Утешение Ангела Музыки (гет)

Они шли, как показалось Консуэло, почти четверть часа, и наконец маэстро остановился возле широкого подземного озера. Консуэло тоже замерла, пораженная мрачной красотой этого места. В черной воде не было видно дна, и складывалось ощущение, что озеро наполнено на самом деле не водой, а чернилами.

— Смотри, — велел маэстро негромко, но властно. Консуэло и без его приказа не могла оторвать взгляда от зеркальной глади озера, а потом едва сдержала тихий вскрик. На поверхность воды, словно по волшебству, поднялись медные канделябры, и сразу же на них зажглись свечи.

— Это волшебство, — прошептала Консуэло одними губами.

Маэстро покачал головой и отпустил руку девушки, чтобы подвести к берегу резную деревянную лодку. Консуэло забралась в нее безо всякой помощи, как некогда запрыгивала в гондолу. Маэстро последовал за ней, поднял со дна лодки шест, и они неспешно поплыли на противоположный берег.

— Итак, добро пожаловать в мой дом, Кристина, в дом, где царит музыка, — произнес маэстро, помогая ей выйти на берег.

Они стояли в пещере с очень высокими сводами, но это была не обычная пещера. Пожалуй, так мог бы выглядеть дворец подземного короля. Своды пещеры поддерживали выточенные из камня исполины, стены были отполированы и блестели в свете множества свечей. Пол был устлан дорогими коврами. Вдали от озера Консуэло заметила черный рояль.

В сердце своем она чувствовала восхищение, смешанное с ужасом.

— Неужели вы живете здесь, маэстро?! — воскликнула она с болью в голосе.

— Да. Я своими руками создал этот храм музыки. Здесь я занимаюсь, здесь ко мне приходит вдохновение. Ты можешь осмотреться здесь, Кристина.

Консуэло как завороженная прошла по пещере. На множестве столиков она увидела исписанные, исчерканные нотные листы, кое-где прямо на полу лежали рисунки и чертежи.

— Вы действительно сами построили этот храм? — спросила она.

— Построила его природа, а я, повинуясь ее капризам и прихотям, превратил пустые пещеры в священное место, — голос маэстро был глух, словно ему было тяжело говорить об этом.

Консуэло сделала еще несколько шагов по мягкому ковру и вскрикнула от суеверного ужаса. Она словно бы увидела алтарь, воздвигнутый для нее самой. Небольшой углубление в пещере было полностью уставлено ее портретами. На задрапированном алой тканью столе были выставлены искуснейшие рисунки, и на всех была изображена она. Она — маленькая девочка, которая молится возле старого распятия. Она — тянет ногу у балетного станка. Мечтает. Смеется. Плачет.

Рисунки были выполнены с огромной нежностью, художник как будто любовался каждой ее позой, каждым поворотом головы. И Консуэло, опустившись на колени возле этого страшного святилища, заплакала.

Каждый рисунок превозносил красоту малышки-Кристины, и ни на одном не было ее настоящей, черной, большеротой Консуэло.

Маэстро подошел к ней почти бесшумно и спросил:

— Почему ты плачешь, Кристина?

Разве она могла объяснить?

— Я требую ответа, что заставляет тебя плакать?!

Сквозь слезы Консуэло спросила:

— Скажите, маэстро, что было бы, будь я некрасива? Стали бы вы говорить со мной, учить меня, не будь у меня красивого лица?

— Что за вздор говоришь ты, дитя! — рассердился маэстро. — С чего только тебе в голову взбрели эти глупые мысли?

— Ответьте, молю вас, маэстро! Не будь у меня этих каштановых кудрей, этих нежных черт, будь я слишком бледна, черноволоса, нескладна, снизошли бы вы тогда до меня?

Сзади раздался вздох, полный глубокой печали и застарелого отчаянья.

— Наивный, маленький ребенок, что ты знаешь о некрасивости? Сочиняя себе непривлекательную внешность, все, что ты придумала, это облик какой-нибудь испанки или цыганки?

— Я прошу вас ответить мне, маэстро! — взмолилась Консуэло, все еще не оборачиваясь к нему. — Вы говорите, я ничего не знаю? Хорошо же, я придумаю получше. Будете ли вы с такой теплотой писать мои портреты, будь на лице у меня родимое пятно? Или ожог во всю щеку? Скажите же, маэстро!

Он молчал, и Консуэло чувствовала, как сбывается главный ее страх. Гениальный маэстро очарован ее внешностью, чужим лицом, которое Консуэло украла у Кристины. Будь она по-прежнему некрасивой Консуэло, он, вероятно, не откликнулся бы на ее мольбы.

Молчание стало почти болезненным, когда маэстро произнес:

— Милая моя Кристина, дитя с богатой фантазией, если бы ты знала то, что знаю я, ты не упрекала бы меня в том, что я ценю лицо, а не душу. Я отвечу тебе, Кристина, но прежде посмотри на меня и скажи, пошла бы ты сегодня за мной, будь я уродлив?

Консуэло повернулась к маэстро и впервые получила возможность рассмотреть его лицо или, точнее, половину его лица получше.

Он не был красив в полном смысле этого слова, едва ли он поразил бы женщин той красотой, какой очаровывал Андзолето. По виду ему могло быть от тридцати до тридцати пяти лет, его кожа была, пожалуй, желтоватой, зато черты были очень четкими, будто бы выточенными скульптором. Глаза, цвет которых в свете свечей Консуэло увидеть не могла, пожалуй, слишком глубоко западали в глазницах, но светились умом и вдохновением, что придавало всему его лицу одухотворенность. Очевидно, он глубоко страдал, и страдания оставили на его лице неизгладимые печати — глубокие складки на лбу и возле губ.

— Маэстро, — ответила Консуэло, — я увидела вас сегодня впервые, но моя душа принадлежит вам уже давно. Что мне ваше лицо? Я отдала вам свою музыку, свою голос, свое сердце.

— Лжешь, — горько произнес маэстро, на мгновение прикрыв глаза, — ты хотела увидеть меня!

— Я хотела взглянуть в ваши глаза, хотела молить вас сыграть мне свою музыку. Ваше лицо не имеет значения для меня. Будь вы старцем, я поклонилась бы вам до земли и поцеловала бы вашу руку. Будь вы подземным духом, эльфом, я без страха последовала бы за вами.

— Я задал тебе конкретный вопрос, а ты разливаешься соловьем, — почти с угрозой сказал маэстро. — Скажи же, Кристина, будь я уродом, будь лицо мое обезображено, будь у меня горб, дала бы ты мне сегодня руку? Или сбежала бы в страхе? Отвечай!

— Маэстро, будь ваше лицо даже самым уродливым в целом мире, я все равно протянула бы вам руку и последовала бы за вами в этот подземный храм. Я знаю вашу душу, а она прекрасна.

Ни за что Консуэло не могла предположить, как отразятся ее слова на ее маэстро.

Взревев раненым зверем, маэстро в ярости опрокинул несколько хрупких столиков.

— О, женская лживость! Протянула бы мне руку, будь я уродом! Какая сладкая ложь, — почти простонал он. — Так докажи мне правдивость своих слов! Дай мне руку!

Маэстро протянул ей ладонь, а другой рукой рывком снял со своего лица белую маску.