Художка (джен)

Мы приходили в художку как домой, уже всё здесь такое родное и близкое, и всё же нас по-прежнему есть чему научить. Хоть мы и не наивные несмышлёные первокурсники, однако лежащие перед нами поля незнания по-прежнему велики и нескончаемы. Мастерство и умение только изредка, как маленьким хвост, давались нам в руки, а затем вновь выскальзывали меж пальцев. Мы многое уже умели; но от этого дорога впереди выглядела только длиннее и труднее, потому что у нас теперь хватало ума оценить всё своё несовершенство.

Очень ярко запомнился один момент. Как-то зимой пришла я на занятие после укола в нос. Только что на остановке выудила из ноздри кровавую ватку: красное на белом снегу. Это была моя кровь; я просто раненый мушкетёр короля, истекающий кровью во славу Его Величества. В обычную школу я, понятное дело, после укола уже не пошла. Но не могла же я пропускать художку. И вот я за пару минут преодолела нашу бесконечную лестницу на шестой этаж. Молодость — игра силы жизни в крови, не до конца расплескавшейся по снегу.

Забежала в класс: все уже в сборе. Довольный Владимир Иванович сидел рядом с чьим-то натюрмортом. Бодро и весело, лучась глазами, он спросил меня: «А ты чего пришла-то? Вон твой натюрморт уже висит». И я увидела свою работу на доске — как образец. Мне стало весело и приятно, и в то же время немного грустно. Я растерянно спросила учителя, можно ли мне ещё поработать, а он как засмеётся: «Чтобы ты всё испортила?»

Мне всё же казалось, что я уговорила его тогда и осталась доделывать что-то другое или рисовать заново. Но придя в художку, не могла же я уйти оттуда ни с чем! Сам воздух её пьянил и сводил с ума, притягивал и поднимал из любой болезни, любых невзгод, зовя и приманивая, наполняя всё существо радостью осмысленной работы.

Наступило время набросков. Непреклонный Владимир Иванович требовал от нас определённого количества рисунков с натуры. Терпеливо объяснял, что неудобство и смущение от непрошеных случайных зрителей постепенно пройдут, сейчас самое главное — рисовать. И потому никакие извинения не принимались, и рисовать с телевизора было просто последним делом, достойное позора и презрения…

И вот после школы, в выходные, уже поодиночке, но чувствуя в душе родство со всеми художниками мира, мы шли в магазины, на рынки или просто притуливались где-то в скверике. Большей частью руководствуясь не точкой зрения на открывающуюся натуру, а тем, чтобы поменьше зевак могло нас видеть и собираться рядом; думая, как получше спрятаться от любопытных глаз.

Поначалу скромно, стыдливо, неуверенно начинали карандашом, отчаянно дрожащим в полузамёрзшей и смущённой руке, рисовать все эти спины и головы, шубки, шапки, пальто и валенки. Начинали впускать в себя удивительно быстротечную, разнообразную и ежесекундно меняющуюся жизнь!

Постепенно действо затягивало, и мы потихоньку выбирались из тени. Рука становилась чуть более уверенной, глаз сразу выхватывал основное; в ход шли уже ручки, цветные мелки. Да, в настоящей реальности тебе никто не позирует, тебя никто не ждёт. Ты должен успеть выхватить увиденное и наилучшим образом расположить на листе, не забывая о разнообразии линий, пропорциях, пятне и светотени.

На всё это у тебя считанные секунды. Пока вон та колоритная тётка не соберёт свои сумки и не пойдёт дальше. Пока тот старичок не залез ещё в автобус; пока этот пухлогубый мальчишка не ускакал дальше на одной ноге. И чтобы успеть вместить и отразить всё это за отпущенные тебе секунды, самое главное, оказывается — безмерно удивиться, восхититься вдруг где-то в глубине сердца бесконечной, безумной красотой окружающей жизни с её шумом, окриками, толкотнёй, мусором и спешкой.

Пока ты спешишь зарисовать, запомнить всё это — тонкой прерывистой линией, тёмным пятном отразить мгновения на листочке бумаги, ты всё время как будто стоял на границе времени и вечности. Ты выхватывал горящие ускользающие секунды и окунал их в холодное спокойствие вечности. И теперь тётка так и будет собирать свои сумки, старичок — кряхтя, залезать в автобус, придерживая старой сморщенной рукой длинные полы пальто; а мальчишка, вытянувший губы трубочкой, занёс одну ногу для прыжка, но так и остался на полупрыжке, в полудвижении. Ты сможешь разглядывать их ещё долго-долго, и сегодня вечером, и потом, выкладывая свои рисунки наброски на пол к ногам учителя на просмотре, а потом просто перебирая их уже в одиночестве спустя год, и два, и десять.

Натура — самое важное для художника. Наш Владимир Иванович научил нас видеть и уважать её, бесконечно наблюдать и учиться у огромного мира, раскинувшегося вокруг.

А ещё я помню, как мы бегали все вместе в ближайший «Военторг» покупать бумагу. Владимир Иванович сказал как-то серьёзно: «После уроков я пойду в соседний магазин, там хорошую бумагу привезли. Кто хочет присоединиться?»

Какое это было приключение! Наскребя в кармане мелочь, мы веселой гурьбой отправились за учителем по неизведанным тропам. Этот маленький магазинчик лежал в стороне от привычных наших дорог, мне бы вообще никогда в голову не пришло туда заглянуть…

О, это пьянящее чувство охотника на мамонтов, поймавшего наконец-то свою добычу! В те времена, кроме счастья, почти ничего не было: ни мыла, ни стирального порошка, ни колготок, ни сахара. Вместо масла и сыра выдавали маленькие бумажные талончики с их названиями, а бумагу и краски тоже приходилось порой «добывать», как и всё остальное. А тут такая удача — огромные плакатного размера — формата А3 — листы прекрасной акварельной бумаги, плотной, немного шершавой, благородной и сдержанной.

Мой папа сбегал в этот замечательный магазинчик и еле добрался до дому, пошатываясь под тяжестью не то ста, не то двухсот огромных листов. И многие из них до сих пор лежали на антресолях, грели меня мысленно, вселяли надежду и неискоренимый оптимизм. Хотя я сама жила уже далеко от тех антресолей — и совершенно неизвестно, когда смогу воспользоваться даже частью этой бумаги.

Еще одно воспоминание того года: я продолжала учится точить карандаш скальпелем; многие карандаши погибали прежде, чем я овладела этим искусством… Меня охватывало пьянящее счастье от моей невиданной самостоятельности, от опасной остроты скальпеля в руке. От дерева карандаша, поначалу такого твёрдого, постепенно становящегося податливее, но до последнего защищающего хрупкий нежный грифель внутри. Я устраивалась на нашем широком, крашеном густой масляной краской подоконнике и приступала к изведению карандашей.

Перед Новым годом все пребывали в радостно-приподнятом настроении. Класс был наполнен непривычным шумом и шорохом: мы оформляли работы к просмотру. Это такое священнодействие: вырезание рамочек, загибание углов. Я до сих пор, кстати, так и не научилась оформлять картины, а Владимир Иванович всё время подтрунивал надо мной за невозможно, безбожно кривые края.

А перед самым концом декабря, как раз в канун католического Рождества, наш Владимир Иванович вдруг загадочно спросил, готовы ли мы съездить с ним в Соликамск, небольшой красивый городок, недалеко от нашего города.

Кажется, это было связано с выставкой наших работ. Вдруг нас спросили, кто готов ехать, прямо сегодня вечером, в соседний небольшой городишко, чтобы жить там пару дней в корпусах пионерлагеря и ездить на автобусах по старому центру с его узорчатыми теремами восемнадцатого века и купеческими каменными домами.

Чтобы окончательно прояснить вопрос, мне разрешили из учительской позвонить домой, и — о чудо! — мои трепетные родители согласились меня отпустить.

До сих пор я вспоминала ели вокруг нашего лагеря: занесённые снегом, огромные, выше двухэтажных домов. Тропинку в глубоких сугробах, что вела к столовой. Волшебную возможность бегать из корпуса в корпус в одной теплой кофте, без пальто и шапки, по глубокому снегу — без строгого родительского контроля! А потом мы ездили по городу, и перед нами вырастали заметённые снегом длинные колоннады над входами, шатровые крыши, деревянная и каменная резьба наличников, запорошенных снегом.

Так, как бы между прочим, уже почти на излёте старого года наш учитель подарил нам этот временной провал. И вместо стремглав пролетающих, ничем не примечательных обычных дней мы получили заснеженный сказочный лес, запах мороза и елей, сугробы по колено и заметённые снегом кирпичи старинных домов.

Владимир Иванович довольно часто вот так спонтанно дарил нам новые незабываемые впечатления — исходя, видимо, из того, что именно они и питают художника, да и просто подрастающего ребёнка. Однажды он повёл нас всех в маленький тогда театр, находящийся под единственным в ту пору мостом… Мы всем курсом смотрели там «Панночку», и сердце замирало от ужаса и восторга. Тёмным холодным зимним вечером так странно выглядел неказистый вход в театр, освещённый желтыми фонарями; чёрные деревья толпились вокруг, было и весело, и немного страшно; и мы были все вместе.

Наступает весна, и мы рисовали композицию на тему профессии. Я сразу пришла к выводу, что самая живописная и красивая профессия — это дворник. Но Владимир Иванович мягко отстранил эту идею, и мы остановились на музыкантах. Слегка сутулые джазмены в обнимку с саксофоном постепенно проявлялись на бумаге.

Меня всегда поражало, как легко и точно мог Владимир Иванович к каждому найти подход, услышать и понять всех нас, таких разных и непохожих. И осторожно, мягко и ненавязчиво чуть направить в нужном направлении, никогда не ломая, не преодолевая сопротивления, не воюя с нами. Но будучи в то же время достаточно жёстким и авторитетным, чтобы гнуть свою линию, открывая нам и даря мир своих собственных ценностей и правил.

На живописи мы писали стеклянные бутылки, вписанные в непростые натюрморты, задача которых — уже передать материал, а не только форму. Чтобы коричневый цвет, положенный верным мазком, вдруг стал глиной крынки, а мутное зелёно-голубоватое пятно ожило стеклом бутылки. Чтобы притаилась в тени мягкость ткани, а золотистая шкурка лука сохранила бы свою лёгкость и упругость.

Конечно, норовистая непослушная акварель не сразу давалась в руки; безобразно грязные пятна выдавали эфемерность плоской картинки; глиняные крынки иногда деформировались, подло расплываясь прямо на глазах. Не говоря уже о стекле, на месте которого зачастую у меня образовывалась просто банальная дырка.

На рисунке же мы должны были уложить гипсовый глаз в перспективу, верно изобразив пропорции, передать, что ближе, а что дальше. Сделать так, чтобы объект был и гипсовым, и глазом, да ещё при определённом освещении. За глазом шли и другие гипсовые части Давида: нос, губы и ухо. Я сражалась с ними до последней капли крови, но все равно при просмотре не выходила даже на середину ряда — плелась в хвосте.

Тем временем Владимир Иванович рассказывал нам о своих других студентах, взрослых уже людях, приходящих в художку по вечерам, после работы. Говорил о своих вечерниках, в том числе о Германе, который после работы приезжал на занятия на велосипеде с бутылкой кефира. А потом шесть лет подряд поступал в Питере в Мухинское училище — один из самых известных и интересных художественных вузов страны, — пока наконец не поступил, куда и хотел.

Незаметно подкралось лето. Владимир Иванович повез нас, на свой страх и риск, на пленэр в Питер. Новое огромное счастье обрушилось на меня, и я влюбилась в этот безумный, дымчатый, свободный город. Жили мы в общежитии связистов и каждый день выбирались в город на метро, станция которого находилась неподалёку. Гуляли по центру, ходили в Эрмитаж — и рисовали, рисовали…

Много позже, уже живя в Питере на всех правах, встречая вдруг по дороге на работу один из тех домов, что служил нам натурой, я вновь и вновь улыбалась с благодарностью. Вот ведь: я ж и названий улиц тогда не знала, и дороги не помнила к этим нарисованным нами местам. Но хоть раз увидев что-то взглядом художника — думая о пропорциях, деталях и композиции — уже не можешь забыть никогда и ничего… Пыльный, жаркий, каменный и слегка позеленевший город навсегда поселился теперь в моём сердце.