки Смерти. А сигнальные чары ревут именно потому, что тело при падении пробило изнутри защитный контур, которым, как колпаком, накрыта Арка.

Всего в нескольких дюймах от её ног плывёт-колышется полупрозрачный занавес из струящейся мглы, лоскутков дыма, завитков сизого пара, клочьев тумана. Завеса движется, меняется, колеблется, течёт, завораживает, ртутно отливает так, что и не поймешь даже — белого она цвета или черного, сплошная она или рванная… Арка Смерти — древние врата, из века век открывающиеся только в одну сторону. И тем не менее, она, Гермиона, умудрилась сейчас выйти — ну хорошо, хорошо, не выйти, а выпасть носом вниз — через эту дверь, работающую только и исключительно на вход… А пришла она — с той, другой, стороны… И треск разбитого стекла… Так вот же, вот она — та самая мысль, которую она недодумала и потеряла там, в Архиве!

Сирена оборвалась, двери комнаты распахнулись, и к ней по проходам между скамьями уже бежали люди в серых мантиях невыразимцев, что-то крича и на бегу вскидывая палочки. Гермиона вскочила, спрыгнула с постамента и сама бросилась навстречу одному из них:

— Энтони! Я, кажется, знаю, что такое Арка! Представь себе, что два зеркала повёрнуты зеркальными сторонами друг к другу, а то, что мы считаем входом в Арку — на самом деле её задняя часть, изнанка, односторонне проницаемая амальгама. А настоящая передняя часть…

Но это уже совсем другая история:)