Two different worlds and Оne true love (гет)

Мягкий снег разлетается в стороны, обжигает лицо и шею, тает в черных как смоль волосах. Покахонтас, ликуя, несется с горы вместе с проворным Мико, скулящим от страха Перси и Накомой, которая едва ли желала присоединяться к их безумному аттракциону. После замужества ее подруга стала чересчур серьезной, поэтому Покахонтас приходится напоминать ей — а быть может и себе самой — насколько прекрасна жизнь, в которой есть место безудержным забавам и веселому риску.

Импровизированные санки переворачиваются, наездники летят в сугроб, и Покахонтас смеется, как когда-то в детстве, или как прошлой зимой, словно минувшего года и не было вовсе. Но прошлое неожиданно снова напоминает о себе — на сей раз раскрывшейся сумкой, из которой выпал тот самый компас.

Замерзшими пальцами Покахонтас поднимает его, отряхивая снег, и прижимает к груди. Легкая дымка веселья, окружавшая ее пару мгновений назад, словно растворяется. На лицо ложится тень печали; воспоминания — множество столь дорогих и таких болезненных воспоминаний — мигом наполняют сознание.

Покахонтас помнит тот день, когда впервые увидела его лицо. Помнит, как страх сменялся любопытством, любопытство — симпатией, симпатия медленно превращалась в глубокое и прекрасное чувство. Она помнит их встречи, неожиданные и желанные, помнит поцелуй в тени бабушки Ивы, помнит его глаза в ночь перед казнью, которую она так стремилась предотвратить... Помнит и прощание на берегу.

Он убеждал ее, что его жизни ничто не угрожает, что там, в далеком Лондоне, есть люди, способные исцелить его рану. Он говорил без страха и сомнения, уверенный в том, что вернется. Покахонтас верила ему. Она решила, что будет каждый день и в любую погоду приходить на тот утес и всматриваться вдаль, надеясь увидеть белые, похожие на облака паруса и его силуэт на палубе корабля. Покахонтас тайно считала дни, а компас — его компас — всегда носила с собой.

Прошли недели, корабли приходили и уходили, но его среди прибывших не было. Белые переселенцы, называвшие себя пуританами, основали на берегу деревню, а также построили порт. Покахонтас была единственной из своего племени, кто регулярно приходил туда. Ее отец, даже помня заслуги Джона Смита, не спешил сближаться с бледнолицыми, однако более не запрещал Покахонтас общаться с переселенцами. Местные женщины были весьма добры, и несмотря на разницу в культуре, обычаях и верованиях Покахонтас довольно быстро нашла с ними общий язык.

История ее любви не была секретом; всякий раз, как только новый корабль прибывал в порт, Покахонтас спешила туда же за новостями, и каждый, кто знал ее, понимал, какие именно новости — вернее, о ком — она жаждет услышать. Так было и в тот раз. Вероятно, поэтому прибывшие моряки долго молчали, отворачивая от нее взгляды — никто не желал говорить первым...

Джон. Смит. Погиб. Три слова, изменившие все. Покахонтас отказывалась верить; снова и снова просила повторить, в надежде, что страшные слова изменять смысл. Затем бросилась бежать прочь — подальше от чертова порта, от бледнолицых, чьи соотечественники погубили ее любовь; бежать так быстро, что неизменно сопровождавшие ее Мико, Перси и Флит едва ли за ней поспевали, а потом рыдать, прижавшись щекой к коре бабушки Ивы, не замечая, как огрубевшие от ранних холодов ветви гладят ее по спутанным волосам.

Прошло время. Покахонтас пришлось учиться жить заново — с мыслью, что он больше не вернется. Как и когда-то давно, когда не стало мамы... Отец говорил ей, что мама ушла в мир духов и теперь в потоках ветра незримо сопровождает и оберегает ее. Покахонтас часто думала о том, стал ли ее Джон ветром, как и мама? Быть может, дух его кружит сейчас над бескрайним морем, наполняя паруса кораблей... А если она выйдет на берег в сумерках или на рассвете, сможет ли снова хоть на миг к нему прикоснуться, почувствовать его присутствие?

Покахонтас справлялась со своей новой жизнью; вернее, почти справлялась. Она научилась смеяться, как и раньше, снова предаваться забавам, но прошлое всегда незримой тенью следовало по пятам.

— Прошло уже столько времени с тех пор, как погиб Джон Смит, может быть, пора смириться и забыть его? — спрашивает Накома.

Она желает ей добра, и Покахонтас это знает.

— Ты права, — отвечает она. Конечно, Накома права — забыть было бы проще, легче. — Но я не могу.

Компас можно выбросить, но как выбросить из сердца его образ, когда ветер рисует его на каждой водной глади, когда в шелесте трав и ветвей слышится его голос...

— И не хочу, — уверенней добавляет она. Если души умерших становятся ветром, то забыть их все равно что перестать дышать.

— Нужно жить дальше, — несмело произносит Накома.

— Я буду, — Покахонтас грустно улыбается. — Конечно, буду — и жить, и бороться ради того мира, в который мы с ним верили.

Предаваться отчаянию — удел слабых. А она сильная, и будет сильной впредь. Единственное, чего она сделать не сможет — предать память о Джоне Смите, связав себя с другим мужчиной. Этого жаждет ее отец, хоть ни разу с момента смерти Джона и не завел с ней разговора о замужестве. Этого хочет Накома, этого ждет все племя — наследника, которому предстоит продолжить род вождя. Увы, именно этого Покахонтас не может дать им. Бабушка Ива всегда учила ее слушать сердце и искать свой собственный путь, и Покахонтас нашла и пройдет его — с Джоном или без него. Ее путь вопреки ожиданиям проходит мимо семейного очага, но простирается далеко вперед, возможно, даже за горизонт.

Покахонтас бережно кладет компас в сумку, предварительно вынув из нее Мико, который каким-то образом сумел туда пробраться. В это время со стороны порта раздался звон колокола.

— Не ходи, — предостерегает Накома, хоть и понимает, что эти слова вряд ли ее остановят.

— Я просто узнаю, что там случилось.

Она по-прежнему приходит в порт встречать каждый корабль; Джона Смита она больше не ждет, но у нее другая цель — не допустить вражды, улаживая назревающие конфликты любой ценою.

Сегодня в порту людно. Каждый английский корабль — событие для переселенцев, но в этот раз толпа кажется особенно оживленной — то тут, то там слышны разговоры и сплетни о прибывшем после. Зачем, задается вопросом Покахонтас, не связан ли его визит с ее народом?

Посол появляется на белой лошади и чинно держит ее под уздцы, пока та спускается с трапа. Одет он богато и ярко — даже слишком ярко для здешних мест. Белые восхищаются его нарядом, а вот Покахонтас он кажется слишком нелепым, не подходящим к окружающей обстановке; таким же нелепым казался ей костюм другого англичанина — губернатора Рэтклиффа, воспоминания о котором даже сейчас заставляют ее передернуться.

Увлекшись своими мыслями, Покахонтас не замечает, как ее пушистые друзья устраивают шуточную погоню и по случайности кидаются прямо под копыта лошади посла. Несчастное животное, и без того уставшее от постоянной корабельной качки, тут же встает на дыбы, сбрасывая незадачливого наездника, а затем бросается бежать, не разбирая дороги и вызывая тем самым общий переполох.

Покахонтас не кидается спасать Мико и Перси — эти двое, в чем она не сомневается, способны сами о себе позаботиться. А вот люди куда более медлительны и неуклюжи; Покахонтас не думает о том, кто перед ней — ее соплеменник или бледнолицый, — ценна любая жизнь, она это знает, поэтому отталкивает незнакомого ей торговца прямо из-под лошадиных копыт.

Тот, по-видимому, впервые прибыл в Джеймстаун, поэтому не знает Покахонтас и ведет себя враждебно. Покахонтас может дать ему отпор; она вовсе не такая хрупкая, какой кажется на первый взгляд, и непременно дала бы сдачи, будь опасность реальной. Но даже в случае угрозы жизни действия с ее стороны едва ли понадобились бы — ведь воины племени по велению ее отца следят за ней, готовые тут же начать войну при малейшей угрозе в адрес их любимой принцессы.

Этого Покахонтас боится больше, чем любых грубых посягательств на себя со стороны моряков и солдат. Ее цель, ее священный долг перед Джоном — сохранить тот самый мир, в который они верили, ради которого он был готов пожертвовать собой. Одним ловким движением оттолкнув от себя разъяренного, но весьма неуклюжего торговца, она бежит наперерез лучникам, надеясь, что воины ее послушают. Белые тоже держат мушкеты наизготове, но и они не начнут стрельбу, если она сейчас остановит индейцев. Покахонтас вовсе не страшно находиться между двух огней, она понимает, что сейчас она — единственная, кто способен предотвратить это безумие.

Неожиданно посол, чья лошадь стала причиной беспорядка, тоже вырывается вперед и, встав подле нее, взмахами рук велит белым опустить оружие. Затем смотрит на нее и с чувством героя-победителя произносит:

— Все в порядке, тебе больше нечего бояться.

«Не тебе решать», думает Покахонтас. Затем разворачивается, чтобы идти к лесу. Джеймстаун, как называют его белые, кажется ей слишком тесным и душным, а к тому же навевает массу ненужных воспоминаний. Ей хочется в поля, к своим, а тратить время на разговоры с чужестранцем вовсе нет желания. Но тот не отстает:

— Эй, я, вообще-то, спас тебя!

Он кажется таким смешным — не знающий, должно быть, даже своих, проживающих здесь, уверен, что способен хоть что-то решить только лишь потому, что одет в дорогой костюм и зовется послом его величества.

— Мне ничто не угрожало, — холодно отвечает Покахонтас.

— Хм, могла бы и поблагодарить...

Неужели этому белому так необходим знак ее признательности? Покахонтас была бы признательна ему, если бы он оставил ее в покое или, что еще лучше, вообще не встревал в ее дела, а занялся, к примеру, поиском сбежавшей лошади. Но нет, он оказывается навязчивым — без спросу хватает ее за руку, опережая, пытается заглянуть ей в глаза...

— Я не вижу причин для благодарности.

Одним взглядом Покахонтас дает понять, что разговор окончен. Если же настырный посол не отстанет прямо сейчас, она просто перейдет на бег, и он ни за что ее не догонит. Джон Смит и то едва ли поспевал за ней... А этот англичанин выглядит слишком изнеженным, не привыкшим к трудностям вольной жизни.

Он однако не пытается ее преследовать, лишь произносит нечеткое «эм» и остается стоять на месте, неустанно смотря ей вслед.

Покахонтас танцует вокруг костра в окружении подруг, смотрит, как алые искры взмывают в небо, устремляясь к звездам. Возрождение Солнца — ее любимый праздник. Теперь день будет становиться длиннее, а ночь, наоборот, короче; и все наладится. В это, по крайней мере, ей очень хочется верить.

Неожиданно празднество прерывается внезапным визитом нежданного гостя. Как ни странно, Покахонтас быстрее узнает коня, а уже потом его наездника — того самого посла, с которым ей довелось столкнуться в Джеймстауне. Для белых местоположение деревни индейцев уже не является тайной, но прийти без приглашения никто доселе не решался — подобное свидетельствует либо о необычайной храбрости, либо о неисправимой глупости.

Посол наконец-то представляется — его зовут Джон Рольф (слыша это имя, Покахонтас тут же вспоминает своего Джона), английский дипломат, прибывший в Новый свет с посланием от самого короля. Джон Рольф говорит красиво и учтиво, предлагая подарок его величества, адресованный, как он заявляет, «могущественному Покахонтасу».

Покахонтас видит смущение и сконфуженность на его лице, когда Поухатан, ее отец, протягивает ей уздцы. Джон Рольф ошибся, понимает она, и белая лошадь предназначалась вождю племени, но ее отец непреклонен — поняв также его ошибку, все равно передает право владения лошадью ей, отвечая на слабые возмущения Джона безапелляционным: «Разве ваш король лжет и не держит слово?»

Рольф краснеет, нервно теребит край плаща, но все же озвучивает ее отцу предложение короля — прибыть в Англию ради аудиенции во имя мира. Он даже не догадывается, что просит нереального — вождь не может покинуть свое племя, особенно в столь опасное время, когда угроза грядущей войны нависла над их народом.

— Не мне нужен ваш король, посему пусть он и пересечет соленую воду.

— Это невозможно, — уверенно заявляет Джон Рольф.

Покахонтас понимала, что именно так получится. И все же кто-то должен поехать — страшно представить, как может отреагировать английский король на их отказ, и Покахонтас себя не обманывает — в том, что далекое королевство бледнолицих по мощи превосходит даже объединенные силы ее народа, сомневаться не приходится. Эту войну можно выиграть, лишь не начав.

— Отец, я поеду вместо тебя, — решение дается ей непросто. — Я справлюсь, будь уверен!

Отец недоволен ее предложением. Покахонтас знает, что его чувства продиктованы страхом — отец боится потерять ее, как потерял однажды ее маму. Но все же, пусть и не без борьбы, он коротко кивает ей, понимая, что она права и мудра в своих намерениях. Лицо же Рольфа странно вытягивается, в глазах появляется протест.

— Нет, король желает говорить лишь с вождем!

— Я его дочь, по-вашему принцесса.

— Вы не понимаете, — Рольф отчаянно всплескивает руками, — если я представлю ко двору женщину, пусть принцессу, едва ли ее слова будут иметь вес для его величества...

Покахонтас хмурится.

— Скажите мне, Джон Рольф, когда женщина-королева правила вашей страной, имели ли ее слова ценность и вес в глазах народа?

Все же общение с переселенцами не прошло даром — теперь Покахонтас немало знает об истории бледнолицых, об их заморской стране, их культуре и обычаях.

— Безусловно, но...

— Тогда по какой причине король должен не воспринять слова иноземной принцессы всерьез?

Джон Рольф сдается, сказать ему нечего. Он явно недоволен итогами своей миссии, чего и не скрывает. Покахонтас не испытывает к нему неприязни, но все же нечто в его поведении отталкивает ее. Возможно, его непоследовательность; спустя лишь малое время он начинает вести себя так, словно перспектива привезти Покахонтас в Англию доставляет ему величайшую радость. Он подолгу смотрит на нее, порой его пристальный взгляд, направленный в спину, Покахонтас чувствует всей кожей. Это не может не напрягать. Конечно, Рольф весьма учтив в разговорах и постоянно говорит ей, что попытается сделать ее путешествие через океан максимально комфортным, но Покахонтас все чаще думает о том, что с куда большим удовлетворением отправилась бы в путешествие одна, без него.

Огромные волны и бескрайние морские просторы не пугают ее. Море — стихия ее дорогого Джона. Покахонтас попытается услышать и понять, о чем морские духи будут говорить и петь ей, что, возможно, слышал и Джон в своих путешествиях. Земля, на которой он родился, вырос и в конце концов нашел свое последнее пристанище, тоже зовет ее. Сложись все по-другому, Джон Смит однажды показал бы ей те далекие земли; и даже тогда ей не хотелось бы покидать свой народ, теперь же предстоящая разлука ощущается вдвойне больнее.

Она с горечью расстается с друзьями — пусть и ненадолго, — обещая никогда не забывать свои землю, свою культуру и свою страну. Прижимая ладони к коре Бабушки ивы, Покахонтас клянется, исполнив свою миссию, непременно вернуться вновь.

Вступив на борт корабля, она оглядывается назад и видит силуэты своих соплеменников среди деревьев. Они боятся, что видят свою принцессу в последний раз; Покахонтас же ничего не боится... И вовсе не потому, что отец определил ей в телохранители сильнейшего (после погибшего Кокума) воина племени, и уж тем более не из-за заверений Рольфа в его полном покровительстве — Великий дух всегда вел ее по верному пути, он же подарил ей любовь, сведя два далеких мира воедино, он поведет ее и впредь. Покахонтас верит в возможность мира, Джон Смит тоже верил. Это придает ей сил и вселяет надежду в ее душу.

Покахонтас стоит около борта, вслушиваясь в мерные всплески волн, шелест парусов и скрип мачт. Звуки сливаются в одну мелодию — песню бескрайнего океана. Из перекинутой через плечо дорожной сумки она достает все тот же компас и, хоть и не умеет им пользоваться в полной мере, внимательно смотрит на мирно подрагивающую стрелку. Странно осознавать, что этот компас вместе со своим прежним владельцем повидал куда больше, нежели она... Уже неделю Покахонтас не видит земли — как родной, так и чужой; вечерами, на закате щемящая тоска по дому сжимает ее сердце.

Как будто услышав ее, родная земля напоминает о себе самым неожиданным образом — неразлучной троицей хвостатых, сумевших как-то пробраться на корабль без ее ведома. Покахонтас умоляет друзей вести себя тихо, и частично у нее это получается: Флит спокойно сидит на ее плече, не пытаясь атаковать незнакомцев, даже бледнолицых. Перси менее послушен — во время путешествия он, как ни странно, сумел пристраститься к спиртным напиткам, за что Покахонтас жестко отчитывает его, когда никого нет рядом — не надо, чтобы члены команды узнали о незапланированных попутчиках. Бедняге Мико повезло меньше — он слишком плохо переносит качку, поэтому все, что ему остается — безвылазно сидеть в ее каюте, выходя оттуда лишь по нужде.

Покахонтас не хочется говорить о них даже Рольфу; к слову, ей вообще не особо хочется часами беседовать с ним, но на корабле заниматься больше нечем. Рольф много рассказывает ей об английской культуре, даже велит заучивать некоторые аспекты, которые, по его мнению, ей пригодятся.

— Разве цель моей миссии не состоит в том, чтобы познакомить короля с моей культурой?

— Не совсем, — заминается Рольф. — Его величество... не станет выслушивать того, кто не обучен нормам светского этикета.

— Почему? — не понимает она. — Разве мы не приняли и не выслушали тебя, хоть твои обычаи отличаются от наших?

— Покахонтас, пойми, наши миры слишком разные и устроены по разным законам... Когда ты увидишь, то поймешь...

Пока же, глядя в бескрайние дали, она понимает лишь то, что скучает по дому, по своей деревне, по отцу и друзьям... А также скучает по Джону Смиту, который принимал ее такой, какая она есть, не обременяя культурными рамками своего народа.

— Это еще кто такие?!

Грубый голос выводит ее из раздумий. Перед ней стоит капитан корабля (который не понравился ей сразу же, едва ли Рольф представил его, показавшись слишком злобным и желчным); а рядом с собой Покахонтас с ужасом видит Мико и Перси, которые, по-видимому, не успели спрятаться.

— Откуда на моем корабле появились эти мерзкие отродья? За борт их!

— Нет! — кричит Покахонтас, закрывая друзей собой. — Тогда выбросите и меня с ними.

Это рискованный ход. Из общения с переселенцами и моряками, что прибывали в Джеймстаун, она знает о странных бессмысленных поверьях бледных, что «женщина на корабле — к несчастью». Да, корабль, на котором она пересекает океан, принадлежит английскому королю, а она находится под защитой короны (в лице Рольфа). Но капитан, который сейчас стоит перед ней, багровея от злости, ненавидит ее народ, считая, что такой, как она, место лишь на невольничьем рынке. Как слуга короля, он не имеет права поднять на нее руку... а вот на ее мохнатых друзей правило не распространяется.

— В чем дело? — спрашивает вовремя подоспевший Рольф.

— Эта дикарка протащила на борт мерзких блохастых тварей!

— Проявите уважение — вы говорите с принцессой и посланницей его величества короля Якова!

— Мне плевать, — в доказательство он презрительно сплевывает ей под ноги, заставляя Покахонтас поморщиться.

— Даже на то, что вас повесят, если хоть пальцем тронете или оскорбите ее? Это вовсе не пустые угрозы, поверьте.

Тот кидает в адрес Рольфа несколько крайне скверных выражений, вовсе не соответствующих его званию, но потом, развернувшись, уходит.

— Спасибо, — говорит Покахонтас Рольфу. На сей раз он заслужил.

— Да ничего, я... это мой долг... В общем, рад был помочь, — как-то скомкано отвечает он.

* * *

Вечером он приходит чуть раньше обычного и зовет ее — чего еще ни разу не было — поужинать вместе. Обычно Покахонтас ужинает в каюте одна (в обществе лишь Мико, Перси и Флита), и ее это устраивает, но Джон настойчив. Стол накрыт на удивление изящно и помпезно, по мнению Покахонтас, даже чересчур. Джон достает бутылку вина; его лицо в тусклом мерцании свечей кажется еще более бледным.

— Лучшее бургундское, семидесятилетней выдержки.

Покахонтас эта информация ни о чем не говорит, но она понимает, что Рольф тщательно готовился и выбрал лучшее.

— Зачем все это? — спрашивает она его.

— Хочу выпить за нашу миссию. И за вас — бесстрашную принцессу, решившуюся на храбрый поступок!..

Она видит, как блестят его глаза и как краска приливает к его лицу.

— А мне показалось, что у вас есть ко мне интерес другого рода, — Покахонтас не видит смысла играть в лукавство и недосказанность. — Боюсь, вы превратно поняли мою благодарность сегодня днем.

Она делает небольшой глоток, но вкус напитка ей не нравится, и она возвращает бокал на стол.

— Вы восхитительны, Покахонтас, — столь красивы, храбры, решительны... — он сбивается, краснея еще сильнее.

— Я благодарна вам за то, что спасли моих друзей, мистер Рольф; но, поймите, я никогда не буду принадлежать вам, — Покахонтас делает паузу. — Впрочем, не только вам, но и любому другому мужчине.

Джон Рольф отводит глаза в сторону; улыбается, но как-то натянуто и слишком горестно, и говорит полушепотом:

— Только капитану Смиту...

То ли вопрос, то ли утверждение. Покахонтас не удивлена, что Рольфу известна ее история — узнать ее он мог у любого жителя Джеймстауна.

— Вы знали его?

— Не то чтобы знал... Видел пару раз на приемах, но знакомы мы лично не были. То, что с ним случилось... такая нелепая трагедия! Сорваться с крыши...

— Вы в это верите? — перебивает его Покахонтас. — Верите, что мой Джон, который на моих глазах с легкостью взбирался на скалы и преодолевал ущелья, вдруг так просто сорвался с крыши?

— Я не знаю точно, что именно там произошло, — вздыхает Рольф. — Но даже если это был несчастный случай, то, поверьте, для него так было лучше: Ретклифф выдвинул против него серьезные обвинения — в измене родине и сотрудничестве с вражеским народом, а это у нас карается смертной казнью.

— Но Джон ни в чем не виновен!

— Я верю вам, — он хватает ее за руки, пытаясь успокоить. — Верю, что Ретклифф соврал. Но король все равно скорее прислушался бы к его версии, чем к рассказу Смита или кого-либо из его команды...

— Неужели ваш король настолько предвзят и ограничен в своем мышлении? — Покахонтас резко выдергивать руки и отодвигается от него.

— Нельзя так говорить о его величестве! — жестко одергивает ее Рольф.

— Но как я еще могу оценить того, кто не желает слушать правду, поскольку титулы и хорошие манеры для него превыше всего?!

— Покахонтас, ты не понимаешь!..

Она разворачивается и направляется к выходу, чувствуя, как закипает внутри злость на малодушного английского монарха, не способного определить, где правда, а где ложь, на погрязшего в ненависти, алчности и коварстве Ретклиффа, и на Джона Рольфа с его нелепыми попытками очаровать ее и полной пассивностью по отношению к несправедливости, что происходит вокруг него.

— Прошу вас, допейте хотя бы вино! — тщетно пытается остановить ее Джон.

— Можете отдать остатки моему псу Перси. Ему понравится.

Англия встречает ее холодным ветром, серым небом и мелким моросящим дождем. Покахонтас холодно, но она старается ступать гордо, не показывая виду. Рольф слишком сетует на то, что она отказалась надеть обувь; велит как можно быстрее пройти в запряженную лошадьми крытую телегу — карету — и не выглядывать в окно слишком уж часто.

Это сложно. Покахонтас желает рассмотреть каждую деталь города, где родился и вырос ее дорогой Джон. Города, который мог бы стать и ее второй родиной, решись она покинуть родные края вместе с ним, решись следовать за своей любовью хоть на край земли. Тогда, возможно, она смогла бы даже полюбить этот унылый, сырой и серый город, но не теперь.

Рольф привозит ее в свой особняк, где ей оказывают прием и обращение, подобающее особе королевских кровей. Покахонтас симпатизирует пожилой экономке, которая, кажется, видит и в ней, и в Джоне детей. Это чудачество она легко бы простила, списав на почтенный возраст, и не испытывала бы трудностей из-за пребывания здесь, будь странное поведение миссис Дженкинс единственной помехой.

* * *

— Почему я должна носить это? — спрашивает Покахонтас, указывая на одежду бледнолицых — неудобную, нелепую, сковывающую движение и почти не позволяющую нормально дышать.

— Потому что вы не можете прийти ко двору в своем платье, — определенно смущаясь, поясняет Джон. — Это верх бесстыдства.

Покахонтас не понимает. Разве кто-либо из бледнолицых менял наряд, посещая владения ее народа?

— Король дал понять мне: он хочет видеть, что вы цивил... — Рольф замолкает на полуслове, когда она слишком резко поднимает на него взгляд, а потом пытается переиначить неловкую фразу. — Что вы похожи на англичан. Что можете освоить наш этикет и вести себя в соответствии с принятыми при дворе уставами и канонами.

— Это его условие? — отстраненно выдает Покахонтас.

— Да, — упавшим голосом подтверждает Рольф.

В ее сознании проносятся отрывки того памятного разговора с Джоном Смитом о дикарях, цивилизации, равенстве людей, ценности жизни, о музыке гор и красках ветра. Ее Джон понял, внял ее словам; в конце-концов, он готов был отдать за них жизнь. Но Джона больше нет, а Рэтклифф жив и по-прежнему будет гнуть свою линию. Если весь двор подобен ему, у Покахонтас нет и шанса.

— На что я надеялся?.. — впадает в отчаяние прежде времени Рольф. — Танцы, манеры, этикет, и на это менее недели!.. Всего одно неверное слово, одна ошибка, допущенная вами, будет стоить всего...

— Я справлюсь, — без тени сомнения отвечает Покахонтас.

Она должна справиться. Ради Джона Смита.

И Покахонтас терпит. Туфли подобны колодкам, они стирают ее ноги в кровь, причиняя боль при каждом движении. Она бинтует ноги и вновь надевает их. Корсет сдавливает грудь, ей больно, ей трудно дышать. Покахонтас заставляет себя отвлечься от боли, занимая мысли заучиванием титулов, обращений, столовых приборов, которыми положено есть то или иное блюдо.

* * *

Покахонтас учится танцевать и позволяет Джону Рольфу быть учителем; позволяет брать себя за талию, за руки, дышать практически в лицо и слишком сокращать дистанцию. Намного ближе, чем она бы хотела.

Джон учащенно дышит, Покахонтас видит, как на его лбу проступают мелкие капельки пота. Впервые ей становится страшно — в оковах европейского платья она почти беспомощна; что если похоть в Джоне все же пересилит его благоразумие?

— Вы слишком долго и часто смотрите на меня, мистер Рольф, мне становится не по себе.

Джон отводит глаза, а затем снова поднимает взгляд, в котором читается страсть, смешанная со смятением.

— Вы знаете, что я прямо сейчас упал бы на колени и просил вашей руки, если бы вы дали мне хотя бы шанс.

— Ваша откровенность делает вам честь, — Покахонтас отчаянно старается применять в речи те правила этикета, которым ее так кропотливо учат. — Но все же я хотела бы быть уверенной, что в случае моего отказа вы не перейдете границы дозволенного.

— Ваши слова звучат оскорбительно, — на лицо Джона ложится тень.

— Прошу прощения, если задела ваши...

— Со Смитом ты была такой же? — не дает ей договорить Рольф, дерзко переходя на «ты».

— С Джоном все было по-другому, — отвечает Покахонтас вызовом на вызов.

— Не сомневаюсь.

В его голосе желчь и обида. Не оттого ли, думает Покахонтас, что она угадала его мысли?

Еще один поворот в нудном и, кажется, бесконечном танце, Покахонтас, увлекшись мыслями, оступается — будь она без туфель, движения были бы куда проще. Джон поджимает губы. Несколько раз кажется, что он хочет что-то сказать, но сдерживается.

Она ждет, что он даст хоть какую-то оценку ее танцевальным навыкам. Но Рольф молчит, и это молчание кажется Покахонтас гнетущим.

— Можно я задам один вопрос, мистер Рольф? Скажите, известно ли вам хоть что-то о семье или родственниках Джона Смита?

Волнение, вспыхнувшее в его глазах, когда она начала говорить, стремительно сходит на нет. Видимо, он ожидал совершенно другого вопроса.

— Как вы не понимаете, принцесса? — в его голосе слышится едкая боль, смешанная с затаенной злобой. — Быть может, в ваших краях быть влюбленной в мертвого мужчину это прекрасно, но в Англии, как вы сами верно подметили, все по-другому. В нашей культуре женщина сильна, лишь имея опорой сильного мужа или покровителя.

— Какое счастье, что я не принадлежу к вашей культуре, — Покахонтас больше не желает любезничать. — Вы кое-что забыли, мистер Рольф: я — иноземная принцесса и парламентер своего народа, прибывший на переговоры с королем Англии. Покровители — последнее, в чем я нуждаюсь.

— И поэтому вы решили, что можете действовать так, как вам заблагорассудится? — в глазах Рольфа загорается недобрый огонек. — Вы ничего не смыслите в политике, принцесса. Открою вам тайну: я даже не уверен, что его величество воспримет ваши слова всерьез. Вы просто влюбленная и упрямая девочка, не более того.

— Будь по-вашему, — Покахонтас резко выдергивает руку, отстраняется, тем самым закончив их танец, и направляется к выходу.

* * *

— Покахонтас, куда вы?! Простите меня, я вовсе не желал оскорбить вас!

На его лице смятение. Он хочет удержать ее, полагая, что она намеревается сбежать.

— Покахонтас, не думаете ли вы выйти на улицы Лондона в сумерки?! Вы не найдете того, что ищете, а ночь — время преступников. Умоляю, останьтесь!

Она и не собирается уходить настолько далеко; вернее, Покахонтас желала бы, больше всего на свете желала сбежать из этого грязного и несправедливого мира бледнолицых, но кроме чувств у нее есть обязательства.

Джон Рольф ей противен. Не манерами и речами, а мотивами, которыми руководствуется в своих действиях. Проводя вынужденные длительные беседы в тесной корабельной каюте, иногда Покахонтас будто начинала видеть в нем доброе зерно, но время все расставило на места. Рольфа не волнует судьба ее народа, ему не интересен мир, не интересно сотрудничество; ему интересна лишь она сама. Глупец, он полагает, что помогая ей, сумеет завоевать ее сердце.

Покахонтас опускается на траву в приусадебном парке. Поднимает голову кверху и наблюдает звезды, пытаясь найти те же созвездия, что видела на родной земле. Джон выходит следом, но не подходит, держится на расстоянии, и хотя бы этому Покахонтас рада.

— Никто в Лондоне не слышал о его семье; вероятно, давно мертвы. Волк-одиночка, авантюрист, искатель приключений — в этом был весь Смит...

Рольф делает паузу, Покахонтас даже не оборачивается на его слова. Хотя верит ему.

— Был бы он жив, клянусь, я бы скрестил с ним шпаги, — добавляет он полушепотом.

— В вашей культуре женщина — лишь трофей, передающийся победителю?

Вопрос повисает в воздухе. Теперь Покахонтас, кажется, понимает слова Рольфа о том, что король может не послушать ее. Трофей. Вот кем она будет в глазах короля — трофеем, который могли привести ему в кандалах его солдаты, покорившие новые земли огнем и мечом; который, однако, почему-то пришел сам и будет пытаться что-то сказать...

Покахонтас понимает вдруг, что не будет услышана. Что ее миссия проиграна еще до собственного начала. Они оба проиграли: Рольф проиграл погибшему мужчине, она — Британии. Но как можно отступиться? Как потом поднимать глаза на эти звезды, как гладить пальцами его компас, если сейчас свернуть?

— Покахонтас... простите меня за грубость, — прокашлявшись, продолжает Рольф. — Мне не стоило говорить...

— Вы раскрыли мне глаза, мистер Рольф, — отвечает она ровным бесстрастным голосом. — Я должна быть благодарна вам.

Она возвращается в свои комнаты, не проронив больше ни слова. Лишь холодный ночной лондонский ветер развевает ее волосы, и Покахонтас невольно вспоминает слова отца о матери, чей дух живет в порывах ветра. Если ты меня слышишь, мама, молит она мысленно, подскажи мне верный путь!..

Покахонтас блистательна в белом — почти королевском — одеянии, с непривычно светлой кожей (спасибо пудре и миссис Дженкинс, щедро нанесшей ее на лицо Покахонтас в несколько слоев) и изысканным ювелирным изделием — подарком Джона Рольфа — на тонкой шее. Рольф смотрит на нее как на произведение искусства, миссис Дженкинс вздыхает и утирает платочком выступившую на глаза влагу, даже пушистая парочка Мико и Перси замирают, подняв мордочки кверху.

Только сама Покахонтас не смотрит на свое отражение — такое ненастоящее без маминого ожерелья из бирюзы на шее. Так надо, говорит она сама себе. Джон подает ей руку. Мико делает шаг вперед, но Покахонтас говорит решительное «нет», сделав предупредительный знак рукой. Там, куда она направляется, ее друзьям не место. Равно как и ей самой.

Интересно, как часто бывал Джон Смит при дворе, да и бывал ли вовсе? Покахонтас оставляет в доме Рольфа ожерелье матери, но оставить компас не решается. Долго вертит его в руках, а после умело прячет в складках платья. Джону Рольфу незачем знать об этом. Это — ее тайна, ее путеводитель и оберег, словно тень ее дорогого Джона незримо присутствует рядом с ней.

Покахонтас садится в карету и просит не зашторивать занавеси на окнах. Отъезжая, бросает взгляд на дом, и словно мимолетное предчувствие охватывает ее, что она никогда более сюда не вернется.

Затем Покахонтас видит точку, которая, приближаясь ближе, принимает очертания птицы.

— Это же Флит! — восклицает она.

Зачем ее друг летит сюда? Она ведь велела всем троим оставаться в доме.

Покахонтас замечает, что Флит летит рвано, то резко теряя, то вновь набирая высоту. Словно что-то слишком тяжелое для его маленького тельца тянет его к земле.

Когда тот наконец догоняет их, Покахонтас понимает причину.

— Мамино ожерелье... зачем?

Флит опускает свою ношу ей на колени, затем садится на палец, укоризненно смотря Покахонтас в глаза. Она вспоминает, как друзья собрали его, разорванное во время смерти Кокума; как принесли, как вручили ей, как Флит наконец признал Джона, опустившись ему на палец почти так же, как сейчас и ей.

Покахонтас поднимает взгляд на Рольфа и видит неодобрение. Да, она уже успела понять, что для его народа животные — не друзья, а просто питомцы, он не станет злиться на птицу. На нее же, должно быть, будет, но почему-то сейчас Покахонтас кажется, что взять ожерелье с собой будет правильно.

— Оно не помешает, — тихо говорит она, пряча ожерелье под лиф платья.

* * *

Королевский дворец пестрит огнями и полнится оркестровой музыкой. То тут, то там чинно вышагивают престарелые джентльмены, ведя под руку чопорных дам. На Покахонтас бросают взгляды, кто украдкой, некоторые же открыто и беззастенчиво. Ее наряд полностью соответствует этикету, но сама она не подходит этому месту, она чужеродна и нежеланна.

Ей неприятны приторные речи и показная вежливость господ, поспешивших поприветствовать гостью из Нового Света. Но Покахонтас не должна, не может показать это — она опускается в реверансе, выражает почтение; со сдержанной вежливостью отвечает на заведомо лживые комплименты. Ловко лавирует среди толпы, передвигаясь в ту сторону зала, где, по ее мнению, должен ждать ее король.

И она видит его — худощавого почти старика, восседающего на троне в дорогих до нелепости одеждах. А рядом с ним... стоит Ретклифф.

Покахонтас бледнеет, ей трудно дышать; но нет, не из-за страха — из-за ненависти, диким пламенем всколыхнувшейся в ее душе. Вот он, убийца ее возлюбленного, стоит перед нею, не снимая с лица злорадную, торжествующую улыбку. А сколь жалок он был, когда возвращался на родину в кандалах и в трюме! Команда Джона уверяла ее, что Ретклиффа за предательство ждет суд и приговор. Но, видимо, такие крысы, как он, слишком живучи.

Ретклифф направляется в ее сторону, не переставая скалить зубы.

— Какая приятная встреча, миледи!

Каждое его пропитанное лживой радушностью слово отдается внутри болью, словно от пощечины.

Начинает играть музыка.

— Не окажете ли вы мне честь?

Покахонтас бросает полный надежды взгляд на Джона Рольфа, словно умоляя вмешаться и избавить ее от необходимости танцевать с Ретклиффом. Но Джон лишь коротко кивает, показывая, что она должна согласиться.

Лишь усилием воли она заставляет себя склониться в поклоне и протянуть ему свою руку. Так надо, повторяет мысленно Покахонтас снова и снова. Ретклифф хочет опозорить ее перед королем, он ждет ее ошибки. Но она не доставит ему такой радости.

— Дорогая вы прекрасны, — его раскрасневшееся взмокшее лицо оказывается слишком близко, Покахонтас умело старается отклониться, — и столь разумны для своих юных лет. Посол его величества представляет куда более выгодную партию, нежели опальный капитан дальнего плавания, не так ли?

Его глаза блестят алчным огнем. Он ждет, понимает Покахонтас, любого ее промаха.

— Ваши намеки мне неприятны, сэр.

— Ох, какая же вы нежная! Бедняге Смиту повезло так вовремя покинуть этот бренный мир — не то его сердце разорвалось бы на части, узри он вас в объятиях другого...

В лице Покахонтас не остается ни кровинки. Ретклифф знает, куда именно наносить удар. Словно острым ножом он расковыривает не зажившую рану, и ей больно, безумно больно. Но она терпит. Ради погибшего Джона. И лишь одна только мысль, что он лжет, что она никогда бы не предала память о возлюбленном, отрезвляет ее, позволяя сохранить самообладание.

— Вы так побледнели, принцесса, — с притворной заботой выдает Ретклифф.

— Не стоит беспокойства, сэр.

— Милорд, — слишком грубо для человека его статуса поправляет тот.

Покахонтас видит на его лице нетерпеливую злобу. Он не добился своего. Она победила. Надолго ли?

Покахонтас спешит к королю, но Ретклифф наступает на пятки, пытается всеми силами опередить ее, чтобы не дать совершить задуманное.

— Ваше величество, прошу вас, выслушайте меня!

— Ох, не сейчас, принцесса, — отмахивается старик-король. — Дела потом. Сначала развлечения.

— Право слово, Покахонтас, — едко вмешивается Ретклифф, — мешать его величеству наслаждаться балом — верх невоспитанности. Уж не хотите ли вы тем самым показать, что не способны находиться в высшем обществе?

Джон Рольф подходит к ним, его глаза блестят яростным огнем. Но все же он сдерживается.

— Позвольте пригласить вас на танец, — учтиво кланяется и, даже не дожидаясь ответа, берет ее за руку и ведет к танцующим, тем самым спасая ситуацию.

— Он оскорблял вас? — взволнованно спрашивает Рольф.

Покахонтас молчит, четко повторяя выученные движения танца.

— Прошу вас, потерпите еще немного. Остался лишь пир. Потом все закончится.

Королевское застолье превращается в пытку. Глядя на обреченное животное, которое истязают на потеху публике, Покахонтас не может проглотить ни кусочка. Лишь деликатно подносит чашу к губам после произнесенного королем тоста, а затем тут же возвращает на стол, даже не глотнув. Пытается поймать взгляд Рольфа, отчаянно ища поддержки, но тот остается отстраненным и безучастным — происходящее не трогает его.

Покахонтас хочется вступиться, хочется попросить — потребовать! — прекратить это, но слишком многое поставлено на карту. Судьба ее народа ныне в ее руках. Она не может оступиться. Она должна стерпеть.

Не в силах видеть кончину зверя, Покахонтас позволяет себе ненадолго закрыть глаза.

— Ваше величество, — тут же слышит она голос Ретклиффа, который неотрывно следит за ней весь вечер. — Кажется, нашей гостье стало дурно. Разрешите мне сопроводить ее на веранду.

— Не стоит беспокойства, ваше величество, — мигом открыв глаза и посмотрев на короля, произносит Покахонтас.

— Отчего же, вы с лордом Ретклиффом можете выйти на воздух, не возражаю, — король уже слишком пьян, его речь несвязанная, такие же несвязанные, должно быть, сейчас у него мысли.

— Позвольте я пойду с вами, — пытается вмешаться Рольф, но Ретклифф его прерывает:

— В этом нет необходимости.

Настаивать Джон не берется. Покахонтас приходится снова подать руку этому мерзавцу, подняться и пойти — не зная, куда именно и зачем.

* * *

— Скажите мне откровенно, лорд Ретклифф, что вы затеяли? — чуть дрожащим голосом спрашивает она, когда тот, не останавливаясь на террасе, ведет ее вглубь парка.

Ей страшно. Ретклифф, хоть и не похож на невменяемого, все же значительно пьян. Покахонтас отчаянно надеется, что он не перейдет за границы разумного и не рискнет напасть на нее.

Тот разворачивается и наклоняется к ней чересчур близко. Покахонтас обдает его смрадным дыханием. Глаза Ретклиффа потянуты пеленой — то ли от опьянения, то ли от... похоти. Страх достигает апогея, когда он переводит алчный взгляд на ее затянутую в жесткий корсет грудь.

— Будьте благоразумны, — последняя сомнительная попытка осадить его. — Иначе я буду вынуждена закричать...

Его глаза вмиг наливаются звериной яростью.

— Также, как ты кричала, когда ублюдок Смит брал тебя как портовую шлюху?!

— Что вы себе позволя...

Он хватает ее в свои мощные, почти как у гориллы, объятья, притягивает, впивается мерзким отвратительным поцелуем в ее губы. Покахонтас чувствует приступ тошноты и паники. Что есть силы бьет его по щеке. Ретклифф остервенело рычит, сплевывает на землю и бьет в ответ — куда сильнее, ведь физической крепости ему не занимать.

Покахонтас падает, больно ударяется, в глазах темнеет, в ушах нарастает звон. Ретклифф заваливается на нее. Она кричит, барахтается, пытается укусить наугад.

— Варварская сука! — рычит Ретклифф и одним движением раздирает верх ее платья.

Покахонтас инстинктивно сжимает руки, пытаясь закрыть оголившуюся грудь. Мельком видит, как падает в пыль мамино ожерелье. Ретклифф подхватывает его, трясет, а потом смеется каким-то сатанинским смехом и вдруг кричит во все горло:

— Ведьма! Ведьма!