Час волка (гет)

На том заседании Визенгамота она присутствует как представитель юридического отдела департамента правопорядка — потому что о ней идёт слава «защитницы всех униженных и поражённых в правах», оборотней в том числе. И когда она, почти опоздав к началу, открывает папку с рассматриваемым в этот день делом о напавшем и покалечившем… сиречь обратившем сразу нескольких волшебников оборотне, и видит на первой странице колдографию обвиняемого, ей становится пусто, холодно и попросту дурно. Но ещё хуже ей становится, когда она видит дату.

Она точно знает, что его там в этот день никак не могло быть.

Потому что она — его единственное и нерушимое алиби на ту ночь.

Она сидит в первом ряду, ничего вокруг не видя и не слыша, и смотрит пустыми глазами прямо перед собой. Впервые в жизни она не знает, что делать, впервые в жизни не видит выхода. Потому что на одной чаше весов — разбитая жизнь её мужа и её детей, а на другой — вечный Азкабан для её любовника. О её собственной речи уже в любом случае не идёт.

Она помнит сейчас каждую секунду той летней и душной ночи. Они купались в море — аппарировав на побережье, пустое и необитаемое, где на мили нет ни одного человека, незадолго до трансформации: она вновь захотела её увидеть, и он вновь согласился. Тогда выяснилось, что волки… оборотни отлично плавают. Они лежали на холодном песке, подставляя тела серебряному лунному свету, и были вместе — волк и женщина… Она помнит его горячий язык на — и если бы только на — своём теле, помнит скользящий по её коже мех, помнит зубы зверя на собственном горле… Ни в одну из этих ночей он ни разу не поранил её — ничем, хотя и зубы, и когти у него очень острые. А ведь любая царапина может оказаться фатальной — довольно маленькой капли попавшей в неё слюны и… Но нет — её кожа всегда остаётся целой, хотя они даже борются иногда. Она помнит ощущение его зубов на своих запястьях и на лодыжках… она помнит ту ночь целиком — и не знает, что ей теперь делать.

Чью жизнь теперь разрушать — помимо своей.

Она представляет, что будет с Роном, когда он узнает. И знает, что никогда, ни за что он не поймёт, что это вовсе не предательство с её стороны, что этого человека вообще нельзя считать просто её любовником — тут дело в другом… а в чём — она сама не может сказать. Но что бы там ни было — мужу не пережить этой новости. Возможно, и не буквально — может быть… даже наверное он не умрёт. Но…

И что будет с её детьми? Подобные новости разносятся как пожар во время сухого лета — как им будет жить и учиться в школе, слыша вокруг, что их мать… да с кем — с оборотнем! Даже не с человеком — с тварью!

Но отправить его — в Азкабан… Навсегда, без малейшей возможности выйти… Запереть там безо всякой вины — она тоже не может.

Если бы можно было просто сейчас умереть — она бы умерла, не раздумывая. Или сесть самой. Или ещё — что угодно, но так, чтоб это коснулось только её. Но нет… нет, ей придётся собственными руками выбрать жертву.

За всеми этими муками она пропускает момент, когда все собираются, и приходит в себя только со звуком гонга — и видит почти прямо перед собою его. Он — в кресле, прикован цепями, и отчаянно ищет её взгляд. И едва, наконец, она на него смотрит, он несколько раз резко качает головой — из стороны в сторону. «Нет». И хмурится, и глядит жёстко и требовательно. «Нет. Не смей».

Она отворачивается, пытается отвести взгляд — но не может, она не в силах сейчас оставить его одного. В его глазах вспыхивает почти мольба, он снова мотает головой и шепчет беззвучно, но чётко: «Нет!» Председатель раздражённо стучит молотком, призывая его к порядку…

Она кусает губы до крови и впивается ногтями в ладони. Нет тут выхода… оказывается, всё-таки существуют задачи, не имеющие решения.

Меж тем, начинают допрос. Дело совсем простое, и Визенгамот собран малым составом: есть свидетельства пострадавших, которые, разумеется, не могут опознать нападавшего в человечьем обличье, но ведь того поймали практически в том же месте в следующее полнолуние, кто же ещё это может быть, если не он?

…Как тебя вообще занесло в ту деревню? Это же так далеко… это же материк. Ты говорил, что всегда избегаешь кусать людей — что заставило тебя уйти с твоего безопасного острова? Что ты вообще делал там? Рядом с людьми?

И — самый страшный вопрос: пил ли ты аконитовое в этот раз? Потому что любой из возможных ответов можно трактовать самым чудовищным образом. Неужели я всё-таки совершенно тебя не знаю?

На вопрос о зелье, кстати, он отвечает: да, пил. Брал не в Мунго, покупал сам — но можно найти аптекаря, с которым он имел дело. Увы, теперь становится ещё хуже: раз пил зелье — значит, понимал, что делает, действовал совершенно сознательно. А это ещё хуже, чем если бы нет. Раньше за подобное полагался поцелуй дементора, теперь просто пожизненное на нижних уровнях Азкабана без права пересмотра дела или помилования.

— Меня не было там в прошлом месяце, — говорит он суду. Но когда его спрашивают, может ли кто-нибудь подтвердить это, отвечает насмешливо: нет, был дома, лежал на полянке, выл тихонечко на луну и даже пробегавшего мимо зайца не тронул. Увы, нет, был он в ту ночь один, и подтвердить его алиби некому. И ещё раз увы — нет, на веритасерум он не согласен, ибо кто вас знает, господа судьи, о чём ещё вы начнёте меня расспрашивать. И — какая досада! — снова нет, он против легилимента, причём по той же самой причине. Ну что ж поделать, Азкабан — значит, Азкабан. Увы, на сей раз ему, видно, не повезло.

— Ну что же, — говорит, наконец, председатель. — Суду всё ясно. Я предлагаю голосовать. Кто за то…

— Господин председатель! — она всё же встаёт. Кровь в висках стучит так, что она почти ничего не слышит, ноги ватные и одновременно гудят, как после долгой пробежки, пальцы дрожат так, что ей приходится сцепить их. Она видит его яростный, отчаянный взгляд, видит, как он мотает головой и почти вслух уже шепчет: «НЕТ!» — Я могу засвидетельствовать его невиновность.

Ну вот и всё.

Рубикон.

Она слышит поднявшийся в зале шёпот, видит обращённые на неё с недоумением и нарастающим любопытством взгляды — и среди них один родной и знакомый.

Гарри.

Конечно, он здесь — как глава аврората. И он тоже глядит на неё непонимающе и вопросительно. Ну вот он первым всё и узнает… и, может, сможет как-нибудь подготовить Рона. Потому что она, наверное, просто умрёт здесь сейчас, как только закончит. Во всяком случае, она очень на это надеется…

— Миссис Уизли? — говорит тем временем председатель. — Вы что-то можете показать по данному делу?

— Да, могу.

Она слышит свой голос будто со стороны. Прости, Рон. Все простите. Но позволить посадить человека без вины я не могу. Чем бы и кому ни пришлось заплатить после за это…

— Прошу вас, — с удивлением говорит председатель. — Вы знаете, где был или что делал обвиняемый в означенную ночь? Откуда, позвольте спросить?

Скабиор дёргается, пытается перебить её в последней попытке остановить, но никто не даёт ему слова — напротив, просто накладывают Силенцио.

— Знаю, — кивает она. — Он был вместе со мной, ваша честь.

Она умолкает, облизывая пересохшие губы, и набирает побольше воздуха в грудь. Ну, что ж поделать. Вот так всё закончится…

— Ваша честь!

Это… Гарри. Он встаёт и поднимает руку, привлекая к себе всеобщее внимание.

— Ваша честь, миссис Уизли связана обещанием не раскрывать обстоятельства этого дела, — говорит он.

Что?!

Она непонимающе глядит на него. Что он несёт?

— Мистер Поттер? — не менее удивлённо переспрашивает его председатель.

— Миссис Уизли участвует в одной из секретных операций аврората, — говорит он. — Надеюсь, присутствующие меня поймут, если я откажусь пока раскрывать все детали — тем более, они не имеют никакого отношения к слушающемуся здесь сейчас делу. Надеюсь, суду будет достаточно моего свидетельства? Я готов подтвердить, что в означенную ночь обвиняемый был совсем в другом месте и в другой компании.

— Вы в этом уверены, мистер Поттер? — с трудом перекрикивая стоящий в зале гомон, спрашивает председатель.

— Абсолютно. Я свидетель, — твёрдо кивает Гарри.

Она пытается поймать его взгляд, но Гарри смотрит исключительно на председателя Визенгамота, и ей это никак не удаётся. Чувствуя, что вот-вот просто упадёт в обморок, она опускается на скамью и переводит глаза на обвиняемого — и даже несмотря на своё состояние, слегка улыбается: она и не думала никогда, что его лицо может иметь настолько ошарашенное выражение. Он, в общем, прекрасно держится, но она-то видит и его слегка отвисшую челюсть, и растерянность и недоверчивое непонимание в непривычно лишённых своей вечной чёрной подводки глазах, и слегка подрагивающие губы…

— Ну, если вы так говорите, — неуверенно и неохотно тянет председатель.

— Да. Говорю, — с уверенной улыбкой кивает Гарри. — Мы найдём нападавшего. Но чуть позже. Я прошу прощения, что не сказал ничего раньше — я надеялся, что обвиняемый сумеет оправдаться без нашей помощи. Но мы, разумеется, не можем позволить посадить невиновного — даже в интересах расследования.

— Разумеется, — кисло говорит председатель. — Итак… кто за то, чтобы…

Конечно же, обвиняемого полностью оправдывают и отпускают…

И когда все расходятся, Гермиона подходит к Гарри, но прежде чем она успевает открыть рот, он говорит:

— Я не хочу знать. Никогда.

Потом улыбается ей, и они обнимаются и пару секунд так стоят — а потом она еле слышно шепчет ему:

— Спасибо.

Это всё… Больше никогда в жизни они не вспомнят об этом — будто бы не было такого заседания никогда.

А вечером она, не в силах сразу вернуться домой, аппарирует на Оркнеи.

К нему.

Он встречает её на пороге — сидит на ступеньках в своём потрёпанном кожаном пальто и в вечных этих своих клетчатых пижонских штанах, заправленных в высокие тяжёлые ботинки… Ждёт.

Поднимается при её появлении, подходит, берёт её лицо в ладони, смотрит в глаза и говорит очень серьёзно:

— Больше никогда так не делай.

— Я надеюсь, и не придётся, — пытается пошутить она, обнимая его.

— У тебя два детёныша, — говорит он. — Не смей предавать их. Клянись.

— Я не…

— Моя мать умерла, когда я стал оборотнем. Мне было шестнадцать. Она была паршивейшей матерью — но я всё равно предпочёл бы, чтобы она была жива. А твои ещё совсем мелкие. Ты моя, — говорит он, сжимая пальцами её щёки. — И я не желаю, чтобы моя женщина предавала своих детёнышей. Ты поняла?

Они смотрят друг другу в глаза. Потом она, наконец, кивает. Он улыбается и прижимает её к себе, гладит по голове, целует в макушку.

— Жизнь самки всегда ценнее, — говорит он с лёгкой усмешкой. — Если тебе снова придётся выбирать между нами — даже не думай.

— Я бы не умерла, — говорит она тихо.

— Ты бы сломала себе всю жизнь. И им заодно. Я-то знаю.

— А ты бы сел в Азкабан.

— Да. И быстренько умер, — он неожиданно веселится.

Она вздрагивает и поднимает на него взгляд:

— Почему?

— Потому что оборотни не живут в Азкабане, — легко поясняет он. — Три-пять трансформаций — и волк разбивает себе башку об стену. Это все знают. Так что я бы мучился не так долго, — он подмигивает ей и впивается губами в её губы. Она отвечает — но когда тот, наконец, прерывается, говорит:

— Я не знала. Тем более…

— Вспомни своих родителей, — усмехается он. — Вот тогда ты всё правильно сделала. Учись быть жестокой не только к другим — чем ты-то лучше? — он снова обхватывает её лицо ладонями, потом вдруг опрокидывает её на землю и быстрым резким движением разрывает на груди одежду, а потом целует и больше уже не даёт выговорить ни слова — разве что закричать или застонать. Они даже не спускаются в этот раз в избушку — так и остаются на улице, благо, тепло и лето. Он очень горяч сегодня, но вовсе не груб, он никак не может насытиться ей, вынуждая её кричать снова и снова и заставляя, в итоге, забыть обо всём — в том числе и о том, что случилось сегодня. А потом она засыпает, сама того не заметив, и не просыпается, когда он переносит её — на руках, безо всякой магии — на свою узкую кровать, укладывает там и ложится рядом, обняв со спины, устроив её голову у себя на плече и зарывшись лицом в её волосы.

Она и с ним не будет никогда вспоминать эту историю — и даже сама себе со временем сумеет запретить это делать. Но забыть всё равно не забудет — впрочем, она вообще не склонна что-либо забывать.