Birds of a feather (джен)

За много лет существования города внутри стен люди привыкли думать о титанах как о страшном мифе. Из обычных граждан их никто не видел, а самому младшему поколению передавали лишь то, чему сами когда-то ужасались. Было абсолютно нормально жить под гнетом неизвестности и принимать как должное мгновенную смерть вне города, веря на слово предшественникам. Единственным назиданием тому служили разведчики, чьи тела возвращали целыми — в лучшем случае. Мы куда охотнее впечатлялись похоронными процессиями, чем историями из книг, а потому в детских головах разведывательный корпус неизменно означал смерть. Наверное, нам всегда казалось нормальным думать, что это трупы глупых людей — взрослые их осуждали даже мертвыми.

«Нечего было соваться за стены», — услышали мы как-то раз от тетушки Сары на кухне. Этот осуждающий тон окончательно заклеймил разведывательный корпус, и неосознанно мы стали этому верить.

— Так, я буду из гарнизона, а вы — проститутками.

Главный в нашей дворовой компании всегда раздавал роли, потому что был немного старше, а его соседкой по дому оказалась особа легкого поведения.

— О, нет, можно, я буду вором?

— Ладно, мы тогда с Франком тебя арестуем.

— Хорошо!

— А тут будет тюрьма.

Алекс, занявший главную роль, очертил среди коробок и прочего мусора воображаемую тюрьму для нарушителей порядка. Так начиналось большинство игр, куда стекались ребята из соседних домов. Нас было много, а, имея отвратительную память на лица, я с трудом запоминала даже имена, до момента, пока не встретила своего лучшего друга. В тот день нам отвели роль пойманных воров, а до суда дело никак не доходило.

— Ого, круто, — я все вычерчивала на земле подобие рисунков, когда девочка обратила на это внимание.

— Думаешь? Я вообще пытаюсь лошадь нарисовать, но не уверена, что похоже.

— Похоже, мне бы тоже хотелось так.

— Это несложно! Давай научу.

— Ну не знаю…

Однако я уже нашла для нее веточку и расчистила поверхность, буквально обязывая к совместному сотрудничеству. С того дня мы всегда были вместе.

Оказалось, Ханна жила в паре домов от нас, но во двор зачастила недавно, когда кто-то из взрослых мог наблюдать за ней из окна. Нам двоим, на самом деле, никогда не нравилось играть в проституток, ведь так девочки привлекали внимание мальчишек. Обычно это позволяло им хватать нас за юбки или руки, поэтому со временем мы отдалились. Вместо этого ходили за покупками, даже когда одному было лень, таскали фрукты в соседском дворе, учились писать на деревянных досках моста и получали нагоняй, задерживались в гостях друг у друга допоздна. Ещё мы обе любили лошадей, мечтали о том, как будем их разводить и кататься в сельской местности.

— Мне так жаль лошадей разведчиков, — однажды грустно сказала Ханна.

— Почему?

— Если погибают люди, то и лошади наверняка.

— Интересно... А титаны их едят? — мелькнула у меня странная мысль.

— Вообще без понятия.

Казалось, мы обе озадачились этим вопросом не на шутку, пока сидели у речки.

— Может, в школе знают. О, спроси у брата!

— Но он в королевской полиции, а не разведывательном корпусе, — напомнила Ханна.

— Но вдруг они там как-то общаются…

— Нет, Юджин говорил, что с разведчиками у них вроде бы плохие отношения.

— Ещё бы, если у них даже лошади погибают.

— Да не говори. Они могли бы пригодиться в поле или торговле.

— Зачем вообще их отправлять за стены.… Ну, и самих разведчиков тоже. Идиоты, они же погибают.

Разумеется, в школе нам объясняли значимость служб города, но общественное мнение, коим были пронизаны все структуры, имело собственную логику. Даже учитель не скрывал своего отношения. Мы говорили об этом, пока Ханна не обратила мое внимание на людей в военном обмундировании. Присмотревшись, мы узнали символику разведывательного корпуса: пара ребят с лошадьми подошли к речке, чтобы пополнить запасы воды, но наше внимание привлек конь необычной масти. С переливающейся под солнцем, как сами колосья, шерсткой, он запоминался густой темной гривой и таким же окрасом ног.

Я в нетерпении схватила Ханну за рукав:

— Пошли, посмотрим ближе!

— И что мы скажем?

— Что хотим погладить.

— Ты уверена?

— Нет, но очень хочу…

И хотела не одна. Некий трепет перед людьми служивыми и вообще взрослыми сильно пугал нас, но интерес оказался сильнее.

— Извините, пожалуйста!.. — я дождалась, пока один из солдат заметит нас. Должна признаться, что раньше мы наблюдали за разведчиками издалека, их образы всегда размывались предрассудками и устрашающими лицами, но этот молодой парень совершенно не был таким.

— Да?

— М-можно нам погладить лошадь?..

— Конечно, — он улыбнулся, — только не подходите сзади и будьте осторожны.

Эта неожиданная доброжелательность, поводов для которой даже искать не стали, очень приободрила нас, и мы почувствовали себя увереннее, ведь получили желаемое. Другой же солдат дал свое молчаливое согласие, не отвлекаясь от дела, пока мы боязливо гладили такую красивую лошадь.

— Скажите, а как его зовут? — подала голос Ханна.

— Это Майор, настоящий мустанг. Очень умный и выносливый.

Я тихо прыснула от смеха.

— И он ваш?

— Нет, конечно! Украл у местных, в городе, только никому не говорите.

Мы коротко рассмеялась, чувствуя, как располагает к себе этот парень своей дружелюбной улыбкой и открытым взглядом светло-серых глаз. На нем было военное обмундирование, но я знала, что это не полная экипировка, особенно когда парень снял коричневый пиджак. Был жаркий летний день. Почему-то показалось уже глупым спрашивать о том, едят ли титаны лошадей. Вместо этого мы узнали, что ребята совсем недавно вступили в разведывательный корпус, и скоро назначена экспедиция.

— А титаны правда есть, вы не боитесь их?

Наш собеседник с напарником уже крепили к лошадям восполненные запасы.

— Конечно, нет, — без толики сомнения прозвучал ответ, — за стены берут только готовых солдат. У титанов против нас ни шанса.

— Девочки, — обратился к нам второй, — вам лучше идти домой, скоро будет темнеть.

— Да, спасибо большое, уже уходим.

Но мы стояли там до тех пор, пока силуэты разведчиков не скрылись из виду. Довольные, с наивными улыбками и радостные, мы вдруг почувствовали, что среди разведчиков есть не только хорошие ребята, но и красивые, как тот солдат. Об этом мы хихикали немного позднее, а пока надеялись увидеть их снова. Больше недели возле речки никто не появлялся, хотя мы старательно наведывались туда, но стоило позабыть о затее, как долгожданное случилось. Вновь мы узнали тех самых парней с лошадьми, которых тут же принялись гладить, однако что-то было не так.

— А вы были уже за стенами? — спросил кто-то из нас между делом.

— Да, — после паузы ответил полюбившийся нам солдат и вымученно улыбнулся. Нам стало неловко задавать вопросы, что я поняла по взгляду Ханны, ведь об экспедициях мы знали. — И всех титанов одолели, представляете?

— Серьезно?

— Конечно, они такие медлительные, что можно пешком уйти. Куры быстрее передвигаются.

Он много чего наговорил в ту встречу, и нам показалось, что эти ребята ходят на какие-то особые задания, где все легко. Говорил с улыбкой, а потом даже позволил посидеть на лошади, уговорив своего друга разрешить тоже. Восторг наполнил наши сердца так, что я смотрела во все глаза и кричала слова благодарности, а Ханна не могла перестать улыбаться.

— Е-е-е-е, летим навстречу ветру!

— Разведотряд, выдвигаемся!

И только перед сном я вспомнила, с какой необъяснимой тоской смотрел на нас этот сероглазый солдат. Больше мы его никогда не видели, и я поняла: лошади — самое малое, что можно потерять за стенами.

Осознание подобных событий приходит в полной мере лишь с годами, как и судьбоносных поступков. Заложенные ещё в детстве зерна ценностей зреют, подчиняя все единому мотиву. Он может найти разное проявление, но курс останется неизменным. Так я желала правдивости для окружавших меня людей и приходила в замешательство, когда кто-то из детей демонстративно объявлял себя лидером. Остальные же почему-то увлекались его хулиганскими идеями и поступали хуже, чем могли бы поодиночке, но самое страшное, что с ними была и я. В такие моменты мы могли ругаться с Ханной, и, обиженная, она уходила. Не потому, что я могла заниматься чем-то плохим, а потому, что следовала желанию быть в деле с компанией. Мне всегда недоставало общности, причастности к авантюре, хотя я понимала, насколько это неправильно, и внутренний голос прорывался:

— Ребят, это уже слишком, ведь даже картошку кто-то собирает.

— Если трусишь, то проваливай, — Алекс буквально гавкнул на меня так, что ещё одно слово могло навлечь негодование всей компании. Хотя те и так меня не воспринимали.

— На чем мы остановились... Вот, Дидрих отвлечет внимание продавца, главное — заболтать его, а все остальные должны украсть хотя бы по одной картофелине. Кто не сделает этого — во двор больше не ходит.

Нас было семь человек, среди которых даже малыши периодически оказывались, ведь происходящее воспринималась как игра. И хотя я понимала, что это буквально оборачивалось воровством, ничего не могла поделать, ведь поддалась страху быть отвергнутой. В результате мы отправились на рынок. Конкретной цели никто не знал, выбирали на месте, а когда определились, Алекс дал команду всем рассыпаться по разным направлениям. Я обошла один из торговых рядов с девочкой своего возраста, дожидаясь, пока Дидрих займет диалогом продавщицу, но едва это случилось, мне пришлось остановиться. В женщине я узнала маму Ханны, и если бы подошла ближе, то она непременно бы меня узнала, не говоря о том, что мы собрались воровать с ее прилавка. Кроме того, я по умолчанию становилась свидетелем кражи. Все эти мысли пронеслись в моей голове со скоростью попутного ветра, ведь теперь я не могла идти туда, как и вернуться с пустыми руками. Я готова была разрыдаться на месте — так меня одолело чувство вины, а пока этого не случилось на самом деле, один из наших успел своровать первый овощ. Нил под видом прохожего деловито сунул картофель в карман и победоносно зашагал прочь, уступая место следующему, коим должен был стать Алекс. Мне нужно было остановить его любым способом, и я надеялась, что придумаю этот способ до того, как окажусь рядом.

— Здравствуйте! — чопорно поприветствовала я маму Ханны, отвлекая от разговора с Дитрихом. Последний не скрывал своей реакции, увидев меня, и нахмурился.

— Привет, Леона, как дела, давно к нам не заходила, — с улыбкой ответила продавщица, а мне стало ещё более неловко.

— Спасибо, все хорошо, мы просто много гуляем на улице. Скажите, а яблоки у вас с южной части или восточной?

Но прежде чем прозвучал ответ, я резко развернулась и что есть силы толкнула Алекса. Мы знали, что в этом деле он отступать не будет, и потому, даже когда я вмешалась, Алекс всё равно попытался совершить кражу, пройдя близко от прилавка. Тут-то я и решилась оттолкнуть его.

— Больная, что ли?! — закричал Алекс, после чего быстро поднялся и толкнул меня в ответ. Думаю, его сильно задело подобное обращение, отчего он разозлился не на шутку.

— Сам больной!

Мы вновь сцепились, крича ругательства. И хотя Алекс был куда сильнее, я ухватила его ногу и всем весом старалась повалить. Он больно ударил меня по голове, за что получил укус. Все происходило так быстро и кричаще для меня, что я не слышала причитаний рядом, пока Алекса кто-то не схватил за шиворот. До этого момента он все пытался стряхнуть меня свободной ногой, и когда я подняла взгляд, то поняла, что нам помешало: нас разнимал солдат гарнизона.

— Мелкие засранцы, нашли, где драки устраивать.

— Эта ненормальная первая начала!

— Идите выяснять отношения в свой двор, — солдат тряхнул нас обоих так хорошо, что я почувствовала себя котёнком, а вот у Алекса из кармана выкатилась картофелина, что было замечено.

— Это моя, я купил, — крикнул он, не позволяя задать хоть один вопрос, но солдат явно не поверил:

— Мне кажется, я тебя где-то видел, пацан… Не тебя ли на прошлой неделе поймали за воровство?

Но что бы ни отвечал Алекс, солдат его действительно узнал и сопроводил с места событий под личным конвоем. Стоит ли говорить, как под таким надзором поник наш негласный лидер? Лишь когда они скрылись из виду, я почувствовала облегчение и огромную благодарность к солдату. Для меня это было больше, чем типичный акт дисциплины — солдат сделал то, чего я сама давно желала бы, но боялась. Не просто сказать «нет», но и обладать на то правом законным. Ну и то, что мама об этом не узнает, меня так же радовало.

В тот же день я встретилась с Ханной. От мамы она знала о случившемся, и все наши разногласия оказались неважными:

— Ужас, у тебя рог на лбу растет, — прокомментировала она мою шишку.

— Им можно будет угрожать.

— Так себе угроза, — она сделала паузу. — Расскажешь, с чего все началось?

Я вздохнула и призналась:

— Мы все шли воровать картошку, но когда я увидела твою маму за прилавком, то не смогла так поступить. Пришлось пихнуть Алекса. Прости…

Казалось, Ханна была неприятно удивлена, но, помолчав, сказала:

— Главное, что ты передумала. Теперь понимаешь, почему с ними лучше не водиться.

— Да, пусть катятся. Правда, со мной теперь точно никто играть не будет, но плевать. У меня есть лучший друг, а это круче.

По ее лицу я уже видела встречный ответ, который мы закрепили мальчишеским рукопожатием. Так нам казалось мужественнее. В конце концов, после случившегося у меня и без того отпало всякое желание быть частью той компании.

— Кстати, ты себе представить не можешь, как вовремя вмешался солдат из гарнизона! Но если бы там был твой брат, то нас бы точно отправили в тюрьму.

— Если он служит в королевской полиции, то это не значит, что бросает в камеру каждого встречного.

— А что он тогда делает?

— Занимается делами посерьезнее, вроде расследований или охраной важных зданий.

— Кажется, ты много об этом знаешь. Круто, наверное!

— Мне тоже так кажется, он даже в центре живет и деньги присылает. Тоже так хочу.

— И что тебе мешает?

— Эм-м…. Не знаю.

— Представляешь, вдруг бы мы тоже так могли?

Если Ханна говорила о королевской службе, то я держала перед глазами образ солдата из гарнизона. Чаще этих ребят видели в городе пьяными и равнодушными ко всему, но именно на их фоне сегодняшний солдат казался мне просто героем.

— Вообще папа как-то говорил мне о королевской полиции, но это очень сложно. Нужно быть в десятке лучших.

— Среди скольких?

— Не знаю.

— Тогда давай попробуем, а? Можно будет гонять бандитов, летать на приводе и получать хорошую зарплату!

— Кадетский корпус — это тебе не служба исполнения желаний! Юджин очень сильно выматывался и домой не возвращался месяцами. Ещё их заставляли выживать в лесу, подъем в пять утра, пробежка под дождем и общий душ со всеми.

— У-у-у, как страшно, — хохотнула я на душ, — но об этом можно подумать. В крайнем случае, мы всегда сможем разводить лошадей.

— Мне так больше нравится. Даже если придется убирать за ними какашки.

Мы продолжали говорить об этом ещё какое-то время, пока Ханну не позвали домой. Но даже когда разошлись, я уверена, мы обе одинаково думали, что же такое этот кадетский корпус, и какая жизнь может ждать после него.

Где-то мы слышали, что за стенами можно найти иные миры, необычных животных разных размеров, встретить ярких птиц, отыскать невиданные до сегодняшнего дня ландшафты или же прикоснуться к концу света. У людей за стенами почему-то жажда познаний об окружающем мире сводилась к возможным плодоносным землям и ресурсам. Позднее, разумеется, мы поняли причину подобных взглядов, но до того сами редко помышляли о происходящем вне стен. Я смотрела в небо и не могла вообразить, насколько оно велико, думала про место, где небосвод заканчивается, как выглядит самый край, если он есть? В минуту полного осознания возникло странное чувство великого, возвышенного, и я спросила об этом у папы. Он был человеком занятым, даже замкнутым, но порою говорил интересные вещи.

— Кто его знает, что там. Тут, по крайней мере, спокойно.

— Разве тебе не интересно?

— А зачем?

Этот простой вопрос вызывал во мне замешательство: я всегда считала, что к мыслям старших нужно прислушиваться, и предавала собственный ход мыслей вечному испытанию. Со мной оставался только голый интерес — без дальнейшего проявления. В тот момент я и правда не могла представить рациональной причины для того, чтобы узнать мир за стенами, — кроме как обычное любопытство. В другой раз старший мальчишка насмешливо улыбнулся на мой интерес: «Через пару лет и ты сломаешься». Стало обидно, возмутительно и даже грустно. Мне нужен был союзник или кто-то, кто будет заинтересован как я, наверняка такие люди были. Мама была одной из немногих, кто поддержал разговор:

— Не знаю, в своё время я об этом не думала. Только когда стала старше.

— Почему? Почему никто ничего не знает о нашем мире? Наверняка же там что-то интересное, как так...

— Когда люди думают о том, как свести концы с концами, то их вряд ли будут интересовать вопросы бытия. Многие голодают, не говоря о подземном городе, на хорошие продукты всегда дефицит, сама знаешь.

Так и было: редко в нашем доме вообще появлялось разнообразие блюд, а маме после развода с отцом приходилось пропадать на работе. Часто я была предоставлена сама себе, пока на лето меня не отправляли к дедушке с бабушкой. Когда я думала об этом, окружающий мир действительно становился мрачным, безрадостным, и страшно было даже помыслить сдвинуться с насиженного места. Так все краткие вспышки интереса оставались в прошлом и заставляли искать радости в том, что считало необходимым общество. Прежде всего — стабильная работа и спокойное проживание поближе к центру. Другие же находили себя в сельских работах, довольствуясь своими трудами и относительной независимостью, до тех пор, пока все земли не стало приватизировать правительство. Говорили, что земля истощается и необходимо перераспределение ресурсов, нагрузки. Однако на деле земли раздавали власть имущим, которые значились, как временные управляющие, и люди были вынуждены считаться с их указаниями, оставляя за собой право обрабатывать хоть какой-либо участок в свою пользу. В свое время бабушкина семья была перенаправлена в земли к северо-востоку от стены Роза, и до сих пор нашей семье удавалось сохранить их за собой, к счастью. Там я часто проводила время ещё до тесной дружбы с Ханной и, сидя по вечерам на чердаке, чувствовала что-то светлое.

Теплые летние дни позволяли ещё долго любоваться небом. Спокойное, умиротворительно-голубое, оно постепенно темнело. Вдалеке слышалось пение сверчков, пахло сеном и не покидало ощущение трепетного страха, когда тебя обнаружат в запрещенном месте — взрослые свято верили, что однажды, пол проломится от ветхости. Иногда мне удавалось смотреть сквозь небольшое окошко на чердаке, где я видела стену: такую монументальную там, но столь хрупкую отсюда. Вскоре родилась моя мечта о том, чтобы увидеть те далёкие земли, хотя бы просто оказаться на стене или же заглянуть за ворота. Это побуждало, для начала, забраться на самое высокое дерево. Какое-то время я носилась по округе, разыскивая подходящую растительность, и выдумывала механизмы, позволяющие забраться на нее. Иногда это удавалось, а в другой раз прогоняли соседи или ветки находились слишком высоко. Мне было совершенно очевидно, что вида иного, нежели с чердака, я не получу, но сами попытки сделать хоть что-то уже успокаивали. И совсем скоро у меня созрел план.

Когда наступали холода, меня возвращали к маме, в наш Берген, что находился на севере стены Марии. В тот раз я с нетерпением ждала дня прибытия, ведь мне безумно хотелось поделиться своей идеей с Ханной. Те несколько месяцев моего отсутствия мы вели переписку: очень криво выводили буквы, делились событиями и дорисовывали узоры с животными. Наконец мы нашли друг друга во дворе вечером того же дня, когда я приехала.

— Скажи, Ханна, а разведчики еще не возвращались?

— Нет, а что?

— Я хочу осторожно подобраться поближе, когда они будут возвращаться, чтобы увидеть, как там — за стенами. Просто глянуть, хотя бы глазком, самую малость, через ворота!

— И кто нас пустит?

— О, так ты уже согласилась?

— Можно подумать, у меня есть выбор.

Я улыбнулась, и мы обе, немного смущенные, стукнулись кулаками в знак солидарности.

— В смысле, я сомневаюсь, что нам удастся подойти достаточно близко, да и мало ли, кто-то из солдат заметит.

— Не попробуем — не узнаем.

Ситуация, когда мы этим загорелись, казалось проще простого в реализации, однако на деле это было даже страшно. По обе стороны от ворот всегда дежурили солдаты, а на самой стене так же располагался караул. Он первым оповещал о прибытии разведывательного отряда, проверял территорию и только после этого давал отмашку к поднятию ворот на тот минимальный уровень, что позволял солдатам войти. В тот день, едва я услышала колокол, то кинулась из дома, но меня остановила мать:

— Куда так летишь?

— Так ведь разведка возвращается, хочу посмотреть!

— На раненых и покалеченных? Им без того проблем хватает, ты ещё специально смотреть идёшь. Нельзя туда.

Мне оставалось только занудно упрашивать, сгорая от нетерпения, ведь Ханна наверняка уже побежала к воротам. Кажется, она упоминала, что в этой экспедиции участвовал знакомый ее родителей:

— Там будет Ханна со старшими, — принялась врать я, — останусь рядом с ними.

Мама недовольно поморщилась и промолчала, однако в конечном счёте я услышала обреченное «хорошо». Переполненная энергией, я что есть мочи побежала к воротам, которые уже открывали. Обычно собиралось некое количество друзей и родственников. Среди них искать свою подругу уже не было времени, ибо, будучи увлеченной происходящим, я высматривала шанс подобраться ближе к стене. Наконец в нескольких метрах от меня въехала последняя повозка, и ворота постепенно принялись опускать. Тут стало очевидно, что либо сейчас, либо никогда: моё сердце колотилось с бешеной скоростью, когда я выбежала на центр дороги перед стеной и сделала несколько шагов к ней, прежде чем кто-то из солдат остановил меня устрашающим приказом замереть. Пока ворота полностью закрывали, я, не мигая, смотрела перед собой те недолгие десять секунд, что позволила медлительность механизма. Все это оказалось ради кусочка неба и самый обыкновенной степи, коих тут большое количество. Только одно меня смутило: огромная, одинокая фигура вдали, что неуклюже перебирала ногами и двигалась в направлении нашей стены. Лишь когда прозвучал завершающий оклик, я вдруг осознала, насколько страшно увиденное. Это были не просто ворота в большой мир, это было окно, снаружи которого подстерегал хищник. Обычно, прячась под одеялом, ощущаешь себя в безопасности, но здесь подступала загнанность, граничащая с безысходностью.

— Нельзя так близко находиться к воротам, когда они открыты, дома, что ли, не учили? — ко мне подошёл один из солдат, явно намереваясь выпроводить, но тут за меня вступились:

— Извините, она с нами. Пойдем скорее.

Я обернулась и увидела Ханну с папой. Их появление успокоило мое взъерошенное нутро, заставляя как можно скорее сбежать от грозного солдата. Разумеется, папа Ханны не мог быть ко мне слишком строг, но даже это не уберегло от упрека, что так делать нельзя. Он всегда был строгим человеком, и под его напором мы с Ханной потупили взгляды, словно оплошала не одна я, а мы вместе.

— Просто пока тебя не было, я тоже хотела подойти ближе, но папа увидел и отругал.

— А как ты вообще собиралась это делать, если пришла с ним сюда?

— Я думала, никто из родителей не пойдет, но потом они передумали. Слушай.… Так удалось что-то увидеть?

Мне не терпелось рассказать, но обстановка к тому не располагала, и я пообещала, что сделаю это потом, а пока папа Ханны не отпускал нас от себя. Как оказалось, действительно среди разведчиков был знакомый ее отца, и на время он попросил нас подождать, пока сам спросит у руководителя экспедиции. Вернулся совсем скоро, с нечитаемым тяжелым выражением лица.

— Пап… — тихо позвала Ханна, но он дал понять, что сейчас не лучшее время для расспросов, и повел нас в сторону дома. Напряжение снедало, убивая все положительные эмоции. Это угнетало и, выйдя вперёд, мы с Ханной завязали разговор. Тогда-то я и поведала ей об увиденном, на что она сказала:

— Думаешь, это действительно был титан?

— А кто еще.… Не представляю, как с ними вообще сражаются.

— Видела оборудование, которое солдаты постоянно носят на себе?

— Да, они ещё на крыши с его помощью забираются, на стену.

— Юджина учили пользоваться ими так, чтобы достать головы титана. Там вроде бы что-то вырезать им нужно.

В голове особо не укладывалось, как это должно выглядеть на практике, но мы решили, что солдаты знают, что делают, и об этом не стоит беспокоиться.

Пару дней спустя Ханна сказала, что ее родители собираются в церковь на похороны. Будет прощание с павшими за стенами солдатами. Обычно такие мероприятия посещали только самые близкие, но вход был открыт для всех. На мой вопрос, пойдет ли она, Ханна ответила, что не сильно хочет, но придется, так правильно. Следует сказать, что в ее семье действительно уважительно относились к церковным традициям, а когда дело коснулось похорон знакомого, то все оказалось очевидно. Мне же не нравилось думать о смерти и всем сопутствующем, но в тот раз я почувствовала себя немного виноватой перед людьми, которые рискуют жизнями ради нас. К тому же, вместе это не было так печально, и в назначенный день мы с Ханной и ее родителями отправились к церкви.

Она находилась на возвышении, обособлено, а витражи близ маковки указывали на богоугодное место. Витражей было немного, их создание было дорого, однако то малое, чем привыкли довольствоваться люди, производило впечатление святости и эфемерности образов. Говорят, что раньше население куда охотнее тянулось к Богу, но чем больше проходило времени, тем меньше оставалось желающих. Папа утверждал, что люди просто поумнели, а молиться можно и дома. Поэтому мне тоже казалось странным посещать данное место, только если не по особому случаю, как сегодня. Первым, что ждало нас внутри, были приглушенный плач и несопоставимый, казалось, с помещением запах хвои. Он естественно гармонировал с чем-то сладковатым и, дополненный специфическим ароматом воска, окутывал каждого вошедшего. Это производило странное впечатление, но его нельзя было назвать плохим или хорошим, оно просто было.

Следующие полчаса мы послушно сидели на деревянной лавочке и слушали некое старое писание в исполнении служителя. Чередуя непонятные слова с доступными нам, он замолкал, после чего все присутствующие должны были говорить «во имя спасения», и так несколько раз. Для чего это делалось, мы с Ханной не совсем понимали, но все взрослые продолжали, а мы ждали завершения. Атмосфера царила молчаливая, тяжелая, но столь таинственная, что я чувствовала себя даже виноватой, когда внутренне отказывалась принимать ее. Наверное, стоило подрасти или избавиться от поисков причины. Одно мы знали точно — погибли люди, и мысленно всем нам стоит пожелать покоя ушедшим. В те минуты мне сложно было не думать о тех, кто сидел ближе всего к служителю. Сгорбленные, с поникшими лицами, они были совершенно чужими для нас, но мое внимание привлекла женщина, державшая младенца на руках. Неужели она тоже кого-то потеряла? Мне стало больно за всех присутствующих. А что, если бы я никогда не увидела свою маму или дедушку с бабушкой? Эти мысли окончательно погрузили в тоску.

Под конец все люди убирали с алтаря личные вещи павших: большинством атрибутов оказались плащи разведывательного отряда с багровыми пятнами. Там мы увидели светловолосую девочку, которая была чуть старше нас, она не плакала, а только безвольно следовала за всеми к выполнению последнего обряда.

В наших краях не водилось разнообразия птиц, а те, что были, оставались в небольших количествах. Маленький сезам — самый распространенный из них, его часто даже в городе видели, а некоторые разводили для удовольствия или ещё какого дела. При церкви эта птичка выполняла особую роль: каждому родственнику давали сезама в руки, после чего следовало отпустить его. Так верили в то, что душа наконец окажется свободна и сможет улететь за пределы стен. Мы наблюдали, как женщины с особой болью раскрывали ладони, ведь они отпускали не птицу, а близкого человека. Когда очередь подошла к девочке, она спрятала руки за спину и отказалась даже поднимать взгляд.

— Рико, давай сделаем это вместе, — предложила женщина, склоняясь к дочке, однако та вывернулась и крикнула:

— Это никак не поможет папе!

Никто не стал ее останавливать, когда девочка убежала за церковь, а мать саму пришлось успокаивать. Наверное, это было не наше дело, но возникло чувство, словно остаться в стороне будет неправильным, и я посмотрела на Ханну — она была угнетена не меньше моего. Мы обе оглянулись назад, в сторону, куда убежала девочка, а потом Ханна прошептала мне кое-что на ухо, и я согласилась.

— Мы можем отнести ей сезама? — спросила я, подойдя к служителю после окончания обряда. К счастью ответ был положительным, и, отпросившись у родителей Ханны, мы отправились на поиски девочки, будучи в уверенности, что она еще рядом.

— Как же он трепыхается, не задохнулся бы…

— Так ты ему дай подышать!

— Улетит же.

— Смотри, кажется, это она.

Девочка сидела на корточках, спиной к церкви и пыталась успокоиться. Ее лицо распухло от слез, а неровные всхлипы то и дело грозили обернуться истерикой. Ей действительно было плохо, ведь даже когда мы подошли, она не нашла в себе сил как-то отреагировать.

— Извини, что побеспокоили, — мы с Ханной присели по обе стороны от нее, — но…

В таких ситуациях крайне сложно подобрать слова, и никто из нас не имел понятия, как правильно поступить.

— Мой папа, он, — девочка едва удержалась, чтобы вновь не зайтись в рыданиях, — он спасал товарищей, и больше никогда… — Ей пришлось больно закусить палец.

— Кажется, он очень смелый человек, и, наверное, ему бы хотелось, чтобы у тебя все было хорошо, — эта была самая разумная мысль, которую я вообще могла озвучить.

— Тебе стоит гордиться им, — поддержала меня Ханна, после чего я протянула девочке спрятанного в ладошках сезама. Ей потребовалось еще немного времени, чтобы собраться с мыслями, и только после этого девочка приняла птицу в руки. Подержав её, она наконец поднялась и выпустила сезама в небо. Это был еще один павший солдат, самопожертвование которого зажгло три молодых сердца.

Рико оказалась девочкой достаточно своенравной, с характером. Во многом ее действия были категоричными, что вызывало интерес. С моей стороны это было продиктовано желанием следовать за кем-то более уверенным, а для Ханны — возможностью получить разумное объяснение: Рико не по годам мудро рассуждала. В остальном она была простой девочкой со своими интересами и мечтами, о которых мы узнали уже намного позднее.

После похорон прошло около двух недель. Время летело с невероятной скоростью, и к тому моменту мы уже думать забыли о событиях в церкви. Вместо этого нас заняла школа и домашние обязанности, а потому самым плодотворным временем для общения оставалась дорога домой.

— Слушай, — начала я, — давай завтра к речке сходим? Пообедаем там, а то скоро начнет холодать. Мы всю весну собиралась.

— Я бы с радостью, но завтра брат приезжает, у него день рождения, нужно быть дома.

— Прямо целый день? — с надеждой поинтересовалась я, но увидев, взгляд Ханны, откровенно приуныла. У меня самой редко когда намечались семейные дела, а потому не всегда удавалось легко понимать Ханну.

— Он и так давно не приезжал, поэтому я буду занята все выходные.

Кажется, мое разочарованное лицо настолько напрягло Ханну, что она пообещала следующие выходные провести вместе наверняка. Выбирать не приходилось, но я не оставляла надежд и, как оказалось, не зря. Едва я успела пообедать дома в тот же день, как раздался стук. На пороге оказалась моя подруга с бидоном в руке:

— Мама решила готовить к приезду Юджина торт, но закончилось молоко. Пойдешь со мной?

— Сейчас, я быстро!

Моя же мама приходила с работы куда позднее, а потому я не волновалась и с готовностью покинула дом, прихватив по пирожку для себя и Ханны:

— Тебе с горохом или картошкой?

— С картошкой.

— Почему не с горохом?

На самом деле это была та ситуация, когда хочешь казаться вежливым, предоставляя выбор, но собеседник все равно делает неверный, и мы обе знали почему.

— Не хочу потом воздух портить, — влет подтвердила Ханна.

— Ты думаешь, его тут достаточно для этого?

— Не горю желанием проверять, но ладно, давай.

Это показалось мне достойной дружбы самоотдачей, а потому я протянула ей угощение с картошкой:

— Да брось, держи этот.

— Нет, давай горох.

— Ты серьезно?

Какое-то время мы еще бодались на ходу, споря о пирожках, пока это не надоело, и каждая из нас не съела свой: я гороховый, а Ханна с картошкой. В конце концов, они оба были вкусными. По ходу дела я уточнила, куда же мы все-таки идем, ведь для рынка уже было поздно. Тогда Ханна и пояснила, что ближе к черте города некоторые держат свое хозяйство, а там купить у кого-то свежий продукт не проблема. Идти оказалось не совсем близко, что заставило начать беспокоиться, и на черте «мама убьет, если узнает» мы достигли пункта назначения.

— Тут рядом живет мой дядя, поэтому я хорошо знаю дорогу, — ответила Ханна, поясняя, как вечно строгий папа мог бы отпустить столь далеко. Уже там нам подсказали точный двор, и мы боязливо замаячили близ забора. Просто заходить казалось невежливо, а в поле видимости никто не попадался.

— Наверное, нужно зайти и постучать.

— Да.

Только вот на этом вся наша решимость иссякла, и мы принялись выдумывать максимально вежливые способы привлечь внимание, хотя постепенно склонялись к тому, что, возможно, дома никого нет.

— Вы за молоком? — обернувшись, мы увидели ту самую девочку с похорон, которая спокойно зашла во двор с небольшим мешком.

— Ага, нужно немного, — отозвалась Ханна и показала на кувшин.

Если нас и узнали, то виду не подали: девочка устало позвала за собой, а после взяла бидон с деньгами и отправилась в дом. На какие-то время мы были предоставлены сами себе и принялись осматриваться. Кое-где показывались куры, а специфический запах навоза намекал на более широкое хозяйство. Не многие могли позволить себе держать животных, и потому такая возможность расценивалась как своего рода достаток.

— Ханна, ты хотела бы так жить?

— Я не уверена, это очень много времени и сил. Наверняка же тут есть корова.

В подтверждение ее слов должно было бы раздаться мычание, но вместо этого мы услышали ржание лошади. Оно было где-то близко, явно не за пределами двора.

— Ты думаешь о том же, о чем и я?

Мы обе боязливо прошлись вдоль дома, чтобы заглянуть за угол и подтвердить свои догадки. Недалеко виднелся амбар, подле которого лежал стог сена, а рядом стояла изумительного, как нам всегда чудилось, вида лошадь. Приятной гнедой масти, она ничем не отличалась от тех, что мы видели обычно, только это не отменяло нашего интереса. За рассматриванием нас и застала хозяйка двора.

— Можете подойти ближе, если не боитесь, — сказала она, вручив кувшин Ханне, чем очень нас обрадовала. Лошадь совершенно увлеченно щипала истоптанную траву близ амбара и не реагировала на нас троих.

— А как зовут? — задала я привычный вопрос, когда девочка принялась гладить кобылу.

— Пенни.

— А тебя?

— Рико. — В этой завидной близости к лошади она, кажется, как-то успокаивалась, ведь на её лице появилась улыбка.

— Это Ханна, — тут же представила я подругу, а потом назвалась и сама. Теперь ситуация стала выглядеть естественнее. Думаю, все понимали, что упоминать обстоятельства, при которых мы познакомились, не стоило, как и давать любой намек. И хотя мы прежде виделись с Рико только один раз, она выглядела очень вымученной. Это вынуждало осторожнее подбирать слова, ведь можно было только догадываться, чем обусловлено такое состояние.

Рико одобрительно кивнула. В своей немногословности она порождала для меня больше вопросов, чем ответов, что немного волновало, и я сама принялась спрашивать о лошади, пока Рико не ответила в какой-то момент:

— Сейчас Пенни без работы, у неё скоро выжеребка.

— Выжеребка? — в один голос заголосили мы с Ханной, не совсем понимая, как это должно происходить.

— Вы думали, лошади из лесов приходят?

— Да как-то особо и не думали, — призналась Ханна, побуждая Рико к поучительной лекции. Это произвело на нас неизгладимое впечатление, после которого новая знакомая возводилась в ранг небожителей, а после я обратилась к Ханне:

— Эй, мы всё ещё хотим разводить лошадей?

Услышанное не осталось без внимания Рико:

— То есть вы даже не поинтересовались? Вряд ли с таким отношением у вас что-то получится.

Это звучало обидно, и мы почувствовали себя немного виноватыми, но готовыми исправить ошибку. Если бы она сказала это без предварительного экскурса, то я бы и обращать внимания не стала, но теперь:

— Тогда можно будет помогать тебе?

— С чем?

— Ну, наверное, лошади же трудно перед тем, как появится эм... жеребёнок.

— Я бы не сказала. Она…

Однако Рико смотрела на наши лица, решаясь, а потом, словно обреченно, изрекла:

— Думаю, иногда ей нужно повышенное внимание, если вы уверены, что справитесь.

Моему восторгу не было предела, и я ожидала подобного от Ханны, но она ответила:

— Если взрослые дома разрешат приходить, то с удовольствием.

— Зачем тогда было просить? — резонно подметила Рико, и я окончательно расстроилась. Решая за себя, я сразу подразумевала и Ханну, но это так не работает, она была права. В конечном счете мы пообещали, что спросим разрешения у родителей иногда приходить и отправились домой. Меня одолели противоречивые чувства, но я намеревалась как можно скорее разобраться с этим. Мой энтузиазм явно не вписывался в рациональность Ханны и ответственность Рико. Со временем мы стали понимать, насколько важно для нее поступать добросовестно по отношению не только к взрослым, но и всем людям.

Как ожидалось: отпускать нас никто не горел желанием, особенно когда нужно было подготовиться к наступлению холодов. В это время года часто приходилось делать запасы провизии, утеплять дом и надеяться, что зима пройдет без потерь, так как участились случаи грабежей — достать еду становилось сложнее. Моя мама работала швеей, и ближе к зиме у нее всегда хватало заказов, отчего простейшие заботы по дому становились моей обязанностью. Свободные часы или выходные обретали особенную ценность, мне хотелось как можно быстрее расправиться с чисткой посуды, своими учебными делами и оказаться на улице. В другие дни мама посылала меня помогать старой семейной паре: некогда мы снимали у них комнату для проживания. Старики же часто благодарили не только словами, но и овощами или крупами, будучи рады вниманию. Порою людям так не хватает тепла или внимания, что, не способные получить это, они выбирают ошибочный путь, прибегая к жестокости — в нашем окружении подобное происходило повсеместно, гранича с потребностью защищаться. Трудно было встретить торговца, улыбающегося по иной причине, нежели выгодная сделка, мало в какой таверне встречали посетителя без корысти, а нищие и вовсе пропадали со временем. Озабоченные, часто встревоженные, горожане занимались своими проблемами, а потому любое проявление искренности воспринималась ожесточенно или же чрезмерно благоговейно. Становилось неловко уходить от стариков, они много раз повторяли, насколько им одиноко, а новые жильцы угрюмы. И, силясь хоть сколько-нибудь отблагодарить их за проявленную в свое время доброту, мама или я навещали пару, делая для них покупки. Позднее это стало привычкой, и взамен мы тоже получали продукты.

Так проходил день за днем, привнося ожидание неизменного и холодный воздух с севера. И хотя до зимы всё ещё было далеко, мы беспрестанно хватались за время, отведенное последним солнечным дням. В один из таких дней нам удалось выбраться к дому Рико, надеясь встретиться. На этот раз родители были предупреждены, а мы с чистой совестью шествовали по улицам, болтая:

— Я слышала, что для верховой езды должны быть сильные ноги и выносливость.

Мне пришла в голову мысль:

— Давай будем тренироваться, когда подрастем? Хотя было бы здорово уже начать, чтобы потом всех удивить.

— Не все же с первого раза умеют ездить и...

— Садись!

Ханна непонимающе посмотрела на меня, когда я расставила ноги на ширине плеч и с готовностью наклонила корпус вперед. Мне пришлось долго объяснять, что я хочу, чтобы она запрыгнула мне на спину, а Ханне — отнекивается. Наконец мне удалось убедить ее в полезности данной тренировки для нас обоих, и я опустилась еще ниже. Ханна не была крупной, отнюдь, но и я не являлась доходягой, однако стоило Ханне оторвать ноги, как земля непреодолимо стала меня влечь к себе.

— Тебе не тяжело?

На моего внутреннего дракона безумства обвалилась скала:

— Ни капельки!

Признавать, что мне трудно, я вообще не собиралась и с отчаянием голодающего двинулась на встречу с Рико. К счастью, оставалось совсем немного, но пытка самонадеянностью закончилась еще раньше:

— Что вы устроили? — мы пересеклись с Рико близ ее дома, и мне подумалось, что будет здорово показать ей нашу решительность:

— Тренируемся, — с готовностью на выдохе произнесла я и почувствовала, как Ханна сползает со спины. Долгожданное облегчение показалось мне лучшим, чем прохладный погреб в знойную жару.

— Мы подумали, что для езды верхом нужно быть сильными, и решили подготовиться.

Рико строго оценила нас, в частности мое красное лицо, и слегка рассмеялась:

— А лошадка походу сдохла.

— Ничего подобного, — это прозвучало настолько вымученно, что мне пришлось замолчать, дабы не увязнуть в этом позоре ещё больше.

Возможно, такая наша черта дружбы с Ханной, когда жажда к лучшему находит проявление в глупой самоотдаче, и нравилась Рико, иначе мне сложно понять ее благосклонность. Будучи старше нас на пару лет, она странным образом умела перенаправить эту энергию в нечто более разумное или практичное.

— Возьмите домой яйца, — сказала она нам в один из вечеров, когда мы возвращались к родителям.

— Но зачем?.. — поинтересовалась Ханна за нас двоих, а Рико серьезно ответила:

— Вы, может, пока неумехи, но все равно тратите своё время тут и помогаете с Пенни. К тому же мама настаивает. Берите, пока дают.

Она сказала это так безапелляционно, что мы и думать забыли о наличии других вариантов, поскорее приняв корзину. Стоит ли говорить, что этот жест обернулся для нас большой радостью. К тому времени она уже посвятила нас в тонкости навозного хозяйства, и мы едва не опустили руки, когда нам вновь напомнили о том, что над мечтой нужно работать. Эта идея звучала вызывающе, хотя и сказана куда более простыми словами — что мы доходяги, что мы брезгливы, если закрываем нос и глаза при входе в сарай. Однако что-то в этом всём мне нравилось, хотелось доказать обратное, и с диким отвращением я принялась ковырять навоз в стойле.

— Фу-у, неужели у всех лошадей так воняет? — кривилась Ханна, проделывая со мной эту процедуру.

— Рико сказала, если мы с этим справимся, то она покажет, как ездить верхом.

— Кажется, она нас эксплуатирует. Мы уже третий раз тут убираемся. Я начинаю сомневаться.

В чём-то она была права, и я безумно надеялась, что Рико опровергнет наши опасения, прежде чем вся одежда пропахнет навозом. Безусловно, в детстве это казалось нам непомерными кучами, а лошади — высотой с двухэтажный дом, только вот аргумент звучал железный: лошадь должна скоро родить. Мы с трепетом ждали этого дня, пока Рико посвящала в тонкости процесса:

— А сколько она вынашивает жеребёнка?

— Почти год.

— Долго рожает?

— Не очень.

— Ей будет сильно больно?

— Справится.

— Врач обязательно?

— Нет.

— Кровь будет?

— Возможно.

— Она умрёт при родах?

— Только если услышит это количество вопросов.

Подобные разговоры все равно делали нас счастливее. Теперь мы не понаслышке знали, когда именно ждать прибавления, попробовали себя в чистке шерсти, с удивлением обнаружили, что лошади тоже потеют и старательно отгоняли летающих насекомых от кобылы. Эти знания нельзя было назвать исчерпывающими, но причастность к делу и ожидание родов все же сблизили нас троих. Мы долго разговаривали, поглаживая животное, иногда играли в прятки во дворе, изредка выбирались к лугу на выгул, а порою я персонально получала от Рико, когда с азартом гонялась за курами.

В один из дней дома я лениво подметала порог и думала о том, как мне ещё предстоит страдать с его помывкой. Последнее, что можно было ожидать, это Рико, которая бежала ко мне со всех ног.

— Быстрее, Пенни скоро родит!

— Не может быть! Нужно позвать Ханну!

Я загорелась как спичка и, обезумев, захлопнула дверь дома на замок, после чего мы понеслись к Ханне. Любые дела оказались вдруг незначительны, подчиненные только одному событию, и даже в этой ситуации Рико успела спросить меня о родителях, но я ответила, что мамы, как всегда, не было дома. С Ханной же дела обстояли сложнее: мы трое походили на щебечущих птенцов, которые буквально выпрыгивали из гнезда — возбужденно галдели, упрашивая маму Ханны отпустить ее с нами. Определенно, на нее произвела впечатление радостная Рико, имевшая обыкновение сохранять спокойствие. В этой ситуации у взрослых просто не было шансов, и, наказав вернуться как можно скорее, она отпустила Ханну. Мы были бесконечно счастливы и всеми фибрами души желали успеть. Бежали, сбивая дыхание, а иногда я или Ханна отставали, но никто не смел даже остановиться. Каждая из нас жаждала этот день, пропустить его было невозможно. Накануне мы даже выкладывали сено, надеясь, что лошадь захочет родить именно в облюбованном нами месте. Кажется, мы ждали этот день рождения больше, чем собственный.

Мне стало совсем трудно дышать, когда мы прибежали во двор, а Ханна выбилась из сил и еле передвигала ноги.

— Быстрее, — повторяла я в назидание не только ей, но и себе. Мы должны были увидеть все вместе и никак иначе. — Быстрее!

Наконец, дыша полной грудью, мы оказались за домом возле сарая, где нас уже ждали Рико и ее мама с дедушкой на табурете. Последнего мы часто видели за делами в малой мастерской, но он редко когда говорил с нами. Сейчас же все немногочисленное семейство находилось недалеко от сидящей на земле лошади. Мы в нетерпении подошли ближе и увидели ещё мокрого жеребёнка.

— Не успели, — в сердцах воскликнула я, но вместо разочарования меня наполнил неописуемый восторг от созерцания столь несуразного существа. Все ещё тяжело дыша, я оглянулась на Рико и Ханну, которых, кажется, одолевали похожие чувства, но одна из них сказала:

— Совсем немного…

— Это все равно было быстро, — вмешалась мама Рико и подбадривающе улыбнулась. Мне стало совестно перед нашей подругой, что из-за нас она пропустила рождение жеребёнка. Для нее это означало куда больше, однако уже скоро мы поняли, что все хорошо, и радость от события наполнила эмоциями. Прежде чем старшие оставили нас, дедушка крепко обнял Рико:

— Главное то, что все прошло хорошо, у тебя ещё будет много забот с этим, — далее он обратился ко всем нам: — Не тревожьте животных сегодня. И ты, Рико, в первую очередь.

Теперь мы остались одни, любовно созерцая, как молодая мать обащается с жеребенком.

— Просто когда-то папа обещал, что мы вместе увидим это, а потом он расскажет, как объездить молодую лошадь.

Такое малое откровение делало ее уязвимой, а в голосе звучала боль, принять которую означало ранить и себя, но мы сделали это. Рико не могла позволить себе долго отчаиваться, даже несмотря на то, что была всего лишь девочкой двенадцати лет. В этот момент, одновременно счастливый и грустный, я поддалась порыву, показавшемуся мне единственно верным, и обняла Рико, а через секунду с нами была и Ханна. Нет ничего удивительного в том, что хотелось плакать или смеяться, мы просто были, чувствуя боль одного, как свою. С этой малой потерей мы вновь получили нечто большее и важное.

Вскоре мы успокоились и вернулись к лошади. Вопросы дождем посыпались на голову Рико, вынуждая ее задуматься, она, в конце концов, тоже не могла знать все. Маленький жеребёнок оказался таким неестественным, что даже смотреть на него казалось странным, а длинные ноги предательски не желали его слушаться. Рико пояснила нам, что он обязан подняться на ноги в течение часа, иначе будет слабым, так нужно, и помогать нельзя. С другой стороны, меня удивляло, как быстро сама лошадь поднялась на ноги и обхаживала жеребенка. Ханна спросила:

— А что за... Ну... Это...

Она имела в виду все сопутствующие выделения, оставленные после рождения.

— Так у всех лошадей, это нормально. В любом случае, это не кровь, про которую вы спрашивали.

Общая картина увиденного складывалась по пазлам, и я пришла к умозаключению:

— Хм, люди тоже так рожают? Вроде не страшно.

— Как и с пирожками, — сказала Ханна, — я не хочу это проверять.

— Нет, — Рико покачала головой, — у людей всё сложнее.

— Хм, а если женщина одна, то у неё может быть ребенок? То есть, я не видела, чтобы у вас была вторая лошадь, ну... конь.

— Вообще-то, Леона, — добродушно насмехалась Ханна, — кобылы могут сами рожать.

— Рожать да, а как это получается, ну ты поняла, да?

— Хм, может быть, это происходит само собой? Ну, каждый год там. У кур же появляются цыплята из яиц, сами.

— Тогда почему наши мамы не рожают постоянно…

Ханна почесала каштановую шевелюру и ответила:

— Наверное, им хватает уже нас.

— Так, завязывайте, — наконец рассмеялась Рико, приговаривая, как ее веселит идея о яйцах. Нам показалось, словно она что-то знает, но это вытащить оказалось невозможно, а рождение детей, наличие проституток в нашем городе и семейной жизни пока не имело ничего общего в наших головах.

Этот день затянулся для нас надолго, мы даже не заметили, как начало темнеть, споря об имени для жеребенка, и не собирались расходиться под предлогом холода. Это бы продолжалось и дольше, не выйди к нам мать Рико. Мы были обязаны вернуться, особенно я — вдруг начала паниковать, что устроят мне дома.

— Рядом мой дядя живет, он нас может отвести, — предложила Ханна, что устроило старших, и, попрощавшись, мы быстро направились к дяде Ханны. Однако ситуация повернулась неожиданным образом, когда дверь нам никто не открыл.

— Наверное, его нет дома, — вздохнула Ханна и поежилась. К тому времени темнота приближалась, и мы чувствовали себя неуютно, а до дома было неблизко.

— Уже поздно, мама меня убьет, нужно скорее возвращаться.

— Одним?

— Да.

— Мне кажется, безопаснее вернуться к Рико.

— Если мы будем идти по главной улице быстро, то все будет хорошо.

— Мне кажется, это плохая идея…

— Боже, Ханна, нам нужно спешить, уже бы полпути прошли. Тебя же тоже ждут.

Под моим напором она недоверчиво согласилась, и мы поспешили в сторону своего района. Какая-то часть пути прошла спокойно, и мы даже перестали волноваться, меньше оглядываясь по сторонам, пока дорогу нам не преградил мужчина сомнительной наружности и без передних зубов.

— А кто это у нас так поздно, — пьяно прохрипел он, а я схватила Ханну за руку. Мы попятились назад, желая вот-вот обратиться в бегство, но и там уже виднелся кто-то подозрительный. Стало невыносимо страшно, воображение живо нарисовало мне ужасы, которые могли бы с нами случиться, и я шепнула Ханне:

— На счёт три бежим мимо него…

Улица не была слишком узкой, но и окна сюда не выходили, а потому нам казалось, что быстро бежать — единственный верный вариант. Я рванула первая, подгоняемая ужасом, который диктовался и тем, что не вернись я домой, мама сойдёт с ума. Ханна побежала со мной, но я отчетливо чувствовала, что она движется несколько медленнее, хотя боялась не меньше моего. Внезапно удалось проскочить, а мне было страшно даже обернуться, пока моя рука не онемела от рывка: мужик схватил Ханну за пояс и тянул на себя. Мы обе неистово заорали в ту же секунду, оглушая себя и неизвестного. Стало ещё ужаснее, когда к нам приблизился второй, что до этого был позади. В моей голове даже не успели зародиться мысли о побеге, и я бросила все силы на спасение, вцепившись в руку Ханны мертвой хваткой. Неизвестный был достаточно силен, чтобы, оттягивая Ханну, тащить и меня, как разъяренные собаки тянут кость. Вся неистовая ярость и борьба оказались трепыханием рыбы на суше, когда нас разъединил подоспевший соучастник. Ханна вырывалась что есть сил, махая руками и ногами, она продолжала выть подобно раненому зверю, и ей заткнули ладонью рот. В ту секунду земля потеряла свою прочность, меня накрыло отчаянье, лишив понятия самосохранения и вынуждая броситься за Ханной. Моя память обернула это одной безумной эмоцией, вместившей страх, который только способен выдержать человек. Она была мне дорога, и мое тело делало все на грани, так, словно это было сильнее самой жизни. Это был предел, способный обозначить только самую большую угрозу перед столькими опасностями разом. Я не переставала орать, и лишь потом мы поняли — это было единственным, что нас спасло.

Внезапно кто-то знакомый с ужасающей яростью обхватил шею похитителя в мертвый захват и вынудил отпустить Ханну. Её пытались волочить за собой ещё несколько метров, а вместе с ней и меня, пока мы не оказались на земле и не сцепились в ужасе. Мы обе продолжали наперебой рыдать и голосить, пока мне не хватило сил подняться и потащить Ханну за собой. Второй нападавший поразительно быстро скрылся. Теперь мы должны были бежать, несмотря на все, однако Ханна дернула меня назад, и мы с трудом узнали в спасителе Юджина.

С того вечера нас больше не отпускали одних ни на шаг. Первое время каждая из нас боялась даже подумать об этом, хотя непреодолимое желание встретиться вскоре взяло верх. Позднее Ханна рассказала, что родители послали брата нам навстречу, но, придя к дому Рико, он нас там не застал. А когда стало ясно, что и у дяди никого нет, он быстро отправился на поиски, а потом услышал крики. Узнав обстоятельства этой истории, мать сначала рыдала, а потом выпорола меня. Каким-то чудом Ханна не выдала меня своим родителям, когда те пытались выяснить, почему мы пошли одни в темноте. О походах к Рико нам пришлось забыть. Ханна сама пришла спустя пару дней и после неприятного разговора со старшими приняла всю вину на себя. Это было совершенно не нужно, она последняя, кто должен переживать об этом, ведь единственным настоящим виновником была я. Мама меня поняла, но больше не могла доверять, по крайней мере, сейчас, и даже показываться Ханне на глаза было стыдно, не говоря о ее родителях и самой Рико. Той осенью мы больше не видели жеребенка.

Так незаметно наступила зима.

I

С приближением Нового года все районы Брегена словно оживали: приезжало много купцов, рынки торговали допоздна, готовились развлечения для детей и, что самое важное, все ждали подарков. Так уж сложилось, что их приятно вручать исключительно детям младшего возраста, а потому мы с Ханной гадали, получим ли свои. Нам было уже по десять лет: достаточно взрослые для отважных путешествий в ближайший заброшенный дом, но все еще маленькие для самостоятельной стирки белья. Тем временем мама чаще пропадала на работе, а иногда и вовсе засиживалась ночами с иголкой в руках. У нас в доме пестрило от обилия тканей, пуговиц, лоскутков и других издержек профессии, что давало повод фантазии. Порою мне нравилось выставлять себя знатной особой, за которой волочится дорогой балахон, предназначенный для портьер; в другой раз я воображала, как в зелёной накидке раскидываю преступников направо и налево, а иногда и вовсе приглашала Ханну, чтобы отыграть всадника с лошадью. Так как из-за случая прошлой осенью мы родители не спускали с нас глаз, у нас было достаточно времени, чтобы выдумать развлечения дома. Однажды мы просто швырялись пуговицами, пока кто-то из любопытных соседей не пришел на дикий визг, коим мы сопровождали игрища. Другим занятием были тренировки на выносливость, когда мы просто бегали в пределах двора по причудливым маршрутам с препятствиями. Так в очередной раз я возвращалась домой в разодранной одежде, за что получала от матери.

— Кто теперь это носить будет? — она трясла несчастной юбкой перед моим лицом, наглядно демонстрируя дырки. — Где я тебе столько одежды найду!

— Вот мальчикам в штанах удобнее… — наконец обиженно буркнула я и стыдливо спрятала взгляд.

— Мальчикам даже без трусов удобнее будет, не сравнивай.

— Мам, я серьезно.

— А не лазить по всяким закоулкам вообще не рассматривается, я поняла.

— Но в штанах и зимой же теплее.

У меня давно вызывали зависть штаны, и не потому, что юбка плоха, а банально не так практична. Уже который раз я надоедала маме тем, как хорошо бы разгуливать в шортах летом, а еще удобнее лазить по деревьям. Потом искала причины, по которым бы ей это тоже было выгодно, но, кроме обещания меньше портить одежду, доводов не нашлось. И наконец в канун Нового года она сдалась, пообещав снять мерки и сшить что-то новое — моему счастью не было границ.

Новогодний вечер был особенным для каждого из нас, ведь он позволял задержаться на улицах города куда дольше обычного, а также принять участие в играх, которых было непривычное множество. Казалось, словно этот праздник был единственным днём в году, когда вспоминали о том, что вообще существует детство, и мы сполна спешили им насладиться. Праздник сближал даже самых отдаленных знакомых, а потому стал поводом лучше познакомить наших с Ханной родителей, которые шли позади тем вечером.

— Черт, черт, черт, — я тихо выражала свой восторг ругательством, чтобы не слышали взрослые, — так здорово, что в этом году мы будем отмечать вместе! Очень хочу прокатиться с тобой на самой высокой горке, можно даже спиной!

— Боюсь, папа не разрешит, хотя было бы круто, — согласилась Ханна, щеки которой раскраснелись на морозе. — Ты не боишься там шею свернуть?

Это сбило меня с толку:

— Да как-то нет.… Не знаю, не думала. Все будет хорошо, я сто раз там каталась, веришь?

Ханна довольно рассмеялась и согласилась, всем видом показывая, как она ценит мою идею, чтобы незабываемо провести время за одним из любимых развлечений.

Однако мы никогда не учитывали вполне ожидаемой огромной очереди к горкам, наличие старших ребят, которые норовили урвать свой кусок беспечного детства, и случаи конфликтов, если кто-то решал поживиться за счёт товаров продавцов. Но эта совокупность огней, огромного количества детей, счастливых улыбок, затмить которые не в силах даже дневные тяготы, рождали во мне искреннее желание быть частью всего лучшего, что можно только представить. Некоторые из торговцев украшали свои витрины узорами, шишками, орехами, светильниками и ветвями хвои, запах которой наполнял улицы — вперемешку с ароматами сластей. Одну из таких сластей я готова была ждать еще год, лишь бы ощутить хрустящую корочку сахара на печеном яблоке снова. И хотя говорили, что с медом куда вкуснее, я демонстративно продолжала обожать сахар, который сладко лип на губах, даря послевкусие. Другой волнующий момент настал, когда мы добрались до горок и с опаской посмотрели вниз. Очередь позади нас ждать не хотела, а потому пришлось усмирить страх, учитывая то, как мне хотелось покуражиться перед Ханной.

— Я сяду впереди, а ты — сзади, — наконец взяла я инициативу в свои руки и уселась на выкатанный досточкой спуск. Однако Ханна медлила, и я отчётливо видела в ее глазах сомнение, побороть которое можно было только собственным примером.

— Все будет хорошо, ты мне доверяешь?

Пауза, а потом Ханна села позади меня, крепко хватая за куртку, а уже мгновение спустя мы летели вниз с диким воплем радости.

Еще нас ждали у главной площади, куда неизбежно стекались все горожане, чтобы посмотреть традиционное представление. Это действо виделось таким странным и непонятным, но без него праздник казался неполным, а потому мы запаслись опилками, ожидая кульминации.

История, которую рассказывали со сцены, всегда была одинаковой: Пастух, Охотник, Плотник, Каменщик, Вор и Пророк странствовали долгие годы, следуя за звездой. Шли они столь долго, что каждый посмел усомниться в словах Пророка о великом наследнике, который уже явился на свет и которому предстоит отдать свои дары с учением о мире. Однако прошло много лет, прежде чем путники нашли особый город, цветущий и яркий, где им встретился светловолосый мальчик — Наследник. Пророк указал на него своим спутникам, но, утомленные дорогой, они медлили, а Вор вовсе отказался признавать Наследника. Тогда Пророк, отрекшийся дать учение, обернулся тысячей зол, которые тут же наполнили землю. И единственный, кто мог ему противостоять, был Наследник. Получив остальные дары от путников, он тут же возвел огромные стены и защитил свой город. Этим мальчиком и считался наш первый король.

В конце постановки участники действа всегда возводили стены из стогов сена, подбрасывая высоко вверх опилки как явление магической силы, которая их сотворила. То же самое делали и все зрители, закрепляя эффект. От мамы я знала, что дальше легенда рассказывала о том, как те, кто смел усомниться в Наследнике, оборачивались огромными монстрами, обреченными скитаться по заброшенным городам, и мы последние, кто остался среди всех людей. История нагоняла ужас, но и рассказывала об ответственности за будущее, которое всегда окутано туманом. Мы никогда не задумывались о глубоком смысле происходящего на сцене, отдавая дань традиции, которая служила отсчетом до кульминации — мы ждали звона колоколов. Ровно в полночь детям вручали подарки и загадывали желания под звонкий бой медных куполов, а я сжимала в кармане подарок для Ханны.

— Леона, с Новым годом, — Ханна первая произнесла ожидаемую фразу и вручила мне маленький бумажный пакетик, схваченный лентой. В свою очередь я тут же протянула ей свой подарок, дабы не остаться в долгу.

— С Новым годом, счастья, радости и пирожков с картошкой!

— Да-да, что ты ещё могла пожелать, — рассмеялась Ханна.

— Жениха.

— Господи, нет.

— Да, я тоже думаю, пирожки лучше, но смотри уже давай.

— Сначала желание, ты чего.

— Да, точно.

Прежде чем взяться за подарки, мы ещё раз покрутились возле родителей, обмениваясь традиционными поздравлениями: я повисла у мамы на шее и отдала ей свой рисунок, который готовила почти неделю, а после услышала долгожданное: «Твой подарок уже ждет дома». Несмотря на строгость, я безумно любила свою маму, хотя и не осознавала, насколько сильно. Это тот случай, когда иного уклада жизни в воображении просто не существовало, а потому моменты откровения запоминались мне невероятно хорошо. Она смотрела на меня тепло, с любовью и почему-то чуть-чуть грустно, вместе с тем выбирая опилки из моих волос. Лишь повзрослев, я поняла, что ей безумно хотелось дать мне больше, но все, что мы могли себе позволить в праздник, это новые штаны и детский рисунок. Так мало и так много одновременно. Вместе с тем мы чувствовали семейное тепло, когда находились рядом, а значит, все было хорошо.

Наконец я решила посмотреть, что приготовила для меня Ханна.

— Мам, смотри, мне Ханна подарила.

— Так открывай скорее, а то почти полночь.

— Я пытаюсь, пытаюсь!

Руки уже изрядно замёрзли, а пальцы слушались так скверно, словно были чужими, но я упорно — с маминой помощью — развязывала ленту. Наконец, довольная, я вынула из пакетика подарок — браслет. Он сочетал черный и красный цвета в хитроумном сплетении, которое можно было видеть на витринах ювелирных магазинов, лишь с тем отличием, что браслет был сплетен из прочных нитей. Не понаслышке я знала, насколько это трудоемкая работа, и хотя техника моей подруги все еще была далека от идеала, она производила впечатление. Присмотревшись, кроме узоров, я обнаружила нечто, похожее на лошадь, и вовсе оторопела: насколько дотошно было выполнено изделие. Я поспешила надеть браслет на руку и попросила маму помочь закрепить его, после чего побежала к Ханне.

— Спасибо, теперь его вообще снимать не буду; я знала, что ты сама делаешь браслеты, но чтобы так круто! Когда ты успела научиться?

— Тебе правда нравится?

— Пф, спрашиваешь.

— А я ещё не открыла твой подарок, своих поздравляла, сейчас посмотрю.

Это было даже лучше, ведь мне хотелось увидеть ее лицо, когда Ханна обнаружит настоящую деревянную лошадку. Сделать её мне стоило больших усилий. В конце концов, я была всего лишь ребенком и прибегла к помощи дедушки, у которого мы раньше арендовали жилье. Он-то и сделал деревянный каркас, который я потом увлеченно раскрашивала, и теперь наслаждалась реакцией Ханны:

— Ты мой лучший друг, спасибо!

— Ты мой тоже, — я заулыбалась до боли в щеках, и в едином порыве мы обнялись.

Снег тихо опускался на наши головы, привнося спокойствие мироздания и притягательный холод. На наших макушках уже рос пушистый слой снежинок, искрящихся на свету, едва их стряхиваешь. В небе не было видно звёзд, и я решила, что завтра будет пасмурно, отчего грустно вздохнула и постаралась найти себе другой повод для размышлений. Если та легенда, о которой говорили со сцены, была правдой, то, возможно, где-то есть старые города, руины, возможно, даже люди. Было так странно думать, что мы одни в целой Вселенной — я мечтала узнать о мире за пределами города. И если людей волновали титаны, то меня увлекало то, какая земля за несколько дней отсюда. Возможно, там обрыв или же небо, насколько большими были те города, что остались, а если вдруг ничего нет? Эта мысль меня не устраивала больше всего, и я тряхнула головой, едва донесся знакомый звук и Ханна обратилась ко мне:

— Так, бьют колокола, нужно загадать желание.

— Давай пообещаем, что не будем ни с кем другим дружить и однажды отправимся вместе в путешествие?

— Давай!

II

— Что еще за новые друзья?

Сомнительно, с долей иронии и грусти, Ханна смотрела на меня своими темными глазами, а я даже не подозревала о подобной реакции.

— Помнишь, мы смотрели выступление на Новый год? Так вот: это что-то вроде того, когда всем даются роли, и мы сами придумываем историю, потом показываем ее другим. Оказывается, у нас тоже есть такое место в городе, и мама сказала, что я могу ходить туда, играть с другими ребятами.

— И ты с кем-то там подружилась? — в ее голосе я слышала надежду, которая влекла бы за собой разочарование от нового увлечения.

— Не уверена, но они хорошие, там тоже есть девочка по имени Ханна и даже мальчик Леон, интересный… — Тут я предательски замялась, но Ханна эту тему развивать не стала. — Может быть, тебе тоже разрешат туда ходить со мной?

— Не думаю. Папа сказал, что весной будет водить меня к мистеру Грэгсону. Учить высшую грамоту.

Меня это удивило, о чем я незамедлительно справилась, а Ханна прояснила:

— Говорит, мол, с этими знаниями проще будет устроиться в столице на любую хорошую работу.

— А как же лошади?.. — внутри стало беспокойно, хотя, должна признаться, я сама все реже вспоминала о нашей совместной мечте. Но Ханна только пожала плечами и грустно предположила, что на этом далеко не уедешь.

— На лошадях далеко не уедешь, — повторила она вслух и вдруг рассмеялась двусмысленности выражения. Сложно сказать, в чем мы изменились наверняка, но приход весны ознаменовался переменами. Совместного времени у нас стало еще меньше, а я оказалась сильно занята своими делами.

Прежде всего, это было связано с мамой. Внезапно мне пришлось осознать, что она ещё совсем молодая женщина, которой могут интересоваться мужчины и скоро в нашем доме стал появляться один из них — слишком часто. Не то чтобы такого раньше не случалось совсем, но скоро мама принялась говорить со мной все серьезнее на тему семьи и о том, как трудно быть одним. Я молча кивала, плохо отдавая себе отчёт, к чему это, пока ситуация не достигла логической развязки в лице моей ревности. У меня никак не хватало смелости объясниться даже самой себе — я чувствовала себя брошенной, едва мама уходила на свидание. Подобное случалось не так часто, чтобы слишком нервничать, но мне было этого достаточно, дабы цепляться матери в юбку и противно скрипеть. Порою она злилась, затем пыталась объяснить, нервничала, переживая за меня, из-за чего обстановка накалялась, и дома находиться мне хотелось все меньше, в чем помогало новое увлечение.

В школе, после занятий, учитель по искусству собирал детей из разных классов и разучивал с ними диалоги, разные сценки, с теми, кто совсем маленький — сказки. Говорили, что он даже сам придумывал истории, раздавая их ученикам для постановки. Первое время я плохо понимала, что происходит, но авторитет старших увлекал, а персонажем, которым меня назначили быть впервые, оказалась ворона. И хотя сам процесс виделся нелепым, меня очаровало то, с какой любовью учитель занимался с нами. Он улыбался при виде стаи голосящих девочек, опаздывающих на занятие, помогал показывать животных, самолично прыгая с одной высушенной ноги на другую, и увлеченно рассказывал байки, правдивость которых подвергалась сильному сомнению, но интерес не отбивала. Там я познакомилась с другими детьми из нашей и соседней школы.

Занятость Ханны, проблемы дома, наличие нового занятия — все это способствовало долгим часам где-то за пределами родных улиц, а потому я чувствовала себя спокойнее. Мои новые знакомые уже были компанией со своими правилами, а их общность вновь делала меня уязвимой, как и желание стать их частью. Уже осознавая проступок, я пообещала себе, что подобного не повторится. Но это правило действовало ровно до того момента, пока я не встретилась взглядом с Леоном. Он был мальчиком сообразительным и корыстным, хотя не самым плохим, а это позволило идеализировать его в своих мечтах. И все же что-то пошло не так.

В то утро я пришла с короткими волосами, хотя до того момента всю жизнь носила длинные. Это было последствием эпидемии вшей, которых я удачно подхватила, едва вышла без косичек на улицу. Большинство знакомых девочек особенно сильно дорожили волосами, но мне удивительно понравилось видеть себя с новой прической, а потому было интересно услышать мнение своих товарищей. И когда я подошла к Леону между делом, он произнес:

— Тебя как зовут? Стив, Джек?

— Это я, Леона, не узнал, что ли…

— Не, ты Джек.

В тот момент смертельная обида наполнила мое сердце, и я поклялась себе, что никогда не буду смотреть в его сторону. Моя клятва действовала ровно до следующего занятия, пока Леон не попросил карандаш, и я вновь мысленно простила его. В один из вечеров, не выдержав, я пожаловалась маме, на что она резонно ответила:

— А ты видела себя со стороны? Мало того, что из-за вшей тебя пришлось подстричь, так ты в штанах постоянно ходишь и по деревьям лазишь.

— Но мне нравится…

— Не жди, что мальчикам будут нравиться такие девочки. Тебе нужно учиться общаться правильно.

В действительности она была как никогда права, потому что совсем скоро я обнаружила, что предмет моих воздыханий был куда больше заинтересован в девочке с длинными и пушистыми белыми волосами. Именно ее он звал чаще всех остальных разыграть вместе сценку, про нее шутил и старался сидеть всегда рядом. В отчаянии я не могла придумать способа лучше завладеть его вниманием, кроме как стать частью их компании. Решив взяться за дело основательно, я глотала обидные смешки, в которых меня сравнивали с мальчиком, и старательно отвечала чем-то хорошим. Было сложно не припоминать обид, но я с радостью бралась за любую возможность присоединиться к их играм после занятий. И такой случай подвернулся: мне следовало пару раз принести в компанию сладкие орехи, что зарекомендовало меня как полезного игрока. В остальном я никому не говорила, что бегала по окраинам хозяйственных домов и выхватывала у ворон их лакомства.

Наконец наступили по-настоящему теплые дни, когда можно выходить в легкой одежде, а руки больше не мерзли от холодной воды в доме. К тому моменту у меня созрел план, как создать действительно дружную компанию из своих знакомых, и первой, с кем я поделилась затеей, снова была Ханна:

— Недавно мы с девочками ходили собирать травы, и я случайно нашла такую вкусную яблоню! Внизу, правда, яблок мало, но ближе к макушке столько можно нарвать, что на всех хватит. Я хочу собрать ребят на наше место у реки и посидеть там, что скажешь?

— Ну, можно, но это ведь наше место… Мы ещё сами хотели там побыть.

— Знаю, но будет очень здорово, если я тебя познакомлю со своими друзьями.

— Может, ты лучше сама, это твои знакомые.

В очередной раз Ханна отнекивалась от коллективных идей, что начинало меня несколько раздражать.

— Да ладно тебе, может, с кем-то сама подружишься. Сара, например, тоже любит плести, а Мартин такой весёлый, что тебе точно понравится.

Все же уговорить ее мне удалось только неделю спустя, и после ее согласия я открыто заявила всем своим товарищам, что приглашаю к реке. В тот момент многие из них встретили эту инициативу крайне охотно, что заставляло чувствовать себя самой счастливой. Для этого мне пришлось заранее разделаться со своими обязанностями по дому, попросить маму найти ненужные ткани, дабы сидеть на земле было не так холодно, и прихватить несколько корзинок для сбора яблок.

Ханна уже ждала меня, и мы отправились за добычей. Эти несколько часов сборов подогревали меня, вызывая радостный смех с неиссякаемым количеством хороших и не очень шуток. В этой обстановке Ханна, кажется, расслабилась и поддалась моему настроению настолько, что я вовсе забыла о ее сомнениях по поводу большой компании. Наконец мы все приготовили и уселись в ожидании:

— Как твои уроки повышенной грамматики?

— Сложно, но уже немного получается.

— А что ты там делаешь? — ранее меня не сильно интересовал данный вопрос, потому мы наверстали упущенное.

— Учусь читать по старым символам. Например, три обычных слова можно слить в одно. Это используют в документах в столице. Там требования выше… Правда, я пока вообще не понимаю смысл, просто запоминаю.

— И зачем такие сложности тебе…

— Юджин сказал, что так больше возможностей.

— Ну ладно… А мы вот уже почти можем показать всю историю «Зануса».

— Это то, что мы учили в школе?

— Да, та история про диких зверей, которых приручил охотник, и знаешь…

Мы болтали ещё какое-то время, пока я не начала беспокоиться, что никто не приходит.

— Может, они заблудились? — предположила Ханна, но тут же отбросила эту версию, видя мое красноречивое отрицание.

— Давай еще немного подождем, они должны прийти.

Прошел час, потом два. Мы уже молчали, глядя в разные стороны, и даже придумывать фигуры из облаков перестало быть интересным. Те яблоки, которые мы нарвали утром, в итоге отправились вместе с нами домой, когда стало окончательно ясно, что ждать больше нечего. Уже на нашей улице я совершенно потеряла настроение и, надувшись, смотрела в землю.

— Может, у них что-то случилось.

— У всех сразу?

— В конце концов, мы хорошо провели время вместе.

— Ты просто рада, что тебе не пришлось ни с кем знакомиться.

— Не стану спорить, — она смущённо улыбнулась, — но можно найти положительные стороны. Может, такие друзья и не нужны.

— Разве что тебе нормально постоянно быть одной.

Тут Ханна сменила тон, в котором я отчётливо услышала такую редкую для нее язвительность:

— Лучше уже быть одной, чем бегать за кем попало и не дружить с кем-то нормально.

— Ах, мисс одиночество, не навязывай всем свои правила!

— Отлично, тогда и мне не стоило приходить!

Она злобно фыркнула, огорченная сказанным, и, бросив формальное «пока», развернулась в сторону своего дома. В ту секунду я чувствовала, что поступаю неправильно, но эмоции взяли верх, и я швырнула одну из корзин на землю, прокричав:

— Не сильно надо!

Ханна на секунду обернулась, разочарованная до предела, и ускорила шаг, а я осталась одна, посреди улицы, с укатившимися в разные стороны красными яблоками. Мне было жаль их оставлять, но и поспешно собирать, вспылив, тоже не могла, расценивая это как слабость. Как и в отношении Ханны.

Теперь стало абсолютно неважно, почему в тот день никто не пришел. При встрече некоторые ссылались на личную занятость, другие нашли занятие интереснее. Я снова чувствовала себя одиноко, и теперь у меня не было лучшей подруги, к которой можно всегда забежать в гости под предлогом исследовать свежий труп кошки. Показательно и то, что моим подавленным настроением особо никто не интересовался, спрашивали только формальности. Чем больше проходило дней, тем сильнее я чувствовала вину. Это волновало меня ежедневно до тех пор, пока мама не отвлекла меня.

— Леона, нам нужно поговорить, — она сидела со мной за обеденным столом и подбирала правильные слова.

— Это касается… Ну… Вас?..

— Да. Ты знаешь, что Энтони давно за мной ухаживает и поддерживает нас. У него есть свое дело во внутренней стене, но он часто приезжает сюда по работе.

— Ну и?

— Он сделал мне предложение и хочет, чтобы мы вместе переехали с ним за стену Роза.

Повисло тяжелое молчание, и я отчетливо чувствовала волнение матери: она выжидающе смотрела на меня и потирала безымянный палец другой рукой. В свою очередь я ощущала огромный ком эмоций, ни одна из которых не могла быть хорошей или плохой. Это были просто чувства, я не знала, как реагировать. Она продолжила:

— Он очень хорошо к тебе относится, ты знаешь это. И мне бы хотелось, чтобы ты тоже была счастлива.

Все сказанное было правдиво. Со временем их свидания — при мне — превращались в семейные. И хотя ревность никогда меня не оставляла, меня все равно окутывала радость за маму. Она стала чаще улыбаться, кажется, подобрела и помолодела. Со своей стороны, я оставалась эгоистична, хотя и молчала, выражая сумбурные чувства резкими жестами. Их двоих это беспокоило, но мне просто нужно было время.

— Если ты хочешь, то зачем спрашивать меня? — тихо ответила я, понимая, что так нельзя, но мама была всецело настроена говорить по душам, а значит, у меня было преимущество в своих эмоциональных излияниях.

— Потому что мы семья. Кроме того, это даст лично тебе новые возможности. У нас будет свой дом, и пойми, это куда лучше жизни на окраине. Ты же не хочешь всю жизнь на Новый год мечтать только о штанах?

Я вздохнула и собралась с силами. В конце концов, внутренний голос всегда говорил мне, как поступать правильно: будь то Ханна, перед которой нужно извиниться, или мнимые друзья.

— Все хорошо, мам, я точно не против, для тебя это важно.

Так начался новый отсчет, когда предстояло попрощаться со старой жизнью. Совсем скоро мы начали перебирать наши скромные пожитки, приводить дом в порядок и улаживать формальности по аренде. Мама сказала, что продолжит работать на новом месте, а через месяц Энтони приедет за нами с повозкой. Одновременно это было радостно и грустно. Волновали перемены, которые открывали возможности, но и бросать родной город оказалось немного грустно. Я всегда успокаивала себя тем, что, став старше, смогу возвращаться и видеться с Ханной, только эти мысли нагоняли грусть — мы всё ещё не разговаривали. Было сложно находится в школе, весь класс судачил о том, как мы поругались, а потом они узнали про мой переезд. Больше всего снедал интерес, как же Ханна отреагирует, но ничего не произошло — она так же проходила мимо.

В день, когда я последний раз пришла на занятие по актерской игре, все, как один, пожелали удачно устроиться на новом месте. Это было немного странно, но перед прощанием людям проще высказать мысли или выполнить хотя бы формальность. Уже в конце учитель подозвал меня поговорить:

— Вижу, что ты очень озадачена, постоянно думаешь о чём-то постороннем. Волнуешься?

— Да, то есть, все должно быть хорошо.

— Можешь сказать. — Он был проницательным человеком и заводил беседу только в по-настоящему нужный момент.

— У меня не самые лучше отношения с другими ребятами, но из-за этого я поругалась с лучшей подругой. Мы не говорим уже больше месяца, а на следующий неделе мы переезжаем.

— Если тебе важен человек, то ему нужно об этом сказать. В наше время очень мало теплоты и добра, знаешь ведь, как трудно тут выживать. А дорогих людей ещё меньше. Поэтому будь выше обид и сделай, как действительно считаешь нужным. Ты девочка неглупая, все будет хорошо.

Подобное наставление зародило во мне свет, который сильнее всей той чувственной боли, одолевавшей разум. Теперь стало даже странно вспоминать причину, по которой мы разругались. Я просто хотела вернуть свою подругу, даже если мне предстояло извиняться абсолютно за все. И, не откладывая дело в долгий ящик, я тем же вечером постучала в дом Ханны. Открыла ее мама, которая сообщила, что Ханну на пару дней забрали в другой город к родственникам. Мой мир обрушился.

Спустя неделю, как и предполагалось, мы складывали вещи в телегу. В тот день я набралась смелости зайти к Рико. Мы так давно не виделись, что я не знала, как она отреагирует, но и там меня ждал сюрприз: несколько месяцев назад Рико уехала готовиться к поступлению в кадетский корпус. Единственное, что меня порадовало, так это наш жеребёнок, который явно окреп и резво бегал по участку. Подобное зрелище навеяло воспоминания, с которыми я и вернулась назад. Разумеется, что уехать без единой весточки я не могла, а потому составила для Ханны письмо, которое передала ее родителям.

Теперь я меланхолично смотрела в небо на покачивающейся телеге и прощалась с такими привычными стенами. Мне разрешили устроиться внутри повозки, среди мягких одежд, ведь дорога была дальней. Старое сменялось новым, это всегда воодушевляло, а потому закономерная грусть приятно осела в сердце, которое потревожил знакомый голос. Я резво выглянула из телеги, присматриваясь, и с удивлением обнаружила свою подругу, которая бежала прямиком к нам, стоящим у ворот. Мне пришлось крикнуть маме, чтобы подождали, ведь я тут же сорвалась навстречу Ханне. В этот момент между нами не было никаких ссор, а только искренние чувства.

— Прости, я искала тебя, но ты уехала! — вина перед Ханной была столь сильной, что я даже слова не давала ей сказать, едва мы ослабили объятия. — Извини, пожалуйста, ты была права тогда.

— Я тоже не должна была думать только о себе, — подхватила она, — все же для тебя это было важно.

— Нет, это я виновата.

— Нет, я!

— Я!

— Ну хорошо, ты, — хохотнула Ханна, а я даже перечить не стала. Она меня простила, и это главное. Возможно, я надеялась до последнего, ведь все это время носила подаренный ею браслет, который теперь стал настоящим символом нашей дружбы.

— Я видела, что он на тебе, а значит, не все потеряно, я просто злилась.

Мы могли долго ещё стоять, вспоминая все перипетии, но предстояло прощаться, и мне хотелось сделать что-то особенное. В голову пришел только один жест:

— Отдайте ваши сердца дружбе, — я прижала кулак к сердцу и выпрямилась. Она молча скопировала жест и повторила слова, а потом мы, не сговариваясь, стукнулись кулаками.

Так начинается взросление, способное найти в мелочности зерно истины, что будет расти и крепнуть. Нам не обязательно говорить и быть вместе каждый день, чтобы сохранять дружбу, не нужно повторять прописные истины, когда речь идет о семье. Я точно знаю, что вокруг мало искренности и любви, но твердо намерена им следовать, где бы ни оказалась сама.

Сложно сказать наверняка, как изменилась наша жизнь после переезда, потому что в детстве события кажутся логичными, словно закономерное продолжение одного — другим; ты все еще впитываешь каждый день подобно губке, не задумываясь. Это просто случается снова и снова. Даже появление младшего брата полтора года спустя не казалось мне чем-то странным. Однако нашлись вещи, которые не могли оставаться прежними. С того момента, как мама родила, она стала больше заниматься хозяйством: теперь на ужин чаще подавались сытные блюда, а дом стал уютным. Наблюдать за мамой в новой роли оказалось удивительным. Я даже думала, что она не знает, как обращаться с младенцем первое время — таким чужим виделся новый член нашей семьи. И все же со временем, ситуация наладилась. Теперь дом был постоянно увешан пеленками, пах чем-то сладким и кислым, а необходимость уделять время малышу вынуждала всю семью объединяться. Уже позднее радость от пополнения сменилась напряженными отношениями, когда мама срывалась от недосыпа и любую свободную минуту старалась отвлечься. Я понимала ее, а потому не хотела слишком часто одолевать своими заботами. В тоже время по сравнению с другими семьями мы жили теперь хорошо, ведь Энтони много работал и находился в разъездах, а потому я была предоставлена сама себе.

Браунау оказался небольшим городом, известным своим текстильным промыслом. Сюда часто заезжали люди с деньгами, возвращаясь с курортных источников, дабы привезти сувениры домой. Я стала обращать внимание на тяжёлые повозки, рынки с богатым выбором и широкие улицы с оживленным движением. Кажется, жители города очень им гордились, а потому ревностно утверждали, что именно их город — важная артерия для всего округа. С этим сложно поспорить, ведь самые крупные сделки тоже совершались тут, а потому лишний повод для гордости перерастал порою в хвастовство.

Когда мне исполнилось двенадцать я закончила очередной класс в школе, после которого было принято осваивать какую-либо профессию, однако я понятия не имела, чему бы хотела обучиться. Для женщин существовало не так много альтернатив, а потому мама настаивала, чтобы я занялась шитьем.

— Мам, нет, — в очередной раз я продолжала гундеть, сидя на кухне, — я не думаю, что у меня получится.

Мама, не отрываясь от мытья посуды, возмущенно подняла брови и поджала губы:

— Если у тебя нет своих идей, то нужно заниматься тем, что приносит деньги и к чему есть подготовка. Ты тоже можешь начать с простой кройки.

Я посмотрела в окно и вздохнула: мне совершенно не хотелось проводить дни напролет с иголкой в руках, выслушивая капризные пожелания богатых жен. И дело даже не том, что шитье могло казаться скучным, а в том, что меня тянуло сорваться с места, узнать нечто новое, стать частью чего-то большего.

— Помнишь, я рассказывала про Хельгу? Мы вместе учились уже тут. Она решила пойти в пекарню, ее мама там уже работает несколько лет, — я искала хоть какие-то ключи к поддержанию беседы, — а другая девочка уже стрижет…

— Леона, если будешь долго сомневаться, то ничему не научишься.

— Я всегда смогу метать подолы платьев.

Последнее заставило меня пренебрежительно фыркнуть и сникнуть еще больше в тот момент, когда из соседней комнаты донесся детский плач. Такая редкая беседа с мамой снова была прервана, и она, отложив тарелки, сказала:

— В твоем возрасте мне родители выбора не давали, если хочешь что-то решить, то делай это скорее. И вытри, пожалуйста, посуду.

После этого она скрылась из виду, а я лениво потянулась к тарелкам. Теперь мне начало казаться, словно все вокруг уже знали, чему хотят посвятить себя, а я испытываю чувство вины, поскольку ищу нечто иное, нежели шитье. И самое дурацкое, что альтернатив не предлагалось. В своих письмах Ханна писала, как собирается продолжить обучение грамматике уже при канцелярии в городе, а я молча ей завидовала.

Пока я методично полировала тарелку, мне пришла мысль пойти от своих интересов. У меня неплохо получалось рисовать или сооружать что-то своими руками. Этот навык я обнаружила у себя после нашего плотничества на природе. Еще я любила животных и по-прежнему сходила с ума по лошадям, только вот в городе это становилось проблемой. Последней надеждой осталось рисование, и я стала воображать, как предлагаю богатым людям их портреты, как ко мне выстраивается очередь и вообще я самый лучший художник своего города. Эта мысль меня настолько воодушевила, что я не посмотрела, куда ставлю очередную тарелку, и та с треском разлетелась на части. Не успела я поднять крупные осколки, как в проеме показалась мама, держа брата на руках.

— Что это такое?! — зло крикнула она, вынуждая меня съежиться. — Я спрашиваю, что это такое?

— Извини, я случайно…

— У нас в доме и без того мало посуды. Тебе даже это поручить нельзя?

— Ну что теперь сделать? — подобная злость загоняла меня в тупик, и любые притязания мамы я воспринимала очень эмоционально.

— Не нужно смотреть на меня таким виноватым взглядом, — продолжала упрекать она, не сбавляя оборотов, а Михаэль начал хныкать, — а взяла и убрала, быстро.

Раздраженная хныканием сына, она быстро удалилась из кухни — в тот момент, когда мне хотелось плакать от обиды. Это была столь несущественная мелочь, которая выявляла одну из наших семейных проблем. Проведя долгие годы на грани нормального существования, мама приучилась бережно относиться к каждой вещи. Несмотря на ту же тарелку, которую мы теперь могли позволить себе купить без затруднений, она сохранила старую привычку. И даже понимая это, я все равно чувствовала себя виноватой. Становилось горестно, неуютно, а потому, убрав осколки, я быстро сбежала на улицу. Позднее мы обязательно поговорим, но сейчас мне хотелось побыть одной. Еще десять минут назад я испытывала некую радость, но, резко оборванная, она улетучилась как утренний туман — так я бездумно шла по улице.

Однако совсем скоро меня вновь заняли другие размышления, абсолютно разные, местами пустые, под впечатлением от происходящего рядом. Мне стало казаться странным, как люди безразличны, когда кому-то может быть совсем одиноко, и никто даже не задумается. Только вот подобное совершенно нормально, никто никому не обязан, даже если ты на грани. Последнее я не относила к себе, а только дорисовывала ситуацию в абсолюте, силясь найти выход. В последнее время у меня чаще стали появляться мысли несколько философские: я думала о том, почему взрослые в школе порою высказывали детям вещи, которые они плохо понимали; почему так сложно найти работу совершенно нормальным жителям города; почему ближе к столице общество становилось таким бессердечным? Словно всех заботили только деньги, как получить хорошую выручку. Отнюдь, в Брегене происходило то же самое, но теперь я чувствовала разницу, и думалось, что в моем прежнем городе больше присутствовала любовь к малому. Все были связаны одной темой жизни на окраине, довольствовались простым, а тут возникала тяга к чему-то быстрому, лишенному эмоций. Пока я не могла определиться, нравится ли мне это, но некая тоска преследовала.

Так я продолжала размышлять, пока не добралась до ближайшей площади, где толпилось большое количество людей, а где-то в середине виднелся разноцветный купол. Тут же вспыхнувший интерес толкнул меня в гущу событий, и уже ближе я смогла рассмотреть причину столпотворения, поразившую меня до глубины души. Первым делом в глаза бросились два абсолютно несуразных человека в ярких костюмах, которые прежде мне не доводилось встречать вообще. Пестрые, как оперение дикой птицы, со вставками из отливающих тканей, с торчащими в разные стороны волосами. Лица же этих чудаков были измазаны чем-то белым, а неестественные брови придавали разные выражения, одно из которых было радостным, а второе — хмурым. И во всей этой образности они громко кричали, общаясь между собой так, что люди их обступили.

— Поспешите, поспешите! — кричал человек с радостной гримасой веселым голосом. — Только сегодня, только для вас! Человек голыми руками ломает клетку!

В этот момент второй лихо разбежался и как перышко запрыгнул на плечи первому за считанные секунды, тем самым возвышаясь над толпой зевак:

— Не упустите свой шанс поглазеть на укротителя огня! Легендарный Анимус съест его на ваших глазах!

Далее они вновь так же легко принялись разгуливать по площади, привлекая внимание всех прохожих, а я побежала за ними, осознавая, насколько счастливый сегодня день. Тут же рядом играли чудаки в черно-белом одеянии с разрисованными лицами, выбивая задорный ритм на барабанах и гитарах. То и дело люди терялись подле огромного шатра, в изумлении созерцая трюки, которые явно оживляли их сосредоточенные лица. Рядом дети разглядывали невероятного роста человека, который передвигался удивительно резво для своих габаритов: он крутился, рискуя потерять цилиндр, махал руками, а подолами широких штанин, поднимал пыль. И все они кричали о чудо-женщине с бородой, человеке с третьей ногой, канатоходце, карликах, магах и многом другом. Сложно вообразить, насколько сильно это впечатляло окружающих, ведь равнодушных практически не оставалось, а пропустить огромный шатер просто невозможно. С неизгладимым интересом я продолжала бегать по округе, пока не рассмотрела всех и каждого. Тут же мне и попалась на глаза афиша, которая гласила: «Невероятный цирк «Аскания» впервые в Браунау. Шоу каждые выходные после захода солнца!».

«Так значит, это все цирк», — наконец заключила я с широкой улыбкой и еще раз осмотрела сооружение. Ничего подобного ранее мне не приходилось видеть, а потому происходящее вызывало интерес, не говоря о том, что могло скрываться внутри. В моей голове то и дело прокручивались самые запоминающиеся трюки, оставляя вопрос о том, как легко они были исполнены. Увиденные люди излучали столько добра, эмоций, энергии, что я сама была готова прыгать от радости, а моей заветной мечтой стало побывать внутри такого необычного цирка. И совсем скоро возможность представилась.

Спустя несколько дней я возвращалась с рынка, когда в очередной раз увидела объявление и печально вздохнула — просьба сводить меня на представление не сильно пришлась по душе маме. Она едва успевала справляться с малышом и потоком работы. К слову, здесь у нее уже появились постоянные клиенты, а слухи расходились быстро, поэтому мама могла выбирать более прибыльные заказы. В какой-то мере это помогало ей отвлечься, свою работу она любила и мечтала открыть полноценный магазин с оригинальной одеждой. Иногда мне попадались на глаза ее рисунки, коим сопутствовали лоскутки ткани, из которых предполагалось изделие. Было безумно интересно посмотреть, как бы выглядело это в жизни, но пока я слышала ее досаду, когда в очередной раз следовало просто ушить платье. Только в этот раз все было по-другому. Как и прежде, я принялась выкладывать овощи на стол, когда мама выбежала из комнаты со свертком:

— Леона, мне срочно нужно с Михаэлем сходить к доктору, кажется, у него температура, а к тебе большая просьба. Нужно отнести заказ и передать в руки клиенту.

Я кивнула и поинтересовалась о том, куда же нести изделие.

— В цирк, — лаконично ответила она, накидывая шаль, — спросишь Мэри Талунус, ей и передашь. Сумма написана внутри.

— Это тот самый заказ, которым ты занималась неделю?

— Да, именно, сделай это скорее, а мы скоро вернёмся.

— Удачи, мам, надеюсь, с Михаэлем ничего серьезного…

Насколько я знала, небольшая температура для малышей допустима, но любая нормальная мать все равно будет волноваться и бежать к доктору, дабы исключить все проблемы. Распрощавшись, я сама прихватила сверток, закрыла дверь на замок и поспешила к цирку. Он находился в нашем городе уже две недели, а потому я знала несколько людей, которым посчастливилось там побывать. Говорили разное, удивительное, словно действительно видели силача, что голыми руками гнул железо, а другие застали женщину, разбившую голосом бокал. Во мне теплилась надежда тоже увидеть нечто подобное, а пока я быстро приближалась к заветному куполу. Сейчас людей тут было уже не так много, и потому я боязливо обошла цирк со всех сторон, раздумывая, куда бы лучше податься. Опаска показаться невежливой меня всегда преследовала, но, наконец, решившись, я подошла к заднему двору, где размещались повозки и чем-то занимались потрепанные работой мужчины. Один из них махнул на неприметный вход, как только я упомянула Мэри, и я направилась туда. Едва я подняла ткань шатра, в нос ударил резкий запах навоза, послышались голоса и звон металла, смех, еще позднее я уловила специфический дымок, и, прежде чем я смогла отправиться на поиски, меня окликнул просто огромных размеров мужчина с лысой головой и маленькими, как бусинки, карими глазами.

— Заблудилась, девочка?

— Мне нужна Мэри Талунус, я от швеи, — затараторила я, оправдываясь. Таким угрожающим казался собеседник. Кроме того, на нем были кожаные обтягивающие штаны и подтяжки, под которыми оставалось абсолютно голое тело.

— Не пугай мне ребенка, — из за его спины возникла таких же необъятных размеров женщина с поразительно ярко накрашенным лицом и той самой бородой, о которой судачило полгорода. В багровом обтягивающем платье, она вызывающе жестикулировала, но я никак не могла подобрать челюсть и продолжала пялиться на бороду. Мне не верилось, что она может быть настоящей, и так неестественно в ней сочетались белые ромашки с блёстками, которые так же сверкали в ее шевелюре.

— Ты как раз вовремя, дорогая, давай скорее, — она сама выхватила из рук свёрток, нечаянно оттолкнув меня. Просто такие люди, кажется, не совсем понимали свои размеры, радостно задевая окружающих, что меня смутило.

— Там внутри написано, сколько стоит работа…

— Да, да, скорее!

Я непонимающе посмотрела на нее, ибо она в своих размышлениях торопливо засеменила прочь, бросив нечто вроде: «Идем за мной». Страх остаться без оплаты все так же холодил, а потому, даже не взглянув на мужчину, я побежала следом. То тут, то там проносились разодетые чудаки, другие же тренировали удивительные стойки. На этих чудаках красовались детали цирковых костюмов, полный образ которых легко дорисовывало воображение. Я едва не отстала, увидев изящную девушку, которая сложилась в три погибели на крошечном столике. Далее на глаза мне попался тот самый высокий человек, но без пресловутых штанов. Оказалось, он ходил на высоченных палках, которые были ему такими же родными, как и собственные ноги. Так я и рассматривала все по пути, пока бородатая женщина не выскочила на улицу к прилегающей повозке, о дерево которой постучала:

— Фредди, принесли твой костюм!

Зашторенная часть распахнулась, и нам явился статный мужчина с густыми черными усами, одетый в штаны, подобные шахматному полю.

— Я уже не надеялся! — драматично воскликнул он, выскакивая к нам во всей красе. Он был подтянут, статен и пластичен, с мужественной волосатой грудью. Именно в тот момент подобный вид мужчины запомнился мне как истинно мужественный на долгие года, несмотря на вещи, которые я узнала позднее. И когда он вынул из свертка готовый пиджак-мундир, накинув его на себя, я не могла отвести взгляд. Настолько роскошный образ рисовался поверх черной ткани золотыми погонами на плечах, плелся витиеватым узором серебрянной нити вдоль кроя; свисал причудливым аксельбантом на груди артиста и делал его бесконечно выразительным.

Мужчина горделиво расправил плечи, пройдясь взад-вперед, демонстративно шагая так, что мы видели подошвы его ботинок, а после повторил, вероятно, какой-то жест для выступления: он выразительно поднял руки вверх, словно кланялся публике, а потом резко опустил их, моментально склонившись в поклоне. Это был так странно и притягательно: все в этом месте чувствовали себя свободно, делали, что им вздумается, не заботясь об остальных.

— Каков позер, каков позер, красавчик! — прокомментировала женщина, к бороде которой я никак не могла привыкнуть.

— Спасибо, дорогая, ты тоже неотразима. Костюм сидит превосходно. Малышка, сколько я тебе должен?

— Там внутри было написано.

Фредди, довольный новым образом, быстро вручил мне деньги, которых, кажется, было многовато, на что он сказал:

— У меня давно не было обновок, а эта прекрасна.

— Если бы у тебя ещё каждая вторая не прогорела, — рассмеялась Мэри.

— А чем вы занимаетесь?

— Ты разве не слышала о великом укротителе огня Анимусе? — Фредди продолжал обживать костюм, попутно вытаскивая что-то из повозки.

— Слышала, но не видела… Это вы? Если да, то, надеюсь, костюм вам долго прослужит, мама работала над ним очень долго.

— Так это твоя мама сделала. Волшебно, нужно в нем прорепетировать. Хочешь посмотреть?

Но прежде чем я выпалила восторженное «да», вмешалась Мэри:

— Фред, мы выступаем только для зрителей с билетами.

Он посмотрел на собеседницу выжидающе, а после перевел взгляд на меня и присел рядом так, чтобы мы оба обратили свои взгляды к Мэри. Я понятия не имела, зачем это, но мужчина вызывал у меня восторг и трепет своим вниманием. Кажется, ему действительно так сильно по душе пришелся костюм.

— Мэри, когда мы последний раз выступали не ради денег? Ничего страшного не случится, если эта девочка… Как тебя зовут?

— Леона.

— Если Леона увидит пару номеров. Ты только взгляни, как у нее горят глаза. К тому же, ее мама может нам ещё раз оказать неоценимую услугу. Если я не ошибаюсь, тебе тоже нужно освежить гардероб, не так ли?

На последнем аргументе он подмигнул мне, и я без раздумий кивнула, всеми фибрами души желая получить этот шанс. В свою очередь Мэри громко заголосила, но все же согласилась, и уже пятнадцать минут спустя я сидела на скамье возле так называемой арены, предвкушая. Первым готовился Фредди, который своевольно разогнал других артистов с площадки, требуя для себя пространства, и совсем скоро я поняла, что у него есть на это основания. Он бесстрашно высвобождал огненное пламя изо рта, раскручивал горящие факелы, артистично кружился, создавая огненные фигуры, а в конце, сбросив энергию, грузно свёл плечи. Это притягивало внимание еще сильнее. Его сосредоточенный взгляд, напряженное лицо готовило к чему-то невероятному, завораживающему, способному перекрыть дыхание. В свете огней на арене он описал круг, вскинул руку к воображаемому зрителю и выразительно взял зажженный мундштук. Его значимость усиливалась передачей из одной руки в другую, демонстрацией каждому, кто сидел в ближайших рядах, а после Фредди откинул голову назад и отточенным движением отправил горящий наконечник в рот, где тот незамедлительно исчез, явившись через секунду опустошенным.

— Он его съел!.. — тихо вскрикнула я себе под нос и вытянулась навстречу зрелищу. В моей памяти это запечатлелось тем самым огненным шаром, которыми так ловко управлял Фредди.

После его репетиции меня никто не прогнал, и я имела счастье наблюдать таких удивительных и неуклюже-забавных низкорослых людей. Их называли карликами. Разодетые в такие же яркие костюмы с перьями на голове, они деловито о чем-то общались, пока не заняли свои места для начала номера. Посмотреть на них уже казалось удивительным, ведь такого роста бывают только дети лет восьми, но я отчётливо видела взрослые лица и даже морщины на них. Они ходили на руках, садились друг другу на шею и отрабатывали приветствие зрителю, а я все никак не могла понять, почему такое возможно. В конечном счете, мои мысли просто остановились, позволяя душе созерцать и наполняться эмоциями. Как вдруг один из карликов молодым женским голосом остановил все действо:

— Почему ты не сделал поклон!? — ее милое лицо нисколько не подходило такому тону.

— Мы же его убрали, — внимал ей второй, полный возмущения.

— Кто тебе это сказал?

— Гринье, кто ещё!

— Он сам забывает, что добавил, что убрал, я тебе сказала — делать поклон после куска с поворотами.

— Хватит орать на меня, ты тут не главная.

— Но номер я ставила, так что молчи и делай.

Они ещё какое-то время продолжали ругаться, погрузив меня в ужасающий диссонанс милого зрелища и склок, но скоро это забылось, ведь к арене начали стягиваться другие артисты, что жаждали репетировать на большой площадке. Казалось, про меня все забыли, включая Фредди, и не знаю, чем бы это закончилось, не покажись тут лошадь. Белоснежная, с вплетенными в гриву цветами и украшенная перьями в холке, она поражала изяществом. На ногах, у копыт, красовались насыщенноголубые повязки, а каждый шаг сопровождался мелодичным звоном бубенчиков. Из-за этого я не сразу признала девушку, которая вела лошадь, что возвела в Абсолют все мои представления о красоте. Такая же светлая, с высокой прической из пушистых волос, она двигалась раскованно и энергично, с долей изящества. А то, как она взобралась на лошадь, не шло ни в какое сравнение с грубым и чопорным седланием в хозяйстве. Сначала медленно, а после переходя на легкий бег по кругу, лошадь буквально вынудила всех разойтись и предоставить место для репетиции. Это походило на полет ангелов, едва касавшихся земли, неспособных даже прикоснуться к мирскому, обыденному. Шаг за шагом эти двое создавали особый ритм, в котором перья гармонично покачивались, а в один миг девушка буквально взлетела над лошадью, возвысившись перед нами в полный рост, и грациозно помахала рукой. Ее улыбка была такой искренней, широкой, лучезарной, что я тут же помахала в ответ, забыв о том, как, возможно, сложно исполнять подобный трюк. Это было последнее, о чем я бы задумалась в тот момент — так легко и непринужденно она исполнила его.

То, что происходило после, уже обретало характер подготовительный: все артисты перепроверили установки, кто-то все еще репетировал под куполом, другие переговаривались, а я с широко раскрытыми глазами держала в голове образ девушки и лошади. Они быстро скрылись из виду после своего выхода, но у меня продолжал крутиться рой мыслей, и, наконец, я сорвалась с места, чтобы найти Фредди до того, как меня попросят отсюда.

— А вы кто такая? — дорогу мне преградил седовласый человек с цепким взглядом и орлиным носом. Вопрос был задан таким тоном, который, мягко говоря, должен был вышвырнуть меня отсюда словно ядро из пушки, и, появись он несколькими минутами ранее, я бы так и сделала, но только не сейчас.

— Мне разрешил посмотреть… Фредди… — Вдруг стало неловко повторять обращение, которое использовали между собой артисты. — Я приносила ему костюм от мамы, швеи.

— Посмотрели? Теперь идите, выход там.

— А кто у вас главный? — Все же спросила я.

— А что нужно? — Его мало-мальская заинтересованность в диалоге вот-вот грозила иссякнуть, ведь он равнодушно уселся в ряд передо мной и деловито сложил руки на животе.

— Мне бы хотелось тут работать, поэтому нужен главный.

Мужчина вдруг повернулся ко мне приподнял свои по-собачьи небольшие, но мохнатые брови, и произнес:

— Ну, не знаю, чем помочь.

Этот ответ окончательно убил во мне понимание, что происходит, и я последовала указанию уйти, но только для того, чтобы найти Фредди, предварительно попрощавшись. Однако на выходе я уже услышала властный голос того самого человека с орлиным носом, перед которым принялись собираться все артисты. Выводы были очевидны, как и то, что никакого внятного ответа я не получила, а потому стоило побороться. Выжидать пришлось тихо, боязливо, не отвлекая, ведь, по-прежнему стоя тут, я могла вызвать много вопросов, но это того стоило.

Пользуясь моментом, я рискнула и вновь подошла к тому мужчине, что заметили Фредди и Мэри.

— Простите, можно мне у вас работать?

— Я вас, кажется, попросил уйти, — холодно буркнул он, уходя с арены, — или вам помогут это сделать.

— Да, я знаю, но дайте сказать. Понимаете, мне очень нужно чем-то заниматься, а тут столько всего интересного, — я продолжала торопливо идти за ним, болтая кучу несвязных слов, лишь бы привлечь внимание, когда он резко остановился и обратился уже действительно ко мне:

— Я не понимаю, девочка, что тебе нужно?

— Работа.

— Иди к маме шить, хорошая работа.

— Но мне нравится тут. Я могу убирать, научиться готовить, могу вам лично шить… Что угодно, даже за лошадью убирать, я умею!

Мне показалось, что в эту секунду его посетила некая мысль, но обращенная совершенно в другое русло, меня не касающаяся. Повисла пауза, он посмотрел по сторонам и приметил рядом одного из карликов:

— Глобо, займись, — а после двинулся в нужном ему направлении, полностью обескуражив мое детское нутро. Глобо же уставился на меня, обойдя, и поинтересовался, о чем был разговор, который я и поведала.

— Понятно, — заключил он, — можешь приходить завтра, нужна уборка и уход за лошадьми, а на Гринье не обращай внимания, он просто стар и устал.

— И он всегда так общается?

— Чаще всего.

— Но если я смогу работать, то это самое важное.

Впервые в моей жизни лошадь не являлась главной причиной, по которой я стремилась попасть в цирк. Он был для меня настоящим откровением человеческой души, поводом дарить улыбку, иметь больше цветов в одежде, чем три для повседневной носки, и делать то, что захочется. Я не говорю о нарушении закона, отнюдь. Все дело в свободе нравов, беззаботности общения, искренности и большом общем деле, но приобщиться к нему я могла только через уборку навоза. Когда-то от своего бывшего учителя я слышала выражение, что если не можешь идти в направлении цели — ползи, не можешь ползти — лежи в направлении цели. И впервые у меня была осязаемая цель, которая во многом соответствовала внутренним ощущениям: цирк — нечто необычное, тут есть общее дело, лошади и много интересных людей, от которых я многому могла научиться.

Узнав о моей работе, дома никто не был в восторге, и мне пришлось врать, что если я хорошо себя зарекомендую, то меня обучат и ремеслу. Возможно, я смогу ходить на руках или тоже скакать, стоя на лошади, или просто научусь рисовать рекламные листовки. Словом, что угодно, дабы мне позволили ходить в цирк, а там была, как мне тогда чудилось, сама жизнь. Приходящие на выступления люди преображались, когда я тайком наблюдала за ними, а их эмоции сеяли во мне нечто светлое, правильное, сильнее мира. И если поначалу это были только взрослые, со временем я наблюдала и за детьми.

Они хватались за юбки матерей, пищали от восторга, вскакивали с мест и хлопали громче остальных. Особенно им нравились шуточные выступления, простые и понятные каждому, о чем я хорошо знала от них самих, пока ходила между лавками и продавала простые сласти. К слову, обязанностей в цирке оказалось огромное количество. Начинала я с уборки стойла, делала это упорно, чтобы освободить себе больше времени, и этому времени всегда находилось применение. Я бегала между артистами, передавая послание от одного к другому, ходила на рынок за едой, подшивала костюмы для выступлений, расклеивала листовки, собирала билеты, убирала шатер, кормила лошадей, и всё ради того, чтобы однажды оказаться наедине с Софи. Она разминалась на арене поздним вечером и, заметив меня, попросила привести лошадь, что я незамедлительно сделала.

— Скажи, а ты долго училась выступать?

— Всегда, с самого детства, — бодро ответила она, легко выполнив колесо, — а ты умеешь что-то?

— Я немного рисую… Хотя, увидев тебя первый раз, тоже захотела так ездить.

— Так что тебе мешает? Учись.

Я замялась тому, как просто она это сказала, оценив меня своим небесно-голубым взглядом. Софи была очень стройной и беспокойной как пружина. Сколько бы я за ней ни наблюдала, она легко могла быть в одну минуту на грани счастья, а в другую — удручающе взирать на мир. Это пугало, потому что никто не знал, какая она на самом деле, но безоговорочный талант отбрасывал все. Потому я считала за счастье поговорить с ней о ее мастерстве.

— Но я…

— Чего ты мямлишь. Просто берешь и делаешь, Гринье тоже это заметит, или ты всю жизнь хочешь еду продавать — или что обычно делаешь?

Я надула щеки и покраснела. Было безумно обидно, но и правдиво: я не думала о своей главной мечте, довольствуясь лишь малой причастностью. С того дня все начало меняться. Ежедневное общение с ребятами из цирка позволило мне узнать много полезного о том, как ведут себя на арене, что я и сама наблюдала. Фредди был идолом артистизма, выкладывался по полной, и именно он подсказал, с чего начать. Мне следовало освоить базовые упражнения для любого артиста, с чем согласилась помочь Кэтти, которую на арене звали До До. Она была очень светлым человеком, с упрямым нравом, и, когда возникло общее дело, мы быстро сошлись. Порою она оставалась со мной, чтобы я могла правильно сделать растяжку, упорно давила мне на спину и показывала, как подойти к трюку. Оказалось, мы почти одного возраста, а одна из младших девочек — ее сестра, которая тоже связывает свою жизнь с цирком. Тут для всех это было семейным делом, и потому я осознала причину, по которой чувствовала себя чужой.

— А почему Софи одна тогда? — спросила я у До До в один из вечеров.

— Пару лет назад она еще выступала с отцом, но это был несчастный случай. Словом, он скончался после падения, лошадь наступила на него…

— Это ужасно, — я опустила взгляд, продолжая тянуться к носкам упорнее, размышляя. Это был не первый раз, когда я слышала о подобном. Кто-то уходил из цирка вовсе, если не мог заниматься прежним делом, а кто-то, вроде Мэри, считал цирк единственным домом после того, как все от нее отвернулись. Они чувствовали особую связь между собой и я наконец-то задумалась, готова ли действительно проникнуться цирком? Несмотря на хорошее обращение, порожденное моей старательностью, я чувствовала дистанцию и сомневалась — нужно ли.

— Леона, о чем задумалась?

— Мне кажется, я тут чужая, — призналась я, но До До мягко опустила ладони мне на плечи:

— Помнишь, как ты пыталась прогнать каких-то буйных мальчишек с арены?

Этот случай был действительно неприятным. Кто-то из зрителей решил, что можно творить невесть что, и двое парней на два или три года старше меня попытались швырнуть в До До какие-то бумаги, что вызвало у меня приступ ярости. Тогда я схватила свой деревянный лоток и что есть силы треснула одного из парней, после чего завязалась потасовка, которую прекратили уже наши ребята. Благо, ничего серьезного не случилось, кроме пары синяков, которые потом Кэтти лично мне обрабатывала какой-то мазью.

— И?

— Это было очень важно, такое не забывают, веришь мне?

И она посмотрела столь проникновенно, с теплотой, что мне стало неловко, а потом и вовсе обняла.

Время неумолимо шло, сменяя времена года одно за другим. Мой младший брат уже умел ходить, говорить некоторые слова и надоедать прогулками. К тому моменту мы так ни разу и не выбирались за пределы города, а потому единственным средством связи с Ханной оставалась почта. Она рассказывала, что теперь у них дома живет кот, как повзрослели ребята из нашего класса и что она по-прежнему продолжает учиться. По старой памяти мы упоминали общую мечту, когда я начинала чувствовать, что она покрывается пеленой, и не очень много рассказывала про цирк, упоминая лишь рутинную работу. Мне хотелось увидеться с Ханной, отправиться к нашему месту и вспоминать былые деньки, споря о пирожках. Вместе с тем я представляла, как было бы здорово показать ей то, что есть у меня сейчас. Еще письма мы сопровождали рисунками, придумав игру: каждый рисовал какого-то человека, а другой в ответе должен был написать свои варианты отгадки, кто это, и прислать своего человека. Позднее мы принялись за символику, угадывая ее принадлежность к городам или вовсе стенам, пока Ханна не прислала очень сложный вариант, над которым я билась больше двух месяцев и практически сдалась, но признаваться не спешила. Если мы писали о будущем, то я искренне отвечала, что меня все устраивает, а Ханна собиралась ехать в столицу. Внезапно эта новость породила во мне авантюрную идею, воплотить которую было реально при ряде условий, и первым делом я побежала к Гринье.

Со дня первого знакомства утекло много воды, и мне стала понятна специфическая натура владельца цирка, кроме того, что меня он тоже стал замечать. Это оказался невероятно циничный человек со своими взглядами на жизнь, прожженными, которые, как ни парадоксально, дарили радость людям через артистов. Он любил ставить сложные задачи исполнителям, проводил часы на арене, продумывая новое шоу, равнодушно отмахивался от пустых для него задач, но умело держал в голове столько бюрократических тонкостей, о которых мы могли только догадываться. О его прошлом почти ничего не знали, а голод сплетен утолялся выдумками. Кто-то говорил, что он был на службе и украл из казны деньги на цирк, другие упоминали про его бурный роман с дочкой аристократов — по молодости, третьи приписывали ему связь с мистикой. Из всего услышанного в последнее я бы поверила охотнее всего, ибо наблюдала за ним действительно странные вещи. Он мог пристально заглядывать в глаза, а потом сказать, о чем думал человек, улавливал настроения публики и всегда добавлял именно то, чего та желала, а потому интерес к шоу за год в Браунау не ослабевал. Со временем у меня появилось больше поводов находиться ближе к нему, иногда общаться, ведь он оказался безмерно большим любителем поговорить. Многие считали это занудством, но я находила в потоке его слов нечто ценное, цепляющее своей харизматичностью и широтой суждений. Для него же я была ушами, которые с интересом внимали пусть непонятную, но значимую для него информацию, вроде общения взглядами и энергии огня. В тот день я застала Гринье на репетиции:

— Скажите, я же правильно понимаю, что цирк ездит по разным городам. А здесь мы уже больше года. Возможно, скоро это изменится, или нет?

— Смысл? — он неторопливо потягивал из чашки кофе.

— Наверняка где-то еще хотят увидеть шоу, да и не надоело ли всем остальным.

— Сама подумай, сколько времени займет обустройство на новом месте, новая реклама, здесь уже все налажено, — потом Гринье выдержал задумчивую паузу, — пока нас отсюда не попросят.

— Что это значит — кому это нужно? Все любят цирк.

Гринье вытянул вперед руку с длинными пальцами, которые начал загибать в течение своей речи:

— А ты сама подумай. Первое: город транзитный, место тут очень выгодное и спокойно может появиться человек, который заплатит больше. «Их» не интересуют люди, там другие категории. Второе: радость приносит обществу надежду, а управлять людьми, которые о чем-то задумываются, куда сложнее. Поэтому вопрос времени, когда нас прикроют.

— Стойте… Кому управлять, зачем? — бывало, что он выражался абстрактно, составляя в голове свою цепочку, скрывая самое главное от любопытных.

— Тем, кто в центре. Ты думаешь, почему нет ничего достоверного об истории городов? Извини меня, я никогда не поверю в силу человека, который возвел стены, а теперь не способен даже прокормить народ. Я лично знал людей, которые придумывали такие вещи, о которых им пришлось молчать.

Тут я непонимающе взглянула на него, но Гринье был в своих мыслях и говорил с напором, что исключало всякие сомнения. Он не из тех, кто разбрасывался словами, а потому меня посетило чувство причастности к чему-то тайному. К слову, на арене находились только жонглеры и то поодаль, они не могли нас слышать. Он продолжил:

— Достаточно почитать писание о семьях и кланах. Есть люди, которых описывают с разными оттенками кожи или разрезом глаз, а кланы означают сохранение потомственности, почему их сейчас нет или остались единицы?

В этой речи я мало улавливала связь: понятие о неком клане окончательно озадачило меня, а потому всякая надежда, что цирк поедет в столицу, где я смогу увидеть Ханну, вовсе рассыпалась на мелкие кусочки. После беседы меня не покидало чувство тревоги, беспокойства и всей той загадочности, которая сопровождала самого Гринье. Кем он был, в конце концов, и что не так с нашим обществом.

Следующие полгода я продолжала посвящать обучению цирковому мастерству. У меня получалось жонглировать шариками, ходить на руках, делать сальто и балансировать на стойках. Кроме того, каждый артист имел недюжинную физическую подготовку: все они ежедневно занимались, делали силовые упражнения, а за костюмами скрывались закаленные тренировками тела. Даже До До, при всей ее женственности, обладала сильными руками. С ней мы очень сблизились и проводили много времени вместе в свободные от выступления дни. Она с теплотой отнеслась на прогулке к моему младшему брату, интересовалась всеми моими успехами и любила делать подарки без повода, вроде стихотворения или нарисованной своей рукой открытки. Поначалу это казалось мне странным, даже чужим — я с напускной веселостью принимала их, сама преподносила сласти на вырученные деньги, но быстро привыкла, а потом нечто осознала. Мне искренне не хотелось делить ее хоть с кем-то. Любые проявления врожденной доброты Кэтти к новым людям скептически оценивались мною, подвергались эмоциональному осознанию и проявлялись угловатыми фразами. Как назло, она это хорошо чувствовала, старалась загладить мою нервозность мягким жестом или улыбкой, которая давала понять, что наша с ней связь все равно особенная. Мне просто нравилось находиться с ней рядом, иногда успокаивать ее чрезмерно беспокойную натуру, меняя это на поддержку в свой адрес. Когда я думала о нас, то понимала: такое общение совершенно не походит на отношения с Ханной или Хельгой, которых я никогда не ревновала, что впервые проявила в отношении к До До. Поэтому списывала на взросление и особую манеру общаться у самой Кэтти — она действительно была чрезмерно добра к тем, кому симпатизировала, и непримирима в антипатиях. В один из важных для меня дней мы занимались под куполом, куда я позвала Кэтти, чтобы показать, чему научилась.

— К вашему вниманию великолепная наездница Леона! Аплодисменты!

До До, подыгрывая, активно захлопала, когда я взобралась верхом на лошадь и размеренно пустила ее по кругу. Вспоминая все наставления Софи, строгие указания, тяжелые тренировки, я уверенно сжала поводья — мне безумно нравилось скакать верхом, и момент посадки в седло наконец стал привычным. Это были особенные полгода, давшие толчок детской страсти, которая обрела форму, и кто мог бы подумать, что ею окажется цирк. Мне казалось бесконечно правильным дело, которым я занимаюсь, а потому энтузиазм придал сил в минуту, когда пришлось повторить самый простой трюк Софи с такой же легкостью. Уже не в первый раз я стояла обеими ногами в седле и скакала по кругу, потом рискнула ухватиться обеими руками за крепление и стать вверх ногами. Тут же до меня донеслись хвалебные возгласы и аплодисменты, после которых захотелось улыбаться еще шире. Оно того стоило.

— Ты такая молодец, я тобой горжусь! — Кэтти крепко обняла меня, когда я спустилась с лошади, и нежно погладила по спине.

— Это только начало, самые простые вещи, да и Гринье все равно называет меня бревном.

— Он сам старый, завидует просто, еще немного поучиться — и сама сможешь выступать на арене.

— А если нам сделать совместный номер!

— Я только «за».

Мы счастливо уставились друг на друга, не разжимая объятий, и мне стало очевидно, насколько прекрасны люди в минуты искренности. Мне хотелось рассматривать Кэтти, запоминая в ее лице все, но накатившее смущение толкнуло ей в плечо, и мы звонко рассмеялись. Однако это было последним лучшим, что случилось со мной в цирке.

Несколько дней спустя к нам в шатер наведались представители власти в сопровождении гарнизона. Они обошли цирк со всех сторон, пренебрежительно оценивая его, а солдаты откровенно смеялись. Гринье стал выглядеть хуже обычного, что выражалось в его обросшем щетиной лице и стеклянном взгляде. Воздух пропах тревогой, а сами артисты стали чаще обычного мелькать у повозок. До До тоже не знала, что происходит, но все твердили одно — пора что-то менять. В раздосадованных чувствах я решила поговорить с Фредди.

— Что происходит? — прозвучал такой волнующий меня вопрос.

— Мне не стоит тебе этого говорить, но нас хотят распустить.

Такой ответ поверг меня в шок, пульсирующий во всех конечностях. Предугадывая вопрос, Фредди пояснил:

— Гринье почти полгода боролся с ними и даже платил большой налог за нахождение в городе, но теперь пришел указ из столицы. Якобы наша форма выступлений перечит религии стены.

— Что за бред?!

— Откуда мне знать, Леона…

Фредди казался опустошенным, что убивало меня изнутри, ведь упавшая скала окончательно разрушала надежду. В тревоге я искала возможности поговорить с Гринье, но цирк выступлений больше не давал, а мне передали, что пока приходить вовсе не стоит. Как назло, неделя выдалась дождливой, угнетающей, как и мое настроение. В попытках занять себя я помогала маме шить, играла с братом и научилась готовить суп. В те часы домашнего препровождения жизнь стала казаться серой, без путеводной звезды, я теряла нечто важное и всеми силами оттягивала очевидное. Даже Кэтти я увидела нескоро, она сама постучалась в мой дом, рассказав, что происходит на самом деле.

— Нам действительно больше нельзя быть одной семьей, — прошептала она, поникнув, и я могла только обнять ее, слегка покачиваясь, пока она продолжала говорить. — Леона, я не понимаю, что плохого мы сделали, куда теперь идти…

— У вас с сестрой есть кто-то? — тихо, ей в макушку, спросила я, и получила утвердительный ответ:

— Семья Николо может принять нас.

— Так разве он не… Как бы это сказать… Не заинтересован в тебе? — изнутри подступила доля яда, которую я пока держала в себе.

— Прости, я не говорила, но мы не так давно с ним вместе. — Ответ ошарашил меня, и я резко выпрямилась, плохо ощущая землю под ногами. Николо был одним из тех в цирке, кого я переносила хуже всего из-за напыщенного характера, а теперь слышала подобные вещи. Полное непонимание исказило мое лицо до неузнаваемости и болезненности, которая прошлась ударом по Кэтти.

— Мне не хотелось тебя расстраивать, — начала оправдываться она, пока в моей голове боролись здравый смысл и эмоции, — знаю, мы с тобой хорошо проводили время, я ни от чего не отказываюсь, по…

— Стой. — Голос звучал предательски взволнованно. — Я знаю и понимаю, но… Ты не находишь, что расстраиваешь меня тем, что скрывала все это?

В ответ я получила очередное «прости», которое дало мне эгоистичное право командовать парадом, и я сказала вещи, о которых жалела после долгие годы.

— Это отвратительно… Ты словно предаешь все наше, понимаешь, наше, — «…кто для тебя он, а кто я?» — продолжилась фраза в голове. Память избирательно подбрасывала моменты радостных побед, прогулок, долгих посиделок возле арены, штопанья костюмов, совместных ночевок — мы действительно проводили много времени рядом, и я чувствовала, что отношусь к ней по-особенному, с заботой. И как в эти близкие, дружественные нити, мог проникнуть какой-то Николо, осталось для меня загадкой. Позднее я стала понимать, что Кэтти трепетно улавливала мои искры и побаивалась говорить про новую симпатию, но тянуть слишком долго оказалось невозможно. Вселенская обида и ненависть перемешались во мне с отчаянием, которое не могло выразиться в хоть сколько-нибудь вразумительное объяснение. Мои чувства были такими неправильными, но я ничего не могла поделать, осознавая, что у До До было право выбирать свою дорогу, и мои посягательства на ее свободу столь причудливы. Особенно в этой истории.

— Как ты могла так поступить? — только и выпалила я, прежде чем зайтись в неистовых рыданиях. Кэтти пыталась меня успокоить, но руки сами отталкивали ее, пока вовсе не указали на выход. Только к вечеру мои эмоции исчерпались, не оставив даже пары капель для слез. Вокруг застыла тишина, укрытая ночью сердечной боли о чем-то светлом и нежном.

Спустя день или два я нашла в себе силы наведаться в цирк. Все люди в нем были важны для меня, стали друзьями и учителями. Однако опасения оправдались — конструкции были разобраны, а некоторые повозки полностью упакованы. Среди этого нагромождения я отыскала Гринье. Он был измучен, но не сломлен:

— Куда вы теперь?

— Кто знает, что-то придумаю. — Эта формулировка уже означала для него несколько решений, а значит, старик не пропадет.

— Почему все так заканчивается, скажите, неужели действительно нет выхода…

Гринье закинул седло на лошадь:

— Уже нет. Иногда некоторые вещи просто должны случаться.

— Тащите скорее свой зад отсюда, циркачи! — закричал какой-то солдат из гарнизона, коих тут было, по меньшей мере, пятнадцать человек.

— Цирковые… — мне осталось только буркнуть это себе под нос. Все складывалось хуже некуда, ведь теперь таяли последние надежды о будущем.

— Гринье, куда мне пойти теперь, я тоже хочу быть частью цирка.

— Ну, не знаю, чем помочь, — произнес он ту же фразу, что и при первой встрече, но так, что я растерялась. Однако он подсказал. — Подумай, где могут пригодиться твои способности теперь.

Последние часы прощания, последний раз я видела человека, будившего во мне мечты о чем-то тайном и возвышенном, человека, которого я могла только обнять на прощание. Этому человеку не нужны были вещи или подарки, мы все это знали, и то, чем жил Гринье, были светлые эмоции других. Мне хотелось выразить ему всю благодарность, на я которую только могла быть способна.

— Я не пропаду, обещаю. Берегите себя.

Больно прощаться со всеми, кого я узнала за эти полтора года. Фредди оставил мне адрес, где может находиться, загадочно намекнув, что это адрес его друга. К тому времени он уже давно ходил без усов, которые изрядно подгорали при выступлении, отчего теперь выглядел куда моложе. Мэри, которой бы впору тоже скрывать свою растительность среди обычных людей, демонстративно отказалась это делать и гордо носила бороду. Даже сегодня в нее были вплетены мелкие цветы. Куда лежала дорога каждого из цирка, я не знала, кроме того, что некоторые еще задержатся в городе, а другие уже покинули его. Меня интересовала только До До. Ее я нашла не сразу, но в компании Николо. Как ни в чем не бывало, она бросилась ко мне и так же привычно обняла, а я назвала это двуличием.

— Леона, я думала, что уже не увижу тебя, как ты, все хорошо?

Конечно, ничего хорошего не было, но мне нужно было поступить правильно, согласно тому, как требовали здравые мысли, а не больные чувства. В глубине души я знала, что плеваться как змея — удел окончательно униженных своими же притязаниями.

— Да. Кэтти, послушай, — мне удалось взять ее за руки и посмотреть в глаза, — прости за то, что сказала тогда. Сейчас для тебя важно устроиться заново. Не отказывайся от того, что любишь, Обещаешь?

— Я и не собиралась, с чего ты взяла, — но мой взгляд ей за спину на Николо не оставил вариантов и она перевела тему, — я справлюсь. Прости меня за то, что сделала тебе больно.

— Это только мои проблемы, ты не должна брать это на себя.

— Спасибо, дорогая, ты сильная. Надеюсь, у тебя все будет хорошо, будь счастлива.

В ту секунду я не была искренней по-настоящему, осознанно, повинуясь чему-то глубинному, которое не смогу обмануть никогда. Так нужно было сказать и так правильно, а когда Кэтти уедет, мне придется разобраться со всем самой. Кэтти не обязательно знать, как сильно я ненавидела человека, которого она предпочла, не обязательно знать и о том, что мне доставляло облегчение думать, что она виновата не меньше, чем я. Да, это было таким неправильным, но оно было как сгусток злобы, борьбы — и надежды, что все образуется.

Следующие несколько месяцев окончательно меня доконали. Я постоянно сравнивала каждый прошедший день с тем, как это было в цирке, питалась эмоциями от воспоминаний и прокручивала в памяти разговоры с Гринье. Мне было больно за то, как поступили с этой семьей, ведь площадь после отъезда цирка никто не занял, а значит, причина была в чем-то другом. Жизнь вернулась туда, откуда началась, припоминая мне обывательские нужды, тусклые лица и необходимость в простом шитье. Со временем это окрасилось обидой на тех, из-за кого все случилось, на власть, на меркантильность служащих. В голове крутились воспоминания из детства, объединяясь с тем, чего я добилась сейчас, ставя под вопрос абсолютно все. С одной стороны, у меня не было видимых причин отчаиваться по-настоящему, с другой — я могла часами сидеть в углу комнаты и ощущать себя разбитой и не имеющей целей. О Кэтти я старалась больше не думать.

Однако так не могло продолжаться слишком долго. Я была живым человеком, и мне было необходимо нечто поменять в своей жизни, и мне представилась возможность. Дела стен и вопросы выживания совсем слабо касались нашего города, а потому визит сюда представителей королевской полиции оживил горожан — проводился набор в кадетский корпус. Мелькнувшая мысль стать частью армии поразила меня, но в голове ярко застыл образ кого-то смелого, отважного, способного на защиту. Я не спешила говорить об этом маме, размышляя сама, чем все может обернуться. Память подбрасывала последние слова Гринье, и я поняла, что физическая подготовка у меня уже была, а кроме того, я легко управлялась с лошадью. Все чувства, адресованные власть имущим, приняли сторону солдата, который будет поступать по совести и помогать горожанам, а не наживаться на прикрытии мелких авантюр. Я осознала, что хочу помогать людям становиться лучше, и цирк с армией преследовали схожие цели, но добивались совершенно разными способами. Мне понадобилось еще несколько дней, прежде чем сообщить о своих намерениях семье и приступить к действиям. Было сложно — мать совершенно не желала подобной судьбы для меня, твердила о том, что будет лучше найти мужа и находиться рядом с семьей. Энтони придерживался схожих взглядов, но, приняв во внимание случившееся за последние два года, они оба постарались услышать меня. Никакие серьезные беседы и слезы не могли удержать от выбранного пути, казалось, жизнь снова обрела смысл, а я видела своей целью стать кем-то важным для людей и разобраться с бесчинством так же справедливо, как тот солдат из далекого детства.

Мне все еще приходили письма от Ханны, но последние два месяца я не находила сил ответить на них, а потому заставила себя ответить на последнее и рассказала о своем решении. Михаэль же стал для нашей семьи большой проблемой и радостью одновременно, ведь он рос буйным ребенком и обнимать его на прощание оказалось предельно больно. Стало вновь тоскливо, нежность плескалась в наших глазах, мешаясь с заботой и беспокойством в момент прощания, но впереди ждали перемены.

Спустя неделю я стояла на построении, среди нескольких десятков таких же испуганных, как и я, подростков. Погода была пасмурная, грозился пойти дождь, который стал бы благодатью сухой земле, утоптанной армейскими сапогами. Атмосфера царила по-спартански вычурная, отбрасывая за горизонт наши прежние жизни, и требовала посвятить новые служению людям. Не думаю, что хоть один из стоящих тут по-настоящему осознавал будущее, которое влечет за собой служение в армии, да и мог ли. Однако я верила, что зависящее от нас можно поменять, преданно следуя зову сердца.

— Сантина Брук!

— Я!

Велась перекличка, сухо вызывая имена одинаковых теперь людей. В общем потоке они звучали обращались рядовым зовом.

— Петра Рал!

— Я!

Но мне чудилось, что за каждым из них стоит своя история, радости детства, родные и близкие. Просто обстоятельства сложились так, что для командира твое имя — боевая единица, а для кого-то — целый мир.

— Ханна Кьюник!

— Я!

Мой взгляд инстинктивно устремился к названному человеку, и я увидела такого повзрослевшего, но до боли знакомого лучшего друга — Ханну. Она была здесь.