Two different worlds and Оne true love (гет)

Англия встречает ее холодным ветром, серым небом и мелким моросящим дождем. Покахонтас холодно, но она старается ступать гордо, не показывая виду. Рольф слишком сетует на то, что она отказалась надеть обувь; велит как можно быстрее пройти в запряженную лошадьми крытую телегу — карету — и не выглядывать в окно слишком уж часто.

Это сложно. Покахонтас желает рассмотреть каждую деталь города, где родился и вырос ее дорогой Джон. Города, который мог бы стать и ее второй родиной, решись она покинуть родные края вместе с ним, решись следовать за своей любовью хоть на край земли. Тогда, возможно, она смогла бы даже полюбить этот унылый, сырой и серый город, но не теперь.

Рольф привозит ее в свой особняк, где ей оказывают прием и обращение, подобающее особе королевских кровей. Покахонтас симпатизирует пожилой экономке, которая, кажется, видит и в ней, и в Джоне детей. Это чудачество она легко бы простила, списав на почтенный возраст, и не испытывала бы трудностей из-за пребывания здесь, будь странное поведение миссис Дженкинс единственной помехой.

* * *

— Почему я должна носить это? — спрашивает Покахонтас, указывая на одежду бледнолицых — неудобную, нелепую, сковывающую движение и почти не позволяющую нормально дышать.

— Потому что вы не можете прийти ко двору в своем платье, — определенно смущаясь, поясняет Джон. — Это верх бесстыдства.

Покахонтас не понимает. Разве кто-либо из бледнолицых менял наряд, посещая владения ее народа?

— Король дал понять мне: он хочет видеть, что вы цивил... — Рольф замолкает на полуслове, когда она слишком резко поднимает на него взгляд, а потом пытается переиначить неловкую фразу. — Что вы похожи на англичан. Что можете освоить наш этикет и вести себя в соответствии с принятыми при дворе уставами и канонами.

— Это его условие? — отстраненно выдает Покахонтас.

— Да, — упавшим голосом подтверждает Рольф.

В ее сознании проносятся отрывки того памятного разговора с Джоном Смитом о дикарях, цивилизации, равенстве людей, ценности жизни, о музыке гор и красках ветра. Ее Джон понял, внял ее словам; в конце-концов, он готов был отдать за них жизнь. Но Джона больше нет, а Рэтклифф жив и по-прежнему будет гнуть свою линию. Если весь двор подобен ему, у Покахонтас нет и шанса.

— На что я надеялся?.. — впадает в отчаяние прежде времени Рольф. — Танцы, манеры, этикет, и на это менее недели!.. Всего одно неверное слово, одна ошибка, допущенная вами, будет стоить всего...

— Я справлюсь, — без тени сомнения отвечает Покахонтас.

Она должна справиться. Ради Джона Смита.

И Покахонтас терпит. Туфли подобны колодкам, они стирают ее ноги в кровь, причиняя боль при каждом движении. Она бинтует ноги и вновь надевает их. Корсет сдавливает грудь, ей больно, ей трудно дышать. Покахонтас заставляет себя отвлечься от боли, занимая мысли заучиванием титулов, обращений, столовых приборов, которыми положено есть то или иное блюдо.

* * *

Покахонтас учится танцевать и позволяет Джону Рольфу быть учителем; позволяет брать себя за талию, за руки, дышать практически в лицо и слишком сокращать дистанцию. Намного ближе, чем она бы хотела.

Джон учащенно дышит, Покахонтас видит, как на его лбу проступают мелкие капельки пота. Впервые ей становится страшно — в оковах европейского платья она почти беспомощна; что если похоть в Джоне все же пересилит его благоразумие?

— Вы слишком долго и часто смотрите на меня, мистер Рольф, мне становится не по себе.

Джон отводит глаза, а затем снова поднимает взгляд, в котором читается страсть, смешанная со смятением.

— Вы знаете, что я прямо сейчас упал бы на колени и просил вашей руки, если бы вы дали мне хотя бы шанс.

— Ваша откровенность делает вам честь, — Покахонтас отчаянно старается применять в речи те правила этикета, которым ее так кропотливо учат. — Но все же я хотела бы быть уверенной, что в случае моего отказа вы не перейдете границы дозволенного.

— Ваши слова звучат оскорбительно, — на лицо Джона ложится тень.

— Прошу прощения, если задела ваши...

— Со Смитом ты была такой же? — не дает ей договорить Рольф, дерзко переходя на «ты».

— С Джоном все было по-другому, — отвечает Покахонтас вызовом на вызов.

— Не сомневаюсь.

В его голосе желчь и обида. Не оттого ли, думает Покахонтас, что она угадала его мысли?

Еще один поворот в нудном и, кажется, бесконечном танце, Покахонтас, увлекшись мыслями, оступается — будь она без туфель, движения были бы куда проще. Джон поджимает губы. Несколько раз кажется, что он хочет что-то сказать, но сдерживается.

Она ждет, что он даст хоть какую-то оценку ее танцевальным навыкам. Но Рольф молчит, и это молчание кажется Покахонтас гнетущим.

— Можно я задам один вопрос, мистер Рольф? Скажите, известно ли вам хоть что-то о семье или родственниках Джона Смита?

Волнение, вспыхнувшее в его глазах, когда она начала говорить, стремительно сходит на нет. Видимо, он ожидал совершенно другого вопроса.

— Как вы не понимаете, принцесса? — в его голосе слышится едкая боль, смешанная с затаенной злобой. — Быть может, в ваших краях быть влюбленной в мертвого мужчину это прекрасно, но в Англии, как вы сами верно подметили, все по-другому. В нашей культуре женщина сильна, лишь имея опорой сильного мужа или покровителя.

— Какое счастье, что я не принадлежу к вашей культуре, — Покахонтас больше не желает любезничать. — Вы кое-что забыли, мистер Рольф: я — иноземная принцесса и парламентер своего народа, прибывший на переговоры с королем Англии. Покровители — последнее, в чем я нуждаюсь.

— И поэтому вы решили, что можете действовать так, как вам заблагорассудится? — в глазах Рольфа загорается недобрый огонек. — Вы ничего не смыслите в политике, принцесса. Открою вам тайну: я даже не уверен, что его величество воспримет ваши слова всерьез. Вы просто влюбленная и упрямая девочка, не более того.

— Будь по-вашему, — Покахонтас резко выдергивает руку, отстраняется, тем самым закончив их танец, и направляется к выходу.

* * *

— Покахонтас, куда вы?! Простите меня, я вовсе не желал оскорбить вас!

На его лице смятение. Он хочет удержать ее, полагая, что она намеревается сбежать.

— Покахонтас, не думаете ли вы выйти на улицы Лондона в сумерки?! Вы не найдете того, что ищете, а ночь — время преступников. Умоляю, останьтесь!

Она и не собирается уходить настолько далеко; вернее, Покахонтас желала бы, больше всего на свете желала сбежать из этого грязного и несправедливого мира бледнолицых, но кроме чувств у нее есть обязательства.

Джон Рольф ей противен. Не манерами и речами, а мотивами, которыми руководствуется в своих действиях. Проводя вынужденные длительные беседы в тесной корабельной каюте, иногда Покахонтас будто начинала видеть в нем доброе зерно, но время все расставило на места. Рольфа не волнует судьба ее народа, ему не интересен мир, не интересно сотрудничество; ему интересна лишь она сама. Глупец, он полагает, что помогая ей, сумеет завоевать ее сердце.

Покахонтас опускается на траву в приусадебном парке. Поднимает голову кверху и наблюдает звезды, пытаясь найти те же созвездия, что видела на родной земле. Джон выходит следом, но не подходит, держится на расстоянии, и хотя бы этому Покахонтас рада.

— Никто в Лондоне не слышал о его семье; вероятно, давно мертвы. Волк-одиночка, авантюрист, искатель приключений — в этом был весь Смит...

Рольф делает паузу, Покахонтас даже не оборачивается на его слова. Хотя верит ему.

— Был бы он жив, клянусь, я бы скрестил с ним шпаги, — добавляет он полушепотом.

— В вашей культуре женщина — лишь трофей, передающийся победителю?

Вопрос повисает в воздухе. Теперь Покахонтас, кажется, понимает слова Рольфа о том, что король может не послушать ее. Трофей. Вот кем она будет в глазах короля — трофеем, который могли привести ему в кандалах его солдаты, покорившие новые земли огнем и мечом; который, однако, почему-то пришел сам и будет пытаться что-то сказать...

Покахонтас понимает вдруг, что не будет услышана. Что ее миссия проиграна еще до собственного начала. Они оба проиграли: Рольф проиграл погибшему мужчине, она — Британии. Но как можно отступиться? Как потом поднимать глаза на эти звезды, как гладить пальцами его компас, если сейчас свернуть?

— Покахонтас... простите меня за грубость, — прокашлявшись, продолжает Рольф. — Мне не стоило говорить...

— Вы раскрыли мне глаза, мистер Рольф, — отвечает она ровным бесстрастным голосом. — Я должна быть благодарна вам.

Она возвращается в свои комнаты, не проронив больше ни слова. Лишь холодный ночной лондонский ветер развевает ее волосы, и Покахонтас невольно вспоминает слова отца о матери, чей дух живет в порывах ветра. Если ты меня слышишь, мама, молит она мысленно, подскажи мне верный путь!..