Утешение Ангела Музыки (гет)

Сквозь дымку забытья девушка слышала тихий разговор, но едва ли могла понять его смысл. Говорили по-французски, а она хотя и пела не раз песни на этом языке, все-таки не знала его. Она пошевелилась и тут же почувствовала боль во всем теле. Из ее горла вырвался тихий стон.

 — Господь все-таки сотворил чудо, — произнес мужской голос, и девушка неожиданно поняла его слова.

 — Вы считаете, что теперь она вне опасности? — спросил женский голос. — Слава Богу.

Девушка осторожно приоткрыла глаза. Последнее, что она помнила, это дорогу в Чехию. Беглянка, преданная и потерявшая опору в жизни, она мечтала только об одном — поскорей покинуть родную и некогда столь любимую Венецию, оказаться от нее как можно дальше, стереть из памяти и из сердца милые, родные улицы, отравленные смрадом предательства. Если бы не ее учитель, она отчаялась бы и потеряла надежду, но благодаря заботам старого, сурового маэстро в ее сердце все-таки осталась вера. В будущую жизнь. В Господа. В чудо.

Что случилось с ее каретой? Где она теперь? Кто эти двое, что так беспокоятся о ней, бедной Консуэло, у которой остался только один друг на свете? Она не знала. Но спросить не могла — горло казалось совершенно сухим.

 — Пить, — попросила она, чувствуя, что на большее ее сил не хватит.

К ее губам тут же прислонили холодный стакан, и в иссушенный рот полилась живительная влага.

 — Разве она итальянка? — спросил мужчина, как решила Консуэло, доктор.

 — Нет, — растерянно заметила женщина, — она дочь шведского скрипача, жила в Швеции, а последнее время — здесь, во Франции.

 — Я уверен, что она говорила по-итальянски.

 — Возможно, это язык ее матери?

Консуэло сделала несколько глотков воды, про себя изумляясь услышанному. Возможно, ее приняли за другую девушку? Она не успела додумать эту мысль, снова провалившись в беспамятство.

Придя в сознание, она почувствовала себя значительно лучше, хотя и ощущала еще страшную слабость. Она сумела открыть глаза и увидела, что лежит в небольшой комнатке, обставленной недорого, но очень заботливо. Возле нее на стуле сидела нестарая еще женщина со строгим выражением лица. Впрочем, увидев, что Консуэло открыла глаза, она улыбнулась ей удивительно теплой улыбкой и спросила:

 — Кристина, как ты себя чувствуешь?

 — Значительно лучше, синьора, — ответила девушка, и в ответ услышала вопрос:

 — Почему, милая, ты не говоришь со мной по-французски? Ты ведь понимаешь меня?

 — Да, я понимаю вас, — произнесла Консуэло, а потом добавила на том жалком французском, которым она владела: — но я не умею говорить на этом прекрасном языке.

 — Разве вы с отцом говорили не по-французски? — изумилась женщина, а Консуэло изумленно распахнула глаза. Своего отца она никогда не видела.

Однако сказать, что ее путают с другой, она не успела — усталость сморила ее, и она была вынуждена прикрыть потяжелевшие веки.

 — Прости меня, деточка. Тебе нужно набираться сил, поговорим мы после. Меня зовут мадам Жири, позови, когда отдохнешь и будешь готова немного поесть.

 — Благодарю вас, мадам, — это были единственные слова, на которые хватило сил утомленной Консуэло.

Следующая неделя протекла для нее однообразно. Она почти все время пребывала в состоянии полусна, понимая каждое слово, не имея сил ни поговорить, ни пошевелиться. Каждый день приходил доктор, коротко осматривал ее и говорил, что выздоровление медленно, но идет. В остальное время за ней ухаживали мадам Жири и ее дочь по имени Мэг — девочка лет двенадцати. Саму Консуэло они называли Кристиной и обращались с ней так, как если бы она была ребенком, а не взрослой девушкой. Будь она меньше истощена внезапной болезнью, она задала бы своим благодетельницам множество вопросов, но ей не всегда хватало сил даже на благодарность за заботу.

В один из дней Консуэло проснулась и поняла, что болезнь прошла. Она все еще ощущала, что не крепче котенка, но ее ум снова был ясен, а в теле, казалось, появилось достаточно сил, чтобы подняться с постели. В этот час возле нее никого не было, поэтому Консуэло сама встала с узкой кровати и даже сделала несколько шагов по комнате. Ее одежды нигде видно не было, но своей длинной рубашки она сейчас не стеснялась — в доме мадам Жири, кроме доктора, мужчин не бывало. Неожиданно внимание девушки привлекло небольшое, но целое зеркало, лежащее на опрятном комоде. Она взяла его в руки и едва не уронила. На нее смотрел совершенно чужой человек!

Когда первый приступ испуга прошел, она вновь заглянула в зеркальную гладь и рассмотрела себя повнимательней. Отражению могло быть лет одиннадцать или двенадцать. У той, зазеркальной Консуэло было очень милое лицо. И хотя болезнь оставила на нем свой след, заострив черты, не было никаких сомнений в том, что этот ребенок в будущем станет прелестной девушкой. Волосы, хоть и спутанные, были красивого каштанового цвета и немного вились. Глаза — большие, темно-карие, — были правильной формы, а губы словно бы принадлежали кисти художника, настолько они были четкими и красивыми.

«Как это возможно?», — прошептала про себя Консуэло, вновь и вновь дотрагиваясь до своего лица и видя, как ее зеркальный двойник повторяет все движения. Через несколько минут она отложила зеркало и отвернулась от него, словно вид незнакомки был ей неприятен. В этот момент открылась дверь, и вошла мадам Жири.

 — О, милая, тебе не следовало вставать! — ласково упрекнула она Консуэло. — Как ты себя чувствуешь? Голодна?

 — Мадам, спасибо, мне намного лучше! И я бы очень хотела что-нибудь съесть, — ответила Консуэло, а потом повторила свои слова по-французски. Удивительно, но ей хватило слов, чтобы высказать свою мысль. Это было так, словно она когда-то давно говорила на этом языке, а теперь просто вспоминает его.

 — Замечательно. Ты попробуешь спуститься вниз?

Консуэло попробовала. Поддерживаемая заботливой женщиной, она одолела узкую темную лестницу и вышла в небольшую, но очень светлую комнатку с круглым столиком в центре. Возле стола как раз суетилась Мэг. Увидев Консуэло, она бросила свое дело, подбежала к ней, взяла ее за руки и воскликнула:

 — О, Кристина, как я рада, что ты поправляешься! Я надеюсь, мы сможем стать настоящими сестрами!

Консуэло была немного обескуражена такой добротой со стороны девочки, но все-таки сумела поблагодарить ее за бесконечную заботу.

После того, как Консуэло сумела подняться на ноги, ее выздоровление стало делом времени. Через неделю она уже гуляла вместе с Мэг в маленьком садике возле дома, через три — вместе с мадам Жири сходила к портному, который подобрал ей несколько простеньких темных платьев. Мадам Жири относилась к ней как в родной, заботилась и опекала. Она называла Консуэло Кристиной, и из разговоров с ней девушка поняла, что незнакомка в зеркале — дочка недавно умершего знаменитого, но бедного шведского скрипача по фамилии Дае. От горя после смерти отца Кристина слегла с нервной горячкой, из которой, как думал доктор, она уже не сумеет выкарабкаться. Ее выздоровление стало настоящим чудом. Услышав об этом, Консуэло решила, что никогда и никому не расскажет о себе правду. С грустью она вспоминала свою жаркую молитву — оказаться как можно дальше от Венеции и от Андзолето, так больно предавшего ее. Ее молитва была услышана, она действительно оказалась далеко. Но о том, насколько далеко, она узнала только через два месяца своей новой жизни. Тем утром ей на глаза попалась забытая доктором газета. Датированная мартом 1861 года. Консуэло трижды прочла дату, после чего едва удержалась на ногах. Ей уже не встретить Андзолето. А что еще страшней, не встретить ей и мудрого учителя Порпору. Он уже нашел свой вечный приют, его музыку теперь исполняют ангелы на небесах, а его тело покоится на каком-нибудь кладбище, которое ей даже не найти.

В тот день она была ни жива ни мертва, а потому предложение мадам Жири вместе с Мэг заниматься в балетной школе театра Опера Популер приняла совершенно равнодушно. Мэг, однако, обрадовалась ее согласию, бросилась ей на шею, а потом кружила вокруг и хлопала в ладоши. Консуэло только слабо улыбалась. Какое надгробие стоит на могиле ее дорогого учителя?

Вечером того же дня она стала одной из обитательниц длинной, узкой комнаты для девочек-балерин в театре, а потом обратилась к мадам Жири, которая и руководила школой, с просьбой показать, где ей можно помолиться. Мадам Жири решила, что девочка тоскует о своем отце, и Консуэло не разубеждала ее в этом. Она действительно тосковала об отце, пусть и не родном, а духовном. Мадам Жири отвела ее в небольшую часовню со скромным деревянным распятием, помогла зажечь свечи и оставила одну. И Консуэло, бросившись на пол, впервые заплакала. Не будет больше рядом с ней ее единственного друга, и не стоит ей в глубине глупого сердца надеяться на случайную встречу с возлюбленным. Ее жизнь прошла и стала историей, в которой ей места нет.

Слезы лились из ее глаз, грудь ее сотрясалась от рыданий, и в своем горе она не сразу услышала, как откуда-то сверху, будто бы с небес раздался голос, красивей которого она еще не слышала. Голос пел ей об утешении, он обещал, что в жизни настанет счастливая пора. Как голос ангела, он звал за собой, он приказывал быть мужественной. И Консуэло поднялась с пола, вытерла слезы, полностью отдавшись во власть этого голоса и музыки, которую могли создать только на небесах.

Гимн закончился, голос затих, подарив Консуэло последнюю прекрасную ноту.

Она улыбнулась и поцеловала распятие. Возможно, ей только пригрезился дивный певец, возможно, это плод ее воображения, но он дал ей опору. Он напомнил ей, что даже здесь, в чужом ей городе, в чужом времени, она осталась собой. У нее по-прежнему есть музыка. Она не знала, сохранился ли ее прежний голос, но не страшилась трудностей. Достаточно того, что музыка живет в ее душе, а голос она сможет развить.

Несмотря на принятое решение, Консуэло потребовалось больше недели, чтобы приступить к занятиям музыкой. Для себя она объясняла эту задержку тем, что ей необходимо освоиться на новом месте, но в глубине души понимала, что настоящая причина в ее страхе. Она боялась снова начать петь, боялась убедиться в том, что ее голос никуда не годиться, что слух потерял былую чуткость.

Но все-таки по прошествии восьми дней, вечером, когда окончились изматывающие занятия балетом, она вновь спустилась в маленькую подземную часовенку, сама зажгла свечи и взяла первую ноту.

Звук, который вырвался из ее горла, больно ударил по чуткому слуху бывшей певицы. Он был грязным и грубым. Но Консуэло не позволила себе опустить руки. Без музыки, ориентируясь только на собственный слух, она пропела первую гамму. Потом повторила упражнение снова. И снова. Она словно бы заново училась ходить — точно знала, что нужно сделать, но не могла справиться с простейшими шагами.

Она прозанималась больше двух часов, но результатом осталась довольна. У Кристины от природы был не слишком большой диапазон, но, к счастью, она была ребенком, ее связки еще не загрубели, не потеряли пластичности, и старательная работа над собой не могла не дать результатов.

В ту ночь Консуэло впервые за долгое время засыпала с улыбкой на губах, а следующим вечером вновь устремилась в часовню, раздобыв на сей раз несколько листочков дешевой нотной бумаги, чернильницу и дрянное перышко — занимаясь голосом, нельзя было позволить себе забыть те основы композиции, которые вложил в ее голову Порпора.

В этот раз она провела в часовне вдвое больше времени и была опечалена, когда настало время уходить. Теперь все ее помыслы в дневное время были направлены на вечерние занятия, а потому жизненные невзгоды почти не задевали ее. Однако в то время, когда она не думала о музыке, она с грустью замечала, что в жизни ее мало что изменилось. Консуэло была нелюбима девочками из школы Порпоры за свою некрасивость, а Кристину невзлюбили за красоту. По-прежнему ее считали отверженной из-за того, что она бедна, но называли теперь не «цыганкой», а «чудачкой». Не имея возможности бранить ее за некрасивость, девочки ругали ее за молчаливость, отстраненность и вечерние отлучки. Единственной, кто никогда не осуждал ее, была маленькая Мэг. Она была не менее красива, чем Кристина (Консуэло все еще не могла признать, что незнакомка в зеркале — это она), но совсем иной красотой. У нее была светлая, почти прозрачная кожа, длинные волосы прекрасного цвета, напоминавшего лунное сияние, ее маленькие ножки двигались в танце так легко и проворно, словно она была рождена для балета. К сожалению, Мэг тоже не слишком жаловали остальные ученицы, хотя и не рисковали выказывать свою нелюбовь открыто, опасаясь грозного балетмейстера мадам Жири.

Будь Консуэло действительно ребенком, в Мэг она нашла бы верного и преданного друга, которого полюбила бы всем сердцем. Но она была старше Мэг на восемь лет, поэтому относилась к девочке как к ребенку. Впрочем, к этому ребенку она привязалась всей душой и, хотя и не поверяла ей тайны своего сердца, с радостью хранила тайны Мэг.

Проводя дни в занятиях танцами, а вечера — музыкой, Консуэло старалась быть сильной и спокойной ради памяти своего великого учителя. Но ее сердце тосковало. Она была совсем одинока в чуждом ей времени, не было здесь ни одного человека, с которым она могла бы поговорить открыто. Почти всегда она старалась скрывать эту печаль даже от самой себя, но однажды вечером воспоминания о жизни в Венеции возникли ярче обычного. Задремав после изнурительной тренировки у станка, Консуэло увидела себя в гондоле. Рядом с ней, как ни в чем не бывало, сидел Андзолето, жизнерадостный, как всегда, и заботливый больше прежнего. Они словно снова были невинными и беззаботными детьми, шутили и смеялись. Андзолето, горделиво вскинув голову, спросил, хочет ли его невеста, чтобы он достал ей со дна канала самую прекрасную раковину, какая только есть на свете. Консуэло с обычным своим здравомыслием принялась его убеждать, что это совершенно не нужно, но юноша все больше горячился и, наконец, прыгнул в воду, окатив Консуэло фонтаном брызг.

Она вздрогнула и проснулась.

Возвращение в настоящую жизнь оказалось болезненным, и она, едва сдерживая слезы, бросилась в свою часовню, где, не зажигая свечей, заплакала, перемежая плач словами:

— Господи, за что ты оставил меня совершенно одну в этом чужом мне мире? Почему лишил свою бедную Консуэло ее единственного друга и учителя? Разве согрешила я в чем-то перед тобой, когда решила навсегда закрыть свое сердце от любви и отдаться музыке? Неужели же ошибался Порпора, говоря, что тебе не угодна земная любовь в сердцах служителей искусства? Прошу тебя, молю тебя, Господи, пошли моему сердцу утешения!

И сверху, в непроглядном мраке раздался божественный голос:

— Почему ты плачешь, дитя?

Консуэло узнала его — это был тот же голос, что пел ей в ее первый день в оперном театре. Это был голос, вернувший ей музыку.

— Я одинока, — ответила Консуэло так тихо, что сама едва услышала свои слова.

— Разве тот, кому дана музыка, может быть одиноким? Вытри слезы и спой мне, дитя!

Консуэло сглотнула и уже чуть громче сказала:

— Я плакала, мой голос охрип.

— Вздор! — рассердился голос. — Пой так, как ты можешь петь, не голосом, а душой, сердцем!

Как был похож этот приказ на те, которые отдавал ей ее учитель. Не думая ни о чем, не задаваясь вопросом, кому же принадлежит волшебный голос, Консуэло запела.

Она выбрала часть из оратории «Давид» своего учителя. Она пела так, словно он мог услышать ее, пела, закрыв глаза и отдаваясь музыке всем сердцем.

И сверху раздалось:

— Brava, дитя. Твоя душа действительно принадлежит музыке. Твоему голосу пока не хватает силы, но придет время, и он раскроется, покоряя всех, кто услышит его. Как тебя зовут?

— Кристина, — ответила Консуэло, страстно желая назваться настоящим своим именем, данным ей матерью от рождения.

— Что ж, Кристина, я буду приходить по вечерам в эту часовню и заниматься с тобой. Твой дар не должен погибнуть, так и не раскрывшись. Тебе нужен учитель, и я сам стану им.

Консуэло не колебалась. Ведь она слышала этот голос, и он был настолько прекрасен, что мог бы принадлежать ангелу.

— Благодарю вас. Но кто вы? Я вас не вижу, слышу только голос.

— Этого довольно. Что тебе в моем лице или в имени? Разве для музыки это имеет значение?

Консуэло ответила искренне:

— Никакого, маэстро.

— Тогда приступим к первому уроку, Кристина.

И урок начался.

Теперь Консуэло с еще большим нетерпением ждала вечерних занятий музыкой в часовне. Если раньше она была слепа, то теперь прозрела. Если раньше блуждала во тьме, то теперь вышла на яркий свет. Маэстро, чьего имени она так и не узнала, был учителем даже более строгим, чем Порпора, еще более требовательным и безжалостным. Когда-то Порпору упрекали в черствости за то, что он прочил лучшим своим ученицам будущее монахинь. По сравнению с неумолимо-строгим новым ее учителем, Порпора был человечен и ласков. Маэстро не принимал ничего земного, он требовал от Консуэло одного служения — служения музыке. Он не был религиозен, светская музыка привлекала его в той же мере, что и духовная, если она была хороша. Он не хотел от ученицы поклонения Господу, только музыке.

— Забудь о страхах, о сомнениях и о привязанностях. Твой голос, твоя душа — вот что имеет значение.

Внимая приказам учителя, Консуэло отдавалась музыке без остатка. Если поначалу она задавалась вопросом, кто же он — владелец божественного голоса, то со временем отбросила эти мысли. Она точно знала, что ее маэстро — человек, притом человек непростой судьбы, ведь только тот, кто много страдал, мог говорить те тяжелые и подчас болезненные слова, которые говорил он.

Однажды она пришла на занятие раньше обычного и услышала из-за двери часовни полную скорби молитву. Ее учитель то говорил, то пел, то плакал. Проклинал этот мир, лишивший его надежды на счастье, благословлял своего создателя, подарившего ему музыку, и молил об утешении.

Именно в этот момент Консуэло уверилась в том, что ее маэстро — не ангел, а человек, наделенный божественным даром музыки. Как бы хотела она в эту минуту вбежать в часовню и утешить его! Но она была двенадцатилетней девочкой Кристиной, которая никогда не знала горя. Ее учитель не примет от нее утешения, а только рассердится за бесцеремонное вмешательство. Поэтому Консуэло не шевелясь дождалась положенного времени и вошла в уже пустую часовню и приступила к уроку.

Дни сменялись неделями, недели — месяцами. Жизнь Консуэло текла неспешно и безоблачно, как некогда в солнечной Венеции протекала пора ее детства. Она сумела разузнать историю жизни и смерти Порпоры, пообещав себе, что обязательно посетит его могилу в Неаполе. Об Андзолето никто ничего и никогда не слышал, из чего она сделала вывод, что легкомысленный, но так любимый ею юноша пал жертвой собственного тщеславия и не прославился.

Ежедневно в часовне она зажигала три свечи — в память о Порпоре, Андзолето и о матушке. Возможно, с небес они слышали ее молитвы, потому что охраняли ее и от горя, и от порока.

Так прошло четыре года.

Кристина Дае действительно стала той очаровательной девушкой, какой обещала быть. Ее черты не загрубели с возрастом, не потеряли точности, лицо еще больше поражало свежестью красок и невинностью выражения. Несмотря на годы жизни в теле Кристины, Консуэло так и не привыкла соотносить себя с ней, а потому все похвалы своей внешности воспринимала отстраненно, почти равнодушно, и это, хотя она сама того не сознавала, придавало ей еще большую привлекательность, так же, как и серьезный, строгий взгляд.

Занимаясь музыкой прилежно, отдаваясь ей всем сердцем, Консуэло достигла таких высот, о которых не могла и мечтать. Раньше ее голос считали чарующим, теперь он стал ангельским. Раньше она заставляла слушателей проливать слезы, теперь же она ввергла бы в священный трепет того, кто услышал бы ее. Однако маэстро строго запрещал ей петь на людях, и девушка послушно выполняла этот его приказ. Она была счастлива петь только для Господа и для своего маэстро, слава певицы не привлекала, а напротив, страшила ее. Она уже была несчастна в театре, уже узнала, как обманчива слава, как лживы речи почитателей. Она не хотела вновь оказаться посреди непонятных, чуждых ей закулисных интриг и часто подумывала о том, чтобы уйти в монастырь и там, в тиши благословенных стен, посвятить себя музыке. Но со своим маэстро она об этом не говорила. Один лишь раз при нем она упомянула монастырь, и тут же на ее голову посыпались проклятья.

 — Неблагодарная, глупая девчонка! — грохотал голос учителя. — Так ты хочешь похоронить свой гений? Ты, которая может перевернуть мир одним звуком собственного голоса, хочешь спрятаться за каменной оградой и выводить трели для безмозглых куриц, не отличающих истинное искусство от балагана? Для них?

Консуэло, едва справляясь с трепетом, вызванным грозным тоном учителя, все-таки нашла в себе смелость возразить:

 — Для Бога.

И тогда маэстро рассмеялся страшным смехом отчаявшегося человека.

 — Разве не видишь ты, наивное дитя, что он давно мертв*? Он оставил нас, бросил на произвол судьбы. Если бы это было не так…

 — Вы так не считаете, маэстро, — храбро возразила пораженная Консуэло. — Однажды я слышала, простите меня, я не хотела подслушивать, но я слышала вашу молитву. Вы не стали бы молиться так горячо, если бы верили в то, что Создатель покинул нас.

 — Это лишнее доказательство того, что я прав. Даже самые жаркие молитвы остаются без внимания. А ведь я, клянусь, молил от всей души. А теперь довольно пустой болтовни, начнем урок.

С тех пор Консуэло больше не смела поднимать болезненную тему. Но у нее появилась мечта. Она очень хотела вживую увидеть своего учителя, заглянуть в его глаза, дотронуться до его руки, и песнями или словами принести утешение его израненной душе.

Между тем в жизни Консуэло произошли немалые перемены. В четырнадцать лет они вместе с Мэг покинули балетную школу и присоединились к труппе театра, и теперь почти каждый вечер участвовали в представлениях. К счастью, их роль была так мала, так незначительна, что интриги и козни закулисного царства не касались их. Мэг временами огорченно вздыхала:

 — Ах, Кристина, как бы я хотела стать знаменитой балериной! Я сейчас никто, меньше чем тень, а я так хочу жить по-настоящему.

Консуэло в ответ смеялась:

 — Разве же это жизнь? Общая зависть, ненависть — вот что ждет известную балерину. Те, кто сейчас дружит с тобой, будут оскорблять тебя за твоей спиной. Неужто ты этого хочешь?

 — Я мечтаю, — отвечала Мэг, — стать прима-балериной, танцевать лучшие роли. И тогда, может быть, однажды меня заметит какой-нибудь красавец-дворянин, например, виконт. Он будет так очарован моей красотой, что, невзирая на мое происхождение, попросит моей руки, и мы будем любить друг друга долго и счастливо.

Консуэло ничего не говорила в ответ — ей было жаль разбивать светлые мечты девочки, которую она привыкла воспринимать как младшую сестру.

В один из дней в театре с самого утра поднялась суматоха. Прошел слух, что директор и владелец театра месье Лефевр продал его, и в скором времени труппа сможет познакомиться с новым хозяином. Эта весть облетела всю Опера Популер, и все — от последней хористки до примадонны, — без устали рассуждали о том, каков будет новый владелец театра. Одни говорили, что им стал молодой красавец-граф, неженатый, богатый поклонник искусств. Другие клялись, будто бы видели выходящего из кабинета месье Лефевра горбатого старика в дорогом фраке и с очень неприступным видом, и уверяли, что это и есть новый собственник. А прима и вовсе заявляла, что новых хозяев будет двое.

Консуэло этот вопрос мало занимал. Она только надеялась в будущем остаться такой же незаметной, как и всегда. Однако любопытство ей было не чуждо, поэтому она с вниманием слушала споры других балерин, хотя и не принимала в них участия.

Все споры и ссоры разрешились однажды на утренней репетиции оперы «Ганнибал». Действие было в самом разгаре, когда месье Лефевр попросил минутку внимания и, под торжествующие возгласы примы, представил артистам двух новых директоров Опера Популер. Они являли собой комичное зрелище — высокий худой месье Фирмен и маленький полный месье Андре словно бы сошли со страниц какой-то шутливой пьесы. Они радостно, полные энтузиазма, поприветствовали всех артистов, а потом с бесконечной гордостью представили нового мецената-покровителя Оперы. Им оказался тонкокостный юноша с густыми светлыми волосами, богатый наследник старинного рода виконт де Шаньи. При взгляде на него у Консуэло на мгновение пересохло в горле — так он был похож на Андзолето.

Она едва слушала его приветственную речь, пытаясь взять себя в руки. Восстановив душевное равновесие, она вновь посмотрела на виконта и убедилась, что его сходство с беззаботным Андзолето весьма поверхностно. У возлюбленного Консуэло были значительно более сильные плечи, глаза горели ярче, кожа была темней, а волосы, наоборот, светлей. Убедившись в этом, девушка смогла расслабиться и даже послушать восторженные восклицания Мэг.

Но видимо, Всевышнему было угодно сделать это утро особенно запоминающимся. Едва виконт покинул зрительный зал, а труппа вернулась к репетиции, на приму упал задник.

Тяжелая ткань не навредила ей, но сильно напугала. Синьора Джудичелли, едва справляясь со стуком собственных зубов, поступила так, как на ее месте поступили бы многие итальянки — она начала кричать. Ее мощный, хотя и некрасивый, на взгляд Консуэло, голос разнеся по всему оперному театру.

 — Меня чуть не убили! — кричала она, размахивая руками. — Меня ненавидят здесь! Последние три года я не могу шагу ступить! Сделайте с этим что-нибудь, или меня здесь больше не увидите!

Гордо вскинув голову, прима прошествовала со сцены к себе в гримерную, оглашая коридор проклятьями и заверениями в том, что не переступит больше порога этого «проклятого театришки».

Месье Лефевр пожелал новым директорам удачи и покинул зал. Месье Фирмен и месье Андре остались стоять в растерянности.

 — Что делать? Это ведь провал, я прав? — шептал худой Фирмен, а полный Андре только кивал головой.

 — Кристина Дае может петь первую партию, — раздался в тишине спокойный голос мадам Жири. Консуэло вздрогнула и подняла на заботливого балетмейстера полные удивления глаза. «Неужели она знает о моих уроках?», — подумала девушка с изумлением, а потом почувствовала, как сжимается от страха сердце. Снова петь на сцене? Ей? Директора смотрели недоверчиво, а месье Рейер, лысый дирижер, который во всем мире любил только нотные знаки, уже протягивал ей партитуру выходной арии.

Консуэло отказалась бы. Она притворилась бы, что не в состоянии взять чисто ни одной ноты, что у нее нет слуха, она стала бы посмешищем, лишь бы не выходить на сцену. Она даже согласилась бы навлечь на себя гнев маэстро. Но опера «Ганнибал» принадлежала перу Никола Порпоры**, малоизвестного ныне композитора. Отказаться исполнить его музыку Консуэло не могла. Дрожащими пальцами она взяла листы линованной бумаги и почти не глядя в написанные ноты запела. «Учитель, наставник, отец, — думала Консуэло, растворяясь в музыке, — если только вы слышите меня с небес, прошу вас, поддержите свою Консуэло. Как мне не хватает ваших отеческих наставлений, ваших строгих взглядов, даже вашей брани. Знайте же, дорогой учитель, Консуэло не забыла вас, время не стерло ваш облик из ее сердца». И вслед за ее мыслями шла музыка, разливалась широким океаном слез, поднималась высоким фонтаном и обрушивалась вниз, сметая все на своем пути. Консуэло пела не для живых, а для тех, кто уже столетия как умер, и умершие как будто откликались на ее песню.

Когда стихли последние робкие аккорды, на Консуэло упала мертвая тишина. А потом ей начали аплодировать: директора, работники сцены, балерины, певцы, костюмеры — их голоса слились в одном единственном «браво!». И когда овации смолкли, у нее над головой раздалось знакомое:

 — Brava.

Маэстро тоже слышал ее.

Консуэло робко улыбнулась в ответ на восхищенные комплименты директоров, получила из рук месье Рейера полную партитуру и едва живая ушла в одну из пустых гримерных. Ей хотелось упасть без чувств на пол, забыться, но строгая школа Порпоры не позволяла. Она села повторять уже знакомые ноты, отрабатывать сложные фразы и уже не прерывалась до того момента, пока мадам Жири лично не пришла за ней, не заставила ее немного поесть и не помогла переодеться в сценический костюм.

Петь на сцене, под сотнями взглядов было проще, чем утром, в полупустом зале. Она не боялась публики, зная, до чего та капризна и неверна, поэтому пела не для зрителей, а для своего маэстро, который, она была уверена, слушал ее очень внимательно. И хотя тот почти молитвенный экстаз, в котором она пребывала с утра, отступил, ее голос был прекрасным, а чувства, которые она играла, настоящими. Поэтому зрители, обычно равнодушные ко всему, что происходит на сцене, занятые больше собой, а не музыкой, плакали от восторга, забрасывали Консуэло цветами и кричали:

 — Кристин, Кристин, Кристин!

С поклона ее не отпускали почти полчаса, вызывая вновь и вновь, превознося до небес. Поэтому, когда она все-таки смогла уйти за кулисы, она почти бегом бросилась в ту гримерную, где весь день учила текст. Как бы ей хотелось сейчас спуститься в часовню и поговорить с маэстро! Но это было невозможно — она слышала, как возле двери гримерной шумит толпа. Стоит ей выйти, как поклонники ее голоса разорвут ее на части. Она стерла с лица грим, устроилась в обшарпанном кресле и прикрыла глаза, надеясь, что скоро зрители разойдутся, и она сможет побывать в часовне.

Но ее надеждам не суждено было сбыться. Дверь отворилась, и с порога раздался мягкий, незнакомый голос:

 — Крошка Лотти, ты ли это?

Консуэло подняла глаза и увидела нового покровителя Оперы, виконта де Шаньи, так похожего на юного Андзолето.

* * *

Примечания:

Разве не видишь ты, наивное дитя, что он давно мертв* — знаменитое высказывание «Бог умер» принадлежит Фридриу Ницше, но Призрак, разумеется, ссылается не на его слова, а на текст Георга Гегеля, который писал, что религия нового времени основывается на чувстве того, что Бог мертв.

…опера «Ганнибал» принадлежала перу Никола Порпоры** — у итальянского композитора Никола Порпоры действительно есть опера «Ганнибал», она написана в 1731 году, причем как раз в Венеции. Можно предположить, он работал над «Ганнибалом» как раз в то время, когда учил Консуэло.

Консуэло пыталась понять, как вести себя с этим совершенно незнакомым ей юношей, а тот продолжал свое странное приветствие так, словно знал ее всю жизнь:

— Что же любит Крошка Лотти? Кукол? Или страшные загадки? Что же ты молчишь, Лотти?

Как бы она хотела в это мгновение знать, кем был этот юноша Кристине! Но ее память была чиста, а юноша вызывал чувство узнавания только благодаря тому, что походил на Андзолето. При этом он говорил с ней с огромной нежностью. Пожалуй (сердце Консуэло болезненно сжалось), таким тоном приветствовал бы ее Андзолето, если бы они вдруг разлучились на долгие годы, а потом нежданно встретились вновь. И в память о почившем своем возлюбленном она хотела бы ответить на слова юноши с теплотой, но не могла этого сделать. Она не помнила его, даже не знала, почему он зовет ее «Крошкой Лотти».

— О, месье, в ваших словах столько теплоты. Наверное, вы знали меня раньше?

На лице юноши отразилась смесь обиды и непонимания:

— Неужели ты забыла меня, Кристина! Что же произошло с тобой, что ты не помнишь наши игры, шутки, сказки, которые мы читали друг другу. Как ты могла позабыть того мальчика, который спас твой любимый красный шарф из морской пучины?

На глаза Консуэло навернулись слезы. О, как бы ей хотелось помнить те прекрасные мгновения, от которых говорил он! Но это была жизнь Кристины, не ее.

— Вы знали моего отца?

— Конечно, знал! Я в его бедном доме был желанным гостем, и, как я ни сопротивлялся, он никогда не отпускал меня без ужина. Тебе он запрещал посещать поместье моих родителей, но мы не хотели разлучаться и на день, поэтому я проводил все свое свободное время с тобой. Как часто мы прятались ото всех на чердаке твоего дома, пугали друг друга страшными историями или мечтали о будущем!

— Мой отец умер, и я слегла в лихорадке. Очнувшись после нее, я не помнила почти ничего из своего детства, — произнесла Консуэло, в душе ненавидя себя за эту полуправду.

Юноша опустился на свободный стул и с грустью в голосе произнес:

— Почему меня не было рядом с тобой? Я помог бы тебе вспомнить все, а если бы ты не сумела, я пересказал бы тебя по часам, по минутам всю историю нашей дружбы! А сейчас, позволь я представлюсь тебе снова? Меня зовут Рауль, виконт де Шаньи.

— Я рада познакомиться с вами, виконт, — ответила Консуэло, нарочито обращаясь к нему по титулу. Однако это причинило ему, по всей видимости, огромную боль.

— Не называй меня виконтом и, прошу, оставь это холодное «вы»! «Рауль» — так ты звала меня всегда, и так я прошу тебя называть меня впредь.

— Хорошо, Рауль. пусть я не помню нашей дружбы, но я буду называть тебя так.

— Я хотел бы предложить тебе поужинать со мной сейчас. Ты согласишься?

Консуэло покачала головой. ей бы хотелось верить в искренность дружеских чувств Рауля, но однажды она уже узнала, какую цену назначают богатые и знатные мужчины за свою доброту.

— Я не могу, Рауль.

— Не можешь сегодня?

— Не могу никогда.

— Это жестокие слова. Почему? Ты слишком юна, чтобы быть замужем, а других препятствий я не знаю.

— Между тем, они существуют. Я живу музыкой и ради музыки, и мой учитель, которому я обязана всем, не позволит мне тратить свое время на светские развлечения.

Рауль несколько мгновения думал, а потом радостно воскликнул:

— Так это твой учитель тебя не пускает? Давай убежим от него! У меня самая быстрая четверка лошадей в Париже, клянусь, он не догонит тебя!

Консуэло рассмеялась:

— Неужели ты думаешь, что я стану сбегать от учителя? Разве сбегают люди от солнечного света? От воздуха? Сбежать от учителя я хочу не больше, чем от собственного голоса. Нет, Рауль. Я благодарю тебя за это приглашение и за твою доброту ко мне, но я не знаю тебя. И моя жизнь принадлежит музыке.

Рауль поднялся, грустно вздохнул, поцеловал ей руку и вышел, а Консуэло, убедившись, что крики под дверью стихли, осторожно выглянула наружу. Действительно, в коридоре было пусто и тихо, и она, осторожно ступая, чтобы не привлечь к себе внимание тех, кто еще оставался в театре, спустилась в часовню.

Там она зажгла не три, а четыре свечи. Последнюю — за душу Кристины Дае. именно сегодня Консуэло по-настоящему осознала, что девочка, чье место она заняла, погибла безвозвратно.

— Надеюсь, ты счастлива на небесах со своим отцом, Кристина, — шепотом сказала Консуэло. А через несколько мгновений с потолка часовни раздалось знакомое:

— Brava, Bravissima, дитя мое! Кажется, ты вздумала утаить от своего маэстро половину своих способностей! Сегодня ты больше, чем просто пела, ты отдавалась искусству, музыке, всей своей душой. Ты достигла больших высот, Кристина.

— Как приятно мне слышать вашу похвалу, маэстро! На сцене сегодня я пела для вас одного, — ответила Консуэло с улыбкой.

Сверху раздался смех:

— Льстивое дитя! Разве не заворожил тебя вид рукоплещущей толпы? Как могла ты в свете рампы, в шуме оваций думать о своем маэстро?

— Напрасно вы обвиняете меня в лести! Если бы вы могли читать в моей душе, ты убедились бы в том, что я говорю правду!

Маэстро снова рассмеялся и сказал:

— Правда это или нет, твои слова мне приятны. А теперь скажи мне, дитя, какой подарок ты хочешь в день своего дебюта?

Консуэло удивленно распахнула глаза.

— Подарок? Не ослышалась ли я? За что?

— Ты впервые выступила сегодня на сцене. Будь у тебя родные, тебя завалили бы дарами. Но ты одинока. Так позволь сегодня мне немного порадовать тебя. Я не волшебник, чуда сотворить не могу, но сделать тебе приятно — в моих силах.

Консуэло сложила руки почти как перед молитвой и произнесла:

— Вы знаете, маэстро, не считая желания служить музыке, у меня есть только две мечты. Первую исполнить вы сейчас не в состоянии, но подарить мне вторую — только в вашей власти. Прошу вас, маэстро, позвольте мне увидеть вас вживую!

Раздался вздох.

— Зачем тебе это, любопытная девочка? Почему не достаточно тебе моего голоса? Скажи мне, какова твоя вторая мечта, та, которую я, по твоим словам, исполнить не в силах.

— Я хотела бы побывать в Неаполе, — ответила Консуэло. Она давно уже перестала мечтать о том, чтобы вновь увидеть своего дорогого учителя Порпору, и теперь желала только преклонить колени возле его могилы.

— В Неаполе? почему именно там, Кристина?

Консуэло ответила честно, но не слишком точно:

— Там похоронен дорогой моему сердцу человек.

— Что ж, со временем я постараюсь отвезти тебя в Неаполь. А сейчас, — маэстро ненадолго замолчал, будто бы находя в своей душе силу для непростого поступка, — я приглашаю тебя к себе в гости. Видишь витраж на стене? Подойди к нему.

Консуэло встала и приблизилась к витражной Деве Марии. Неожиданно стена под витражом подалась назад и отодвинулась, как диковинная дверь, открывая проход в темноту. Вспыхнул факел, в свете которого Консуэло увидела высокого, статного мужчину. Рассмотреть его при дрожащем сиянии огня было сложно, но девушке показалось. что у него черные волосы. Больше всего ее поразила белая маска, скрывающая всю правую сторону его лица от лба до линии губ. Консуэло не сдержала улыбки — эта маска на миг воскресила в ее сердце сладостные воспоминания о венецианских карнавалах, где они с Андзолето, слишком бедные, чтобы найти себе костюмы, но слишком юные, чтобы стыдиться своей бедности, часами плясали возле таких же белоснежных масок.

Маэстро тем временем протянул ей руку, затянутую в черную перчатку. Консуэло вложила в нее свою, и маэстро повел ее за собой по спускающемуся вниз проходу.

Они шли, как показалось Консуэло, почти четверть часа, и наконец маэстро остановился возле широкого подземного озера. Консуэло тоже замерла, пораженная мрачной красотой этого места. В черной воде не было видно дна, и складывалось ощущение, что озеро наполнено на самом деле не водой, а чернилами.

— Смотри, — велел маэстро негромко, но властно. Консуэло и без его приказа не могла оторвать взгляда от зеркальной глади озера, а потом едва сдержала тихий вскрик. На поверхность воды, словно по волшебству, поднялись медные канделябры, и сразу же на них зажглись свечи.

— Это волшебство, — прошептала Консуэло одними губами.

Маэстро покачал головой и отпустил руку девушки, чтобы подвести к берегу резную деревянную лодку. Консуэло забралась в нее безо всякой помощи, как некогда запрыгивала в гондолу. Маэстро последовал за ней, поднял со дна лодки шест, и они неспешно поплыли на противоположный берег.

— Итак, добро пожаловать в мой дом, Кристина, в дом, где царит музыка, — произнес маэстро, помогая ей выйти на берег.

Они стояли в пещере с очень высокими сводами, но это была не обычная пещера. Пожалуй, так мог бы выглядеть дворец подземного короля. Своды пещеры поддерживали выточенные из камня исполины, стены были отполированы и блестели в свете множества свечей. Пол был устлан дорогими коврами. Вдали от озера Консуэло заметила черный рояль.

В сердце своем она чувствовала восхищение, смешанное с ужасом.

— Неужели вы живете здесь, маэстро?! — воскликнула она с болью в голосе.

— Да. Я своими руками создал этот храм музыки. Здесь я занимаюсь, здесь ко мне приходит вдохновение. Ты можешь осмотреться здесь, Кристина.

Консуэло как завороженная прошла по пещере. На множестве столиков она увидела исписанные, исчерканные нотные листы, кое-где прямо на полу лежали рисунки и чертежи.

— Вы действительно сами построили этот храм? — спросила она.

— Построила его природа, а я, повинуясь ее капризам и прихотям, превратил пустые пещеры в священное место, — голос маэстро был глух, словно ему было тяжело говорить об этом.

Консуэло сделала еще несколько шагов по мягкому ковру и вскрикнула от суеверного ужаса. Она словно бы увидела алтарь, воздвигнутый для нее самой. Небольшой углубление в пещере было полностью уставлено ее портретами. На задрапированном алой тканью столе были выставлены искуснейшие рисунки, и на всех была изображена она. Она — маленькая девочка, которая молится возле старого распятия. Она — тянет ногу у балетного станка. Мечтает. Смеется. Плачет.

Рисунки были выполнены с огромной нежностью, художник как будто любовался каждой ее позой, каждым поворотом головы. И Консуэло, опустившись на колени возле этого страшного святилища, заплакала.

Каждый рисунок превозносил красоту малышки-Кристины, и ни на одном не было ее настоящей, черной, большеротой Консуэло.

Маэстро подошел к ней почти бесшумно и спросил:

— Почему ты плачешь, Кристина?

Разве она могла объяснить?

— Я требую ответа, что заставляет тебя плакать?!

Сквозь слезы Консуэло спросила:

— Скажите, маэстро, что было бы, будь я некрасива? Стали бы вы говорить со мной, учить меня, не будь у меня красивого лица?

— Что за вздор говоришь ты, дитя! — рассердился маэстро. — С чего только тебе в голову взбрели эти глупые мысли?

— Ответьте, молю вас, маэстро! Не будь у меня этих каштановых кудрей, этих нежных черт, будь я слишком бледна, черноволоса, нескладна, снизошли бы вы тогда до меня?

Сзади раздался вздох, полный глубокой печали и застарелого отчаянья.

— Наивный, маленький ребенок, что ты знаешь о некрасивости? Сочиняя себе непривлекательную внешность, все, что ты придумала, это облик какой-нибудь испанки или цыганки?

— Я прошу вас ответить мне, маэстро! — взмолилась Консуэло, все еще не оборачиваясь к нему. — Вы говорите, я ничего не знаю? Хорошо же, я придумаю получше. Будете ли вы с такой теплотой писать мои портреты, будь на лице у меня родимое пятно? Или ожог во всю щеку? Скажите же, маэстро!

Он молчал, и Консуэло чувствовала, как сбывается главный ее страх. Гениальный маэстро очарован ее внешностью, чужим лицом, которое Консуэло украла у Кристины. Будь она по-прежнему некрасивой Консуэло, он, вероятно, не откликнулся бы на ее мольбы.

Молчание стало почти болезненным, когда маэстро произнес:

— Милая моя Кристина, дитя с богатой фантазией, если бы ты знала то, что знаю я, ты не упрекала бы меня в том, что я ценю лицо, а не душу. Я отвечу тебе, Кристина, но прежде посмотри на меня и скажи, пошла бы ты сегодня за мной, будь я уродлив?

Консуэло повернулась к маэстро и впервые получила возможность рассмотреть его лицо или, точнее, половину его лица получше.

Он не был красив в полном смысле этого слова, едва ли он поразил бы женщин той красотой, какой очаровывал Андзолето. По виду ему могло быть от тридцати до тридцати пяти лет, его кожа была, пожалуй, желтоватой, зато черты были очень четкими, будто бы выточенными скульптором. Глаза, цвет которых в свете свечей Консуэло увидеть не могла, пожалуй, слишком глубоко западали в глазницах, но светились умом и вдохновением, что придавало всему его лицу одухотворенность. Очевидно, он глубоко страдал, и страдания оставили на его лице неизгладимые печати — глубокие складки на лбу и возле губ.

— Маэстро, — ответила Консуэло, — я увидела вас сегодня впервые, но моя душа принадлежит вам уже давно. Что мне ваше лицо? Я отдала вам свою музыку, свою голос, свое сердце.

— Лжешь, — горько произнес маэстро, на мгновение прикрыв глаза, — ты хотела увидеть меня!

— Я хотела взглянуть в ваши глаза, хотела молить вас сыграть мне свою музыку. Ваше лицо не имеет значения для меня. Будь вы старцем, я поклонилась бы вам до земли и поцеловала бы вашу руку. Будь вы подземным духом, эльфом, я без страха последовала бы за вами.

— Я задал тебе конкретный вопрос, а ты разливаешься соловьем, — почти с угрозой сказал маэстро. — Скажи же, Кристина, будь я уродом, будь лицо мое обезображено, будь у меня горб, дала бы ты мне сегодня руку? Или сбежала бы в страхе? Отвечай!

— Маэстро, будь ваше лицо даже самым уродливым в целом мире, я все равно протянула бы вам руку и последовала бы за вами в этот подземный храм. Я знаю вашу душу, а она прекрасна.

Ни за что Консуэло не могла предположить, как отразятся ее слова на ее маэстро.

Взревев раненым зверем, маэстро в ярости опрокинул несколько хрупких столиков.

— О, женская лживость! Протянула бы мне руку, будь я уродом! Какая сладкая ложь, — почти простонал он. — Так докажи мне правдивость своих слов! Дай мне руку!

Маэстро протянул ей ладонь, а другой рукой рывком снял со своего лица белую маску.

Консуэло без трепета смотрела в открывшееся ей лицо. Под маской маэстро скрывал ужасные шрамы. Казалось, что кто-то снял с его лица кожу, а потом, в каком-то порыве безумства, пришил ее обратно лоскутами. Консуэло внутренне содрогнулась — сколько же страданий выпало на долю ее учителя! Люди жестоки даже к просто некрасивым людям, как же они, должно быть, ненавидели и презирали его! Без колебаний она вложила свои пальцы в его протянутую руку, а потом крепко сжала узкую ладонь с длинными пальцами.

 — Вот как? — почти шепотом спросил маэстро. — И ты не бежишь с криками? Не отталкиваешь меня?

Консуэло устремила на него прямой, спокойный взгляд и сказала:

 — Разве убежит картина от художника, написавшего ее? Разве мелодия оттолкнет композитора, создавшего ее? Я — ваше творение, маэстро, я вручила вам свою душу четыре года назад.

Впервые в жизни честная, чистая Консуэло лгала, но делала это без сомнений. Она — создание другого учителя, желчного старца, озлобленного на весь мир, и ее нынешнему маэстро не изменить ее взглядов или вкусов. К нему она испытывала совсем иное чувство. Не благодарность дочери, а незнакомую ей доселе нежность, смешанную с жертвенной отреченностью. Сейчас она с готовностью отдала бы свою жизнь, чтобы подарить этому человеку немного счастья.

 — Ты необычная девушка, Кристина, — произнес он, — позволь, я сыграю для тебя свою музыку. Возможно, ты сумеешь понять.

Отпустив ее руку, он стремительно подошел к роялю, сел на обитый бархатом табурет, откинул крышку и прикоснулся к клавишам, вызывая первый мягкий звук.

Консуэло последовала за ним и опустилась на ковер недалеко от инструмента и его хозяина, прикрыла глаза, и сразу же оказалась захвачена вихрем музыки. Клавиши дрожали, стонали, рыдали под пальцами музыканта, превращая его страдания в мелодию. Никогда в жизни не слышала Консуэло подобной музыки. Она не славила Бога, она не признавалась в любви, а проклинала — людей, в своей жестокость больше похожих на зверей, Создателя, так несправедливо покинувшего весь род человеческий, даже саму себя. В пронзительной, убивающей музыке слушалась ненависть даже к искусству. Консуэло даже не замечала, что слезы градом катятся по ее щекам. Она не знала ничего о своем учителе, но в его музыке она слышала историю его страданий.

Люди действительно ненавидели его и боялись, они били его камнями, желали ему смерти, и тогда он сбежал от них в прекрасный мир искусства. Но даже в царстве музыки он не мог перестать быть человеком. Он забывался в путешествиях, в изнурительной работе, даже в преступлениях, — да, Консуэло слышала в каждой ноте страшное признание, — но всякий раз осознавал, что он — человек, чуждый прочим людям.

И он молил об утешении, о покое. «Неужели я, после стольких лет страданий, не заслужил хотя бы покоя? Я уже не прошу любви или доброты, я просто прошу покоя. Даруй же покой моему израненному телу и утешение моей больной душе», — так говорил маэстро своей музыкой.

Последний аккорд стих, и маэстро снял руки с черно-белых клавиш. Повернул голову к Консуэло и спросил непривычно мягко:

 — Почему ты плачешь, дитя мое? Чем я тебя расстроил?

 — Маэстро, если бы я могла подарить вам утешение, — прошептала она, и маэстро, вздрогнув, произнес:

 — Как могла ты, юная девочка, услышать это в моей музыке? Как сумела ты понять меня?

К счастью, он не ждал ответа, а продолжил:

 — Ты можешь подарить мне не только утешение, но и радость, дитя. Спой мне.

Консуэло пела, без музыки, ведомая только силой своей души. Пела «Ave Maria», но, молясь Пречистой Деве, не отводила своего взгляда от маэстро. Она молила за него.

Дослушав ее, он грустно улыбнулся, и эта улыбка преобразила его уродливое лицо, осветив его будто бы изнутри светом ума и сильного чувства.

 — Тебе пора возвращаться наверх. После сегодняшнего триумфа тебя ждет блестящая карьера, никто не станет оспаривать твое место примадонны. Я хотел было написать несколько писем нашим директорам, но вижу, что в этом нет необходимости. Ты справишься со всем сама. Идем же!

Он надел маску и снова подал ей руку. В молчании они пересекли подземное озеро и вышли обратно в часовню. На пороге маэстро остановился и сказал:

 — Здесь мы расстанемся. Кристина, послушай же здесь, где начались наши уроки, мои последние наставления.

 — Последние?! — в ужасе воскликнула Консуэло, но маэстро жестом велел ей не перебивать.

 — Ты станешь звездой этой сцены, покоришь публику. Я прошу тебя, не растрать свой дар на ерунду. Не слушай сладких речей поклонников, не слушай лести. Занимайся своим голосом ежедневно, ежечасно, служи музыке, как самому строгому богу из всех существующих. Я больше тебя учить не буду.

 — Маэстро! — с болью произнесла Консуэло. — За что вы лишаете меня наших уроков? Чем я провинилась перед вами?

 — Я научил тебя тому, чему мог, и теперь мне пора вернуться в тень. Этой же ночью я перекрою тот ход, по которому мы сейчас шли, чтобы ты не смогла найти меня.

Он снова улыбнулся ей своей странной, но прекрасной улыбкой, и добавил почти с нежностью:

 — Я был счастлив учить тебя, моя милая Кристина. Но твоя жизнь должна протекать на свету, а я обитаю во тьме. Прощай же.

Он наклонился и запечатлел на ее лбу почти невесомый поцелуй. Консуэло едва боролась с отчаяньем. Она не могла, не хотела отпустить его! Витражная дверь уже начала закрываться, разделяя их навеки, но она успела спросить:

 — Как вас зовут? За кого мне просить Бога в своих молитвах?

И успела услышать ответ:

 — Эрик. Мое имя Эрик. Молись за меня своему богу. И прощай, дитя.

Дверь с тихим щелчком встала на место. Консуэло осталась одна в часовне. Едва живая, на почти негнущихся ногах, как во сне она добрела до своей кровати в их с Мэг общей комнате, упала поверх старого покрывала и закусила уголок подушки, чтобы своими рыданиями не разбудить соседку. Мир рушился, и Консуэло стояла, беспомощная, посреди льющихся с неба огненных струй*. Она осталась одна посреди гибнущего мира и уже чувствовала, как под ее ногами разрушается последняя опора. Когда она лишилась своей жизни, получив взамен чужую, она все-таки нашла в себе силы бороться. Когда она узнала, что все, кого она любит, давно почили в могилах, она сумела найти утешение в музыке.

Она могла жить, храня в своем сердце образы матери, Порпоры и Андзолето. Но она не могла жить без своего маэстро Эрика. Какие чувства к нему расцвели в ее взрослой, уже узнавшей страдания душе? Едва ли она знала ответ на этот вопрос, но ясно понимала, что без Эрика даже музыка ей не нужна. Как можно петь, зная, что она больше не услышит его голоса?

Консуэло заснула, утомленная бесконечно долгим днем, а на следующий день почувствовала удивительное спокойствие. Эрик ушел и забрал с собой весь жар ее души, саму ее душу.

Она много раз еще спускалась в часовню и звала маэстро, но не слышала ответа. Ее действительно ожидал триумф. Директора подписали с ней ангажемент на баснословную сумму, который Консуэло даже толком не прочла. Каждый вечер она пела на сцене, каждый вечер публика рукоплескала ей, но Консуэло не чувствовала ни радости, ни раздражения. Она перестала чувствовать.

Мэг беспокоилась за свою названную сестру и пыталась выведать у нее, в чем же дело, но Консуэло не отвечала. Она не могла никому рассказать, что отдала свою душу человеку с голосом ангела, а он ушел, забрав с собой щедрый дар.

Мадам Жири тоже пыталась поговорить с ней, и на мгновение у Консуэло появилась безумная надежда, что она знает что-нибудь об Эрике, но девушка отбросила ее. Она не станет его искать или преследовать. Он пришел к ней сам, сам и ушел. Даже знай Консуэло, где он и что делает, она не пошла бы к нему. Люди достаточно причинили ему боли, и она не хотела терзать его сильней. Если он захотел оставить ее, если ее голос, ее вид стали ему неприятны, она примет его желание. Сама не осознавая этого, Консуэло его полюбила. Его горькие, страстные речи, его божественный голос, его дивную музыку. Ночами она видела во сне его лицо и изящные руки в черных перчатках. Он протягивал ей руку, и она целовала его пальцы, вкладывая в поцелуй не почтение, а любовь.

Днем же она оставалась спокойной и равнодушной.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды на репетиции разгневанный месье Андре не протянул дирижеру папку с нотными листами. До Консуэло донеслись его слова:

 — Он, конечно, безумец, но нам проще поставить его оперу, чем рисковать всем! Скажите, это хотя бы нормальная музыка?

Месье Рейер некоторое время изучал ноты, а потом позвал Консуэло и протянул ей лист.

 — Спойте, пожалуйста, мадмуазель.

Консуэло пробежала глазами сложную партитуру и на пробу взяла первый звук, а потом, вчитываясь в написанные быстрым, твердым почерком слова, запела. И счастливая улыбка озарила ее лицо — она точно знала, чьему перу принадлежит новая опера. «Возможно, вы хотя бы услышите меня, маэстро, — подумала Консуэло, — потому что я вновь буду петь только для вас».

Начались репетиции «Торжествующего Дон Жуана», и каждый день, который приближал премьеру, возвращал Консуэло частичку ее души. На премьере она будет петь для него.

* * *

Примечания:

Консуэло стояла, беспомощная, посреди падающих с неба огненных струй* — отсылка к библейскому сюжету о гибели городов Содома и Гоморры

«Триумф Дон Жуана» — восхитительная музыка, прославляющая самое низкое, что только есть на свете: торжество порока над добродетелью. Каждая ария отзывалась в сердце чистой Консуэло болью. Как несчастен должен быть человек, чтобы написать такую оперу? Как разочарован в жизни?

Разочарование — то чувство, которого за свои две коротеньких жизни Консуэло ощутить не успела. А еще опера была буквально наполнена страстью. Она звучала в каждой мелодии, в каждом такте каждой музыкальной фразы. И хотя Консуэло старалась мысленно отдалиться, закрыться от пламени чувств, она невольно поддавалась ему. И при мысли о том, что ей предстоит петь о страсти, которой она отдается, румянец окрашивал ее щеки.

Консуэло ждала премьеры, она тосковала по своему маэстро, мечтала услышать его голос, увидеть его лицо. И все-таки премьера страшила ее. Юная прима, которую поклонники называли не иначе, как «богиней», равнодушная к овациям и признанию своего таланта, привыкшая петь для себя и для Бога, боялась выйти на сцену. Она точно знала, что на премьере оперы Эрик займет свое место в вечно пустующей и, говорят, проклятой ложе №5 и будет слушать ее. Она ждала этого, несомненно, как единственной возможности увидеть или хотя бы почувствовать того, кто стал так дорог ее сердцу. Но она не хотела разочаровать его. Страхи, которые никогда не посещали ее, теперь прочно обосновались в ее уме — вдруг голос подведет ее? Вдруг ее исполнению не хватит чувства? Что, если вместо того, чтобы хотя бы прошептать ей тихое «браво», маэстро развернется и уйдет из ложи?

Переживания ухудшили сон Консуэло, испортили ее аппетит. Прекрасная Кристина Дае стала напоминать тень самой себя — она не потеряла своей привлекательности, но теперь в ее красоте появилось что-то потустороннее, призрачное. Ее лицо осунулось, и глаза, сиявшие лихорадочным блеском, казались еще больше. Волосы как будто стали темней, и их пушистая масса подчеркивала фарфоровую белизну кожи.

Мэг тревожилась за нее, часто пыталась выспросить, в чем же дело, но Консуэло не делилась своей тайной ни с кем, поэтому, в конце концов, девушка решила, что ее подруга переживает из-за премьеры и всячески подбадривала ее на репетициях.

Каждый день, который приближал постановку «Триумфа Дон Жуана», усиливал и волнение Консуэло. Накануне премьеры она не никак не могла заснуть. Стоило ей прикрыть глаза, как в тишине начинали слышаться какие-то стоны, а перед закрытыми веками плясали язычки пламени. Живи она по-прежнему с прочими балеринами, она, возможно, смогла бы немного успокоиться болтовней с Мэг, но как примадонну, ее поселили в отдельной спальне с гостиной и будуаром, где она чувствовала себя одинокой и покинутой. Когда часы пробили дважды, Консуэло поняла, что заснуть не сумеет и, одевшись, направилась в часовню. Ночью здание Опера Популер было пустым и даже зловещим. Из экономии директора старались освещать только самые проходные коридоры, поэтому Консуэло шла почти в полной темноте, только со свечой в руке. Неожиданно за поворотом она услышала голоса.

Несколько фраз прозвучало неразборчиво, а потом очень знакомый голос Мэг воскликнул:

— Но это же просто глупость!

Ей ответил высокий, приятный голос виконта, Рауля:

— Не вижу здесь ничего глупого.

Виконт говорил как-то обижено. Консуэло не желала подслушивать, но и прервать их беседу не решалась, а они стояли как раз недалеко от спуска в часовню. Поэтому она прислонилась к стене и стала ждать, пока они не наговорятся.

Впрочем, неожиданно предмет разговора ее заинтересовал.

— Ты сам знаешь, что это глупость. Твои суровые родственники никогда не примут меня. Твоя матушка будет меня ненавидеть. А я этого не хочу. Лучше я проживу жизнь с кем-то из моего круга, — неожиданно серьезно сказала обычно смешливая Мэг, и Консуэло насторожилась. Она действительно переживала за девушку и боялась, что та попадет в беду.

— С кем-то из своего круга! — воскликнул виконт. — Как холодно ты говоришь об этом! А как же чувство? Моя любовь к тебе? И твоя ко мне, если только ты меня действительно любишь, — уже тише продолжил он.

— Люблю! Как ты можешь в этом сомневаться?

Со смущением Консуэло услышала звук поцелуя.

«Глупая, слепая Консуэло! — воскликнула она про себя. — Как ты могла быть так равнодушна, что даже не заметила влюбленности Мэг? А ведь она стала тебе сестрой!».

Пока Консуэло ругала себя, влюбленные начали прощаться, и спустя пару минут девушка услышала сначала быстрые шажки Мэг, а потом военную поступь Рауля. Мэг побежала в комнату для балерин, а Рауль — к выходу из театра. Убедившись, что они ушли, Консуэло продолжила свой пусть в часовню. Но, видимо, в этот день ей не суждено было спокойно отдаться молитве. Подходя к дверям в комнату, которая принесла ей некогда столько счастливых минут, она услышала родной и знакомый до боли голос.

— Я не верю в тебя, — шептал он, и этот шепот, отражаясь от стен, многократно усиливался. — Тебя никогда не было в моей жизни, иначе ты наверняка помог бы. А может, ты тоже меня ненавидишь? В таком случае, лучше пусть тебя не будет вовсе. И не думай, что я пришел сюда молиться! — вдруг вскричал он. — Я посещаю памятное место, свою святыню, а не твою. Здесь обитал ангел, которого я прогнал от себя. Ангелы ведь не должны жить во тьме!

Консуэло поднесла ко рту руку и больно прикусила указательный палец, чтобы сдержать стон, полный отчаянья. почему он прогнал ее? Как бы она хотела упасть на колени возле него, утешить его, успокоить!

— Я хотел бы удержать ее, заставить остаться со мной, но она — как птичка, которая поет лишь на воле. Зачем ты, если ты есть, допустил нашу встречу? Неужели ты мало терзал меня? Так будь же ты проклят…

Голос Эрика оборвался, из-за двери послышались глухие рыдания.

Потом все стихло, скрипнула каменная дверь, ведущая в проход за витражом, раздался тихий щелчок.

Консуэло робко заглянула в часовню и убедилась, что она опустела.

Осторожными шагами девушка подошла к кресту и опустилась перед ним, погладила руками камни, до которых, должно быть, дотрагивался недавно ее маэстро. Его молитва, смешанная с проклятьями, глубоко ранила душу Консуэло, и она, сдерживая слезы, принялась молиться за него с истовостью монахини и наивностью ребенка. Но если раньше она молила просто послать ему покоя, то теперь с жаром в сердце просила помочь ей самой стать его утешением. Скорая премьера больше не пугала девушку. Все, чего она страшилась, так это не увидеть больше никогда своего маэстро Эрика. Которого она любила. «Люблю», — в этом слове, ранее незнакомом Консуэло, воплотились все ее страхи, волнения, жар в ее крови и боль в сердце.

После часовой молитвы она почувствовала себя опустошенной, но успокоенной, и, вернувшись к себе в комнату, сумела заснуть.

Наутро она была равнодушна и безучастна ко всему, едва отвечала на вопросы, но никому, кроме самых злых врагов в лице Карлотты и ее свиты, не приходило на ум обвинить ее в высокомерии. Большинство работников театра считали, что девушка слишком сильно переживает, и улыбались как можно более дружелюбно. Но Консуэло не видела их улыбок. Все ее мысли были сосредоточены на вечернем спектакле.

От своего полусна она очнулась за час до премьеры. Под влиянием какого-то наития она бросилась на поиски мадам Жири и, застав ту в одиночестве, крепко обняла ее.

— Что с тобой, Кристина? — спросила обеспокоенная женщина, и Консуэло ответила:

— Просто хотела сказать вам спасибо за все, что сделали и делаете для меня. Даже родная мать не могла бы быть так заботлива ко мне, как вы.

— О, деточка, — растрогалась мадам Жири, а Консуэло обняла ее еще раз.

Уходя от мадам Жири, она встретила задумчивую Мэг и тоже крепко ее обняла, вызвав у названной сестры возглас удивления.

— Мэг, ты лучший друг и лучшая сестра, о которой я только могла мечтать! — сказала Консуэло. — Будь счастлива, Мэг, но прошу тебя, остерегайся порока!

— Кристина, о чем ты говоришь? — спросила Мэг и покраснела.

— Прости, родная, но я узнала твою тайну. Мэг, мне кажется, виконт — хороший человек, но на всякий случай, не доверяй ему.

— Кристина, — прошептала Мэг, — ты как будто прощаешься.

Консуэло улыбнулась ей самой теплой из улыбок:

— Нет, что ты. Но знай, что я тебя люблю!

— Я тоже люблю тебя, Кристина, — рассеянно произнесла Мэг, а Консуэло поспешила в свои комнаты, куда уже пришли костюмер и гример.

Костюм Аминты, в который ее облачили, заставил щеки девушки ярко вспыхнуть. Ее платье открывало ноги почти до колена, а вырез был слишком глубок даже для сцены. К счастью, в наряде не было и намека на пошлость и вульгарность, он скорее говорил о невинности и простодушии. Когда прозвучали первые такты увертюры, Консуэло вдруг ощутила дрожь во всем теле. Разом, за мгновения до выхода на сцену, ей открылся тайный смысл ее роли. Аминта — не жертва порочного Дон Жуана. Она не оказалась во власти заблуждений, отнюдь. Она с открытыми глазами пришла к нему, потому что любила. Консуэло чуть не рассмеялась в слух от осознания этой простой истины. Теперь чувства ее героини не были для нее тайной. Она сама была Аминтой, отчаянно влюбленной в таинственного, недоступного Дон Жуана. И если бы Эрик позвал ее, как Дон Жуан позвал Аминту, она пришла бы к нему, упала бы в его объятья, и ни осуждающие взгляды, ни материнские заветы, ни божественные запреты не остановили бы ее.

Она вышла на сцену, и с первых же слов ее выходной арии зрители замерли, окаменели, сраженные не только ее волшебным голосом, но и силой ее чувства. Они больше не видели перед собой артистку Кристину Дае. Они видели Аминту. И не страшно было, что Жуан-Пьянджи толст и неказист, а его тенор, хоть и неплох, все-таки слишком тяжел временами. Зрители забывали о его недостатках и любили его просто за то, что эта девушка отдала ему свое сердце, ему готовы были простить все прегрешения в мире во имя любви Аминты.

Но Консуэло пела не для Пьянджи. В начале выступления ей показалось, что в темноте пятой ложи мелькнула тень, и с того момента она пела, дышала, жила только для Эрика.

Вот Пьянджи устремился за кулисы, и Консуэло осталась на сцене одна. Близилась решающая минута. Еще мгновение, и она падет в объятья возлюбленного, сдастся без боя. Ее героиня еще колебалась, но Консуэло — нет. Он придет, позовет ее, и она последует за ним безо всяких сомнений.

Он пришел и позвал. Но что за чудесное наваждение? Голос Пьянджи разом изменился, обратившись в голос совсем другого человека. Не смея повернуться к нему, чтобы убедиться в своей правоте, она отвечала ему, но словами Аминты говорила ее душа. Нет, сомнений быть не могло. Чудом, волшебством на сцене оказался Эрик.

Чарующий голос маэстро в первые мгновения буквально приковал Консуэло к месту. Размышления о том, как он оказался на сцене, отошли на второй план, его голос покорял и пленял, заставляя забыть обо всем. И сердце девушки трепетало от каждого слова Эрика. Да, она знает, зачем пришла сюда — чтобы быть с ним, и все сомнения уже остались позади. Ему не нужно приказывать ей отбросить все мысли о прошлом. Что ей прошлое, если он зовет ее за собой!

Публика в зале замерла, пораженная и смущенная. Заметили ли зрители подмену? Едва ли, хотя фигурой и сложением Эрик сильно отличался от Пьянджи. Но они были сражены силой его голоса и мощью его страсти. Теперь пленяла не только Аминта, но и Дон Жуан. Впрочем, Консуэло не было никакого дела до пустой толпы в зале.

Здесь и сейчас она думала только о своем маэстро. Прошлая их встреча обратила уважение ученицы к учителю в любовь. А эта зажгла в Консуэло страсть. Когда затянутые в черные перчатки пальцы маэстро коснулись ее обнаженной руки, девушка на мгновение испугалась, что голос ей откажет. К лицу прилила кровь, в ушах зашумело, в горле пересохло. Но она была бы плохой певицей, если бы не сумела овладеть собой. В вихре усиливающейся, ускоряющейся музыки ее голос зазвучал так, словно она была не человеческим существом, а духом музыки из сказок. Слова лились из ее уст легко, словно они не были заучены, а рождались в ее сердце. Дон Жуан действительно переживал высший миг триумфа. Никогда еще добродетель так охотно не сдавалась во власть порока, и жадная толпа не желала предостеречь ее, напротив, каждый человек в зрительном зале желал ее падения.

И все мосты были сожжены. Консуэло с наслаждением положила голову на плечо маэстро, прикрыла глаза. Стихали последние аккорды мелодии. Ухо Консуэло обожгло жаркое дыхание. Эрик спросит так, чтобы слышать могла только она:

— Ты действительно хочешь этого? Пойти со мной?

Конечно, он отличил в голосе своей ученицы подлинную страсть от игры.

— Да, маэстро. Да, Эрик, — ответила Консуэло.

В зале погас свет, словно какой-то могучий ифрит разом задул все свечи.

— Не бойся, — шепнул ей на ухо Эрик, и она почувствовала, что летит вниз в кольце его рук.

Приземление было очень мягким.

Эрик сразу же отпустил ее и отошел в сторону. Консуэло огляделась вокруг и с удивлением поняла, что они оказались в его доме — в храме музыки.

— Нас не будут искать? Опера еще идет… — спросила Консуэло, не сильно, впрочем, обеспокоенная.

— Пьянджи будет так любезен, что передаст директорам письмо, в котором все объясняется. Что до оперы… Ты ведь понимаешь, Кристина, не можешь не понимать, что самая сильная музыка уже прозвучала. Все, что осталось в конце — лишь отголоски. Я рад закончить свою оперу на этом дуэте.

Консуэло кивнула и почти без любопытства спросила:

— Почему письмо передаст Пьянджи?

Эрик усмехнулся:

— Мы с ним неплохо знакомы. Он скверный певец, но верный друг и, думаю, неплохой администратор. Он отлично справится с руководством оперой. Я же, — он отвернулся от Консуэло, его плечи напряглись, — я решил покинуть оперу навсегда. Поэтому я повторю свою вопрос, который задал на сцене: ты действительно хочешь последовать за мной?

Консуэло рассмеялась:

— Разве нужно тебе спрашивать меня об этом? Конечно, я хочу!

— И ты оставишь сцену, на которой блистаешь?

— С радостью! Разве не говорила я вам, дорогой маэстро, что я ненавижу сцену!

— Посмотри на меня! — резко приказал он, повернулся и рывком сдернул маску.

Консуэло без трепета вновь рассматривала его бедное лицо, и больше всего ей хотелось прижаться губами к каждому шраму.

— Разве я не видела вас, Эрик? — спросила она.

— Тогда почему ты хочешь пойти со мной? Люди боятся моего лица, ненавидят меня за него. Почему? — в его голосе звучала застарелая боль. Не в силах, видимо, выносить ее спокойный взгляд, он отвернулся.

— Потому что я люблю тебя, — ответила она по-итальянски. Он понял. Резко повернулся к ней и почти приказным тоном велел:

— Повтори!

Консуэло повторила, а потом, раз найдя в себе силы признаться в том, что согревало ее душу, она повторяла эти слова снова и снова до тех пор, пока Эрик не бросился к ней и не прижал к себе.

Сначала робко, а потом все более горячо он принялся покрывать поцелуями ее лицо. Она обнимала его, чувствуя себя самым счастливым человеком в этом мире.

Неожиданно Эрик отстранился и опустился на колени, закрыл глаза. Его некрасивое лицо показалось Консуэло прекрасным, когда оно озарилось смесью любви и благодарности.

В каком-то экстазе, не стыдясь ее, он прошептал, поднял лицо вверх:

— Прости меня! Я не верил в тебя, я проклинал тебя, но теперь я верю. Ты есть.

Эта короткая молитва, по звучанию своему почти богохульственная, но по сути — искренняя и глубокая, вызвала у Консуэло слезы. Она опустилась на каменный пол возле любимого, и он снова обнял ее и прошептал:

— Я люблю тебя, Консуэло, моя милая Консуэло.

Это обращение заставило Консуэло затрепетать. С дрожью в голосе она спросила:

— Почему ты назвал меня этим именем?

— Это не совсем имя, Кристин, — ответил Эрик, — «консуэло» по-испански значит «утешение».

— Мне нравится это имя, — сказала Консуэло, прижимаясь крепче к Эрику.

— Если хочешь, я буду звать тебя так.

Да, она хотела этого больше всего на свете. Консуэло знала, что никогда не расскажет Эрику правду о себе, не упомянет свою жизнь в Венеции. Она осталась в прошлом, так же, как и ее жизнь хористки Кристины Дае. Консуэло вступала в свою третью жизнь, которую будет делить с Эриком. И не важно, куда он пойдет. Она последует за ним. Так будет всегда.

* * *

Без своего Призрака театр опустел, так же, как и без божественной примадонны Кристины. Ее исчезновение вызвало немало толков, но, вопреки всеобщим ожиданиям, директора не обращались к жандармам, а вскоре продали театр. К большому удивлению всех обитателей Опера Популер, новым владельцем стал полный, простоватый тенор Убальдо Пьянджи. Откуда у него взялось столько денег, не было известно никому. Впрочем, его репутация недалекого толстячка не продержалась и дня после того, как он возглавил театр. Недрогнувшей рукой он избавился от пьющих работяг, крикливых певиц и колченогих балерин, навел порядок за сценой, установил достойный репертуар.

В усовершенствованиях ему помогали главный балетмейстер мадам Жири и ее дочь Маргарита де Шаньи, попросту Мэг. Ее муж Рауль, передав покровительство над оперой в надежные маленькие ручки жены, от искусства самоустранился, ограничиваясь посещением спектакля и выписыванием чеков, тогда как Мэг вовсю перестраивала балетную школу и набирала в нее девочек-сирот. Правда, через некоторое время ей пришлось приостановить свою полезную деятельность и уехать вместе с Раулем в имение в Нормандии — в семействе де Шаньи появилась очаровательная дочь, которую назвали Кристиной.

Консуэло и Эрик более не появлялись в Париже, и даже их друзья — мадам Жири, Мэг и Пьянджи — не знали о них почти ничего, кроме того, что они соединились узами не только гражданского, но и церковного брака. На церемонию никто приглашен не был, но из письма подруги Мэг знала, что венчались они в Венеции, а потом путешествовали по Италии.

О том, что с ними все в порядке, свидетельствовали не только редкие письма, но и раз в год появлявшиеся в руках у дирижера музыкальные произведения, написанные неким гениальным композитором.

А однажды, просматривая очередную возникшую из ниоткуда партитуру, месье Рейер воскликнул:

— Клянусь богом, это поразительно, но автор другой! Я уверен, что эту оперу написала женщина!

На первом листе было написано одно слово: «Консуэло».