Метод Мальсибера, или О парадоксальном влиянии контекста на репутацию (джен)

Слухи по Хогвартсу всегда расходятся быстро — так что уже через пару дней вся школа знала, что Мальсибер наложил на Мэри МакДональд «что-то тёмномагическое», от чего та на целую неделю попала в больничное крыло и очнулась только после того, как её посетил сам директор. То, что предполагаемого виновника никак не наказали, часть студентов списала на его происхождение, часть — на его личные таланты («А потому что доказать ничего не смогли! Ну и что, что Дамблдор? Что там этот ваш Дамблдор умеет?»), а часть — на то, что Мальсибер просто успел вовремя снять своё заклятье, вот теперь и невозможно ничего доказать, а Мэри молчит потому, что он — и вот тут версии вновь расходились — запугал или очаровал и влюбил её в себя.

Саму Мэри, как это часто бывает в подобных ситуациях, никто не слушал — и сколько она не пыталась объяснить, что никто ничего против её воли с нею не делал, и вообще ничего плохого не делал, её слова ещё больше подтверждали те версии, которых придерживались окружающие: бедная девочка, что с неё взять-то…

Мальсиберу, со своей стороны, было тоже совсем не просто: если слизеринцы его, скорее, поздравляли и по-доброму и с гордостью подшучивали над этой историей, тоже, впрочем, не слушая его не слишком, надо сказать, настойчивых объяснений о том, что не было никакой тёмной магии, а была просто дружеская шутка (не мог же он сказать, что помогал девочке-гриффиндорке! От него не отстали бы, пока не узнали, в чём именно — а вот этого он уж точно не мог рассказать, потому что разве джентльмен может открывать доверенные ему тайны? Не говоря уж о том, что даже на Слизерине не стоило распространяться о наложенном Непростительном), то гриффиндорцы взялись ему мстить — вполне ожидаемо, но от этого не менее неприятно. Впрочем, вражда их к пятому курсу стала уже почти что традицией, поэтому реально в жизни Ойгена мало что изменилось — разве что общение с Мэри теперь пришлось несколько изменить.

Они встретились на Рунах на следующий же день после того, как мадам Помфри выпустила её из-под своего бдительного надзора — она сама села к нему за парту и, краснея под пристальными взглядами всех присутствующих, упрямо начала раскладывать свои учебники. Поговорить им толком не дали — они успели лишь договориться о встрече в «их классе», куда Мэри, которую, вопреки её возмущённым протестам, взялись всюду сопровождать сокурсники, опоздала почти что на полчаса.

— Извини, пожалуйста, — измученно проговорила она, проскальзывая в дверь и тут же её за собой запирая. — Они теперь за мной везде ходят — еле от них отвязалась в библиотеке… ужас какой-то.

— Я себе представляю, — кивнул Ойген с улыбкой. — Вот я говорил тебе: нельзя есть так мало! И что теперь получилось?

— Ну хоть ты не мучай меня! — умоляюще попросила она, садясь на парту напротив него. — Мне и так достаётся… я надеюсь, им надоест потом, но сейчас я себя чувствую как будто бы под конвоем! Я, когда Дамблдора увидела, так перепугалась, — резко сменила она тему. — Я бы ни за что не сказала ему — но говорят ведь, что он и мысли читать умеет…

— Это называется легилименция, — кивнул Ойген. — Я тоже испугался, когда понял, что он был у тебя… и я до сих пор не уверен, что он вправду ни о чём не догадался. Хотя если заклятье спало, когда ты потеряла сознание… но, в любом случае, я пока больше его повторять не буду. Но тебе больше ведь и не надо, — добавил он утешающе, — ты замечательно выглядишь! Хотя, по-моему, было бы ещё лучше, если бы немного поправилась, — добавил он осторожно.

— Да это-то недолго, — вздохнула она, грустно и виновато на него глядя. — Послушай, мне очень жаль, что так всё повернулось… и я не знаю, как им всем объяснить. Я пыталась — но меня никто словно не слышит, даже Лили…

— Если тебя это утешит, меня тоже не очень-то слушают, — признал он, садясь рядом с ней и беря её за руку. — Но знаешь — я придумал, как нам вывернуться и пока не привлекать к себе излишнего внимания.

— Как? — взглянула она на него с надеждой.

— Мы можем переписываться, — улыбнулся он. — Я надеюсь, до перлюстрации корреспонденции твои охранники не дойдут?

— Вот ещё! — возмущённо фыркнула она. — Нет, конечно, — она тоже заулыбалась, оценив его предложение. — По-моему, это будет весело — переписываться, сидя за соседними партами, — она засмеялась.

— И письма на память останутся, — подхватил он, — потом, лет в сто, будем сидеть и перечитывать у камина. А потом, я надеюсь, охрана твоя устанет — и станет попроще. Не верю я в то, что у Поттера с Блэком терпения хватит надолго — как это так, превратиться в чей-то эскорт?

Они так и сделали — и переписка эта оказалась неожиданно увлекательнейшим занятием: ни он, ни она никогда прежде не переписывались с ровесниками иначе, чем на каникулах, и обсуждать текущие школьные новости в подобном формате им настолько понравилось, что они продолжили делать это и после того, как Мэри через пару недель лишилась своих, как она рассерженно называла их, конвоиров.

После этой истории за Мальсибером прочно закрепилась слава человека, практикующего тёмную магию прямо в стенах школы на своих соучениках — его эта репутация и смешила, и заставляла немного задирать нос, тем более что, если уж говорить совсем честно, в принципе, они были правы: ведь что может быть темней Непростительного? Слизеринцы гордились своим новым старостой, гриффиндорцы ещё сильнее на него злились, но, в целом, к Рождеству жизнь вошла в привычную колею, и место этой истории в головах студентов заняла другая, а потом ещё одна, и ещё…

Ойген и Мэри продружили до окончания школы — да и после продолжали свою переписку, уже не столь частую, однако раз в пару недель они продолжали писать друг другу, а на праздники (дни рождения да Рождество) обменивались смешными открытками и какими-нибудь маленькими забавными сувенирами. Для Мэри история эта, однако, имела куда более длительные последствия: то ли за те полтора месяца, что она провела под мальсиберовским Империо, она просто привыкла есть мало, то ли вообще в принципе потеряла интерес к пище, но так или иначе, но она больше теперь никогда не ела так много, как прежде, а свою любовь к сладкому, от которого, в основном, и полнела, и вовсе утратила, став к нему на удивление равнодушной.

Было, правда, одно исключение из этого правила: необъяснимым образом Мэри сохранила любовь к мороженому. Много его она тоже съесть не могла, но любить всё равно любила — и оно, по сути, стало теперь единственным её десертом, который, впрочем, она позволяла себе только по выходным. Иногда они наслаждались им вместе — Ойген приносил его на их ставшие редкими встречи, каждый раз разное, но чаще всего шоколадное или ванильное с солёным жареным миндалём.

Когда началась война, позже вошедшая в учебники истории под названием Первой Магической, встречи их стали совсем редкими, но и их хватило, чтобы Мэри заметила перемены в своём школьном друге: тот как-то резко и неожиданно повзрослел, а шутки его всё чаще теперь отдавали несвойственной им прежде горечью — а порой он просто молчал подолгу, иногда глядя куда-то в пустоту и отвечая в подобные моменты всегда невпопад. Мэри знала, что он имеет самое непосредственное отношение к одной из сторон — а точнее говоря, к Тому-кого-нельзя-называть, однако она и представить себе не могла то, что он стал одним из тех, кого она сама и все её друзья так боялись — тем, кто убивал таких, как они, и их близких.

Пожирателем смерти.

Об этом она узнала на суде в ноябре восемьдесят первого, на который она пришла — и увидела его, перепуганного, растерянного и очень несчастного, в кресле в цепях… Она слушала обвинения, не понимая половины из них, и разобрав только, что, по сути, ему вменяют в виду лишь ношение метки да неоднократное применение непростительных, основным из которых, по показанием свидетелей, было Империо — и самое главное, никаких убийств! Приговор, впрочем, был предсказуем: пожизненное заключение в Азкабане… Мэри помнила треск его сломанной палочки, помнила отчаянный крик: «Папа! Прости!» — и помнила белые, какие-то опрокинутые лица его родителей. Она и сама, наверное, выглядела немногим лучше: ведь кто-кто, а она-то хорошо знала, каким разным бывает Империо… но разве же это интересовало кого-нибудь? Ничего теперь было уже не исправить — она знала… Она понимала, что должна бы была его ненавидеть — слишком много её друзей и знакомых погибли от рук сторонников Того-кого-нельзя-называть — но не могла… Да и не хотела.

Вечером, выйдя из здания министерства, она пришла в кондитерскую и купила там самую большую коробку пирожных — в первый раз после летних каникул перед пятым курсом. И съела их все — запершись в своей комнате и сидя там на полу, тихо плача и рассматривая школьные фотографии и перечитывая его письма, такие же весёлые и лёгкие, как и он сам. И сколько он, вот такой, проживёт рядом с этими жуткими тварями…

Он сумел выдержать там целых четырнадцать лет — а в январе девяносто шестого Британию потрясло сообщение о массовом побеге из Азкабана. Обнаружив его имя среди сбежавших, Мэри не сумела удержаться от радостного восклицания — к счастью, она была в этот момент одна, если не принимать во внимание шестилетнюю дочь, пятилетнего сына и вторую, трёхмесячную, дочку, с которой она тогда как раз и сидела дома.

Потом было нападение на Отделе тайн — и новый арест, а за ним — новый побег… И всеобщий ужас и шок от возрождения Того-кого-нельзя-называть, и её личный страх, который ей совершенно не с кем было разделить — страх за своего старого школьного друга, и отчаянное: «Бедный Ойген… нет, он же наверняка не сам, его снова заставили!» — она слишком хорошо помнила, как не позволяла ему снять заклятье, и как он ничего не мог с этим поделать…

А потом было второе мая девяносто восьмого года и Битва за Хогвартс, и списки погибших, в которых Мэри и нашла его имя: «Ойген Мальсибер — убит аурором при задержании и попытке к бегству». Как она тогда плакала… Каким-то чудом Мэри не потеряла никого больше в той битве — никто из её детей ещё не дорос до школы, никто из родных не был ни магглорождённым, ни аурором, ни сторонником Волдеморта — а школьные друзья её погибли давным-давно. И она даже не могла объяснить толком обожаемому своему мужу, почему так горько рыдает — и Леонард, нежно и взаимно любивший жену, счёл, что она просто оплакивает всех погибших и подумал, какое же у неё, всё-таки, большое и доброе сердце. Он знал об этом и раньше — когда Мэри, после выхода этого дикого указа о краже магии магглорождёнными, привела к ним одну из соседок, за которыми охотилась комиссия по учету маггловских выродков, и её двоих дочерей, которые так и прожили у них до самой победы, ни разу не покидая дома и даже не подходя к зачарованным окнам. Они и другим магглорождённым помогали тогда, Мэри и её муж (родственники которого оказались не последними людьми в Соединённых Штатах Америки), пряча их у себя на время и снабжая деньгами и одеждой, и став частью той сети, что создали волшебники, не готовые открыто противостоять возродившемуся Волдеморту, однако и не собирающиеся исполнять его чудовищные приказы, по которой магглорождённых переправляли на континент или вообще в Новый Свет.

И что же после всех этих событий Мэри могла ответить на вопрос, по кому она плачет? Как могла назвать имя, звучавшее для всех зловещим набатом и давно уже не упоминающееся само по себе? Конечно, никак…

И она хранила молчание. Но каждый год, готовя праздничный обед в честь победы, которая была их общей, и которую они все, конечно же, праздновали, она будто вела свою личную битву — кроша овощи для рагу и салата, раскатывая и нарезая домашнюю лапшу, отбивая мясо, Мэри словно вспоминала ту войну, что начала и выиграла на пятом курсе с помощью удивительного, ни на что не похожего Империо красивого черноволосого черноглазого мальчика, сидящего вместе с нею на Рунах. И — плакала… Но эти слёзы всегда можно было списать на лук. От него же ведь плачут, верно?