Birds of a feather (джен)

Впервые в моей жизни лошадь не являлась главной причиной, по которой я стремилась попасть в цирк. Он был для меня настоящим откровением человеческой души, поводом дарить улыбку, иметь больше цветов в одежде, чем три для повседневной носки, и делать то, что захочется. Я не говорю о нарушении закона, отнюдь. Все дело в свободе нравов, беззаботности общения, искренности и большом общем деле, но приобщиться к нему я могла только через уборку навоза. Когда-то от своего бывшего учителя я слышала выражение, что если не можешь идти в направлении цели — ползи, не можешь ползти — лежи в направлении цели. И впервые у меня была осязаемая цель, которая во многом соответствовала внутренним ощущениям: цирк — нечто необычное, тут есть общее дело, лошади и много интересных людей, от которых я многому могла научиться.

Узнав о моей работе, дома никто не был в восторге, и мне пришлось врать, что если я хорошо себя зарекомендую, то меня обучат и ремеслу. Возможно, я смогу ходить на руках или тоже скакать, стоя на лошади, или просто научусь рисовать рекламные листовки. Словом, что угодно, дабы мне позволили ходить в цирк, а там была, как мне тогда чудилось, сама жизнь. Приходящие на выступления люди преображались, когда я тайком наблюдала за ними, а их эмоции сеяли во мне нечто светлое, правильное, сильнее мира. И если поначалу это были только взрослые, со временем я наблюдала и за детьми.

Они хватались за юбки матерей, пищали от восторга, вскакивали с мест и хлопали громче остальных. Особенно им нравились шуточные выступления, простые и понятные каждому, о чем я хорошо знала от них самих, пока ходила между лавками и продавала простые сласти. К слову, обязанностей в цирке оказалось огромное количество. Начинала я с уборки стойла, делала это упорно, чтобы освободить себе больше времени, и этому времени всегда находилось применение. Я бегала между артистами, передавая послание от одного к другому, ходила на рынок за едой, подшивала костюмы для выступлений, расклеивала листовки, собирала билеты, убирала шатер, кормила лошадей, и всё ради того, чтобы однажды оказаться наедине с Софи. Она разминалась на арене поздним вечером и, заметив меня, попросила привести лошадь, что я незамедлительно сделала.

— Скажи, а ты долго училась выступать?

— Всегда, с самого детства, — бодро ответила она, легко выполнив колесо, — а ты умеешь что-то?

— Я немного рисую… Хотя, увидев тебя первый раз, тоже захотела так ездить.

— Так что тебе мешает? Учись.

Я замялась тому, как просто она это сказала, оценив меня своим небесно-голубым взглядом. Софи была очень стройной и беспокойной как пружина. Сколько бы я за ней ни наблюдала, она легко могла быть в одну минуту на грани счастья, а в другую — удручающе взирать на мир. Это пугало, потому что никто не знал, какая она на самом деле, но безоговорочный талант отбрасывал все. Потому я считала за счастье поговорить с ней о ее мастерстве.

— Но я…

— Чего ты мямлишь. Просто берешь и делаешь, Гринье тоже это заметит, или ты всю жизнь хочешь еду продавать — или что обычно делаешь?

Я надула щеки и покраснела. Было безумно обидно, но и правдиво: я не думала о своей главной мечте, довольствуясь лишь малой причастностью. С того дня все начало меняться. Ежедневное общение с ребятами из цирка позволило мне узнать много полезного о том, как ведут себя на арене, что я и сама наблюдала. Фредди был идолом артистизма, выкладывался по полной, и именно он подсказал, с чего начать. Мне следовало освоить базовые упражнения для любого артиста, с чем согласилась помочь Кэтти, которую на арене звали До До. Она была очень светлым человеком, с упрямым нравом, и, когда возникло общее дело, мы быстро сошлись. Порою она оставалась со мной, чтобы я могла правильно сделать растяжку, упорно давила мне на спину и показывала, как подойти к трюку. Оказалось, мы почти одного возраста, а одна из младших девочек — ее сестра, которая тоже связывает свою жизнь с цирком. Тут для всех это было семейным делом, и потому я осознала причину, по которой чувствовала себя чужой.

— А почему Софи одна тогда? — спросила я у До До в один из вечеров.

— Пару лет назад она еще выступала с отцом, но это был несчастный случай. Словом, он скончался после падения, лошадь наступила на него…

— Это ужасно, — я опустила взгляд, продолжая тянуться к носкам упорнее, размышляя. Это был не первый раз, когда я слышала о подобном. Кто-то уходил из цирка вовсе, если не мог заниматься прежним делом, а кто-то, вроде Мэри, считал цирк единственным домом после того, как все от нее отвернулись. Они чувствовали особую связь между собой и я наконец-то задумалась, готова ли действительно проникнуться цирком? Несмотря на хорошее обращение, порожденное моей старательностью, я чувствовала дистанцию и сомневалась — нужно ли.

— Леона, о чем задумалась?

— Мне кажется, я тут чужая, — призналась я, но До До мягко опустила ладони мне на плечи:

— Помнишь, как ты пыталась прогнать каких-то буйных мальчишек с арены?

Этот случай был действительно неприятным. Кто-то из зрителей решил, что можно творить невесть что, и двое парней на два или три года старше меня попытались швырнуть в До До какие-то бумаги, что вызвало у меня приступ ярости. Тогда я схватила свой деревянный лоток и что есть силы треснула одного из парней, после чего завязалась потасовка, которую прекратили уже наши ребята. Благо, ничего серьезного не случилось, кроме пары синяков, которые потом Кэтти лично мне обрабатывала какой-то мазью.

— И?

— Это было очень важно, такое не забывают, веришь мне?

И она посмотрела столь проникновенно, с теплотой, что мне стало неловко, а потом и вовсе обняла.

Время неумолимо шло, сменяя времена года одно за другим. Мой младший брат уже умел ходить, говорить некоторые слова и надоедать прогулками. К тому моменту мы так ни разу и не выбирались за пределы города, а потому единственным средством связи с Ханной оставалась почта. Она рассказывала, что теперь у них дома живет кот, как повзрослели ребята из нашего класса и что она по-прежнему продолжает учиться. По старой памяти мы упоминали общую мечту, когда я начинала чувствовать, что она покрывается пеленой, и не очень много рассказывала про цирк, упоминая лишь рутинную работу. Мне хотелось увидеться с Ханной, отправиться к нашему месту и вспоминать былые деньки, споря о пирожках. Вместе с тем я представляла, как было бы здорово показать ей то, что есть у меня сейчас. Еще письма мы сопровождали рисунками, придумав игру: каждый рисовал какого-то человека, а другой в ответе должен был написать свои варианты отгадки, кто это, и прислать своего человека. Позднее мы принялись за символику, угадывая ее принадлежность к городам или вовсе стенам, пока Ханна не прислала очень сложный вариант, над которым я билась больше двух месяцев и практически сдалась, но признаваться не спешила. Если мы писали о будущем, то я искренне отвечала, что меня все устраивает, а Ханна собиралась ехать в столицу. Внезапно эта новость породила во мне авантюрную идею, воплотить которую было реально при ряде условий, и первым делом я побежала к Гринье.

Со дня первого знакомства утекло много воды, и мне стала понятна специфическая натура владельца цирка, кроме того, что меня он тоже стал замечать. Это оказался невероятно циничный человек со своими взглядами на жизнь, прожженными, которые, как ни парадоксально, дарили радость людям через артистов. Он любил ставить сложные задачи исполнителям, проводил часы на арене, продумывая новое шоу, равнодушно отмахивался от пустых для него задач, но умело держал в голове столько бюрократических тонкостей, о которых мы могли только догадываться. О его прошлом почти ничего не знали, а голод сплетен утолялся выдумками. Кто-то говорил, что он был на службе и украл из казны деньги на цирк, другие упоминали про его бурный роман с дочкой аристократов — по молодости, третьи приписывали ему связь с мистикой. Из всего услышанного в последнее я бы поверила охотнее всего, ибо наблюдала за ним действительно странные вещи. Он мог пристально заглядывать в глаза, а потом сказать, о чем думал человек, улавливал настроения публики и всегда добавлял именно то, чего та желала, а потому интерес к шоу за год в Браунау не ослабевал. Со временем у меня появилось больше поводов находиться ближе к нему, иногда общаться, ведь он оказался безмерно большим любителем поговорить. Многие считали это занудством, но я находила в потоке его слов нечто ценное, цепляющее своей харизматичностью и широтой суждений. Для него же я была ушами, которые с интересом внимали пусть непонятную, но значимую для него информацию, вроде общения взглядами и энергии огня. В тот день я застала Гринье на репетиции:

— Скажите, я же правильно понимаю, что цирк ездит по разным городам. А здесь мы уже больше года. Возможно, скоро это изменится, или нет?

— Смысл? — он неторопливо потягивал из чашки кофе.

— Наверняка где-то еще хотят увидеть шоу, да и не надоело ли всем остальным.

— Сама подумай, сколько времени займет обустройство на новом месте, новая реклама, здесь уже все налажено, — потом Гринье выдержал задумчивую паузу, — пока нас отсюда не попросят.

— Что это значит — кому это нужно? Все любят цирк.

Гринье вытянул вперед руку с длинными пальцами, которые начал загибать в течение своей речи:

— А ты сама подумай. Первое: город транзитный, место тут очень выгодное и спокойно может появиться человек, который заплатит больше. «Их» не интересуют люди, там другие категории. Второе: радость приносит обществу надежду, а управлять людьми, которые о чем-то задумываются, куда сложнее. Поэтому вопрос времени, когда нас прикроют.

— Стойте… Кому управлять, зачем? — бывало, что он выражался абстрактно, составляя в голове свою цепочку, скрывая самое главное от любопытных.

— Тем, кто в центре. Ты думаешь, почему нет ничего достоверного об истории городов? Извини меня, я никогда не поверю в силу человека, который возвел стены, а теперь не способен даже прокормить народ. Я лично знал людей, которые придумывали такие вещи, о которых им пришлось молчать.

Тут я непонимающе взглянула на него, но Гринье был в своих мыслях и говорил с напором, что исключало всякие сомнения. Он не из тех, кто разбрасывался словами, а потому меня посетило чувство причастности к чему-то тайному. К слову, на арене находились только жонглеры и то поодаль, они не могли нас слышать. Он продолжил:

— Достаточно почитать писание о семьях и кланах. Есть люди, которых описывают с разными оттенками кожи или разрезом глаз, а кланы означают сохранение потомственности, почему их сейчас нет или остались единицы?

В этой речи я мало улавливала связь: понятие о неком клане окончательно озадачило меня, а потому всякая надежда, что цирк поедет в столицу, где я смогу увидеть Ханну, вовсе рассыпалась на мелкие кусочки. После беседы меня не покидало чувство тревоги, беспокойства и всей той загадочности, которая сопровождала самого Гринье. Кем он был, в конце концов, и что не так с нашим обществом.

Следующие полгода я продолжала посвящать обучению цирковому мастерству. У меня получалось жонглировать шариками, ходить на руках, делать сальто и балансировать на стойках. Кроме того, каждый артист имел недюжинную физическую подготовку: все они ежедневно занимались, делали силовые упражнения, а за костюмами скрывались закаленные тренировками тела. Даже До До, при всей ее женственности, обладала сильными руками. С ней мы очень сблизились и проводили много времени вместе в свободные от выступления дни. Она с теплотой отнеслась на прогулке к моему младшему брату, интересовалась всеми моими успехами и любила делать подарки без повода, вроде стихотворения или нарисованной своей рукой открытки. Поначалу это казалось мне странным, даже чужим — я с напускной веселостью принимала их, сама преподносила сласти на вырученные деньги, но быстро привыкла, а потом нечто осознала. Мне искренне не хотелось делить ее хоть с кем-то. Любые проявления врожденной доброты Кэтти к новым людям скептически оценивались мною, подвергались эмоциональному осознанию и проявлялись угловатыми фразами. Как назло, она это хорошо чувствовала, старалась загладить мою нервозность мягким жестом или улыбкой, которая давала понять, что наша с ней связь все равно особенная. Мне просто нравилось находиться с ней рядом, иногда успокаивать ее чрезмерно беспокойную натуру, меняя это на поддержку в свой адрес. Когда я думала о нас, то понимала: такое общение совершенно не походит на отношения с Ханной или Хельгой, которых я никогда не ревновала, что впервые проявила в отношении к До До. Поэтому списывала на взросление и особую манеру общаться у самой Кэтти — она действительно была чрезмерно добра к тем, кому симпатизировала, и непримирима в антипатиях. В один из важных для меня дней мы занимались под куполом, куда я позвала Кэтти, чтобы показать, чему научилась.

— К вашему вниманию великолепная наездница Леона! Аплодисменты!

До До, подыгрывая, активно захлопала, когда я взобралась верхом на лошадь и размеренно пустила ее по кругу. Вспоминая все наставления Софи, строгие указания, тяжелые тренировки, я уверенно сжала поводья — мне безумно нравилось скакать верхом, и момент посадки в седло наконец стал привычным. Это были особенные полгода, давшие толчок детской страсти, которая обрела форму, и кто мог бы подумать, что ею окажется цирк. Мне казалось бесконечно правильным дело, которым я занимаюсь, а потому энтузиазм придал сил в минуту, когда пришлось повторить самый простой трюк Софи с такой же легкостью. Уже не в первый раз я стояла обеими ногами в седле и скакала по кругу, потом рискнула ухватиться обеими руками за крепление и стать вверх ногами. Тут же до меня донеслись хвалебные возгласы и аплодисменты, после которых захотелось улыбаться еще шире. Оно того стоило.

— Ты такая молодец, я тобой горжусь! — Кэтти крепко обняла меня, когда я спустилась с лошади, и нежно погладила по спине.

— Это только начало, самые простые вещи, да и Гринье все равно называет меня бревном.

— Он сам старый, завидует просто, еще немного поучиться — и сама сможешь выступать на арене.

— А если нам сделать совместный номер!

— Я только «за».

Мы счастливо уставились друг на друга, не разжимая объятий, и мне стало очевидно, насколько прекрасны люди в минуты искренности. Мне хотелось рассматривать Кэтти, запоминая в ее лице все, но накатившее смущение толкнуло ей в плечо, и мы звонко рассмеялись. Однако это было последним лучшим, что случилось со мной в цирке.

Несколько дней спустя к нам в шатер наведались представители власти в сопровождении гарнизона. Они обошли цирк со всех сторон, пренебрежительно оценивая его, а солдаты откровенно смеялись. Гринье стал выглядеть хуже обычного, что выражалось в его обросшем щетиной лице и стеклянном взгляде. Воздух пропах тревогой, а сами артисты стали чаще обычного мелькать у повозок. До До тоже не знала, что происходит, но все твердили одно — пора что-то менять. В раздосадованных чувствах я решила поговорить с Фредди.

— Что происходит? — прозвучал такой волнующий меня вопрос.

— Мне не стоит тебе этого говорить, но нас хотят распустить.

Такой ответ поверг меня в шок, пульсирующий во всех конечностях. Предугадывая вопрос, Фредди пояснил:

— Гринье почти полгода боролся с ними и даже платил большой налог за нахождение в городе, но теперь пришел указ из столицы. Якобы наша форма выступлений перечит религии стены.

— Что за бред?!

— Откуда мне знать, Леона…

Фредди казался опустошенным, что убивало меня изнутри, ведь упавшая скала окончательно разрушала надежду. В тревоге я искала возможности поговорить с Гринье, но цирк выступлений больше не давал, а мне передали, что пока приходить вовсе не стоит. Как назло, неделя выдалась дождливой, угнетающей, как и мое настроение. В попытках занять себя я помогала маме шить, играла с братом и научилась готовить суп. В те часы домашнего препровождения жизнь стала казаться серой, без путеводной звезды, я теряла нечто важное и всеми силами оттягивала очевидное. Даже Кэтти я увидела нескоро, она сама постучалась в мой дом, рассказав, что происходит на самом деле.

— Нам действительно больше нельзя быть одной семьей, — прошептала она, поникнув, и я могла только обнять ее, слегка покачиваясь, пока она продолжала говорить. — Леона, я не понимаю, что плохого мы сделали, куда теперь идти…

— У вас с сестрой есть кто-то? — тихо, ей в макушку, спросила я, и получила утвердительный ответ:

— Семья Николо может принять нас.

— Так разве он не… Как бы это сказать… Не заинтересован в тебе? — изнутри подступила доля яда, которую я пока держала в себе.

— Прости, я не говорила, но мы не так давно с ним вместе. — Ответ ошарашил меня, и я резко выпрямилась, плохо ощущая землю под ногами. Николо был одним из тех в цирке, кого я переносила хуже всего из-за напыщенного характера, а теперь слышала подобные вещи. Полное непонимание исказило мое лицо до неузнаваемости и болезненности, которая прошлась ударом по Кэтти.

— Мне не хотелось тебя расстраивать, — начала оправдываться она, пока в моей голове боролись здравый смысл и эмоции, — знаю, мы с тобой хорошо проводили время, я ни от чего не отказываюсь, по…

— Стой. — Голос звучал предательски взволнованно. — Я знаю и понимаю, но… Ты не находишь, что расстраиваешь меня тем, что скрывала все это?

В ответ я получила очередное «прости», которое дало мне эгоистичное право командовать парадом, и я сказала вещи, о которых жалела после долгие годы.

— Это отвратительно… Ты словно предаешь все наше, понимаешь, наше, — «…кто для тебя он, а кто я?» — продолжилась фраза в голове. Память избирательно подбрасывала моменты радостных побед, прогулок, долгих посиделок возле арены, штопанья костюмов, совместных ночевок — мы действительно проводили много времени рядом, и я чувствовала, что отношусь к ней по-особенному, с заботой. И как в эти близкие, дружественные нити, мог проникнуть какой-то Николо, осталось для меня загадкой. Позднее я стала понимать, что Кэтти трепетно улавливала мои искры и побаивалась говорить про новую симпатию, но тянуть слишком долго оказалось невозможно. Вселенская обида и ненависть перемешались во мне с отчаянием, которое не могло выразиться в хоть сколько-нибудь вразумительное объяснение. Мои чувства были такими неправильными, но я ничего не могла поделать, осознавая, что у До До было право выбирать свою дорогу, и мои посягательства на ее свободу столь причудливы. Особенно в этой истории.

— Как ты могла так поступить? — только и выпалила я, прежде чем зайтись в неистовых рыданиях. Кэтти пыталась меня успокоить, но руки сами отталкивали ее, пока вовсе не указали на выход. Только к вечеру мои эмоции исчерпались, не оставив даже пары капель для слез. Вокруг застыла тишина, укрытая ночью сердечной боли о чем-то светлом и нежном.

Спустя день или два я нашла в себе силы наведаться в цирк. Все люди в нем были важны для меня, стали друзьями и учителями. Однако опасения оправдались — конструкции были разобраны, а некоторые повозки полностью упакованы. Среди этого нагромождения я отыскала Гринье. Он был измучен, но не сломлен:

— Куда вы теперь?

— Кто знает, что-то придумаю. — Эта формулировка уже означала для него несколько решений, а значит, старик не пропадет.

— Почему все так заканчивается, скажите, неужели действительно нет выхода…

Гринье закинул седло на лошадь:

— Уже нет. Иногда некоторые вещи просто должны случаться.

— Тащите скорее свой зад отсюда, циркачи! — закричал какой-то солдат из гарнизона, коих тут было, по меньшей мере, пятнадцать человек.

— Цирковые… — мне осталось только буркнуть это себе под нос. Все складывалось хуже некуда, ведь теперь таяли последние надежды о будущем.

— Гринье, куда мне пойти теперь, я тоже хочу быть частью цирка.

— Ну, не знаю, чем помочь, — произнес он ту же фразу, что и при первой встрече, но так, что я растерялась. Однако он подсказал. — Подумай, где могут пригодиться твои способности теперь.

Последние часы прощания, последний раз я видела человека, будившего во мне мечты о чем-то тайном и возвышенном, человека, которого я могла только обнять на прощание. Этому человеку не нужны были вещи или подарки, мы все это знали, и то, чем жил Гринье, были светлые эмоции других. Мне хотелось выразить ему всю благодарность, на я которую только могла быть способна.

— Я не пропаду, обещаю. Берегите себя.

Больно прощаться со всеми, кого я узнала за эти полтора года. Фредди оставил мне адрес, где может находиться, загадочно намекнув, что это адрес его друга. К тому времени он уже давно ходил без усов, которые изрядно подгорали при выступлении, отчего теперь выглядел куда моложе. Мэри, которой бы впору тоже скрывать свою растительность среди обычных людей, демонстративно отказалась это делать и гордо носила бороду. Даже сегодня в нее были вплетены мелкие цветы. Куда лежала дорога каждого из цирка, я не знала, кроме того, что некоторые еще задержатся в городе, а другие уже покинули его. Меня интересовала только До До. Ее я нашла не сразу, но в компании Николо. Как ни в чем не бывало, она бросилась ко мне и так же привычно обняла, а я назвала это двуличием.

— Леона, я думала, что уже не увижу тебя, как ты, все хорошо?

Конечно, ничего хорошего не было, но мне нужно было поступить правильно, согласно тому, как требовали здравые мысли, а не больные чувства. В глубине души я знала, что плеваться как змея — удел окончательно униженных своими же притязаниями.

— Да. Кэтти, послушай, — мне удалось взять ее за руки и посмотреть в глаза, — прости за то, что сказала тогда. Сейчас для тебя важно устроиться заново. Не отказывайся от того, что любишь, Обещаешь?

— Я и не собиралась, с чего ты взяла, — но мой взгляд ей за спину на Николо не оставил вариантов и она перевела тему, — я справлюсь. Прости меня за то, что сделала тебе больно.

— Это только мои проблемы, ты не должна брать это на себя.

— Спасибо, дорогая, ты сильная. Надеюсь, у тебя все будет хорошо, будь счастлива.

В ту секунду я не была искренней по-настоящему, осознанно, повинуясь чему-то глубинному, которое не смогу обмануть никогда. Так нужно было сказать и так правильно, а когда Кэтти уедет, мне придется разобраться со всем самой. Кэтти не обязательно знать, как сильно я ненавидела человека, которого она предпочла, не обязательно знать и о том, что мне доставляло облегчение думать, что она виновата не меньше, чем я. Да, это было таким неправильным, но оно было как сгусток злобы, борьбы — и надежды, что все образуется.

Следующие несколько месяцев окончательно меня доконали. Я постоянно сравнивала каждый прошедший день с тем, как это было в цирке, питалась эмоциями от воспоминаний и прокручивала в памяти разговоры с Гринье. Мне было больно за то, как поступили с этой семьей, ведь площадь после отъезда цирка никто не занял, а значит, причина была в чем-то другом. Жизнь вернулась туда, откуда началась, припоминая мне обывательские нужды, тусклые лица и необходимость в простом шитье. Со временем это окрасилось обидой на тех, из-за кого все случилось, на власть, на меркантильность служащих. В голове крутились воспоминания из детства, объединяясь с тем, чего я добилась сейчас, ставя под вопрос абсолютно все. С одной стороны, у меня не было видимых причин отчаиваться по-настоящему, с другой — я могла часами сидеть в углу комнаты и ощущать себя разбитой и не имеющей целей. О Кэтти я старалась больше не думать.

Однако так не могло продолжаться слишком долго. Я была живым человеком, и мне было необходимо нечто поменять в своей жизни, и мне представилась возможность. Дела стен и вопросы выживания совсем слабо касались нашего города, а потому визит сюда представителей королевской полиции оживил горожан — проводился набор в кадетский корпус. Мелькнувшая мысль стать частью армии поразила меня, но в голове ярко застыл образ кого-то смелого, отважного, способного на защиту. Я не спешила говорить об этом маме, размышляя сама, чем все может обернуться. Память подбрасывала последние слова Гринье, и я поняла, что физическая подготовка у меня уже была, а кроме того, я легко управлялась с лошадью. Все чувства, адресованные власть имущим, приняли сторону солдата, который будет поступать по совести и помогать горожанам, а не наживаться на прикрытии мелких авантюр. Я осознала, что хочу помогать людям становиться лучше, и цирк с армией преследовали схожие цели, но добивались совершенно разными способами. Мне понадобилось еще несколько дней, прежде чем сообщить о своих намерениях семье и приступить к действиям. Было сложно — мать совершенно не желала подобной судьбы для меня, твердила о том, что будет лучше найти мужа и находиться рядом с семьей. Энтони придерживался схожих взглядов, но, приняв во внимание случившееся за последние два года, они оба постарались услышать меня. Никакие серьезные беседы и слезы не могли удержать от выбранного пути, казалось, жизнь снова обрела смысл, а я видела своей целью стать кем-то важным для людей и разобраться с бесчинством так же справедливо, как тот солдат из далекого детства.

Мне все еще приходили письма от Ханны, но последние два месяца я не находила сил ответить на них, а потому заставила себя ответить на последнее и рассказала о своем решении. Михаэль же стал для нашей семьи большой проблемой и радостью одновременно, ведь он рос буйным ребенком и обнимать его на прощание оказалось предельно больно. Стало вновь тоскливо, нежность плескалась в наших глазах, мешаясь с заботой и беспокойством в момент прощания, но впереди ждали перемены.

Спустя неделю я стояла на построении, среди нескольких десятков таких же испуганных, как и я, подростков. Погода была пасмурная, грозился пойти дождь, который стал бы благодатью сухой земле, утоптанной армейскими сапогами. Атмосфера царила по-спартански вычурная, отбрасывая за горизонт наши прежние жизни, и требовала посвятить новые служению людям. Не думаю, что хоть один из стоящих тут по-настоящему осознавал будущее, которое влечет за собой служение в армии, да и мог ли. Однако я верила, что зависящее от нас можно поменять, преданно следуя зову сердца.

— Сантина Брук!

— Я!

Велась перекличка, сухо вызывая имена одинаковых теперь людей. В общем потоке они звучали обращались рядовым зовом.

— Петра Рал!

— Я!

Но мне чудилось, что за каждым из них стоит своя история, радости детства, родные и близкие. Просто обстоятельства сложились так, что для командира твое имя — боевая единица, а для кого-то — целый мир.

— Ханна Кьюник!

— Я!

Мой взгляд инстинктивно устремился к названному человеку, и я увидела такого повзрослевшего, но до боли знакомого лучшего друга — Ханну. Она была здесь.