Фальшивомонетчики (гет)

Тяжелые двери Большого зала, покрытые копотью, отворились, и мы ступили на почерневший пол.

— Офигеть, — присвистнул Сохатый. — Кажется, наш ужин сгорел.

Пожалуй, сгорел не только ужин, но и эльфы, готовившие его. Сгинули в огне столы, скамьи, кубки и тарелки, остались лишь голые столбы и пыльные булыжники.

— А что, разве ужина не будет? — Лунатик потрогал ближайший столб. Столбы, связанные черными проводами, как стражники выросли тут и там, и на каждом из них красовалась деревянная табличка.

— Итак, мистер Долиш с коллегами выяснили, — громкий, низкий голос Дамблдора доносился с другого конца Большого зала, усиленный заклятием, — что трое учеников Хогвартса нарушили закон. За это, — свет, отраженный в линзах его очков, осветил усыпанную гравием дорожку, — их ждет суровое наказание.

С потолка пошел дождь, стены медленно поползли вниз, зарываясь в землю, капли попадали за воротник и впитывались в ткань.

Я не заметил, как Эванс оказалась рядом. Она подергала меня за рукав и потянула к одной из деревянных табличек.

«Сириус Блэк, изготовление фальшивых денег, лжесвидетельство, первое марта», — кривые буквы поплыли, как акварель. Дождь хлестал как из ведра, будто наверху мыли полы и сливали грязь на землю.

«Джеймс Поттер, изготовление фальшивых денег, первое марта», — значилось на следующей дощечке.

— Эванс, что это? Что это такое? — я говорил, но не слышал себя, а Эванс пожимала плечами и улыбалась бледными губами.

Имена Ремуса и Питера текли по дереву, а всклокоченный старикашка выводил все новые слова.

— Так ведь первое марта завтра, — я развернул старика лицом к себе, но тот равнодушно смотрел поверх моего плеча. — Только завтра! — тряхнул его хорошенько. — Очнись, блин.

— Ну завтра, ага, — зрачки его плавали как у младенца. — Готовимся, юноша. Вчера тоже весь день виселицы налаживали, — он кивнул в сторону источника света.

Дамблдор махал руками, как дирижер, а десятки эльфов поправляли петли и устанавливали табуретки под ними.

— Вот так хорошо, вот так ровно, — нахваливал директор. — До завтра-то успеем? — обеспокоенно спросил он у начальника аврората, и тот кивнул. — А то уже приглашения разосланы с просьбой не опаздывать. Будет нехорошо, если гости придут вовремя, а у нас ничего не готово!

— Бродяга, — рука Джеймса легла мне на плечо. — Тебе тоже прислали такую записку?

Рваный клочок бумаги, похожий на тряпку, дрожал вместе с его руками.

«…желаем хорошего дня!»

Я мелко закивал, не в силах раскрыть рот, но Сохатый приложил палец к губам и кивнул в сторону виселиц. Дементоры вели трех человек в серых мантиях, руки узников были связаны за спиной, на головах — мешки, а сами они еле ноги по земле волокли. Если какой-нибудь умник будет утверждать, что хочет умереть, не верьте. Или попробуйте отравить его, и тогда увидите, что за противоядие он душу продаст.

Ученики, которым на ужин подали смерть, лупились на приговоренных и тревожно переговаривались, опасаясь узнать в них друзей или братьев. Дамблдор неторопливо встал из кресла и кивнул главе аврората, давая знак. Тот достал свиток пергамента и прокашлялся:

— Тише, дамы и господа, у нас всего пятнадцать минут до урока, нужно уложиться в срок. Итак, совместным решением Визенгамота и администрации Хогвартса к смертной казни за изготовление и распространение фальшивых денег приговариваются…

— Это не настоящий документ, они не так пишутся, — Джеймс теребил однокурсников, стоявших рядом, и шептал каждому в лицо: — Я знаю, у меня отец чиновник! Это заговор, это Дамблдор и министр сговорились, не знаю, правда, зачем… Какого хрена?

Страх, облаченный в черный фрак, неуклюже распихал студентов и протиснулся через толпу. Он по-матерински обнял Сохатого, погладил по голове, разве что сопли не утер.

— Не верьте им! — завизжал Джеймс в отчаянии. — Это не директор, он не настоящий, и приказ тоже липовый! — он вырывался из лап страха, отпихивал мои руки, брыкался, укусил Лунатика. Голдстейн, стянув с головы мешок, с грустью подмигнул мне. — Они его сами написали! Бегите!

— Но ведь деньги тоже фальшивые, — невинно возразил Дамблдор. — Стало быть, все верно, везде поровну, а? Надевайте петли, нам некогда, — сварливо приказал он дементорам.

Ветер отогнал тучи поганой метлой, и теперь беспрепятственно завывал, как раненый великан. Ветер трепал волосы Нюниуса, когда с того стянули повязку, а Нюниус искал кого-то в толпе — то ли хотел попрощаться, то ли рассказать, что деньги ему подкинули.

Сумка Снейпа, рваная в нескольких местах, воняла зельями и пылью. Запихивая в нее галлеоны, я думал о зеленой траве и синем небе, которые раньше были чище и, наверное, лучше. Я представлял, как следующим летом опять увижу Поттеров, сяду за стол, положу в тарелку большой кусок пирога. И снова все будет хорошо, а мать пусть исходит слюной в своем дряхлом доме, пропитанном стариной и надоевшими убеждениями. А Снейпа отпустят, потому что засранцев в Азкабане и без него достаточно.

Нюниус подставлял лицо ветру, будто хотел запомнить это ощущение навсегда. Завтра он уже не сможет этого сделать, а я не смогу пнуть его и опрокинуть чернила на его пергамент. Даже немножко жалко.

— Там должны быть мы, — Лунатик коснулся своей деревянной таблички, накрепко прибитой к столбу, и неуверенно предложил: — Может, стоит сказать?..

— Как ты себе это представляешь, Рем? — даже первокурснику понятно, что наше признание, помноженное на тупоголовых авроров — равно Азкабан. — Ну подойдем мы сейчас, ну повинимся, скажем, простите, дяди чиновники, мы не нарочно. Думаешь, по головке погладят? Не погладят, Лунатик! Оторвут скорее, и будем мы болтаться на ветру. Обделаемся так, что все запомнят.

— Он же не заслужил.

Вот не люблю, когда в Лунатике просыпается глас разума. Он, конечно, ведро воды и пощечина для нас, но иногда не хочется подставлять щеку.

Я смял записку в кармане, накарябал на своей табличке: «А еще он был мудаком» и украдкой достал палочку, прицелился:

— На счет три.

Табуретки полетели на землю, три черные фигуры завертелись в петлях, как червяки, разрезанные надвое. Секунды сползали по моим вискам, обжигая кожу, одна замерла, запуталась в волосах.

— Диффиндо, — шепот услышал только Лунатик, и, я уверен, мысленно пожал мне руку.

Снейп кулем грохнулся на землю, разбрызгав грязь.

— Два раза не казнят, — огорчился Дамблдор. — Ну что ж, в следующий раз, мистер Снейп, не расстраивайтесь, — утешал он, глядя, как Нюниус отплевывается и пытается освободиться от удавки. — Мистер Голдстейн?

— Он чокнулся, — Сохатый отступал назад, будто боялся, что Дамблдор набросится на него и сожрет. Он может, он такой.

— А может, мы? Бывает массовое помешательство?

— Бинс как-то рассказывал, что в шестнадцатом веке целая деревня сошла с ума.

— И чем закончилось? — встрепенулся Джеймс. На секунду вернулся прежний Сохатый, но тут же был раздавлен угрюмым, панически беспокойным Джеймсом.

— Кажется, их всех сожгли, чтобы зараза не распространилась… не могли найти нужное заклятие.

Стены Большого зала медленно вырастали из земли заново, как грибы после дождя. Снейп отряхивал мантию и тер шею, будто зажимал рану на ней. Ебаный в рот, что же мы наделали? Ведь теперь он точно расскажет о наших похождениях.

— Нюниус!

Снейп обернулся, увидел, кто его звал, и захромал дальше, будто мы были белым пятном.

— Нюниус, да стой ты на месте! — я бежал за ним целую вечность, а может, всего секунду. Часы плюнули на свои обязанности и шли как хотели.

— Сириус! Сириус, оставь его! Парни, вы помните, что сказал Армандо Диппет? — Лунатик грыз ноготь.

— Кто такой этот Армандо?

— Портрет! В кабинете Дамблдора. Он нес ерунду, долго что-то говорил про какого-то чудака, помните?

— Ага, в жизни не слышал столь скучной и нелогичной истории. Ты думаешь, он не бредил?

— Мне кажется, все эти портреты, они не просто так там висят. Они как книги…

— По-моему, тебе уже везде книги мерещатся, — буркнул Сохатый. — Дамблдор не настолько двинутый, чтобы украшать стены учебниками.

— …как книги с моралью, знаете? В сказках Барда Биддля тоже есть приписки, которые никто не читает.

— А ты читаешь.

— А я читаю, — упрямо продолжил Ремус. — Портрет хотел о чем-то нам сказать, но, как любая книга, не пожелал ничего говорить напрямик. Я собираюсь подумать об этом в спальне, — он решительно развернулся и подошел к гобелену, скрывающему потайную дверь. Может, не пойдем на Уход за магическими существами?

Если Рем говорит не ходить, значит, в мире что-то не так. Значит, мир трещит по швам. Крохотные трещинки ползли по стеклянной витрине мира, они сливались, образуя трещины побольше, кусочки мира дрожали, цепляясь друг за друга, но неизбежно падали вниз. Будто огромный булыжник прилетел в окно, а Репаро сработало неверно, и теперь окно рассыпалось неторопливо. В самом деле, куда ему торопиться, оно же окно, ему торопиться некуда.

В спальне храпел Питер. То есть он как раз не храпел, и это было странно, потому что Хвост любил спать громко.

Из окна сразу вывалился целый кусок и неподвижно остался лежать под ногами.

Хвост не дышал, руки, сложенные на груди, не двигались. То есть совсем не двигались, замерев навсегда. Джеймс рухнул на кровать рядом с ним и схватился за запястье, застыл, взял другую руку, машинально провел ладонью по волосам. Молча. Молча сморщился, сдерживая слезы, и пихнул меня вперед, призывая проверить абсурдную догадку.

Я коснулся холодной кожи и взглянул в открытые, почти прозрачные глаза Пита. Казалось, что в глазах можно было увидеть обратную сторону его затылка.

В разбитую витрину полетел град камней, но она все равно крошилась медленно. Ничего не видно вокруг, только сетка из стеклянной пыли.

— Да вы все ебанулись, — Лунатик сел прямо на пол и схватился за голову. Раньше он редко выражался.

— Пит, хватит прикалываться, — Сохатый подергал его за штанину. — Пит, пошутили и хватит! Да я убью тебя, придурок, когда ты оживешь! — он колошматил по постели кулаками, а устав, отвернулся и спрятал лицо в ладонях.

— Что с ним случилось? Авада? — голос Лунатика, многократно усиленный, всколыхнул пологи на кроватях.

— Похоже на то, — приглушенно и слишком спокойно ответил Джеймс. — Но кому понадобилось его убивать? Он же… безобидный, палочкой толком пользоваться не умеет…

— Зато языком умеет, — резко выдал Лунатик и, отбросив в сторону книгу, вцепился в свои волосы.

— Ты хочешь сказать, что он слишком много знал? Но тогда получается…

Мы как по команде уставились друг на друга и хором произнесли:

— Что вы так на меня смотрите? — а потом дружно продолжили: — Зачем мне это делать? Он же наш друг!

Правила, вырезанные внутри черепной коробки, мало-помалу стирались.

— Нет, нет, — как в бреду прошептал Сохатый. — Конечно, нет, мы просто ебанулись, Лунатик правильно сказал.

Мы думали об одном и том же: Питер никому не мешал, он бледной тенью ползал за нами, незаметный и ненужный. Сейчас, вспоминая о годах, проведенных в Хогвартсе, я мог бы по пальцам пересчитать моменты, когда мы принимали его всерьез.

Нельзя так говорить. О мертвых только хорошее.

Дамблдор, заткнитесь, пожалуйста.

Мне чудилось, что директор поселился в моей голове и теперь пил чай, давал советы и расхаживал по мозгам.

Дамблдор уселся в свое кресло и, прикрыв глаза, проворчал: «Кому нужно убивать Хвоста? Тому, кто опасался, что он проболтается».

Я, может, хреново разбираюсь в нумерологии и зельях, но отлично понимаю, что имел в виду профессор. Хвоста убил кто-то из нас. И каждый, уверенный в своей невиновности, мучительно выбирал, кого же из двух друзей надо опасаться.

В комнате затаились сотни насекомых, готовых забраться в наши постели. Стоит отвернуться, и они поползут по полу, спрячутся в щелях. Они бегали по телу Хвоста, щекотали его усами и лапками. Мокрые простыни как пеленки облепляли кожу, подушку можно было выжимать, а одеяло, пропитанное страхом, наваливалось, как снежная волна. И палочка в руке, припаянная к ладони, — только чтобы не уронить.

Не уронить не потерять не расставаться с ней иначе конец они сожрут меня кто-то из них кто-то из нас почти братьев больше чем братьев напасть со спины подлость страх конец темнота и падение долгое падение бесконечное жаркое тошнотворное болит желудок так душно.

Сон сковывал, парализовал, веки тяжелели, нельзя спать. Нельзянельзя, Блэк, нельзя, не спи. Тебе не дадут проснуться, потому что, кроме нас, в комнате нет никого. Один дикий страх на четверых, мы резали его как пирог, на четыре равные части, чтобы сожрать вместе. Мы посыпали его паникой и дрожью в коленях, ломотой в суставах, болью в висках.

Джеймс? Дружище?

Он сидел на кровати, похожий на улитку в раковине, сгорбившись, сжавшись, замерев, как зародыш.

Трава была мягкой и скользкой. Мы валялись на ней, будто на огромном листе, не замечая, как летит время.

— Когда мы вырастем, мы будем работать в министерстве, и тогда можно не опасаться, что нас накажут за нарушение правил.

Когда мы вырастем, мы будем сидеть в Азкабане, и вот там действительно можно не опасаться штрафов.

—Мы будем аврорами, да, ребята? — Джеймс выставил палочку вперед, направив ее в небо. — Поймаем Нюниуса и будем допрашивать.

— А за что поймаем?

— Да какая разница. Главное — поймать.

Двенадцатилетки. Тогда жизнь казалась яркой и, наверное, безоблачной. Облака скакали по небу и прикидывались зверушками.

Сохатый мог посчитать Хвоста опасным свидетелем. Сохатый, мать его, мог трансфигурировать еду из воздуха, хотя по всем магическим законам этого сделать нельзя. А Сохатый мог. Значит ли это, что убийство для него — это как бутерброд соорудить?

Лунатик? Ты не спишь?

Я беззвучно выкликал имена своих друзей, но не получал ответа. Ремус смотрел в одну точку, отвернувшись от притихшего Питера, обняв подушку и с силой сжав руки в кулаки. О чем ты мечтаешь, Лунатик? Мы так старательно отгоняли серого пса, что преследовал тебя, и забыли, что будущее может вообще не настать, если заниматься нехорошими делами. Лунатик боялся своего будущего, оно скалилось и мело хвостом, прижимаясь к земле.

Ремус с тревогой смотрел на Гремучую Иву. Завтрашнее полнолуние делало его молчаливым и почти злым.

— Может, кого-нибудь другого поймаем?

— Не-е, — Сохатый смотрел на солнце, приложив ладонь к глазам козырьком. — Зачем другого? Снейп как-то привычнее. А еще у него нет всяких там защитников-идиотов.

С временем творилось черт знает что: часы задумывались на целый час, а потом подгоняли секунды, чтобы те поспешили. Тишина сгущала воздух.

— Я иду к Нюниусу.

— Бродяга?

— Только он знал о наших делах, ну, еще Голдстейн и тот мудак с пятого курса, — я сбросил ноги с кровати и быстро обулся. — Ни Голдстейну, ни мудаку не выгодно пиздеть направо и налево, они сами по уши в дерьме, а вот Нюниус мог проболтаться.

— Да кому? Он ни с кем не разговаривает, — Джеймс тоже натянул ботинки, не завязывая шнурков. — Я с тобой.

— Это нам так кажется. Он частенько шепчется с Мальсибером и Эйвери.

— Сохатый, не уходи, пожалуйста, — Лунатик охрип. Он повернулся на другой бок и взглянул на нас. Наверное, он плакал. — Я не хочу оставаться здесь один.

— Ты не один, — отрезать бы себе язык, но тогда я не почувствую вкуса еды. Нехорошо.

— Не уходи, Джеймс.

Страх прыгал на кровати и весело визжал — скоро проломит деревянное дно.

— Я пойду один или… может, мы пойдем с Лунатиком, а ты, Сохатый, останешься?

— Думаешь, что Хвост сбежит? — он с трудом улыбнулся. Наверное, мышцы одеревенели навсегда. — Он такой, он может.

— Я уже ничего не могу сказать точно.

Лунатик быстро подскочил с постели и подбежал к двери, затеребил ручку.

— Там заперто, — я достал палочку. Совсем забыл, что мы же, блядь, волшебники.

Когда дверь открылась, что-то ударило меня по лицу: не больно, но противно. Разбитое стекло задрожало.

— Мать твою.

В дверном проеме, подвешанный на нитку, болтался чей-то мизинец.

* * *

Джеймс тяжело дышал, словно пробежал расстояние от Лондона до Хогсмида.

Тропинка, ведущая к опушке леса, извивалась дохлой змеей. Кто придумал проводить последний урок в темноте, не имею понятия, но оторвать ему уши не мешало бы.

Мы с Лунатиком, бежали по ней, перепрыгивая через кочки и минуя редкие деревья. Шаги отдавались в голове ударами молота, и я ничего не слышал, кроме своего дыхания. Словно от нас зависела чья-то жизнь. Наша.

Кеттлберн бросал грызунам с красными глазенками траву и трупы крыс, ворчал и шамкал беззубым ртом. Его правая рука, как всегда перемотанная бинтом, воняла гнилым. Опять какая-то из тварей попыталась закусить профессором.

— Поторапливайтесь, молодые люди, — проорал Кеттлберн так, что все подскочили. — Осталось пять минут до звонка! Шевелитесь! — завизжал он фальцетом. — Эванс! Ну почему ты такая неповоротливая?! — уши закладывало. — Не видишь, что сзади тебя ящик с крысами?!

— Я… — Эванс покраснела и опустила голову. Она не привыкла к крикам.

— Не орите на нее, — неожиданно перебил Лунатик. — Не видите, Лили случайно оступилась.

Старосты: один за всех и все за одного.

— А вы что здесь делаете? — вкрадчиво прошипел тот, тыкнув Ремуса в грудь. — Я уже записал вам прогул, отработку назначит мистер Филч. Так что можете идти и не портить мне атмосферу урока! — я почти чувствовал, как звук давит на барабанные перепонки.

— Да в гробу я видел эти ваши отработки. А атмосфера у тебя и так хреновая.

— Не хами мне тут! — сорвался Кеттлберн и наступил мне на ногу. — Зачем приперлись? Как хорошо было на уроке, мы изучали треухих саблезубок, провели эксперимент, сделали много записей… — его глаза сверкнули, как наши фальшивые галлеоны.

Галлеоны? Разве из-за них начался пиздец? Это ведь всего лишь монеты, да, фальшивые, но монеты.

— …а потом пришли вы и испортили мне настроение! Я отказываюсь продолжать урок, Эванс, прибери здесь все! Это тебе наказание за то, что опрокинула ящик с крысами, — вышел из себя профессор и, проорав: — Как же вы мне все надоели! Уволюсь к Мерлиновой матери! Все вон отсюда! — швырнул в слизеринцев тростью, на которую опирался.

— Сумасшедший старик, — почесал в затылке хаффлпаффец с таким незамысловатым именем, что я до сих пор не мог запомнить. — Как его к студентам подпускают?

— Больше некому вести предмет, — Эванс, едва сдерживая слезы, отлевитировала ящик к избушке Хагрида и нехотя подошла к клетке с саблезубками. — Лет через двадцать, может, уйдет.

— Куда это нужно отнести? — Лунатик робко дотронулся до ее плеча. — Давай я помогу? — казалось, он забыл, зачем мы пришли, но оно и к лучшему: удобнее мне поговорить с Нюниусом с глазу на глаз, чтобы никакой Ремус с его голосом разума не мешал.

— В замок, — устало выдохнула Эванс и присела на корточки. — Спасибо, Ремус, я тебе очень благодарна, сил никаких нет нести эту ерунду. Кеттлберн дурак…

— Может, забросить к Хагриду в дом? Пусть постоит, никто даже не заметит, — я постучался, ожидая, что на пороге появится лесничий, улыбнется, и все будет снова хорошо. Словно не было этого дня.

— Хагрида нет, — Эванс посмотрела на меня снизу вверх и тут же отвела глаза. — Там закрыто.

— Ну я пошел. Сириус, — Ремус ударил меня голосом, — не начинай без меня, — и побрел по тропинке вверх.

— Чего не начинать? — прищурилась Эванс.

— Давать Нюниусу пизды, — просто ответил я, устал уже ходить вокруг да около.

— Прекрати ругаться.

— Оу, ну простите, мисс, я так разговариваю. А теперь мне пора, пока Нюниус не свалил в уютную гостиную. Встала бы ты, Эванс, с земли-то. Холодно все-таки, — я потянул ее за руку.

— Нормально.

— Ну как знаешь, — и собирался уйти.

— Оставьте Снейпа в покое, — я услышал ее голос за биением своего сердца. Голос создавал помехи. Когда я медленно развернулся, Эванс твердо стояла на ногах и сжимала в руках палочку. — Вам еще не надоело? Он ведь вам ничего не сделал, и сколько бы Поттер ни выпендривался и ни придумывал причины, ничего не изменится: Снейп вас не трогает, так зачем он вам сдался?

— Мне кажется, или вы со Снейпом давно в ссоре? Ты ведь послала его, да? Правильно сделала, будет следить за грязным языком. Вот и перестань его защищать, он не заслужил.

— Он не заслужил бесконечных придирок! Вот чего он не заслужил!

— Да ты что! — я достал из кармана смятую, замызганную записку, которую мне подложили, схватил Эванс за руку и потащил к фонарю, свисающему с крыши дома Хагрида. — Смотри, что прислал нам этот мудак! Мне, Джеймсу, Ремусу! И Питеру, наверное, тоже, не знаю, я не успел узнать, потому что Хвоста кто-то убил, Эванс, прикинь?

— Ты сумасшедший! — она вырывалась, но записку прочитала и замерла, задыхаясь. Я разжал пальцы, на ее коже остался след.

За домиком Хагрида стоял гроб. А в гробу лежали отработки: они обернулись подарочными кульками, перевязанными ленточками, и накрылись белым саваном. Дом покачнулся, устоял на месте, но ушел в землю на добрых пару дюймов.

— Это Снейп тебе прислал? Откуда такая уверенность?

— Потому что… потому что мы тоже отправляли ему такую записку!

— Тебе самому не смешно? — Эванс рассмеялась, и я подавил желание отхлестать ее по щекам.

— Мне — не смешно.

Потому что мать Снейпа умерла в тот же день, а первое марта уже завтра.

Скорее всего, портрет Армандо Диппета действительно на что-то намекал. Осталось расшифровать бредни старого маразматика.

Я закрыл глаза. Я бежал по коридору, которого не было в Хогвартсе, миновал доспехи, никогда не стоявшие в холле, выскочил в закрытые двери и оказался в круглом кабинете. Профессор Дамблдор стоял посреди комнаты и дирижировал, а портреты хором повторяли: «Олух, пузырь, остаток, уловка».

— Простите, директор, можно мне мистера Диппета на пару слов?

Стены, увешанные портретами, хмыкнули. И только пустая рама промолчала, наверное, вспомнила, что молчание — золото.

— А Армандо вышел! — всплеснул руками Дамблдор и указал на пустую раму. — Такая досада. Присоединяйтесь, мальчик мой, к нашему хору.

Я помотал головой и захлопнул дверь.

Лили смотрела меня огромными глазами.

— Если мы сгинем, ты будешь плакать? Я хочу, чтобы ты поплакала на моей могиле. Ты придешь? Кстати, я не люблю цветы, не неси.

— Неужели Сириус Блэк собрался сдаться? На тебя не похоже, — ее голос дрожал, как ветки на сильном ветру. Я наклонился совсем близко, со стороны могло показаться, что мы целуемся.

— Снейп не допустит, чтобы мы остались живы, — куски разбитого мира уже валялись у ног, и я с удовольствием наступал на них. — Он специально не сдал нас аврорам, чтобы самому расправиться, теперь я понял. Мы ничего не сможем сделать, остается только ждать. Сколько там до полуночи? Четыре часа? Пять? Снейп не хочет, чтобы его враги достались еще кому-то, ты представляешь, Эванс, какой он жадина? Тихоня тихоней, а как оно повернулось…

Она потрогала мой лоб.

— Горячий?

— Холодный, — покачала головой.

— Вот видишь, я почти умер. — Из-за деревьев Запретного леса выглядывали мерзкие беспокойство и страх. Страх потирал жирное пузо, а беспокойство, впервые повернувшись ко мне лицом, растягивало лоб в улыбке.

— А я никогда не умру, — похвастался Дамблдор, показал язык и упал замертво.

Все тело болело, глаза закрывались. Пошел мокрый снег, с волос стекала вода, кто-то копошился совсем рядом, за домом. Лень проверять.

— Ты придешь попрощаться со мной? Пообещай, что придешь, ты сказала, что я тебе нравлюсь, не забудь. Лили?

Мои внутренности словно вытащили, с интересом изучили и засунули обратно, перепутав сердце и желудок местами. Сердце сжималось, а желудок пульсировал. Я целовал Эванс в губы, прижимал к деревянной стене, пытался что-то сказать, но получалось невнятное мычание. Я целовал ее шею, громко дышал через нос и зарывался пальцами в волосы. Дождь сменял снег, барабанил по крыше и снова застывал, превращаясь в лед.

На том свете Джеймс меня отметелит, точно говорю.

Джеймс тяжело дышал, словно пробежал расстояние от Лондона до Хогсмида.

Я почти чувствовал, как Ремус тихо ступает по полу, толкает спящего Джеймса в бок, тот бурчит и приказывает свалить, но Лунатик не слышит. Он пихает его все сильнее, до синяков и до крика, трясет за плечи, а Сохатый как назло не просыпается. Лунатик ревет, слезы катятся по щекам, Питер молчит и смотрит в потолок, не мигая, а Джеймс не просыпается.

— Сохатый, Сохатый! — Ремус бьет его по лицу, и тогда Джеймс приоткрывает глаза. — Там… там…

— Уже утро?

— Да нет же! Там… — он медлит, считает про себя секунды и их обломки. — Сириус.

У Эванс теплые пальцы и прохладный рот. Капли дождя забираются за воротник, мантия свисает тяжелым мешком. Я провожу ладонями по ее лицу и опять прикасаюсь к губам, почти не двигаясь, просто прижавшись к ним.

— Бродяга.

Джеймс задыхается от быстрого бега, волосы его растрепаны, мантия расстегнута.

Будь на моем месте любой, он не ушел бы живым. Но на моем месте я, и Сохатый просто смотрит, стоит и смотрит, пристально, точно хочет запомнить черты моего лица на веки вечные, точно никогда больше не увидит. Он, как робот, отступает назад, нерешительно глядит на Эванс, снова на меня, не в силах поверить в правдивость происходящего.

— Джеймс, — я зову его по имени, но Сохатый забыл свое имя, забыл, где находится. — Джеймс!

Он бежит к замку, спасаясь от ковыляющих сзади предательства и ненависти. Они хромают, просят подождать, остановиться, но Джеймс взлетает по ступеням и скрывается за дверью. А я провожаю его взглядом.

Эванс прислонилась к стене, руки болтаются плетьми вдоль тела, волосы свисают прядями.

— Это Лунатик сдал. Мы не заметили, как он вернулся к хижине.

— Он не мог, — Эванс присела на корточки. — Он же…

— Да ты дура.

— Что? — безразличие лужей разлилось рядом.

— Дура ты, говорю. Лунатик на тебя дрочит, а ты как всегда в облаках витаешь и думаешь, что он несчастный бла-бла-бла.

— Ты бредишь.

— Ну хорошо. Окей. Лунатик в тебя влюблен, так понятнее? Или привязан, или ревнует… Я не понимаю, что заставило его рассказать Джеймсу. Не понимаю.

Лили зачем-то плакала. Странная она. И губы у нее холодные.

Лунатик лежал на кровати, когда я вошел в спальню, и делал вид, что уже давно лежит. Сохатый отвернулся к стене, а Питер все смотрел в потолок. Надо бы сказать Дамблдору, что у нас в комнате труп. Думаю, он не обрадуется, это же бумажная волокита и все такое.

Надо заснуть. Но сначала к Дамблдору. Сначала к нему, чтобы все рассказать, и тогда я смогу спать спокойно. Кто там говорил про чистую совесть?

— Дже-еймс! Джеймс! — я тронул его за плечо. Если врежет, значит, когда-нибудь простит. Дружище.

— У-ум-м? — пролепетал он, просыпаясь. Как он умудрялся так быстро отключаться, неведомо.

— Джеймс, надо поговорить.

— Э? О! Привет, ты тот новенький, о котором говорила Макгонагалл, да? Тебя как звать-то? Рем, вставай!

Да-да, давайте сделаем вид, что все было понарошку. Давайте притворимся, что играли в игру или разучивали пьесу по сценарию. Давайте?

— Меня Сириус зовут, но можете называть Бродягой.

— О, круто, я Джеймс, это Ремус, а это Питер, но ты не обращай на него внимания, он мертвый.

А я никогда и не обращал. Несмотря на то, что Хвост — друг.

— У тебя пока нет друзей, без них будет трудно, но мы не дадим в обиду. Тебе, наверное, к директору надо сходить, сказать, что ты приехал, — Джеймс лучезарно улыбался. Часы в кармане заорали: «Надо бежать! Ты опаздываешь!» и пробили одиннадцать раз.

— Да. Да, конечно. — Спальня пропиталась безумием. Безумной стала даже трехногая табуретка.

Ноги привели меня к кабинету Дамблдора: дверь на этот раз распахнулась сама, портреты спали, углов у комнаты не было.

— Мистер Блэк! — обрадовался профессор, и я пожал его шершавую руку. — Вы все же пришли, я рад, я ждал! Мы со стариной Армандо как раз вспоминали вас.

Диппет прищурился, приподнял воротник бархатной мантии и приветливо помахал рукой. Серебряные безделушки на плавающих подставках позвякивали и вертелись.

— Да. Да, — сердце дергалось в горле, кишки путались, как нитка, не поспевающая за иголкой. — Мне нужно кое-что вам рассказать.

— Я слушаю, мой мальчик, — Дамблдор посмотрел на меня поверх очков и жестом пригласил сесть.

— Видите ли, профессор, наш друг мертвый… в спальне, а еще мы чуть не убили человека и… в школе творится неладное. Но самое главное — мы делали фальшивые деньги и сбывали их однокурсникам.

Армандо Диппет закашлялся и, обмахиваясь ладонью, рассмеялся:

— Ну вы и шутник, юноша! Был у нас тут такой, твердил, что его отправили на наш свет за кражу двух галлеонов у уличного торговца. Нет, вы послушайте! За кражу пары галлеонов! А потом, — Диппет понизил голос до заговорческого шепота, — его друг рассказал нам, что тот обманщик оставил свою жену умирать в городе, зараженном драконьей оспой. Магглы называют ее чумой, такие забавные эти магглы. А мог бы спасти жену-то, он же волшебник.

Он же, блядь, волшебник.

Понимание затопило меня, словно прорвало плотину. Ил, грязь, песок, отбросы забивались мне в рот, не давали говорить, я глотал их как лекарство, как зелье от потери памяти.

— Нас накажут, профессор? Я знаю, что такое закон, за его нарушение можно в Азкабан угодить. В Азкабане плохо и даже хуже.

— Зачем вы все это говорите? Вы все равно никогда не попадете в тюрьму, — Дамблдор пожал плечами.

— Я уже неуверен, — представилось, как улыбка сползает с моего лица некрасивыми кляксами. — Фальшивки лежат в котомке Ричарда Неуклюжего тремя этажами ниже. Я пойду.

— Ступайте, мой мальчик! Желаю вам хорошего дня!

Винтовая лестница неслась вниз быстрее метлы Сохатого. «Желаю хорошего дня!» — слова бились в голове, месили мозги, как червяк землю, грызли и царапали. Я сдерживал тошноту, часто сглатывал, но, когда лестница остановилась, и я оказался в коридоре, меня вывернуло наизнанку.

Скорчившись на полу, я слушал, как знакомый голос произносит:

— Видела бы миссис Блэк, как представитель честнейшего и благороднейшего семейства, валяется в своей блевотине. Думаю, она бы не одобрила.

— Вали в жопу, Снейп, — я отплевывался от желчи, вытирал губы и пытался разглядеть противоположную стену. Свет резал глаза, Нюниус казался размытым пятном.

— Думаю, приди сюда Дамблдор, ты разговаривал бы по-другому. Впрочем, тебе идет, Блэк, весной собаки валяются в грязи, им нравится.

— Если я сейчас встану, Нюнчик, тебе не поздоровится, и никто не спасет. У тебя же даже друзей нет.

— Зато никто меня не предаст, — с насмешкой парировал Снейп, глядя на меня, как на навозную кучу.

— Считаешь себя самым умным?

Я выуживал из памяти воспоминания, выскребал их из ее закоулков по крохам. Что же я хотел сделать? Еще когда стоял перед Дамблдором. Сжечь пергамент с формулой. Да-да, сжечь, чтобы больше никогда не прикасаться к фальшивым монетам.

Нашарив палочку в кармане, я достал листок и подпалил край. Огонь, пожирая пергамент, оставлял черный ободок, а после аккуратно съедал и его. Часы вдалеке начали отсчитывать двенадцать ударов. Замок вздрагивал, пугаясь громкого шума.

— Думаю, да, Блэк. В конце концов, я пошел к Дамблдору гораздо быстрее, чем ты.

— Когда это ты ходил к Дамблдору?

— Хотел спасти твоего друга, — он осекся. — Хотя его, видит Мерлин, мне было не жалко.

Часы заткнулись.

— Уже первое марта, — пробормотал я.

— Второе, — поправил Снейп, — первое только что закончилось.

— А как же двадцать девятое февраля? Куда делось? С утра было оно.

— Двадцать девятого февраля нет в этом году, и в следующем не будет. Огневиски вредит твоему здоровью, Блэк, честнейший и благороднейший. Этого дня не существует.

А, да. В феврале двадцать восемь дней. Туман перед глазами вонял путаницей и непониманием. Сквозняк гулял по полу, но тут дверь захлопнулась, и стало теплее.

— Ну и срач у тебя.

Часы тоже замолчали, смолк скрежет доспехов и выкрики заблудившихся в коридорах первокурсников, остался лишь низкий голос, от которого мутило еще сильнее. Снейп стоял спиной, а когда повернулся, я едва сдержал крик: он постарел лет на тридцать. А может, спросонья померещилось.

— Просыпайся, Блэк, почти все в сборе, Дамблдора не ждем, некогда, — широкая морщина пересекала его лоб.

— Он разве не спятил?

— Иногда мне кажется, что он спятил уже давно.

— Хорошо, что разбудил.

Прошлым летом Снейп будил меня каждый день, вырывая из цепких пальцев одинаковых слов. На самом деле, сон всегда был одним и тем же — длинным, мучительным и правдивым. Снейп приходил в штаб первым, словно не спал ночью, и я был ему благодарен, правда, вслух не говорил.

— Ты как верный страж, Нюниус, каждый день на посту, и всегда в одно и то же время.

— Люблю постоянство, — холодно хмыкнул Снейп и отдернул шторы. За окном хмурились тучи. Паршивый июнь в этом году. — Честно? Когда Дамблдор заставил нас жать друг другу руки в прошлом году, мне показалось, что с миром что-то не так. Ненавижу перемены.

— Давай только не будем устраивать вечер воспоминаний. Зачем приперся, Нюниус?

— Блэк, — Снейп обернулся. Брови, сведенные к переносице, смотрелись сплошной линией. — Поттер поперся в министерство. Темный Лорд обманул его, и он думает, что ты в опасности.

— Что?! И ты так спокойно об этом говоришь?

— Если честно, я не ожидал увидеть тебя здесь. Я тоже почти поверил Темному Лорду.

— Если ты, сука, знал о его плане и ничего не сказал, я тебя прикончу голыми руками, понял, мудак?

Снейп помолчал, сглотнул и произнес:

— Мне пора в Хогвартс. Дальше сам думай, внизу тебя ждут дружки, все как один готовы мчаться сломя голову на помощь Поттеру, — он презрительно скривился, будто считал подобное поведение глупостью.

— Я, может, и засранец, и кругом неправ, но Гарри не брошу.

— Тебе лучше остаться, Блэк.

Еще ты мне не указывал, уродец.

Накинув мантию, я нащупал в кармане смятый клочок.

«Уважаемый мистер Блэк!

Мы рады сообщить вам, что ваша смерть назначена на двадцатое июня сего года.

Пожалуйста, не опаздывайте.

Желаем хорошего дня!»

Сегодня. Это Снейп подбросил, чтобы я остался на площади Гриммо, а Гарри погиб.

Мать поливала осквернителей крови грязью, дом сотрясался от ее завываний.

— Мне надо к друзьям.

Снейп пожал плечами. Наверное, вопрос «к каким друзьям?» вертелся у него на языке, но так и не сорвался с него.

Я улыбнулся своему небритому отражению в зеркале и походя смахнул пыль со старой школьной фотографии на стене.

«Ты олух, мальчик мой, — проворчал Дамблдор, появляясь в пустой раме вместо Финеаса. — Раздулся от самонадеянности как пузырь, собираешься отдать всего себя без остатка ради спасения Гарри. Похвально, но безрассудно: даже дураку ясно, что это очередная уловка».

Записки все врут, и во сне врали, выходит, я не умру.

Снейп скривился и громко хлопнул дверью, Дамблдор бормотал все быстрее, и вскоре я мог разобрать только «олух, пузырь, остаток, уловка».

Монета, невесть откуда взявшая на столе, блестела чуть ярче обычного. Она подмигнула мне бликом, словно просила взять с собой, и я подмигнул в ответ. Конечно, дорогуша, вдвоем ведь веселее даже умирать. А может, дорогуша, ты заплатишь за проезд в моем кармане?

Монета завертелась в воздухе, брякнулась на пол, крутанулась на ребре, покатилась под кровать и затаилась там, дрянь такая. Я не стал ее доставать, хотя Акцио уже вертелось на языке: пускай лежит в обнимку со своей тайной. Когда вернусь, выгребу из-под кровати весь мусор, выброшу портрет матери со стены и все-таки проберусь в Хогвартс, чтобы поссать с Астрономической башни. Ведь детские мечты должны сбываться.

А вы все — ты, ты и ты тоже, матушка, — идите нахуй.

fin

 

 

Март 2012