Утешение Ангела Музыки (гет)

Несмотря на принятое решение, Консуэло потребовалось больше недели, чтобы приступить к занятиям музыкой. Для себя она объясняла эту задержку тем, что ей необходимо освоиться на новом месте, но в глубине души понимала, что настоящая причина в ее страхе. Она боялась снова начать петь, боялась убедиться в том, что ее голос никуда не годиться, что слух потерял былую чуткость.

Но все-таки по прошествии восьми дней, вечером, когда окончились изматывающие занятия балетом, она вновь спустилась в маленькую подземную часовенку, сама зажгла свечи и взяла первую ноту.

Звук, который вырвался из ее горла, больно ударил по чуткому слуху бывшей певицы. Он был грязным и грубым. Но Консуэло не позволила себе опустить руки. Без музыки, ориентируясь только на собственный слух, она пропела первую гамму. Потом повторила упражнение снова. И снова. Она словно бы заново училась ходить — точно знала, что нужно сделать, но не могла справиться с простейшими шагами.

Она прозанималась больше двух часов, но результатом осталась довольна. У Кристины от природы был не слишком большой диапазон, но, к счастью, она была ребенком, ее связки еще не загрубели, не потеряли пластичности, и старательная работа над собой не могла не дать результатов.

В ту ночь Консуэло впервые за долгое время засыпала с улыбкой на губах, а следующим вечером вновь устремилась в часовню, раздобыв на сей раз несколько листочков дешевой нотной бумаги, чернильницу и дрянное перышко — занимаясь голосом, нельзя было позволить себе забыть те основы композиции, которые вложил в ее голову Порпора.

В этот раз она провела в часовне вдвое больше времени и была опечалена, когда настало время уходить. Теперь все ее помыслы в дневное время были направлены на вечерние занятия, а потому жизненные невзгоды почти не задевали ее. Однако в то время, когда она не думала о музыке, она с грустью замечала, что в жизни ее мало что изменилось. Консуэло была нелюбима девочками из школы Порпоры за свою некрасивость, а Кристину невзлюбили за красоту. По-прежнему ее считали отверженной из-за того, что она бедна, но называли теперь не «цыганкой», а «чудачкой». Не имея возможности бранить ее за некрасивость, девочки ругали ее за молчаливость, отстраненность и вечерние отлучки. Единственной, кто никогда не осуждал ее, была маленькая Мэг. Она была не менее красива, чем Кристина (Консуэло все еще не могла признать, что незнакомка в зеркале — это она), но совсем иной красотой. У нее была светлая, почти прозрачная кожа, длинные волосы прекрасного цвета, напоминавшего лунное сияние, ее маленькие ножки двигались в танце так легко и проворно, словно она была рождена для балета. К сожалению, Мэг тоже не слишком жаловали остальные ученицы, хотя и не рисковали выказывать свою нелюбовь открыто, опасаясь грозного балетмейстера мадам Жири.

Будь Консуэло действительно ребенком, в Мэг она нашла бы верного и преданного друга, которого полюбила бы всем сердцем. Но она была старше Мэг на восемь лет, поэтому относилась к девочке как к ребенку. Впрочем, к этому ребенку она привязалась всей душой и, хотя и не поверяла ей тайны своего сердца, с радостью хранила тайны Мэг.

Проводя дни в занятиях танцами, а вечера — музыкой, Консуэло старалась быть сильной и спокойной ради памяти своего великого учителя. Но ее сердце тосковало. Она была совсем одинока в чуждом ей времени, не было здесь ни одного человека, с которым она могла бы поговорить открыто. Почти всегда она старалась скрывать эту печаль даже от самой себя, но однажды вечером воспоминания о жизни в Венеции возникли ярче обычного. Задремав после изнурительной тренировки у станка, Консуэло увидела себя в гондоле. Рядом с ней, как ни в чем не бывало, сидел Андзолето, жизнерадостный, как всегда, и заботливый больше прежнего. Они словно снова были невинными и беззаботными детьми, шутили и смеялись. Андзолето, горделиво вскинув голову, спросил, хочет ли его невеста, чтобы он достал ей со дна канала самую прекрасную раковину, какая только есть на свете. Консуэло с обычным своим здравомыслием принялась его убеждать, что это совершенно не нужно, но юноша все больше горячился и, наконец, прыгнул в воду, окатив Консуэло фонтаном брызг.

Она вздрогнула и проснулась.

Возвращение в настоящую жизнь оказалось болезненным, и она, едва сдерживая слезы, бросилась в свою часовню, где, не зажигая свечей, заплакала, перемежая плач словами:

— Господи, за что ты оставил меня совершенно одну в этом чужом мне мире? Почему лишил свою бедную Консуэло ее единственного друга и учителя? Разве согрешила я в чем-то перед тобой, когда решила навсегда закрыть свое сердце от любви и отдаться музыке? Неужели же ошибался Порпора, говоря, что тебе не угодна земная любовь в сердцах служителей искусства? Прошу тебя, молю тебя, Господи, пошли моему сердцу утешения!

И сверху, в непроглядном мраке раздался божественный голос:

— Почему ты плачешь, дитя?

Консуэло узнала его — это был тот же голос, что пел ей в ее первый день в оперном театре. Это был голос, вернувший ей музыку.

— Я одинока, — ответила Консуэло так тихо, что сама едва услышала свои слова.

— Разве тот, кому дана музыка, может быть одиноким? Вытри слезы и спой мне, дитя!

Консуэло сглотнула и уже чуть громче сказала:

— Я плакала, мой голос охрип.

— Вздор! — рассердился голос. — Пой так, как ты можешь петь, не голосом, а душой, сердцем!

Как был похож этот приказ на те, которые отдавал ей ее учитель. Не думая ни о чем, не задаваясь вопросом, кому же принадлежит волшебный голос, Консуэло запела.

Она выбрала часть из оратории «Давид» своего учителя. Она пела так, словно он мог услышать ее, пела, закрыв глаза и отдаваясь музыке всем сердцем.

И сверху раздалось:

— Brava, дитя. Твоя душа действительно принадлежит музыке. Твоему голосу пока не хватает силы, но придет время, и он раскроется, покоряя всех, кто услышит его. Как тебя зовут?

— Кристина, — ответила Консуэло, страстно желая назваться настоящим своим именем, данным ей матерью от рождения.

— Что ж, Кристина, я буду приходить по вечерам в эту часовню и заниматься с тобой. Твой дар не должен погибнуть, так и не раскрывшись. Тебе нужен учитель, и я сам стану им.

Консуэло не колебалась. Ведь она слышала этот голос, и он был настолько прекрасен, что мог бы принадлежать ангелу.

— Благодарю вас. Но кто вы? Я вас не вижу, слышу только голос.

— Этого довольно. Что тебе в моем лице или в имени? Разве для музыки это имеет значение?

Консуэло ответила искренне:

— Никакого, маэстро.

— Тогда приступим к первому уроку, Кристина.

И урок начался.

Теперь Консуэло с еще большим нетерпением ждала вечерних занятий музыкой в часовне. Если раньше она была слепа, то теперь прозрела. Если раньше блуждала во тьме, то теперь вышла на яркий свет. Маэстро, чьего имени она так и не узнала, был учителем даже более строгим, чем Порпора, еще более требовательным и безжалостным. Когда-то Порпору упрекали в черствости за то, что он прочил лучшим своим ученицам будущее монахинь. По сравнению с неумолимо-строгим новым ее учителем, Порпора был человечен и ласков. Маэстро не принимал ничего земного, он требовал от Консуэло одного служения — служения музыке. Он не был религиозен, светская музыка привлекала его в той же мере, что и духовная, если она была хороша. Он не хотел от ученицы поклонения Господу, только музыке.

— Забудь о страхах, о сомнениях и о привязанностях. Твой голос, твоя душа — вот что имеет значение.

Внимая приказам учителя, Консуэло отдавалась музыке без остатка. Если поначалу она задавалась вопросом, кто же он — владелец божественного голоса, то со временем отбросила эти мысли. Она точно знала, что ее маэстро — человек, притом человек непростой судьбы, ведь только тот, кто много страдал, мог говорить те тяжелые и подчас болезненные слова, которые говорил он.

Однажды она пришла на занятие раньше обычного и услышала из-за двери часовни полную скорби молитву. Ее учитель то говорил, то пел, то плакал. Проклинал этот мир, лишивший его надежды на счастье, благословлял своего создателя, подарившего ему музыку, и молил об утешении.

Именно в этот момент Консуэло уверилась в том, что ее маэстро — не ангел, а человек, наделенный божественным даром музыки. Как бы хотела она в эту минуту вбежать в часовню и утешить его! Но она была двенадцатилетней девочкой Кристиной, которая никогда не знала горя. Ее учитель не примет от нее утешения, а только рассердится за бесцеремонное вмешательство. Поэтому Консуэло не шевелясь дождалась положенного времени и вошла в уже пустую часовню и приступила к уроку.

Дни сменялись неделями, недели — месяцами. Жизнь Консуэло текла неспешно и безоблачно, как некогда в солнечной Венеции протекала пора ее детства. Она сумела разузнать историю жизни и смерти Порпоры, пообещав себе, что обязательно посетит его могилу в Неаполе. Об Андзолето никто ничего и никогда не слышал, из чего она сделала вывод, что легкомысленный, но так любимый ею юноша пал жертвой собственного тщеславия и не прославился.

Ежедневно в часовне она зажигала три свечи — в память о Порпоре, Андзолето и о матушке. Возможно, с небес они слышали ее молитвы, потому что охраняли ее и от горя, и от порока.

Так прошло четыре года.