Око за око. Мюнхенский сговор (гет)

Внимание: много Сигнуса. Точнее, вся глава Сигнуса.

Музыкальная тема главы: Мельница — Оборотень

Пробуждение наступало медленно. Очень медленно. Больше всего это было похоже на всплытие с большой глубины: в ушах нарастал давящий гул, откуда-то сверху сквозь плотную преграду пробивались звуки и отголоски запахов, а где-то высоко и вдалеке мутным ярким пятном маячил свет.

Где я? Что со мной?

Сигнус с трудом открыл глаза и сел. Виски ломило адски; отзвуки этой боли огненной струйкой сбегали по позвоночнику и отдавались во все уголки тела, а во рту было сухо, как в полуденной Сахаре. С местоположением все стало более или менее понятно: он лежал на диване в своем (теперь уже своем) кабинете в берлинском особняке, который они с Бертой занимали в последние несколько месяцев. С состоянием — тоже: мерзким, малопристойным, но, увы и ах, так или иначе знакомым большинству людей состоянием.

Какого лысого дракла я вчера так нализался?!

Память тоже возвращалась постепенно. Кажется, накануне он закончил очередную порцию расчетов для Хаммеля, потом обедал с женой, потом поехал в центр на конференцию...

Конференция. Крестражи. И доклад трижды проклятой грязнокровки о том, как летело в пропасть вслед за Темным Лордом все, что ему, Сигнусу, было дорого. И в первую очередь — его собственная семья.

Теперь он вспомнил. Вспомнил, как, цепенея от ужаса и злости, вслушивался в речь Грейнджер, стараясь выудить крохи необходимой для себя информации. Вспомнил, как каждое слово девчонки вонзалось в его мозг калеными иглами, чем-то жидким и холодным растекалось по венам и резало, резало наточенной дамасской сталью давно превратившуюся в ошметки душу. Вспомнил, как пил после этого — фужер за фужером, бокал за бокалом, пытаясь загушить всевозможным алкоголем щемящую тоску и лютое, бешеное желание сомкнуть руки на ненавистном горле, услышать, как хрустнут под пальцами хрупкие позвонки, увидеть, как из уголка рта бежит грязная, вонючая кровь; попробовать эту кровь, ощутить на языке ее горьковато-пряный привкус — привкус своей победы...

Нет. Нет. Нельзя. В конце концов, все, что ему нужно, он выяснил, а Грейнджер пускай пока радуется жизни. Недолго ей еще осталось это делать.

Сигнус поднялся на ноги и, шатаясь, подошел к зеркалу. Мда. Опухшее лицо желто-зеленого цвета, нетвердый взгляд, мятая одежда... Душ и свежий костюм были просто необходимы. Хорошо еще, что никто его не видел. Даже все рассказанное Грейнджер — не повод для того, чтобы напиваться практически до потери человеческого облика.

Когда Сигнус закончил приводить себя в порядок и спустился вниз, его ждала довольно неприятная неожиданность. В малой гостиной сидела с шитьем Берта. Никто не видел, ага. А про жену ты, никак, забыл. Хорош супруг и Глава Рода, ничего не скажешь — месяца после свадьбы не прошло, а уже пьешь хуже последнего маггловского грузчика. Внутренний голос, ехидный и саркастичный, подозрительно походил на голос матери; казалось, Беллатрикс даже с того света умудряется отчитывать непутевого отпрыска.

— Доброе утро.

Берта подняла голову, и Сигнус почувствовал, как его накрывает очередная волна сокрушительного стыда. Гвен бы сейчас рвала, метала и честила брата на чем свет стоит, не выбирая выражений и не стесняясь посторонних. Но Берта просто смотрела на него, смотрела своими пронзительно-голубыми, понимающими и терпеливыми глазами, и от этого становилось только хуже.

— Доброе.

— Я... — Сигнус сглотнул: в горле вновь пересохло. — Прости. Я вел себя вчера как последняя свинья.

— Я бы так не сказала, — Берта отрезала нитку и аккуратно завязала узелок. — Ты был пьян, это верно, но держался вполне достойно. Курт даже почти тебя не поддерживал, когда вы пришли.

— Так меня Валленштейн домой притащил?

— Ты пришел сам, — Берта все так же невозмутимо начала новый шов. — Своими ногами. Но он был с тобой.

Некоторое время они оба молчали; слышалось только размеренное щелканье иглы, прокалывавшей туго натянутую на пяльцах ткань. Сигнус неотрывно смотрел на девушку, сидевшую рядом с ним. Это твоя жена, говорил он себе. Когда-то она была внучкой Августуса Руквуда, его же лучшей ученицей, подругой твоей сестры, но сейчас она — твоя жена. Ты взял ее в жены перед людьми и магией, и ты отвечаешь перед ней за свои поступки. Она будет терпеть от тебя все — пьянки, скандалы, даже побои, если ты до такого опустишься, но не потому, что это — ее долг, а потому, что она любит тебя, сукин ты сын. А ты ее — нет. Признай это наконец, и прекрати обманывать ее и себя. Все эти годы тебе хотелось думать, что ты ее любишь, но на самом деле ты просто не желал терять удобную во всех отношениях партию. Если бы любил ее, ты бы думал о том, что с нею будет после того, что ты планируешь сделать. А ты не думаешь. То, то ты делаешь сейчас, ты делаешь только для себя, драклов эгоист. И не надо говорить, что так якобы лучше и для нее тоже.

— Ты просил, чтобы я кое-что прикинула для тебя, — спокойный голос Берты вытащил Сигнуса из тяжелых размышлений. — Я выполнила твою просьбу. Все выкладки там, у окна.

Юноша кивнул, подхватил с низенького журнального столика стопку исписанных пергаментов, пробежал их взглядом... и вздрогнул. Перечитал еще раз, уже внимательнее. На лице его, хмуром и угрюмом, медленно расцвела недоверчивая ухмылка:

— И это все?

— Да.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Но это... — Сигнус подрагивающими руками откупорил стоявшую здесь же бутылку вина, плеснул немного в фужер и нервно отпил. — Это слишком просто! Такого быть не может...

— Почему? Все сложное состоит из более простых элементов, тебе ли не знать, — Берта отложила вышивку. — Зелья в этом плане очень похожи на заклинания: измени один компонент в структуре — и изменится все действие.

— Старая школьная байка про волшебника Баруффино*, — пробормотал Сигнус. Его постепенно охватывало странное, злое ликование; Берта большая умница, она оказала ему неоценимую помощь. Грейнджер хочет вернуть в адекватное состояние растения вроде Молли Уизли? Да пожалуйста, он, Сигнус, даже немного поможет ей в этом. Но вот только эффект будет не совсем такой, какой ждет грязнокровка.

— Грейнджер? — оказывается, последние слова он произнес вслух. — Хочешь сказать, это как-то сможет ее уничтожить?

— Не только, — Сигнус глотнул вина еще раз. — Здесь нужна более широкая работа. Я постараюсь свести к одному моменту результат действия нескольких факторов, а это, — он постучал по пергаментам, — лишь один из них... В чем дело?

Берта молча поднялась с дивана и отошла в противоположный конец комнаты. Внешне она оставалась спокойной, однако во всей ее фигуре — руках, судорожно обхвативших плечи, враз поникшей голове, даже в волосах, неаккуратными прядями упавших на лицо — чувствовался какой-то внутренний надлом.

— А это... обязательно? — и голос у нее тоже дрожал, не сильно, но заметно. — По-моему, того, что ты сделаешь, более чем достаточно.

— Одно другому не мешает.

— Если у тебя все получится, у нее никогда и ничего не будет по-прежнему! — Берта быстрым шагом вернулась к мужу и положила руку ему на плечо. — Окажись от этого, Сигнус, прошу тебя. Если ты правильно проведешь ритуал, жизнь грязнокровки развалится и так...

— Да, но я этого не увижу! — Сигнус с такой силой стиснул бокал, что тонкое венецианское стекло лопнуло; осколки вонзились в ладонь, и по руке, смешиваясь с вином, побежала кровь. Горячая. Алая. Чистая. — А я хочу увидеть. Хочу увидеть, как она вернется в грязь, из которой вылезла, как она превратится в полное ничтожество, как она...

— Почему ты тогда не убьешь ее, хотя бы накануне ритуала? Ты ведь и этого хочешь, я вижу.

Сигнус облизал пересохшие губы.

— Опасно, — прошептал он. — И намного больше я хочу, чтобы эта тварь жила. Жила и вспоминала, как весела и счастлива была когда-то. Чтобы вспоминала и понимала, что ничего не сможет уже исправить.

Берта убрала руку. Отошла, вновь села на диван и коротко, прерывисто вдохнула немного затхлый, пахнущий старым бархатом воздух.

— В тебе полно ненависти, — сдавленно проговорила она. — Мерлин пресветлый, я люблю человека, сердце которого полно ненависти!

— Причем тут ненависть? — вспылил Сигнус. — Ты не знаешь, как это: потерять все сразу, все и всех, кто был тебе дорог! Ты не знаешь как это — видеть, что твой мир летит ко всем чертям, и не иметь возможности сделать хоть что-нибудь! Не знаешь, как это — остаться в мире совершенно одной!

— Ошибаешься, — тихо и горько ответила Берта. — Я очень хорошо это знаю.

Сигнуса как будто ледяной водой окатили. Ну и сволочь же ты, Лестрейндж. Она же была рядом с тобой все время — все это драклово время, пока ты грыз себя изнутри и строил планы мести девчонке Грейнджер; конечно, она знает, каково все это. Она потеряла деда — единственного дорогого ей человека, не считая тебя самого. Да и вообще ее жизнь не была особо радужной, если так посмотреть...

— Прости, — он сел рядом и взял ее за руку. — Яксли... они были недобры к тебе? Если так, Корбан заплатит за это, и его выродки тоже.

Родители Берты умерли, когда ей не исполнилось и полугода. Когда после первого падения Лорда по наводке Каркарова (ни дна ему, ни покрышки, предателю!) арестовали ее деда — Августуса Руквуда, девочку отдали Яксли — родне по матери. Корбан Яксли старался тогда всеми правдами и неправдами откреститься от темного прошлого, и наличие в семье подобной родственницы никак не могло его обрадовать.

Берта покачала головой:

— Нет. О нет. Просто они не уставали напоминать мне, что я... м-м-м, не совсем справедливо нахожусь у них на попечении, и мое содержание недешево им обходится, не говоря уже о подпорченной репутации... — она помассировала виски. — Давай не будем об этом. Что у тебя с рукой?

Сигнус и думать забыл о лопнувшем бокале и порезах на ладони, считая их слишком несущественными, однако Берта придерживалась другого мнения. Аккуратно промыв рану Агуаменти, она быстро и ловко наложила повязку с бадьяном — совсем как в прежние времена, когда Сигнус командовал отрядом молодых Пожирателей, а сама Берта помогала Трэверсу в его наполовину полевом лазарете.

— И все-таки ты хочешь...

— Да, — кивнул Сигнус. — Да, хочу. Не сейчас, месяца через полтора. У меня еще кое-чего не хватает.

Кое-чего основного. Того, что и поможет совершить переход. Я знаю, как этот предмет выглядит, знаю, что он находится здесь, в Германии, но вот где именно — понятия не имею. И, что самое паршивое, я никак не могу напасть на его след.

— Все ясно, — Берта с преувеличенной аккуратностью свернула остатки бинта и убрала их обратно в аптечку. — Через полтора месяца ты отправишься в прошлое, а я останусь здесь...

— Тебе не о чем будет беспокоиться, — отрезал Сигнус. — Завтра я встречаюсь с нашим поверенным. Как моя супруга, ты получишь этот дом, английское поместье, и все остальное состояние вместе с недвижимостью, так что работать тебе...

— Плевала я на деньги! — Берта повернулась к нему так быстро и яростно, что старинный диван жалобно скрипнул; глаза ее подозрительно блестели, но оставались сухими. — Я еще вполне молода и здорова, и могу обеспечить себя сама! Не в этом дело!

— А в чем?

В том, что ты оставляешь меня одну! За что? Ответь мне, за что? Что я такого сделала вам, тебе и деду, что бы оба меня бросили? У меня не было никого, кроме вас, никого и никогда, ты же знаешь это. Но все же, почему?

Она не произнесла ни слова — просто сидела, закусив губу и до побелевших костяшек сжимая кулаки — но Сигнус все равно услышал этот крик, исступленный и отчаянный. Он ни мог ответить ни на один из этих вопросов потому, что и сам не знал на них ответов. Он просто делал то, что должен был делать. Или думал, что должен.

— Так надо, — он мягко притянул ее к себе. — Послушай меня, родная. Все будет хорошо.

— Дедушка тоже так говорил, — Берта вывернулась из его рук и невидяще уставилась в стену. — Он гладил меня по голове, как маленькую, и говорил, что все будет хорошо, чтобы я шла с тобой и ничего не боялась... Где он теперь? Жив ли? Если нет... тогда, выходит, я даже не знаю, как он умер...

— Он знал, что, скорее всего, не вернется, и старался тебя успокоить, — возразил Сигнус. — Здесь другое. Я уверен, что у меня все получится. Все будет хорошо, Берта, — он придвинулся и взял ее лицо в ладони. — Ты мне веришь?

— Конечно, — не своим, ломким и тонким голосом отозвалась она. — Конечно, верю.

Лжешь. Не веришь. Потому, что я сам не верю. Что-то пойдет не так, я это чувствую. Но я смогу это исправить. Если бы не мог — вообще бы не стал браться за это дело.

Вслух, разумеется, ничего из этого не прозвучало. Сигнус поднялся и поцеловал жену в макушку:

— Я буду у себя. Если что-то понадобится — пришлешь домовика, ладно?

Берта кивнула, продолжая все так же смотреть в никуда. Сигнус был уже в коридоре, когда до него долетел тихий шепот:

— Сай...

Это не он. Так когда-то звали совсем другого человека. Злого, нелюдимого и диковатого мальчишку, скитавшегося по Европе вместе с сестрой и дальним родственником, потому что родители его сидели в тюрьме, а им самим и его сестренкой мог заинтересоваться британский Аврорат. Тот мальчишка мечтал о морях, интересных и страшных проклятиях, которые он будет снимать, когда вырастет, о мощных артефактах, которые он найдет, был не дурак подраться и презирал «бесполезное просиживание мантии» в различного рода офисах: Родовые бумаги — дело все же иное, хоть и не очень приятное. Сигнус Лестрейндж, добропорядочный гражданин, остепенившийся молодой человек и штатный сотрудник Мюнхенского филиала Международного бюро по разработке заклинаний к этому мальчишке не имеет ни малейшего отношения.

— Да?

Берта вскинула голову и посмотрела мужу в глаза — спокойно и прямо, как будто не была только что на грани истерики:

— Я жду ребенка. Твоего ребенка. Тебя это навряд ли остановит... но я хочу, чтобы ты просто об этом знал.

Сигнусу показалось, что в грудь ему врезалось что-то горячее и выжгло из легких весь воздух. Ребенок... К такому он не был готов. Совсем не был.

А что, если бросить все, мелькнула на краю сознания шальная мысль. В преисподнюю Грейнджер, ритуал и все остальное! Пускай уж эта девка доживает свой век симпатичной игрушкой богатенького мальчика — на большее она все равно не годна. Жить вместе со своей семьей, женой и сыном — а у Берты непременно будет сын, можно даже не сомневаться — разве не об этом ты мечтал всего полгода назад? Всего-то дел: связаться с английским поверенным, написать Люциусу, чтобы помог разобраться во всей этой каше, отправить британскому Министру прошение о возвращении — вы не светились особо нигде, так что ни суда, ни преследования, скорее всего, не будет... Ну, а дом в порядок привести, со счетами разобраться — разве это долго? Глядишь, воскреснет Род, вернет себе постепенно былое величие с твоей помощью...

Нет. Нельзя допустить, чтобы грязнокровка разгуливала безнаказанной. Тогда души его родителей, дяди и сестры никогда не обретут покоя и будут вечно скитаться между миром живых и миром мертвых. И потом, разве Гвен не заслужила права взять на руки своего ребенка, как и Берта? Разве Августус не заслужил права на спокойную старость после гибели сына с невесткой и Азкабана? Разве его, Сигнуса, мать не заслужила отдыха после войны, которую она вела четверть века и от которой, не будем лукавить, порядком устала? А ведь он может и должен это исправить...

Но сначала он должен все обдумать. И учесть новые... обстоятельства. А Малфою он писать не будет, вне зависимости от решения. Ни за что и никогда.

— Хорошо. Я понял.

Из комнаты донесся едва слышный полувздох-полувсхлип. Очевидно, Берта тоже кое-что поняла.

* * *

В кабинете было сумрачно и свежо — эльфы не стали раздергивать шторы, хотя окно открыли, да и вообще прибрались. Сигнус сел за стол, машинально провел кончиками пальцев по лакированному краю, по выцветающему зеленому сукну — надо бы обновить — и, откинувшись на спинку кресла, запустил пальцы в волосы. Дурацкая привычка, детская, но сосредоточиться раньше помогала неоднократно. Поможет и сейчас.

О крестражах Волдеморта среди Пожирателей знали немногие, лишь самые приближенные. Знала о них и семья Лестрейнджей, знал и Августус Руквуд. Вскоре после смерти Гвен Сигнус нечаянно услышал его разговор с матерью: старый невыразимец предполагал, что Лорд сходит с ума от того, что мальчишка Поттер уничтожает эти самые крестражи, и вместе с ними не только душу Повелителя, но и часть его разума. Беллатрикс тогда зашикала на друга, впрочем, без особого энтузиазма — при всей своей неуравновешенности она была женщиной умной, да и сама теория выглядела достаточно убедительной. Теперь, если сопоставить все происходившее в штабе с рассказом Грейнджер, можно было смело сказать, что дед Берты был прав.

А раз так... Сигнус крутанул настольный глобус. Он много читал об обряде, который собирался совершить; если определенной информации не было в публичном доступе, то это не значило, что ее не было нигде. О ритуале, иначе называемом Catenae ruptura*, было написано достаточно много и подробно, хоть и не вполне понятно — Сигнусу пришлось перерыть еще добрую четверть немаленькой фамильной библиотеки, чтобы разобраться с некоторыми понятиями. Если перекладывать суть с сухого языка древних фолиантов на обычный человеческий, все оказывалось более чем просто: Catenae ruptura работал по принципу хроноворота, разве что вместо оборотов песочных часов нужно было задать точные координаты момента, в который хочешь перенестись, а вычислить эти координаты достаточно непросто... Но, в отличие от хроноворота, Catenae rupturaсоздавался и проводился только определенными людьми — теми, кто считал, что будущее изменять нельзя... но если очень хочется, то можно.

Имел Catenae ruptura и ряд преимуществ перед тем же хроноворотом. Человек не был ограничен во времени — это раз, и мог не прятаться, боясь, что кто-то увидит его сразу в двух воплощениях — это два: ритуал переносил его в его же тело. Однако, за столь щедрые подарки приходилось дорого платить: маг, решившийся-таки провести Catenae ruptura, исчезал из первичной реальности, оставляя после себя лишь смутные воспоминания: да, мол, был такой... Где сейчас? Уехал куда-то, вернуться должен. Куда уехал — неизвестно, к кому и зачем — тоже. А если неудачник погибал в собственном искаженном прошлом, тогда и воспоминаний не оставалось — так, маячит что-то на границе сознания, да и только: великая магия сама латает подобные дыры, щадя при этом рассудок ею обладающих. Вдобавок ко всему, Catenae ruptura был достаточно сложен в самом выполнении: требовалось немало расчетов и формул, а также некоторое количество определенных артефактов...

Самого главного из которых у Сигнуса как раз и не было.

Но это временно. В любой стране мира найдутся люди, которые за хорошую плату приволокут тебе хоть самого Сатану, сдернув его с адского трона; найти небольшой, но достаточно сильный артефакт не составит для них труда. Сигнус об этом не беспокоился, как не беспокоился и об оплате — большинству ищеек было прекрасно известно, что Лестрейнджи весьма неплохо платили за интересующую их информацию, правда, не всегда так, как этого хотелось бы наемникам. На данный момент его волновало другое: в какой конкретно момент времени нужно отправляться?

Идеальным вариантом было бы, конечно, перенестись в октябрь восемьдесят первого и отговорить Лорда от похода к Поттерам, но: незадолго до падения Волдеморт в гостях у Лестрейнджей не бывал, а если и бывал, то в детскую точно не заглядывал. Да даже если бы и заглядывал, толку от этого не было бы; в то время Сигнус умел только кататься по полу в гостиной, вцепившись в хвост коту, орать чуть громче, чем сестра и лупить Рабастана погремушкой. Можно попытаться уберечь от уничтожения сами крестражи — дневник и кольцо он спасти не успеет, слишком далеко от них он был тогда. Впрочем, если верить кое-какой литературе, распад личности начинается после разрушения половины «якорей души», при условии, что их два или больше, так что потеря невелика. Если у Сигнуса получится сохранить все остальное...

А оно тебе надо? Зачем тебе Лорда-то спасать, кто он для тебя по крови? Вытолкни Гвен из-под заклятия Уизли, разыграй болезнь матери, чтобы ее временно удалили с передовой — и беги, беги с ними обеими подальше; отец не пропадет — сам выберется, да еще и дядьку вытащит. Подумай, как хорошо было бы безо всех этих рейдов, операций, погонь за Поттером... Вы наконец зажили бы мирно, как настоящая семья, не боясь потерять друг друга. Разве не этого ты хочешь?

Сигнус подавил желание истерически расхохотаться. Дурак. Какой же ты все-таки дурак. Как ты еще не понял — твоя семья и Темный Лорд связаны, связаны невидимой, но такой крепкой нитью, что, если ты ее порвешь, то все, кто тебе дорог, погибнут вновь. И мать, и дядя, и отец сделали борьбу под его знаменами смыслом своей жизни — ты примирился с этим и встал рядом с ними, так подумай, что случится, если им не за что будет бороться? Ты, помнится, думал об отдыхе для матери. Какой отдых? Она не сможет жить без своего лидера, без этой борьбы. Никто из них не сможет. Даже ты без нее сейчас не живешь, а существуешь. Расплата с грязнокровкой — не в счет.

Так что, дорогой, без Лорда, боюсь, ничего у тебя не выйдет. Спасешь его — спасешь и свою семью.

Свою семью...

Было бы глупо, очень глупо предполагать, что они стали семьей сразу. И Сигнус, и Гвен помнили отца с матерью, смутно, но помнили, и все же те люди, которых они встретили в гостиной Малфой-Мэнора сумрачным зимним днем, были для них чужими. Чужими были и они сами для старших Лестрейнджей: те, некогда передав в руки дальнего родственника двух полуторагодовалых ребятишек, признаться, совершенно не ожидали увидеть почти взрослых юношу и девушку. Дети и родители оказались по разные стороны пропасти длиною в долгие четырнадцать лет.

Можно было оставить все как есть: общаться друг с другом вежливо, но холодно, сохраняя дистанцию. Ни одну из сторон этот вариант не устраивал: слишком многое пережили и те, и другие, чтобы так просто отказываться от родной крови. Нужно было заново выстраивать невольно сожженные мосты, восстанавливать оборванные связи, но как?

Выход нашелся сам по себе. В один из вечеров близнецы проходили мимо библиотеки; из-за приоткрытой двери лился свет и доносились теперь уже знакомые голоса — Родольфус зачитывал вслух места из «Ежедневного пророка» и достаточно едко их комментировал, Беллатрикс и Рабастан не отставали. Не до конца понимая, что он делает, Сигнус шагнул в комнату; за ним, промедлив буквально на долю секунды, вошла Гвен.

Разговор стих мгновенно. Трое взрослых у камина и двое подростков в дверях рассматривали друг друга в звенящей, напряженной тишине, нарушаемой лишь треском дров. Наконец Гвен, пробормотав: «Мы... в общем... нам тут к школе надо», сдернула с полок первую попавшуюся книгу и плюхнулась в первое попавшееся кресло. Сигнус, смущенно пожав плечами, последовал ее примеру. Весь остаток вечера он делал вид, что читает, изредка поглядывая поверх книги на родителей и дядю; те, впрочем, хоть и возобновили обсуждение «Пророка», тоже то и дело посматривали то на мальчика, то на его сестру.

На следующий день все пятеро вновь пришли в библиотеку в одно и то же время. Но в тот раз не было ни лжечтения, ни споров об адекватности министерской верхушки. Как только Рабастан потянулся за газетой, а близнецы — за книжками, Беллатрикс, глядя в огонь, начала рассказывать какую-то историю из своего боевого прошлого. Неизвестно, для кого она говорила — для мужа и с деверем, которые были с ней рядом, но знали наверняка не все, для детей ли, которые ее почти не знали вообще — однако слушали ее не перебивая. Когда она умолкла, слово взял Родольфус.

Эти «походы» продолжались еще неделю.

На восьмой день близнецы сели чуть ближе к родителям, чем обычно.

На десятый день Сигнус, путаясь и сбиваясь, рассказал старшим о том, как лет в семь, в Дурмстранге, запутался в снастях и упал с борта учебного ялика. Никто, кроме Гвен, не засмеялся, только мать, сдув с лица темную прядь, сказала, что со всяким может случиться.

На пятнадцатый Гвен неуверенно хихикнула в ответ на очередную из баек Рабастана.

На тридцатый близнецы пересели к камину окончательно. И больше не отсаживались.

На сороковой день Беллатрикс осторожно, словно чего-то боясь, провела гребнем по тяжелым, антрацитово-черным кудрям дочери и заплела ей косу. Коса вышла неровной — у матери слегка дрожали руки — но Гвен отказалась расплетать ее даже на следующее утро, когда прическа вообще потеряла всякий вид.

На пятидесятый день брат с сестрой переехали ближе к покоям родителей...

К лету их уже никто не посмел бы назвать чужими друг другу. Вместо трех потрепанных жизнью волков и парочки озлобленных недопесков была теперь достаточно крепкая и достаточно отчаянная стая, членов которой, казалось, не могло сломить ничто. Когда после налета на Отдейл Тайн арестовали отца и дядю, Сигнус просто пришел к матери и спросил, что ему нужно делать как Наследнику Рода и будущему Пожирателю. Скептическое: «А сможешь?» проигнорировал и ответил: «Ты скажи — и я сделаю».

И делал, драклы побери! Мерз в засадах, копался в Родовых бумагах, ходил в рейды бок о бок с более взрослыми магами, если того требовал Повелитель... Гвен помогала матери вести хозяйство, вместе с Бертой ухаживала за ранеными в лазарете у Трэверса, выслеживала разных неприятных личностей; впоследствии, как следует изучив север, тайными тропами провожала беглецов из Азкабана в безопасные убежища. Сигнус помнил, как поджимала губы тетка Нарцисса, когда он сам или Гвен вваливались в Малфой-Мэнор, сбрасывали на драгоценный мрамор спален пропахшие грязью, кровью и дымом куртки и тут же уносились вновь, по каким-то другим делам. Плевать: не до манер тогда было, нужно было помочь матери всем, чем можно, по максимуму заменить собой тех, кто сидел в Азкабане. Беллатрикс непритворно протестовала против подобных «нагрузок», считая, что все хорошо в меру и загонять себя, пусть даже и на службе Темному Лорду, сыну и дочери вовсе не обязательно. Но вместе с тем она гордилась ими, хоть и не говорила этого вслух. Гордость чувствовалась в ее взгляде, направленном на детей, в жестах, когда она поправляла им одежду или волосы, даже в ругани, которой нещадно осыпала отпрысков, умудрившихся словить шальное Секо во время очередной операции. Непривычным к ласке и похвалам Сигнусу и Гвен хватало этого с лихвой.

Во время штурма Министерства близнецы Лестрейндж сражались бок о бок с родителями и, надо признаться, сражались куда лучше некоторых взрослых магов. И полгода, целых полгода после победы Сигнус был счастлив — у него наконец-то было то, о чем он мечтал всю жизнь: дом и семья.

А потом начался обратный отсчет.

Сначала не стало Гвен. Сильная и здоровая семнадцатилетняя девчонка сгорела в три дня от неведомого проклятия. Она никому никогда и ничего не хотела уступать, даже брату-близнецу. Не уступила она и права умереть первой в семье.

Потом погибла мать. Погибла так, как хотела — в бою, но против кого? Против грязной свиноматки, удачно пустившей Ступефай*. Азкабан подорвал здоровье Беллатрикс в целом, однако основательнее всего ударил по сердцу; каждая битва, большая или малая, грозила обернуться для нее инфарктом или чем похуже. Сигнус изо всех сил хотел думать, что Молли Уизли просто повезло, но увы: куда меньшее магическое мастерство против болезни — чаши весов уравнялись, и все было по-своему честно.

Рабастан понимал, что второй раз пожизненное ему не дадут, а Поцелуй дементора — не лучшая из перспектив, и решил проблему нетривиально. Авроры наверняка были рады найти при очередном обходе безжизненное тело в петле на решетке одной из камер.

Отец... отец вовсе не хотел умирать. Он хотел, в случае проигрыша, перебраться в Берлин, выждать и понемногу восстанавливать влияние Рода в Европе и Англии. «Я прибуду со дня на день», — писал Родольфус сыну. «Не беспокойся за меня — миновать границы я сумею. Только закончу кое-какие дела». Сигнус знал, что это были за дела — рыжая свинья и ее семейка. По иронии судьбы, Лестрейндж-старший отослал это письмо в день злосчастного посещения «Норы», и Сигнус получил его уже после смерти отца...

Вот тогда-то он и понял, что остался один. Совсем один. Но если раньше у него была Гвен, то теперь не было никого. Только воспоминания и ненависть.

То, чем он сполна хотел одарить грязнокровку, прежде чем все исправить.

* * *

— ...Вернись домой! Вернись домой!

Сигнус вздрогнул. Крики доносились с улицы: какая-то мать звала свое чадушко, вздумавшее в неурочный час проявить тягу к прогулкам. Как же не вовремя...

— Вернись домой! Вернись!

Нет!

Сигнус зажмурился изо всех сил. Говорили, что Грейнджер страдает кошмарами — что ж, не она одна. Вот только кошмары Сигнуса не оставляют его даже днем.

— Гвен, вернись домой! Пожалуйста, вернись домой!*

Он стоял на коленях около смятой постели, сжимая в руках хрупкое, безжизненное тело. В комнате терпко пахло сонным зельем и неуловимо — смертью; этот приторный запах исходил от шелковистых черных волос, от мягкой полупрозрачной кожи, зловонным осадком оседал на приоткрытых, искусанных в кровь губах. Гвен улыбалась, но что толку в этой улыбке, если она — последняя?

«Сестренка, прошу тебя...»

Ответа не было. Сигнус выпустил то, что некогда было его кровью, его душой, его более вспыльчивой и бесшабашной половиной, и побрел прочь, не разбирая дороги.

«Ты теперь один...»

Очнулся он в поле, недалеко от замка. Прошлогодний вереск сухими стеблями путался под ногами; уже стемнело, и на небе зажглись первые звезды. Сигнус с ненавистью запрокинул к ним голову: вон он, ублюдок, и искать не надо — сияет чуть ли не ярче всех. Око за око, так называемые светлые тоже чтут этот закон. Мама забрала у него жизнь, он забрал у нее ребенка. Но почему, почему это проклятое небо не обрушилось, почему этот предатель не катится по траве гаснущим окурком, а продолжает сверкать, что твой сикль?

— Верни, — с яростью прошипел Сигнус, смаргивая наворачивающиеся слезы. — Верни ее! Она ни в чем не виновата! Верни мою сестру, слышишь, мразь? Слышишь?!

Ни звука — только деревья шумят пустыми ветками вдали. А чертов Сириус продолжает светить все так же ярко.

То, что сестра умерла, Сигнус понял не тогда, когда ее хоронили. И даже не тогда, когда случайно зашел в ее комнату и увидел белые чехлы на мебели и белую простынь на зеркале. Он понял это тогда, когда, идя на рыбную ловлю месяц спустя, по привычке разломил захваченную из дома буханку хлеба на две части... и сообразил, что вторую половину отдавать некому. В тот день до лодки и снастей Сигнус Лестрейндж так и не дошел.

Сегодня ночью, в алкогольном полубреду, она вновь ему снилась: черноволосая девочка в венке из алых роз на фоне горящего дома. Она... и другая, белокурая скромная умница в светлом фартуке, приносившая деду чай в лабораторию. Этой умнице решил некогда сделать подарок рыжий замкнутый однокурсник-дикарь: нарвал белых роз в парке Дурмстранга, в кровь исцарапав себе руки, и умница после только вздыхала, перебинтовывая ему руки и не обращая внимания на цветы. А мальчишка скалился, как ненормальный, от счастья...

Сигнус стиснул зубы. Того мальчишки больше нет, он мертв, он умирал четыре раза: первый раз — вместе с сестрой, в ее спальне, во второй — с матерью в Большом зале Хогвартса, в третий — с дядей в казематах Аврората и в четвертый — с отцом, в хлеву у предателей крови. Белокурая умница пытается воскресить этого мальчишку, но безуспешно: он воскреснет тогда, когда воскреснет его семья.

За окном раздались шелест крыльев и негромкое уханье. Сигнус отодвинул штору: на подоконнике, кося янтарным глазом, сидела невразумительного цвета тощая сипуха с привязанным к лапе клочком пергамента. Странно. Кто бы это мог ему писать?

Никаких вредоносных чар на письме не было. Порталом оно тоже не являлось. Пожав плечами по окончании проверки, Сигнус побежал глазами по неровным, заляпанным жиром и кляксами строчкам:

«Мне стало известно, что один молодой лорд очень хочет знать о местонахождении одного важного для него предмета. Если милорд не передумал, пусть отправит ответ с этой же совой; информация не будет дорого ему стоить, всего-то двести галеонов. Если же передумал, то пускай уничтожит это письмо как можно скорее».

Сигнус в который раз за день почувствовал, как из него вышибает дух. Правду говорят, уж если обращаешься к богам с просьбой, так формулируй ее конкретно. Просил-просил послать хоть малейшую весточку — получите, за что боролся, на то и напоролся. Причем в тот самый момент, когда начал сомневаться, стоит ли игра свеч!

Вдруг засада? Нет, непохоже. Кому и зачем он тут нужен? У Уизли не осталось родственников, у грязнокровки не хватит на подобное ума, у Лонгботтома тоже. У его бабки хватить может, она та еще старая карга, но Августе Лонгботтом проще приехать и плюнуть Сигнусу в лицо, чем продумывать идею с подставой. Больше врагов у него нет. Те, кто терпеть его не мог в школе, предпочитали не связываться даже сейчас.

Хорошо, если это не засада, то что ему теперь делать?

По всем законам чистокровных он должен был отказаться. Должен был опустить Грейнджер ниже всякой канализации и на этом успокоиться. Должен был остаться оберегать жену и нерожденного ребенка...

О, Мордред, да почему он все время что-то должен делать? Почему он не может делать то, что ему хочется?

Хочется ему одного. Семью. Но теперь семья — это две разные вещи. С одной стороны это подтрунивание Рабастана, снисходительная улыбка матери, долгие разговоры с отцом и песни Гвен. С другой — мягкий лен волос под руками, огромные голубые глаза... «Я жду ребенка, Сигнус. Твоего ребенка».

Мордред и Моргана, помогите мне выбрать!

Жена и сын будут у него в обоих случаях. Родители, сестра и дядя — только в одном.

Тощая сова взлетела вверх, в серое германское небо. На оборотной стороне пергамента, привязанного к ее лапе, стояло всего два слова: «Где и когда?».

* * *

Бар «Голова гнома» мог по праву считаться самым грязным и обшарпанным во всем Берлине. Чертыхаясь сквозь зубы и переступая через упившихся в зюзю забулдыг, Сигнус прошел, придерживая край капюшона, мимо веселящихся завсегдатаев заведения и присел за третий столик слева от стойки.

— У м-миня тут встреча н-назначена, п-приятель, — пробулькал неопрятного вида тип, уже обретавшийся за ним. Сигнус слегка приподнял капюшон:

— Не со мной ли?

— О! — тип моментально протрезвел. — Герр... э-э-э...

— Зовите меня просто милорд, милейший. Я слышал, у вас есть какая-то информация о Камне...

— Тихо! — пьяница прижал палец к губам. — Мало ли... Есть-есть, не сомневайтесь. Штуковина эта находится туточки, в Берлине. А вот где именно, вы узнаете тогда, когда мои кровные мне отдадите.

Сигнус молча выложил на грязную столешницу мешочек с деньгами. Алкаш прикинул его в руке, развязал, достал одну монету и попробовал ее на зуб:

— Надо же, чистое золото. Не обманул милорд, все оно, как есть, я его прям по весу чую, — посинелые от спирта губы расплылись в щербатой ухмылке. — Недалече ваша хренота, в паре кварталов отсюда, в лавке старого Шмитмана.

— А не врешь?

— А на что мне врать?

— Чтоб заработать две сотни галеонов и смыться.

Алкоголик рассмеялся:

— А вы из подозрительных, однако. Кабы вы знали кого из нашего брата, он бы вам как на духу сказал, что Бритый Ханс никогда не врет, — он стукнул себя кулаком в грудь. — Как пред Всевышним! Никогда не врал и чужого не брал! И не буду!

Сигнус выдержал паузу, чтобы не рассмеяться:

— Хорошо. Моя благодарность в твоем кармане. Ты хорошо поработал.

Ханс еще раз двинул себя по выступающим ребрам и, пошатываясь, пошел прочь. Сигнус отсчитал про себя пять минут и последовал за ним.

Горе-информатор назначил встречу поздно вечером, когда добропорядочные жители магического Берлина уже спят, а на улицы выползает всякое отребье. Зря. Очень зря. Сигнус и впрямь рассчитывал заплатить ему сполна — но немного другим способом.

Уйти далеко Ханс не успел. Сигнус обнаружил его буквально через пару подворотен, неподалеку от еще одного притона. Что ж, честно заработанные деньги нужно потратить, с этим не поспоришь.

Пьяньчуга немало удивился, когда из пустоты перед ним возникла фигура в длинном черном плаще:

— Эй, мужик, тебе че...

Договорить он тоже не успел: остро заточенный клинок вошел ему прямиком в сердце. Хороший свидетель — мертвый свидетель, так Сигнуса еще отец учил а уж он-то в этом знал толк. Юноша вытащил нож, наскоро обтер его о дерюгу рубашки убитого, и, обшарив карманы, достал деньги и парочку мелочей, которые отправятся в ближайшую канаву через несколько перекрестков. Если делом заинтересуется местный Аврорат, то ничего особенного не найдет — обычная разборка бомжей, только и всего.

Лавка старьевщика «Шмитман и Ко» на самом деле оказалась буквально в паре кварталов от «Головы гнома». Стеклянная дверь была заперта, однако сквозь слой грязи пробивался свет. Значит, хозяева пока не спят...

— Алохомора!

У притолоки тихо тренькнул колокольчик. Старый еврей, дремавший на табуретке в углу лавки, подскочил и уставился на вошедшего:

— Молодой человек, шо вы забыли здесь в такое время?

— Ничего особенного, — усмехнулся Сигнус. — Акцио, Камень Времени!

Сбоку раздался треск. Нечто завернутое в ветхую ткань проломило один из ящиков и, пролетев по воздуху, упало Сигнусу в руки. Нечто не очень тяжелое, твердое, по форме напоминающее песочные часы. И, судя по голубоватому свечению, проступающему даже сквозь несколько слоев ветоши, настоящее.

Вот и все. Больше ему здесь нечего делать.

Старый еврей кашлянул:

— Молодой человек, послушайте старого Абрама. Я много жил на свете и много знаю, в том числе и для чего используется этот камешек. Вы таки можете творить в прошлом все, шо возжелаете, но запомните: только смертью можно выкупить жизнь.

Сигнус улыбнулся. Спокойно и мирно, как будто не вламывался никуда практически посреди ночи.

— Я понял вас, господин Шмитман. Авада Кедавра.

Прочь, прочь отсюда. Прочь от зловонных улочек, трупа старика на табуретке и излишне любопытных глаз. Но сначала...

— Инсендио!

Лавка вспыхнула, как спичка. Сигнус поспешно спрятался в проулке на другой стороне улицы, наблюдая за тем, как из соседних домом начали выбегать люди, как они стали поливать пламя Агуаменти, как кто-то попытался проникнуть внутрь горящего дома, но неудачно — об этом свидетельствовали рухнувшая балка и отчаянный вопль... Наблюдая и по-прежнему улыбаясь. Все, что нужно, он достал, осталось только рискнуть. А получится или нет — не так уж и важно.

В любом случае он скоро будет со своею семьей.

* — Флитвик про это рассказывал в ФК.

* — с латыни: "Разрыв цепи"

* — я без понятия, чем там в Беллатрикс засветила Молли...

* — фраза и часть эпизода нагло спи... стырены из одной очень хорошей книжки у одного очень годного персонажа. Кто поймет, из какой и у кого — тому блэкджек и шлюх)