Пленник Полых Холмов (джен)

Шерейрен экономил бумагу — кто знает, даст ли брат ещё, если он будет швырять её направо и налево? Только поэтому комната не была завалена скомканными листами, испорченными неудачными попытками делать записи. Эльф просто вычеркивал неудачные предложения и вписывал новые мелким, непривычным почерком, и снова вычеркивал, злясь на то, что его острый ум не в состоянии чётко формулировать нужные мысли. Скорее всего, ему мешали эмоции. Эмоции всегда мешают разуму, а последнее дело было целиком построено на них. Сначала Мориартэ вызвал в нем интерес, предложенная им игра показалась веселой, но потом, разобравшись в масштабе и мотивах его деятельности, Шерейрен вспылил. Он легко признавался в нелюбви к своим соплеменникам, однако скрывал сентиментальную привязанность к тем видам, к которым принадлежали его друзья. Хоббиты были хороши уже потому, что к их племени принадлежал Джон. Среди людей удалось найти целых двоих: миссис Хадсон и Лестрейда, так что человечество, с точки зрения Шерейрена, тем более не было потерянной расой. С подобными рассужениями не согласились бы многие представители прочих видов разумных, но детективу казалось нелепым любое другое мнение. Если добрых людей явно больше, чем добрых эльфов, то люди лучше — элементарная логика. Слишком субъективно, Шерейрен не мог этого не понимать, потому держал мысли при себе. И до поры до времени личные привязанности ничем не мешали.

А Мориартэ убивал людей. Разными, подчас очень жестокими, способами. Разумеется, не лично, свои руки гениальный профессор не марал. Он просто изучал. Как говорил сам темный эльф: «люди — сточные воды всех разумных; даже полукровки отщепенцы, а выродки, получающиеся в результате смешения всех кровей, просто не имеют права на существование». Но раз так получилось, что они существуют — грех не воспользоваться материалом. Идеальные подопытные животные — уже не крысы, но и ещё не раса.

За такие слова хотелось просто выгрызть глотку, отбросив в сторону любые более рациональные методы. Шерейрен порой видел сны, в которых воплощал эту мечту. Кровь на белой шее была приятно соленой, а глотка в зубах ещё теплой. Её хотелось немедленно съесть — во снах Шерейрен не испытывал никакой рефлексии, наоборот, хотелось в победном жесте поднять труп и продемонстрировать — он теперь глава стаи. Просыпаясь, он понимал — это примитивный хищнический инстинкт — но подавлять его было трудно.

Он и не подавил.

До невозможности нелепое противостояние вылилось в вызов, посланный им Мориартэ. «Дуэль» на крыше госпиталя почти во всех просчитанных им вариантах стоила бы жизни обоим, и Шерейрен был готов к «размену фигур», считая подобный исход партии выигрышным — иначе до Мориартэ было не добраться.

Но разумно сформулировать, откуда эта ярость, логически доказать то, что люди, несмотря на странность их происхождения, ничем не хуже прочих, не выходило. Эмоции мешали. Шерейрен бесился. Очередное предложение вычеркивалось из черновика, а эльф начинал бессильно кружить по комнате, пытаясь разделить чувства и факты, сформулировать разумные, убедительные построения.

Сто сорок первый день

Вдохновения хватило на четыре дня и две трети рассказа. Потом слова перестали появляться — Джон не мог понять, что ему делать, как вернуть ненадолго появившееся и быстро ушедшее ощущение легкости? Не мог думать ни о чём другом и, в конце концов, догадался: у него закончился запас, накопленный во время длительных раздумий. Пока он вырезал, формировались предложения, подбирались метафоры, вызревали описания. Долгая кропотливая работа в итоге выплеснулась настолько легко, что казалось, будто всё само написалось. Сейчас продуманное закончилось, и наступил отлив — естественный при таких обстоятельствах. И просто нужно было, отложив перо и бумагу, вернуться к ножу и дереву.

Можно было бы взяться за новую шкатулку или солонку, но слова мастера Типкинса «можно думать о деле всю жизнь, да так и не собраться к нему приступить» засели в голове занозой, от которой оказалось непросто избавиться. Джон не стал сопротивляться, достал уже давно заготовленный липовый брусок. Он понимал, что сразу не выйдет, но когда-то начинать работу нужно.

Хоббит отлично представлял во всём объёме фигурку, которую собирался сделать. Он покрутил брусок в руках и решительно принялся отсекать лишние куски. До тонкой работы было ещё далеко.

Джон начал вырезать кудрявого остроухого ангела.

* * *

Записки Луэро лежали у стены. По смятой обложке было видно, что книгу швырнули в стену, не сдерживая силу. Пол усеяли разорванные черновики. Ходя по ним, Шерейрен время от времени пинал бумажки и рассеянно наблюдал, как они кружат в воздухе.

Терпение Шерейрена закончилось, когда он, перечитывая записки в очередной раз, наткнулся на пассаж: «Не осуждайте меня, кто прочтет, не хвалю себя, повторявший за всеми: «Люди — не разумные, люди скот для дел наших, подстилка для ног наших, Богом назначенная для служения высшим», — ибо своею головою жив эльф, а не чужими. Я поднял меч и призвал в поход против смердов, рты раззявивших. Которые из эльфов искали мира, а я — войны, будто можно снискать славу в избиении низших».

Даже раскаиваясь, древний эльф не избыл предрассудков против людей. И как он такой мог переродиться, Шерейрен не понимал. А значит, и помочь чтение не могло. Не находя логики нельзя выбрать правильную стратегию и невозможно заставить чудо повториться. Оно само решает, случиться или нет, а значит, на него нельзя рассчитывать.

Зря все-таки, Шерейрен мечтал выйти отсюда, не стоило лелеять ложные надежды.

Двести четвертый день

Возле камина аккуратной стопочкой лежала рукопись, в ведёрке для угля покоился ангел с отбившимся носом — его можно было бы приклеить, но смысла в этом не было никакого. Потому что нос получился не той формы. И вообще всё было не так.

Джон крутил в руках третье перо — предыдущие от такого обращения сломались.

Хоббит пытался не выпустить наружу тёмную, удушливую ярость. Пытался объяснить себе: взялся не за свое дело, не справился — сам виноват. Не замечал творящегося вокруг, поверил отославшему его подальше Шерейрену, ушёл в ключевой момент и потому не спас — тоже только его вина, ничья более.

Тяжелый ком, начинённый сжатыми пружинами, ворочался внутри, подталкивал к действию. Кроме неудачной фигурки ещё бы инструмент на пол шваркнуть, запустить чернильницей в стену — станет легче. И как хотелось разрешить себе сорваться, начать крушить, выплескивая ярость в несправедливый, недобрый мир.

Джон продолжал крутить перо, прикидывая, насколько ещё хватит сил сдерживаться.

Вскоре зашла миссис Хадсон с обычным предложением зайти в магазин и купить что-нибудь постояльцу к ужину. Увидев ангела и рукопись, золотая домовладелица удержалась от лишних расспросов, просто попросила разрешения забрать их. Джон не возражал. Боялся рот открыть — знал, что сорвется в крик. Молча кивнул, схватил лёгкую куртку и поскорее выскочил из квартиры. Он давно не собирался впопыхах, ведь некому было подгонять, покрикивать: «Джон живее, дело не ждёт»,

Он долго бессмысленно бродил по оживлённым улицам. Рассматривал окружающих, а взгляд будто нарочно выискивал между улыбающихся парочек, хмурых спешащих клерков, размашисто шагающих военных и прочей публики, дам в черном бомбазине и крепе. Разумные умирают часто, и дамы в трауре не редкое зрелище. Впрочем, попадались и джентльмены с траурными повязками.

Возле одного из домов стоял немой плакальщик с пышным бантом на посохе. С цилиндра свисал длинный шарф до пояса — белый, значит, умер ребенок.

У церкви он услышал колокольный звон. Шесть ударов — звонит по старой деве.

Джон припустил бегом. Но разве можно сбежать из города, переполненного мертвецами, где живые нужны только чтобы оплакивать мёртвых?

Он забежал в какой-то тупик — красные кирпичные стены окружали его, слепые, забитые досками окна были высоко. Тупиковая стена явно была частью фабричного забора. Джон подошел к ней, оперся руками, тяжело дыша после сумасшедшего бега. Он смотрел на свои ноги в коричневых ботинках с круглыми носками. Возле ноги лежал длинный уголек. Когда такой выскакивает из огня, жди похорон; любому известно — длинный уголек символизирует гроб.

Джон поднял его, уголек удобно лёг в руку. Как мелок. Просто чёрный.

Почти бездумно хоббит принялся выводить на стене: «Умер. Умер. Умер. Умер. Умер. Он мёртв!»

Слезы текли по щекам.

Сегодня Джон действительно поверил в смерть Шерейрена.