Красавец-мерзавец (джен)

Поезд с издевательски весёлым свистом удалялся, постепенно затухая где-то вдали. Мишка не видел — он старался не оборачиваться вслед. Нет, не жалел, что сошёл — так всяко будет правильнее. Всем лучше. Раз остальные не могут это сделать, то он облегчит им моральную дилемму — выбирать не придётся. Горшок сам всё решил. Уж это-то ещё может. Встать и уйти, сгинув во мраке чужих улиц. Всё сделал как надо, да! Но почему-то какая-то пустота внутри была при мысли, что то купе душное, где все с похоронными лицами сидели и отчаянно пытались делать вид, что все за*бись… Вот это, натянутое хуже, чем несчастная сова на глобус — это последний раз, когда он видел Андрея, Шурку, Сашек…

Всё ещё не окрепшие после больнички ноги всё-таки донесли его до надземного перехода. Силы стремительно кончались, Мишка, кажется, устал от одного факта, что его вытянули с насиженного гнездышка в ожоговом и окунули с разбегу в привычный мир. Угу, мир-то привычный, а вот сам он уже в него не вписывается. И раньше-то нестандарт выходил, а теперь и подавно. Рожей не вышёл, ха-ха! Так вот, устал Горшок смертельно от взглядов, что и сейчас жалили, от целого каскада звуков, что резко обрушился после относительно монотонных, привычных больнички… Устал до пота в натруженной спине от необходимости передвигаться на своих двоих, а не ехать, развалившись, в коляске… Поначалу, как оживать стал, бесили эти больничные правила, но сейчас понял — неспроста. Хоть и выписали, но здоровье его крепко подорвано было.

Что ж, ещё немного продержаться осталось. Вот он, переход — дошёл-таки. Кажется, это его остановка, да? Дамы и господа, не обращайте внимания, скоро тут будет разыграна современная интерпретация Толстого. Ну и чуточку Гюго. Правда, Миха больше не Горбун, а просто урод… Что ж, никогда не нравился ни тот, ни другой, вроде как, мэтр, правда, ё-моё! Вот уж не думал не гадал, что будет что-то такое проделывать в жизни.

К счастью, зрите… людей-то и не было особо. Некому будет остановить. Поэтому без опаски Мишка некоторое время просто стоял и глядел вниз, на рельсы. Невольно вспомнилось, как он спину потянул в туре и реально этого самого Квазимодо-урода напоминал. А Шура по-доброму ухмылялся — рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, делая соответствующие движения, пока Андрей рыскал в поисках какой-нибудь разогревающей мази. Принёс в итоге не звёздочку какую вонючую, а что-то на змеином яде. Горшок, помнится, долго ржал: у кого, мол-де, в ночи сцедил-то?

У кого сцедил — так и осталось загадкой, но разогрела та знатно. Вот и сейчас воспоминание это одновременно и улыбнуться заставило, и обожгло. Мишка с некоторой робостью снова глянул вниз, ветер усилился, заставляя его сильнее вцепляться в спасительный капюшон. Решимость качалась в такт колесам ушедшего поезда.

Казалось бы, чего проще: дождаться поезда и вперёд, увы, теперь без песни, вниз со скалы. Но при мысли об этом начинали трястись руки. Как бы не казалось это правильным (да и друзьям его кишки созерцать… А родителям потом в закрытом гробу хоронить? Как жаль, что нельзя просто раствориться!), но это будет больно. Очень.

Иллюзий Горшок не питал — после Нашествия и фейерверков-то. Да и вдруг опять спасут? Он же везучий, бл*дь. И будет ещё хуже. Может, ещё что-то важное откажет. Ноги там, руки… Может и голова — будет овощем слюни пускать, а мама их за ним подтирать. Бр-р… Нет, что-то этот короткий путь вниз нравился Михе всё меньше и меньше. Да и повторять за какой-то там неверной женой выдуманной… Ну нафиг!

Надо чёт другое думать. Ага, вот беда — думать тоже не хотелось — хотелось быстро и безболезненно. Чтоб вовсе больше не страдать, в том числе и от роя мыслей в башке. Но чем больше он с напрягом думал об этом, тем больше понимал: нет безболезненных способов.

Тягостно вздохнув, всё-таки поплёлся куда глаза глядят, старательно закутываясь в куртку — чтоб меньше пялились. Можно было попробовать потонуть… Но тогда точно как в сказке выйдет — огонь прошёл, а вода что, остановит? Организм пошлёт его нахер, решит жить и выплывет за живительным глотком… Там, правда, его докончит холод, но не факт. Могут нарисоваться сердобольные граждане. Да и не фига это не быстрая и безболезненная смерть. К тому же в речке котят и щенят топят, а он че, щенок какой? Почему-то голосом отца фраза ввернулась, и им же прибавила, что нет достойных смертей для самоубийцы. Он же не самурай какой.

Вот и шёл незнамо куда. С одной мыслей — скрыться прочь, затеряться… Подальше от всего. И больше того от взглядов. Редкий дождь, хоть и прогнал большинство прохожих с улиц, однако в крупном городе (да-да, крупный! Им-то, поколесившим по стране, виднее) всех разогнать не мог, к сожалению. Не собственная прихоть, а работа и дела выгоняли людей из уютных норок прмо в непогоду. И хотя те и старались быстрее достичь пункта назначения, а не глазеть по сторонам — всё равно, блин, Горшок кожей чувствовал столь ненавистное сейчас внимание. Настолько уже опротивели взгляды — с жалостью или с ужасом, или и с тем, и с другим — всё равно.

Гудящие ноги, как выяснилось, принесли его в весьма знакомые *беня. Не сказать, чтобы быстро — попутешествовать по Твери пришлось. Когда совсем уставал — отдыхал на лавочке. Или пытался спать. С надеждой, что не проснётся. Но, как назло, наша милиция нас бережёт — прогоняли. Спасибо, скоряк не вызывали — наверное, за бомжа принимали. Те частенько коцаными бывают. Ну там, заснули у костра… Вот и он сейчас пополнил ряды возмутителей общественного спокойствие — чьё присутствие около площадок приличным гражданам неприятно. Прекрасно просто! Не было бы так пох*й, было б обидно. Может, и выкинул чего… Панковский привет б передал, показав фак и отматерив, но сейчас нарываться не хотелось — задержат, а там и родителям с рук на руки передадут. И прощай свобода. Пусть и такая, холодящая и усталостью в каждой клеточке организма отдающая.

Что делать — вообще не понимал, сам себя загнал в какой-то кромешный пздц. Ни туда ни сюда. Сдохнуть — страшно, боли не хочется, а у самого от голода уже желудок режет, а от холода, кажется, температура ползти начала. Снова ну, здравствуй, приятель, жар… Только недавно распрощались. Видимо, голод и холод его и прикончат. Надо только подальше, в самые злачные *беня отползти, чтоб не спасли, скоряк не вызвали… И всё-таки страшная это смерть.

Из-за страха этого и гоняющих его полицейских ночь провёл на подоконнике в одном из подъездов. Граждане носы поджимали, может, и правда запах ожогового так в него впитался, но наряд не вызывали… Надо же — добрые люди. Утром снова пошёл ходить-бродить. И добродился до знакомых пейзажей.

Нет, конечно, он там раньше никогда не бывал, но, видимо, все злачные местечки чем-то похожи, так как какие-то общие черты определенно угадывались. А может, просто атмосфера похожа. Полураспада — самое место, чтоб тихо сдохнуть, а через тебя переступили и не поморщились.

И вот тут-то витающий на краю сознания план, наконец-то, начал вырисовываться в стройную картинку. Или что-то похожее на неё. Или же просто от усталости и отчаянья пришло в голову: просто остаться здесь и перестать жить. Холод или голод, или ещё что сделают своё дело. Улица может убить быстро.

Да и не прекращающийся со вчерашнего дня дождь моросил всё сильнее. План готов, осталось просто подождать и надеяться, что, обессилев, уснёт и не проснётся, не будет долго еле тащить ноги по этой проклятой земле. И всё было б хорошо, ну, наверное, да только в сём месте, знакомо-незнакомом, напоролся Миха реально (вот пруха-то у него, как у утопленничка, а?) на знакомца внезапного.

Ну, вот как, бл*? Здесь, в тверской глуши, среди притонов — опа, явление! Не гений чистой красоты, но Глебушка Самойлов собственной персоной. Накиданный — в дрова почти. На ногах еле-еле держится, язык почти и не ворочает.

Горшок, хоть и сам уже трясся от бессилия, да и мысли отчего-то (не ел, не пил толком, только как собака язык дождю неловко подставлял, когда один был — жар всё сильнее по телу расползался, несмотря на холод собачий, не грел, а именно что жёг! В то время как ноги и руки немели от сырости и морозца) плыли, но брата-акробата узнал, а вот тот его — нет. Ну, хоть в этом судьба благоволила.

Может, мимо пройдёт. Как бы не так… Очевидно, этой звезде в падлу было в одного сиять ужратым пяточком — он себе уши и собутыльника искал, а на улице как на зло — никакого! Все местные синяки — и те по норам попрятались. Вот и вцепился, бл*дь. Не отцепишь такого клеща со своим слабым тельцем, хоть тот и в говно, а всё здоровее его.

Самойлов-младший тем ещё репейником оказался — прилип, уговаривая «пойти выпить». Видимо, сильно прижало — компания была нужна хоть какая-то, раз за него так уцепился. Где ж брательник его разлюбезный? Вадик, Вадик, появись! Эх, не видать… Может, сам накидался, но культурно — в номере, или тёлку какую склеил, а Горшенёв тут отдувайся за его недосмотр… Интересно, кто он в представлении Глеба? Бомжик небось случайный.

Вообще, славно, бл*дь. У него на хрен план! Некогда отвлекаться от своего пропадания… Но Мишка вгляделся в шатающегося довольно сильно Самойлова и пожалел — вот куда ж его понесло опять? Правда, опустил и то, что самого так носило не раз. И не два. Но он-то фартовый, а этот тип? Неизвестно. Эх, добрый Миха, слишком добрый… Решил, что помереть ещё успеет.

Так что дал себя затащить в тёмный, но более сухой, чем улица, подвальчик, где, если денежки имеешь, — а у Глеба они были — тебя и напоят, и ограбят, и вообще — сделают, что вздумается. По трезвяку добровольно туда не зашатаешься, а вот под мощным влияние алкогольчика — да запросто. Первый раз в подобные места Горшочек закатывался до отвратительного трезвым… Правда, температура практически уравнивала ощущения, так что нет — можно сказать, не в своём уме туда занычился, не в своём.

А в недрах подвальчика Глебушка, хоть и потряхивало его слегка, но водку глушил аккуратно, ни капли мимо. Мишка пригубил, но пить не стал — привиделись, почему-то, глаза осуждающие Андрюхины. Чуть не поперхнулся от такого видения, ё-моё… Да и план же был! А то сейчас как нажрётся, да и не исполнит всё задуманное. Заснёт тут в тепле — и не помрёт этой ночью…

Или ещё прелестнейший вариантик — найдут его, станут вскрытие какое делать, озвучат потом, что ужратый был в говно… Говном помер — так батя и скажет, качая головой. Бл*дь, даже если не скажет — не хотелось ему в глазах всех оставшихся — друзей и родных — так глупо в посмертии выглядеть. Горькая вечность: все будут считать конченным идиотом, который сбежал с поезда, чтоб напиться и сдохнуть. Угу, так шланги горели, что на всех наплевал. Не жить ему невмоготу стало, не самоубийство то было, а так, несчастный случай… Выпить сильно хотелось!

Мишка снова очень ясно представил осуждающе-расстроенные глаза Андрея, слёзы мамы… Хмурый взгляд бати и Шурку с видом «Ну ты совсем, блин, Гаврил!» И просто не смог выпить. Не так представлял он свою смерть. Вообще, если честно, мало представлял. Что вот помрёт молодым, на пике, пацаны похороны панка сыграют, девки будут в ряд рыдать над таким красивым и безвременно ушедшим… Ага, щас! Уже не будут. Рожа вся опоганилась. Вот не думал никогда, что так важно ему это будет, а ты ж поди… Очень уж не хочется, чтобы уродом в гробу, распухшим вдобавок от синьки, запомнили все. Нет. Уйти хотя б надо чистым.

Так что, к собственному своему удивлению, в этот раз не Мишка на уши присел, а ему. Причём трезвому. Слушать алкоманифесты — вообще-то, довольно тухлое занятие. М-да, называется — погляди на себя со стороны напоследок. Пацаны, конечно, тож под градусом, но порой и нет… Вот те на, как это… Утомительно, блин.

Самойлов сбивался, перескакивал с пятое на десятое. Этот Рудольфович ваще тормозов и костей в языке не имел. То затирал, как он у мамы на работе жмуриков глядел, то про то, как она их с Вадиком в ежовых рукавицах держала, то о политехе, а потом и о бабах своих, и о брате… О последнем особенно много. Даже обсуждение древних греков на Вадика чудным образом отскакивало… Да что там Кришна, вот Вадик… От обилия этого имени в разговоре башка уже не просто болела, а пухла. Он смел надеяться, что его собственные беседы более содержательные и Андрею не приходится слушать, как он по одной пластинке жалуется на своего… Ну, пусть будёт Лёху, да.

Невольно задумался Мишка, а чё ж он тогда Шурке-то, когда один на один бухают, заливает? Не про Князя ли речь? Ну чё — капец тогда, ё-моё… А, впрочем, теперь-то что? Прошло его время. Теперь вот Глебушка будет, наверное, главным чудилой отечественного рока.

А ведь всё не затыкается Соловей… И водки выжрал… Стойкий, блин! Уважительно присвистнул бы, да только у Горшка уже голова конкретно болела. А может, и не из-за попыток разобраться в болтовне чужой — болела и до ведь. Да и трясти его не прекращало.

Кое-как вычленив из кучи бессвязного бреда, Мишка понял, что, вроде как, концерт отмечал тут его невольный собеседник. Ха, концерт. Как же… Отмечал, ага, радостное событие, м-м, как верится-то охотно! После выступления так не шибает от тебя горечью да тоской какой-то. Не хочется от всех уйти. Боль Глеба гнала, уж тут точно — рыбак рыбака видит издалека. С братом поссорился. Опять. Поэтому только о нём и говорит. Тяга у них… И в то же время не получается всё время мирно жить. Эх.

— Живых гениев не бывает! — меж тем несло того куда-то в философские дебри, — Шопенгауэра перечитай. Я вот периодически бываю неживым. Тогда я особенно гений. Не то, что Вадик. Он-то живой, и за мирское цепляется — комфорт ему подавай…

Он помолчал и отхлебнул ещё:

— Но сдалась мне эта гениальность, если рядом никого, а? Думаешь, так уж нужен я брату? Да гений ему мой нужен, не я. Чтоб монету звонкую зашибать. А так, достал я его, видите ли. Сам так сказал! Пфу! Вечность отдал бы за живых, любящих, преданных! Чтоб не уходили до срока. Лучше обычным быть, понял, мужик?

Последние слова совсем уж были совсем неотчетливы — количество спирта в крови явно превышало возможности организма нормально функционировать. Собственно, сопротивляться этому Глеб не стал — отрубаться начал в желанную алкогольную дрёму. Но даже во сне то ругал Вадика на чём свет стоит, то отчаянно просил не уходить.

Мишка пару минут посмотрел на спящего — хотелось, если честно, так же. Напиться и забыться. Колотило уже нехило, да и голова раскалывалась, словно скорлупа ореха грецкого — сейчас вот, погодь, и полезут наружу мозги, вперёд к свободе! Хм, интересно, возможен ли анархизм у орехов? Так, Миха, харе пургу думать… Соберись! Ведь нужно было что-то доделать? Ах, да. План. По уходу в вечность.

Точно — упрямство родилось вперёд него: кое-как поднявшись, потащился к выходу. Походу, пока слушал бредни Самойлова, совсем ему поплохело — вело ощутимо. Так что далеко не ушёл. Уселся через пару метров под какой-то козырек. Сил передвинуться ближе к дождю и смерти уж совсем не оставалось. Как и мыслей.

Дальнейшее виделось отрывками, словно он то погружался под воду, то выныривал обратно. Вместе с ним и мозги ненадолго выныривали. Мигал, словно светофор на перекрёстке, ё-моё… Давая сознанию то зелёный свет, то красный — между ними фаза неполного включения-отключения — жёлтый.

Вот внезапно в такое всплывание на поверхность наткнулся взглядом на старшего Самойлова, упрямо тащившего тушку братца (даже нежно почти — по крайней мере башкой предметы тот не задевал и по земле не волочился особо!), чуть слышно при этом матерясь.

«Повезло, — зелёной вспышкой мелькнула и пропала мысль, — он не останется в одиночестве». Вадим, однако, тормознул перед ним и напряженно стал вглядываться. Чё, блин, там хочет увидеть? Узнает? Хоть бы нет. Мишка поёжился — наверняка уродством его ужасается. Людей, вообще, подобное привлекает. Хотя б знаменитые цирки уродов вспомнить. «Давай, Самойлов, полюбовался и вали, откуда пришёл. Я тут не шоу, бл*! И в скорую не смей звонить! У тебя есть уже проблемный пациент, с ним и водись!»

Словно услышав этот мысленный посыл, Самойлов поудобнее перехватил брата и поспешил дальше. Мишка глаза облегчённо закрыл и провалился назад в дымку забытья. Фу, дымка… Блин, воспоминания херовые. И запах собственной горелой плоти снова воскрес в разуме. Его передёрнуло, а потом снова мотануло ниже во тьму… Чтоб потом вновь вынырнуть от звука шагов. Ну, кто ещё, а? Егор Летов, м-м? С учётом его везучести уже б несильно удивился.

— Миша? Горшок? — неуверенно спросил голос Вадима. Бл*ть. Узнал всё же. Горшенёв вздрогнул. Что за нелепость — сбежать от всего, чтоб на тебя постоянно знакомые и знающие выходили. Несправедливо. Сдохнуть не дают, понимаешь ли, спокойно. Жаль, нет эвтаназии… Хотя ему не положено, бл*дь. Функционировать тушка вполне может — он даже, бл*дь, говорит. Только не поёт.

— Давай, Миш, подъём, — меж тем не унимался Самойлов, спасатель выискался, ё-моё. Интересно, может, это привычка такая?! Надо у Андрея спросить — видать, теперь встретятся. — Поедем в тепло, ну, давай же. Вставай, будь молодцом.

Вообще, какая-то часть Мишки надеялась, что, если не отвечать — уйдёт добрый самаритянин с концами, рукой махнув. Спасение утопающих — дело самих… Впрочем, что-то глубоко в душе очень не хотело оставаться в этой глуши одному. Хоть и знал всегда, что умрёт в одиночестве, но как же это тоскливо, бл*дь!

У Вадима явно были другие планы, и он не намерен был сдаваться:

— Давай, ну, — потребовал, хватая его за руки и выдёргивая с земли, особо не церемонясь — явно опыт с братцем имел серьёзный. Только вот потом голос смягчился: — Да ты не только на голову больной, но и на тушку. Ясно, — вздохнул как-то тяжко.

Тем не менее, несмотря на все вялые, но отчаянные попытки вырваться из рук (Мишка, правда, подозревал, что со стороны те выглядят слабыми трепыханиями, а то и вовсе конвульсиями), так же как и брата ранее поволок в том же направлении. И запихнул потом туда же — к притихшему и едва осознающему, что происходит Глебу на заднем сидении. Вот и снова здравствуйте…

Здесь Горшенёва снова нещадно заколотило и погрузило в какой-то страшно глубокий омут. Настолько, что в следующий раз сознание прояснилось уже в комнате — видимо, гостиничный номер, или ещё что. Теплота вокруг разморила до состояния амёбы, как мозги ещё хоть как-то ворочались, ё-моё?!

Но те упрямо воспроизвели ему картинку, чудную, бл*дь! Самойлов-старший, опять сквозь зубы ругаясь, снимал с него мокрые шмотки. Вплоть до трусов — ну надо же какой заботливый — блин… Как Андро, нафиг… А потом, вытащив из чемодана что-то безразмерное, напялил. Тут, впрочем, Горшок понял, что не как Андро. Тот обходительнее был. Неожиданно очень грустно стало. Наверняка все на него за этот фортель ополчатся. Блин.

Так что от переодевания дрожать Миха не перестал, но стало не так неприятно находиться на этом свете. Сносно даже почти… Хотелось отключиться снова и не думать, как держать ответ за побег, но сознанию, видать, лучше стало от танцев вокруг него.

Вадим, вообще, чудеса движа предъявлял — бегал куда-то, таблетку вон, какую-то умудрился скормить. Где в ночи отыскал? Вот и Андрюха как-то умел… Потом одеялом закутал и чашку чая в руки сунул, умудряясь при всём этом кому-то звонить — Мишка не вслушивался, да и не важно это было особо — скорой или парням, всё равно нашли и уже не отпустят — устал очень. Слабость и усталость окутывали, окутывали… Хлеще любого одеяла, пеленали, считай.

Так бы и заснул, наверное, чай на себя вылив. Клевал он в него, а не пил больше. Да только хлопок двери помешал. Как будильник сработал. Такой нетерпеливый, будто кто-то очень спешил. Нет, на скорую, вопреки названию, не похоже. Он же не умирает в конце концов… Или что там им Самойлов наплёл, чтоб проблему со своей шеи лишнюю скинуть, м-м?

Только мысли так и остались мыслями, потому что в следующее мгновение уже увидел перед собой Андрея. Какого-то всего дёрганного и, кажется, даже схуднувшего. Когда успел-то, бл*? Дня два всего прошло… И то вторые сутки не истекли. Тот, хоть и хмурился, да и в глазах плескалась обеспокоенность сильнейшая, но пополам с каким-то облегчением гигантским, что ли.

— Мишка, пойдём, ляжешь сейчас, поспишь, — тихонько сказал Княже, даже если и зол был (сбежал такой-сякой с поезда, ага, ё-моё!), то не показал никак. Нежно почти, как с маленьким или с больным. А, вот в чём дело. Он и есть больной. Теперь уж навсегда. Прекрасно, бл*дь. Его даже отец боится лишний раз задеть — казалось бы, живи и радуйся, пользуйся безнаказанностью, что любой кульбит ушами спишется, ан нет. Внутри гадко стало. Очень. Снова захотелось свернуться калачиком и исчезнуть, но кто ж ему даст… Андрей, не дожидаясь ответа, чашку забрал да на себя потянул.

Сопротивляться в этот раз сил не было, даже вяло трепыхаться не вышло бы, к тому же и не хотелось почему-то. Может, так таблетка подействовала, а может, теплота (а не жар — это важно, ё-моё) от Андрея и внезапно оказавшегося рядом Шурика сумела-таки победить холод и дрожь внутри. Тоже — не один. Искали, заботятся.

Поднырнул ближе, ноги с трудом переставляя. Плевать сейчас, что это с ним так водятся, потому что он в ящик чуть не сыграл. Опять. С иными, если и в ящик сыграют, всё равно — ноль внимания. А Мишку не только не бросили, но и вот прижимают к себе крепко. Значит, нужен. Даже такой дурной и поломанный. И не потому, что полезен. Проку-то с него сейчас? Петь не может, музыку сочинять душевных сил в себе не имеет. Значит, за просто так нужен. Хоть и что-то голосом отца шептало, что так не бывает, но именно что шептало. Куда сильнее билось внутри иное: «Нужен, нужен…»

А может, то Шура негромко с Князем переговаривались, насчёт того, кому в первую очередь звонить, обрадовать да поиски сворачивать. И это в принципе одно и тоже. Как и Андрей, на котором он, кажется, почти повис. Впрочем, и тот клещом вцепился, явно давая понять, что теперь хрена с два даже лишний раз отвернётся.

Однако сейчас эта забота и опека не напрягали, а наоборот утешали. Поэтому спокойно дал Мишка себя осторожно увести да спать уложить. Благо недалеко топать было. Соседний номер. Подсуетились товарищи, что, видя его состояние, даже переговариваться прекратили — взглядами общались, блин, чтоб не мешать отдыхать.

Всё-таки выпоили ему до конца чашку чайку уже в постели, а потом свет вырубили, одеяло подоткнули да велели засыпать. При этом Шурка прокрался в коридор — звонить, видать, а Княже кресло к кровати подтащил с явным намерением тут и остаться. Немного покопошился с перестановками возясь, а как затих, тихо-тихо произнёс: «Спи, Мишка».

А Горшочек точно команды отбой ждал — и так глазками пиликал полузакрытыми всю дорогу, тут и вовсе моментально отключился. Впрочем, это было приятное падение на мягкую подушку. Вечность могла и подождать.

* * *

Утро выдалось хмурым и сонным — слабость и головная боль никуда не делись даже после относительно долгого отдыха. Проснулся он не от тихого копошения друзей, что кажись, и ходили-то на цыпочках, а потому что в соседнем номере что-то крепко так хряснулось. Мишка всё же надеялся, что это был не Глеб, а какая-нибудь вазочка… Знал он, что с бодуна можно попутать, выбрав из раздваивающихся входов в сортир стену… Ладно, башка у того уже тёртая. Выдюжит. А вот Горшок проснулся и осознал, что, во-первых, уже светло, а, во-вторых, друзья давно встали. Или даже и не ложились.

Князь, он помнил, в кресле устроился — может, в нём и бдил. А Шурка… Что-то вторая кровать особо примятой не выглядит. Горшенёв вздохнул — и этим самым привлёк внимание, которое больше от него и не отлипало. Правда, Санёк выматерился на братцев, что своими разборками будят народ. Те вряд ли его услышали — ор и крик за стеной усилился. Интересно, а их чё, также порой слышно? Да уж…

Впрочем, своих текущих проблем было больше. Князь и Балу в прямом смысле глаз с него не спускали. Под их бдительным надзором переоделся — не в Самойловские шмотки, но и не в свои. Те, Андрей сказал, в Питер всё-таки уехали. Впрочем, Михе всё равно было. Нашли мастерку с капюшоном — и на том спасибо. Кажись, на Князе такую один раз видел. Они с Шуриком вообще не любители такого стиля, ё-моё. Как только завалялась. Может, вообще купить сбегали — отчего-то спрашивать совершенно не хотелось. Точнее, страшно было даже начинать говорить, вот отомрёшь и они решат, что всё, пора на него вывалить… Всё. И что с поезда сошёл и вообще, мерзавец такой. С одной стороны даже хотелось, чтоб они это сделали. Так хоть можно было выдохнуть — не жалеют, не считают дефектным… А с другой — всё внутри съёживалось и отчаянно сучило лапками. Не хотел он, чтоб те ему выговаривали. А ну как вообще объявят, что достал он их своими фокусами и это был последний раз — дальше кукуй, Миша.

Так что хоть и не хотелось, но выпил чашку чая, это был способ занять руки, рот и мысли… Впрочем, от бутербродов, наскоро настроганных (всё-таки бегали в магаз), отказался — при мысли о еде начинало тошнить. Это, конечно, вызвало новые обеспокоенные взгляды друзей, но настаивать они не стали. И это привёло к формированию нового кома в горле.

Чувство недостойности какой-то сковало. Видя это, Балу лишь вздохнул тяжко, да присел рядом, обнимая и прижимая. Андрей устроился с другой стороны, поглаживая аккуратно по гудящей голове. Это было приятно — да и трястись он немного переставал, чувствуя тепло этих двух. Словно отгоняли ненадолго демонов его, что прожорливо скалили пасть, при любом поводе готовые сожрать. Причем из-за двух противоположных вещей: одна сторона раздвоенного языка шептала — ты никому не нужен, вторая — ты для всех проблема, бедненький больной, что до заката своих дней обречен быть страдающим ослом под опекою друзей… Ну это если повезёт, и родители раньше не крякнут, а друзья не отчалят куда.

С такими-то «думками», что периодически башню сотрясали, и думать-то ни о чём не хотелось. Говорить тоже. И он был очень рад, что друзья ни о чём и не спрашивали. Не давили. Очевидно, им хотелось, у Андрея брови из нахмуренного состояния не выходили, про Шурку и говорить нечего — вот главные брови группы, блин. Такие не скроешь. Леонид Ильич бы уважительно покивал, а может, и не только покивал… Так, бл*дь, не о том думаешь, Горшок!

Так вот, друзьям хотелось его растрепать и сильно, но по каким-то своим причинам не стали сразу наседать и требовать объяснений — а то, что это рано или поздно сделать придётся, Мишка понимал. Не им, так родителям. При мысли об этом к горлу вновь подступала желчь — Мусик, наверное, там вся извелась. Может, да что там — скорее всего, — плачет. Все глаза проплакала. Эх, из-за него. А отец… Ну, здесь Горшок был более чем уверен: его тщательно смерят презрительным взглядом. Всегда он — разочарование, а этим поступком только показал, насколько ничтожен. Но вслух вряд ли чего скажет — и снова гадливость внутри зашевелилась — пожалеет. Да и что проку с больного на всю голову? А что так и подумает — не сомневался.

Помнил же, как в детстве шептались с матерью, а не показать ли его доктору. Так ведь показали… И тот рекомендовал спецшколу. Ладно, батя, весь правильный, тут с чего-то рекомендациям следовать отказался. А так бы… Не встретился бы с Саньками, а там и с Андреем, глядишь. Хотя, если б отец связями тряхнул, в реставрационку и из коррекционки бы взяли, наверное. Но фиг знает. Как оно было б. Просто, если и в детстве витал какой-то диагноз вокруг него неясный, то сейчас и подавно.

С его недавними приключениями и полностью здоровая психика могла повредиться. Сначала чуть не сгорел, потом в реанимации столько недель… Потом уродство это ударило. Неудивительно, короче, если батя его в психи записал. Да планку свою снизил до плинтуса, оставив лишь неодобрение во взгляде из всего арсенала. Больно, знаете ли, такое вот осознавать.

Эх, желание забиться в угол и там тихонечко исчезнуть только окрепло, хотя и противоположное, чтоб не уходили и вот так да — аккуратно за плечо придерживали — сильно было. И всё-таки хорошо бы сейчас вообще не трогали, посидели б в номере немного, помолчали, спокойствием бы подзарядился, смирился бы, глядишь, с неизбежным… а то ведь станется вернуть в Москву, в больничку.

Может, уже и не в ту же самую, ожоговую, что неплохо — там всё знакомо, да и персонал нормальный, а в психиатричку какую. Это уже вообще — финиш. Самый дурной конец из всевозможных дерьмовых концов. Даже просто думать об этом было больно — но, с другой стороны, что могли после таких финтов подумать его родные и друзья? Самое вероятное, что крыша у него окончательно протекла. Тут и батей его не надо быть… И у парней во взглядах страх читается за него. Сильный такой. Так что могут и упечь подлечиться от депрессии какой.

Выдумают ещё, что опасен сам для себя… Тут Миша немного полукавил — помнил же, о чём размышлял и что столь упрямо искал вчера вечером. Ну и где тут они неправы, а? И внезапно снова подумал о маме — а она б выдержала? Мусик ж реально его любит, вот всего такого, непутёвого. Сколько бед, сколько огорчений ей уже доставил? Не пересчитать, не взвесить, этот груз.

Так имеет ли право на ещё одно, самое страшное, наверное, переживание, после которого больше никто бы ей проблем не доставил, а? Раз отмучиться, оплакать и всё? Или оно только представляется так гладко, что всё, а на деле это боль, неутомимая и тянущаяся годами?!

А если бы получилось всё, да и концы в воду — не нашли б его тушки? Ну, прямо как и хотел — растворился бы в тумане сырости тверской, а? Мусик бы точно до конца дней мучилась, не зная даже, где его тело… Неизвестность порой страшнее, а иногда и вовсе — убивает. Нет, такого точно не хотелось. Совсем. Миша поморщился, чувствуя, как в горле что-то царапает мучительно и дышится тяжеловато вновь — все ж эти сутки с небольшим бродяжничества по улицам для всего его организма нехорошо отдавались. А там и так функции легких до конца не восстановились, не на полную работали — сейчас только пневмонии не хватало для пущей радости… Перспектива помереть в тепле, в больничке, в окружении родных и друзей заставила его мысленно взвыть. Не, так тоже не хотелось.

«Пусть будет так, как надо», — подумал тогда неожиданно чётко. В конце концов это он может сделать — жить, не доставляя больше хлопот, чтоб не нервировать тех, кому небезразлично его существование. А жить ли, существовать — для него теперь не имеет значения. Поэтому Миша полностью положился на друзей, весь даже как-то обмякая. Парни из-за этого глянули на него с легким ужасом, но, опять же, тормошить не стали. Только засобирались куда-то. Он теперь наблюдал за этим с равнодушием.

Пусть везут, куда хотят. Хоть домой, хоть в дурку или ещё куда. С Шурки могло б статься в бордель зарулить для поднятия тонуса и желания жить… Ну, раньше бы, а сейчас-то… Даже предупрежденных девочек напугать мог. Да и отвращения-то не скроешь. В ушах всё же звенел голос той молоденькой практикантки, что его перевязывала: «Жаль, такой красивый был!» Угу, всплыл. Квазимодо-уро-о-од!

На его удивление, Андрей с Балу больше переговаривались о возвращении в Питер, нежели о заточении его в дурку. Хотя… там тоже дурки есть. Ещё какие! И передачки носить удобнее, эх. Лежал раньше в нарколожках, теперь, кажись, время несколько расширить горизонты. Санёк звонил и его родителям, и Гордею, очевидно, пытаясь продумать всю логистику. Так что Мишка, несмотря на все свои упаднические мысли и намерение приспособиться и не доставлять хлопот, натуре противоречащее, всё-таки выдохнул немного. Дома и стены лечат. Даже если это психбольница, всё лучше, чем одному в чужом городе медленно гнить.

Хотя в местную больничку съездить пришлось-таки. Здесь друзья были неумолимы — да он особо и не сопротивлялся, не говорил даже ничего, так скуксился немного, но потопал послушно. Ведь и чувствовал себя херовато, и стыдно было за свой побег, и устал слишком, чтоб протестовать. Поэтому отвезли его без особых приключений на такси в приемный покой (таксист даже и не пялился — впрочем, Миху это почти не волновало), где опять были осмотры, анализы — кажется, Балу доплатил, чтоб там всё по срочняку сделали. Угу, жаль, нет услуги — «не таращьтесь». Хотя медики привыкшие — а вот встречные посетители — для тех — да, невидаль. Экспонат кунсткамеры сбежал, глядите-ка! Или пациент лепрозория, те, кажется, так и не закрыли до конца, хм.

И пусть отношение в этой тверской больничке было нормальным, но постоянное дёргание его, необходимость всех этих медицинских манипуляций, то дышите, то не дышите, всякие там потряхивания, постукивания, пальпации, тыкание иголками — хотя, казалось, после долгого лежания в ожоговом там места живого не было, но кровушка-то его нужна, причем недостаточно только из пальца или только из вены — надо и той, и той испить вампирюгам… Всё это, вкупе с разбросом кабинетов по корпусам (ещё и на рентген отправили — пневмонию исключать), ещё больше выматывало.

Хотя, впрочем, кроме бесполезных мотаний, что-то ему дали, таблетку какую-то, отчего голова стала болеть меньше, а противная дрожь немного поутихла. И целый формуляр выписали да вручили Князю — вероятно, рекомендации по лечению. И отпустили с миром. Угу, расшифровать бы ещё почерк их… А, впрочем, батя и не такое умеет.

Неожиданно — не стали настаивать на госпитализации какой, значит, не так уж он сильно поднасрал своему телу и здоровью в целом. Ну, и то хорошо. Меньше волнений, меньше расходов. Меньше иголок в измученном теле… И так скоро на дикобраза похож станет, слегка подпаленного, ё-моё.

Сразу после больнички забежали в гостишку — Самойловы, судя по тишине, уже выселились, ну либо помирились и тихо бухали… Заходить не стали, время тратить. Довольный Шурка заявил, что карета подана. И не в дурку, а домой.

Миша, вообще-то, готов был и к поезду, и к автобусу, короче, ко всему. Но и тут друзья удивили — наняли не карету скорой помощи частной, конечно, но машину. Дорогое, однако, удовольствие. Ещё и водила такой неболтливый совершенно — пхд, сверху накинули, а то знал Мишаня их брата, сам любил на уши тем присесть, их же оружием воздействуя… Но только не сейчас, в данный момент же благодарен был, что Шурка так подсуетился и организовал ему комфорт. Есть, конечно, присказка бесявая, мол, назвался панком — живи х*ево, но должна же эта х*евость хоть какую-то меру знать, а?

Впрочем, размышлизмы эти далеко не заходили — он пребывал в каком-то странном состоянии — усталости дичайшей и облегчения гигантского одновременно. Самому что-то там сейчас в своей жизни решать, прогрызать само это право не хотелось от слова совсем. Плыть по течению казалось наиболее притягательным вариантом. Для борьбы силы нужны. А их не было, как и повода бороться. В чём цель-то трепыханий? Ещё больше горюшка всем причинить, а?!

Поэтому, радуясь какой-никакой определенности на ближайшие несколько часов, робко положил в машине тяжелую, опухшую от всех метаний голову на плечо к Андрею, несколько опасаясь, вдруг тот будет против, отодвинется или ещё что. По счастью, этого не случилось, Князев даже не напрягся, наоборот, кажется, чуть расслабилась струна, которую он напоминал все это время, как у Вадика его забрал. Потому-то и Горшочек несколько угомонился, да и стал погружаться в сон, которого так требовала вся его измученная тушка, под мерное насвистывание Сашкой какой-то мелодии. Мозг отметил, что неплохая, надо бы использовать, а потом другая его часть ужалила — ты споёшь, что ли?! Но несмотря ни на что, было спокойно. А тычки эти от разума — видимо, привыкать придётся. Как и ко многому другому. Увы.

А через некоторое время, правда, сквозь сон услышал Мишка:

— Миха, проснись, — его легонечко тормошил Андрей. Ну да, закралось что-то всем в поведение, что, ё-моё, сахарный и растает. Ну или стеклянный и разобьётся. Носятся как с торбой писанной, (как не списанной-то, а?) блин, а ведь и не позлиться толком — они ж из лучших побуждений!

Горшок смущённо голову приподнял — ну, блин, опять его вырубило, крепко так. Неловко приподнялся, отлипая от Князя — так-то он совсем на него уже завалился, неудобно, должно быть. Всё-таки не такой уж он и мешок костей прям, ё-моё.

Прислушался к ощущениям. Машина стояла, но не могли ж они приехать так быстро? Миша был уверен, что не мог проспать весь путь до Питера… Или мог?

Он немного рассеянно выглянул в окно — ну да, не родной город, так, заправка какая-то на трассе. И кафешка рядом — для дальнобоев, да. Санитарная остановка, прислушался к себе — не помешает, но выползать к людям не хотелось… Мелькнула мысль попросить тормознуть где в лесочке… Не зима — не отморозит, да и если даже зима — всё лучше, чем в свет выползать лишний раз.

— Миш, — снова привлёк его внимание Князев, — у нас тут техническая остановочка, заправиться надо. И машине, и нам — давай, чай пойдём, выпьём, горячий, может, булочку там какую сладкую, а? — уговаривал его, точно ребёнка, и это и задевало, зля, и одновременно как-то успокаивало. Ну вот как так-то, ё-моё?!

Миша испытывал странные эмоции: идти никуда не хотелось совершенно, белый день, все опять будут пялиться… Даже если б хотелось есть, под таким вниманием и не пролез бы кусок в горло. Хоть и не ел уже… Ну, третий день, получается, как. Этакая невольная голодовка получилось. Хотя пить… пить да, хотелось…

Больное горло совершенно пересушено было. Но можно было сюда попросить принести водички. Правда, это не то будет. Та хоть и комнатной температуры, а хотелось чая горячего, морса ли… Ё-моё! И Андрей с искренней заботой уговаривал. Это, на самом деле, тоже дико смущало — во-первых, почему он не злится, ведь всё же должен, и он, и Шурик… А во-вторых, как с ребёнком ведь! Обидно!

Посему молча покачал головой — за путь до Питера не умрёт от жажды, может, опять в сон провалится, так и не заметит, что горло какие-то черти-демоны раздирают. А там уже ждет его постоянная тюрьма в виде квартиры родителей — не сомневался, что туда везут. Там и поест, и попьёт, всё равно выхода иного не будет. Ну, разве что в психушку, а там тоже и накормят, и напоят… Блин. Вспомнилось, как в нарколожке лежал — есть смысла не было, а пить давать «забывали» бывало… Мучение настоящее — организм и так обезвожен. Он поморщился: нет, не хотелось в палаты желтенькие. Совсем. Может, если затихарится сейчас и проблем не доставит, то и не станут?

— Гаврила, — обернулся с переднего сидения Сашка, — ну, может, хоть до туалета добредёшь? Ехать ещё долго, а приспичит тебе на трассе где, так всё к х*ям отморозишь, не лето, а ты и так… — замялся, но закончил прямо, спасибо и за то, — не совсем здоровый.

Мишка глаза закатил — ну, отморозит, как будто это теперь важно. А вот людям показываться не хотелось. Совсем. Ну, испорченной частью тела больше, испорченной меньше… Будто есть теперь девушки, охочие до него с другом, ага. Разве что извращенки какие. Ну или слепые. Тут он хохотнул мысленно, а чё, идея, блин… Тут, правда, он вспомнил, что собирался не доставлять хлопот, и нехотя кивнул. К тому же, это действие явно нелишним будет вот прям щас, а не в лесу, до которого ещё дотянуть надо.

Потому понуро выбрался на пронзительно-сквозящую улицу. Холодно было — ппц как. Тут уж точно можно было инструмента, пусть и невостребованного по одному из важных назначений, лишиться. В полной мере уже чувствовалось даже не осеннее дыхание, а ледяные выдохи зимы. Горшенёв поёжился и повыше натянул воротник куртки, капюшон мастерки он и не снимал — так и смотрят меньше, и иллюзия тепла присутствует.

Андрей с Балуновым вышли вслед за ним — почётный караул или свита, ёпта, если не знать нюансов и, переглянувшись, о чём-то без слов договорившись, разделились. Князев пошёл, очевидно, в роли сопровождающего с ним, Балу же свернул в кафешку. Ну, правильно — пусть хоть кто-то подкрепится… Может, притащит и им минералочки и по бургеру — тоже неплохо, ё-моё. Минералочка в смысле.

Мишка невольно припомнил своё, брошенное в поезде: «И в сортир будем парой ходить?» Напророчествовал, блин. Самоисполняющиеся пророчества от Горшенёва — не пропустите, афишу можно состряпать даже. Ну, а че, покалечился, едва не умер и стал видеть мир иначе, ага. Тьфу. Вот не любил всех этих хиромантов, ё-моё. Может, оттого, что порой люди замечали и посмеивались, что есть в нём какая-то цыганская кровь и бесноватинка, может, погадаешь нам, а, Горшок?

Угу, блин. А если серьёзно, то чего ожидал-то? Ну да, теперь, должно быть, только так. Немудрено — их доверие он окончательно потерял. Если его и будут куда выпускать из квартиры-темницы, то точно не одного. Формально дееспособный, взрослый мужик, а неформально в кругу друзей и родных можно запросто представляться страдающим ослом, ё-моё. Впрочем, — заслужил.

Заслужил, и больше того — странно, что не прорвало до сих пор никого. Скоро сутки, как нашёлся… Ну, ладно, в начале он спал, да и по здоровью не знали, что с ним, может, и вовсе нельзя нервничать… Но сейчас-то разобрались же, что разваливаться Миха пока не планирует?! Впрочем, это, возможно, из-за водилы: кому нужно, чтоб абсолютно чужой человек становился свидетелем их разборок.

Вот и терпят, что, собственно, и он пытается сделать. И стыдясь, что таких проблем наворотил, и боясь, что сдадут в дурку… Вот и старался послушным и тихим быть, правда, совсем себя переселить не смог и в кафешку зарулить. Туалет-то ладно — забежал-вышел, дело пяти минут. Эх… Так что дальше надо попокладистее быть. А этот демарш в поезде — как он твёрдо решил — будет последним актом непослушания и попытки взять всё в свои руки. Просто отныне будет доживать, сколько отмерили. Книжки там читать да историю изучать. Станет, может, учёным лбом, кто ж знает. Мало, что ли, среди той братии затворников? Ну или писателем, если сможет наскрести в себе желание что-то вновь творить. Для этого из дома выходить не надо.

Да уж, ко многому привыкнуть придётся. И к невозможности петь свободно, без боли рвущейся и чисто для себя в ванной, пока мама не слышит… И к тому, что сцена для него отныне навсегда потеряна, как и жизнь, к которой привык и даже любил. К тому, что друзья, не выдержав его неминуемо испортившегося в край характера, сбегут, отдалившись вконец. Да — даже Князь. Он, бл*дь, и без него может. Уже доказал… А то, что пока возятся — так это тоже сила привычки и внутренняя упорядоченность пополам с человеческими такими чувствами, которые Горшочек ненавидел тихо, но и без них не мог. Без них — те б ещё раньше свалили, его бросив одного загибаться. Так что и к снисходительности надо привыкнуть, и к жалости, и к ограниченности — не только в пространстве, но и физически.

И все же, несмотря на всё это, несмотря на принятые решения, что-то внутри ещё протестовало. Не хотелось, однако, так категорично представлять, что вся его жизнь будет теперь такой беспросветной и пустой. Верить в чудо какое-нибудь хотелось. Приходилось постоянно себя одергивать мысленно — не в сказке живем, чудес не бывает.

Если позволить этой надежде жить — потом будет ещё больнее. Разочаровываться и опускать крылья. Так что самое лучшее, что может сделать — принять и просто плыть по течению. Пусть делают всё, что им кажется лучшим, может, хоть у них не будет чувства вины, а то совсем уже загрузились все родные и друзья. Даже если это не поможет вернуть им прежнего Мишу Горшенёва (а это не-воз-мож-но! Даже если и найдет в себе силы и творить хоть что-то начнёт, всё равно, без сцены — тень себя лишь), нужно же знать, что сделали всё, что могли, чтоб потом вздохнуть и сказать с чистой совестью — ну, мы пытались, испробовали всё и даже больше — просто Мишка — дурак.

И вот, первая из «привыкашек» — рифма просилась соответствующая — терпеть постоянных сопровождающих. Пусть даже и друзей, из искренних побуждений. Это он, наверное, может. Всё-таки раньше бывало вместе тащились в это самое место. Сначала из соображений безопасности — в клубешниках, где играли, такое происходило… Одному лучше не соваться было, а потом просто в ходе живого разговора. Отливаешь и болтаешь, не прерывать же спор из-за потребностей организма, м-м? Сейчас же всё прошло в таком гнетущем молчании, что аж резало, но, к счастью, довольно быстро.

Вернувшись к машине, подождали Шурку — того не было минут с десять, видимо, решил за троих отъесться… Мысль эта отторжения не вызывала. Напротив, Миха и Князя бы попробовал туда спровадить, да только знал: бесполезно. Не оставит его одного, а самому идти всё ещё было невмоготу. Вот и колола совесть, что голодал из-за него товарищ. Сам он в машину плюхнулся греться — хотя б ветер не достаёт, а вот Андрей ноги разминал вовсю, нервно круги наматывая вокруг авто да поглядывая в сторону кафе.

Вскоре и водитель их вернулся, да и закружил нетерпеливо рядышком, — явно не терпелось тому тронуться в путь поскорее. Как там? Сделал дело — гуляй смело. Тогда-то Балу, наконец, и показался из недр кафешки. Лениво так, вперевалочку топал, осторожно прижимая к себе объёмный свёрток, да с видом довольнейшим. Ну, точно — кот сметанки надыбал… Неужто официантка симпатичная попалась? Да нет, не успел бы… Хотя никогда не недооценивай Шурку Котунова, ё-моё! Ну, хоть у кого-то всё неплохо. Миха по-доброму усмехнулся, и это не укрылось от плюхнувшегося рядышком Князева.

Впрочем, тот промолчал. Водила нетерпеливо прыгнул за баранку — долго тут задерживаться и правда смысла не было. Миша, вздохнув, устроился поудобнее, решив снова попробовать заснуть, правда, дальше отлеживать всё то же плечо Андрею не решился. А ну как отвалится-то? Нет, кто ж тогда у них петь будет? Лось, ха?

А вот причапавший с Мишкиной стороны машины Балу неожиданно, подвинув его ещё ближе к Андрею, сел рядом. На сиденье теперь вообще не было свободного места, но, как ни странно, это вдруг показалось Горшку достаточно приятным… Да, как сельди (панки) в бочке, но так тепло на душе стало.

Почему и отчего — непонятно, да и пофиг. Успеет ещё наморозиться, когда друзья устанут от него и станут сначала просто бывать всё реже и реже, забывая его, живя своей полной жизнью… А потом и вовсе — с глаз долой из сердца вон — привет, дежурные звонки в день рождения, затем, впрочем, и они прекратятся. Останутся только права на музло, если продолжат и старенькое тоже гонять…

Неожиданно это мысль резанула больнее прочего. А что, если и от наследия его откажутся? Князь просто будет петь только своё и всё. Так ему удобнее — и сравнивать ведь не будут… И таким холодом могильным вдруг потянуло… А если будет петь ну прям всё его? И Лесника, и Молнию, и даже Воспоминание? Тоже как-то стрёмно внутри стало. Вот он может, а Горшочек — нет… Будто его и вовсе нет. Живёт, как после смерти, блин. И, вроде, хорошо, хоть музло звучит, не забыто, но… Больно это. Как и то, что забудут его всё равно — сначала фанаты, потом знакомые, затем и друзья. Останутся только родители, а как те умрут, то Лёха его определит куда-нибудь в богадельню доживать — и будет прав.

Пожалуй, с такими перспективами смириться будет труднее всего. Может, поэтому Миша решил пока если не наслаждаться тем, что есть, так хотя бы не бурчать. К тому же — и ворчать, так же как и петь, было физически сложно, да и помним же про «удобного Мишу»? Новая маска, блин. Вместо сожранного пламенем лица. Тугая — бесспорно. Неприятная — да. Нужная ли? Поколебавшись — кивнул самому себе. Нужная.

А Шурундель тем временем с загадочным видом пошуршал пакетом своим огроменным, по ощущениям, всё пространство вообще-то немаленького салона Короллы заполонившим, и вытянул оттуда… термос! Советский цветастый такой, железный и большой! С пробкой настоящей из дерева, а не пластиком вонючим…

В ответ на удивленный взгляд и Миши, и Андрея, кудесник пояснил:

— Что? Там была очень милая продавщица, она прониклась ко мне,

старому путешественнику, сочувствием, и позволила не только купить термос из её личных запасов, но, — и он потряс трофеем, — наполнить его прекрасным чёрным чаем! Так что…

Шурка с видом фокусника отвернул крышку-кружку и наполнил её до половины, умудрившись даже не пролить, несмотря на то, что транспорт их уже тронулся. А дороги у нас совсем не такие, на которых можно без всякой качки и опасности обвариться вкушать горячий чай… Впрочем, Мишке уже всё равно — ожогом меньше, ожогом больше… Так! Он постарался переключиться.

Судя по возрасту термоса, кадрил Шура даму бальзаковского возраста. Ради него. Это уже стоило того, чтоб не кочевряжиться.

— Прошу вас, сэр Михаил! — с пару минут мужественно продержав кипяток, чтоб остыл, видимо, о том же подумав, что и сам Горшок, затем всё же протянул крышку, и вдовесок, покопавшись в пакете, вытащил нечто, завернутое в салфетку. Потом обезоруживающе улыбнулся, проговорив: — Это, конечно, не блинчики с творогом тети Тани, и даже не котлетки, но позволит тебе до этих самых блинчиков дотянуть, не услаждая наш слух жалобными звуками твоего желудка.

И потом уже серьёзно, не видя поползновений к стряпне, добавил:

— Без вариантов, Миш. Ты уже хрен знает сколько не ешь, так что хотя бы вот это сладкое тесто будь добр, запихни в себя. Углеводы, может, и не полезны для здоровья, но терпеть голод — ещё вреднее.

Его глаза были так серьёзны, столько в них обеспокоенности мелькало, что Мишка решил не спорить — взял и чай, и это чудо слоённое из рода хлебобулочных изделий. С вишней, кстати. Не приторно сладкое, не пережаренное на горчащем масле — удачное, короче. Ну, или с голодухи так показалось. Вообще, страшно было на парней наблевать — тошнота-то рядом где-то притаилась, блин. Но, кажется, не возьми он эту булку сам — Андрей бы придержал, а уж Шура пропихнул… Ну или это у него воображение совсем уж разыгралось. Друзья б не стали. Зато в дурке церемониться не будут. А расстройство пищевого поведения — это серьёзно. Может, и доскрестись до неё, бл*дь. Так что жевал, медленно и осторожно.

— Андрюха, — удовлетворенно кивнул Балу, глядя на картину поглощения булки али же укрощения строптивого — для тебя тоже презент, правда, с мясом, ну или с тем, что на это претендует. Не обессудь, не знаю, чё там у них мимо пробегало, — пошутил, видимо, больше для Михи, но Князь тоже улыбнулся, заявив, что мёртвая живность его не пугает… А вот ежели там внутри будет живой тараканище, то он лично его Саньку скормит.

Балунов хохотнул и кинул тому ещё один салфеточный свёрток. Миша, краем глаза посмотрев, как Андро разворачивает свой «паёк», обнаружил там хот-дог, с вялого вида сосиской. Такой же, как выяснилось через минуту, был и у самого Шурика. Впрочем, несмотря на неаппетитную совершенно с виду вещь, поедали друзья это недоразумение весьма рьяно, будто с голодного края приехали. Хотя… И совесть снова шевельнула шипастым хвостом: это его вина. Заартачился… А впрочем, что поделать, если совсем невмоготу представить, как пошёл б с ними, скукожился где в углу… Нет.

Оба друга весьма упитанные. Малость поголодали — так полезно даже. Главное, чтоб не траванулись этой вяленькой сосиской, как он надеялся, не из тараканов смеленной… Хотя, теми и не отравишься. Другое дело — мясо тухлое. Или с болячками… Нет, дважды в одну группу снаряд не бьёт. Но это мило весьма, что Шурка решил его поберечь и сомнительный продукт не предложил… Хотя такая смерть и была б вполне себе случайной и не… Стоп! Хватит, про эту старуху, решил же существовать, ё-моё!

А пока, наблюдая поочередно то за одним, то за другим (ну, не в окна ж ему смотреть, прегражденные этими двумя, да и чё он там не видел, блин… Только душу бередить, что скоро и этого не увидит, только кусочек серого питерского неба, да и ландшафта с комнаты, теперь уж навсегда своей — Лёха то свалил…), Мишка и сам не заметил, как уписал свою сладкую хрень. Вкусная, кстати, оказалась.

В сон снова клонило немилосердно, хорошо, не в тошноту, та вроде улеглась, затаилась, ожидая нового мерзкого инфоповода, чтоб выйти наружу. Но с этим надо было бороться, альтернатива слишком плоха. Он покосился на плечо Князя, словно бы примеряясь, потом вспомнил, что уже отлежал то, покосился на Шурку — вроде бы, никто не протестовал. Оба достаточно откормленные и мягкие, прислониться приятно, не то, что кожа до кости… Правда, Миша всё же поинтересовался, сколько до дома ехать. Получилось, что полпути он уже успешно проспал. Вот так незаметно, одновременно близился и конец его мытарств и выматывающих взаимодействий с миром, и в то же время… Не хотелось с друзьями расставаться. Но, увы, никто его тут не спрашивал. Осталось ехать часа 3-4.

— Спи, Мишк, — сказал Андрей, вероятно, считав его залипающий взгляд правильно, а потом взял и порушил магию своего убаюкивающего заклинательского голоса и явно снова подставленного ему плеча, рубанув: — Время быстрее пройдёт.

Горшок чуть не подпрыгнул на месте, сразу стряхнув частички сна. Вот это уже было лишнее — его б воля, наоборот, растянул бы это путешествие. Ну, во-первых, потому, что это, скорее всего, последняя поездка с друзьями, приключение какое-никакое, перед тем, как его фактически, без отвальной даже и грамма алкоголя, похоронят дома.

Ну, это ж и правильно, Мишка и сам это понимал. И лучше так будет, да. Чего им с ним возиться-то? Куда вместе ездить? В санаторий? Ему — загорать, а друзьям — печенку восстанавливать? Это ж совсем как-то по-пенсионерски, ему-то, да — новая реальность теперь, но не друзьям… И печень у них молодая, справляющаяся пока с задачей непростой, ё-моё. А ждать, пока те постареют и у них будут общие больнично-профилактические интересы — тоже как-то неправильно.

А во-вторых, немного опасался реакции родных на возвращение. Отец, будь Миша в «адеквате», орал бы до хрипоты и штукатурки с потолка, но сейчас… И не знал даже. Одновременно и боялся ора его, и страшился, что тот всё на болезнь спишет, лишь поморщится, блин, досадно, мол, такое будущее профукал бездарно — дурак-балбес, теперь на шее его висеть будет, иждивенец… Оба варианта — х*евые, на самом деле. Но то отец, а вот Мусик будет наверняка плакать…

Лёшка, если не укатил уже в свою свободную и полную жизнь, то да, глаза закатит и покажет, как ему надоел вечно портящий всем жизнь старшенький. Все внимание, мол-де, ему. И в детстве, и сейчас — ничего не изменилось, на ровном месте неприятностей найдёт. Ну, придётся всё это выслушать, ё-моё, и ведь правы же. Но всё равно тяжело и в горле ком, и это не вишня подкатила. Поэтому, да, мог бы — оттянул максимально этот неприятный момент.

Миша старательно пялился в лобовое, пытаясь не заснуть, отмечая краем глаза переглядки между Балу и Князем, что происходили через него. Порой настолько скрещивались взгляды, что можно было потрогать. Угу, эти двое, словно переговаривались о чём-то. В сердце неприятно кольнуло: не в первый раз замечает ведь, когда это успели-то так научиться бессловесно решать что-то?

А раньше ведь именно они с Андрюхой так могли. Ну и с Шуркой. По отдельности. А сейчас они с друг другом навострились, видимо, пока он в ожоговом валандался. Вот, блин. Может, и новый альбом без него вовсю накидывают… Всё течет. Всё меняется. Вон теперь и в Короле и Шуте Князев с Ренником на пару поют. Везде его уже заменили. И, как бы ни было это обидно, но и это тоже было правильно. Группа, детище его, продолжает жить. В отличие от него.

Эти тягостные размышления внезапно прервала твёрдая рука Андрея, что притянула совсем уж плотно к себе, да и осторожно зарылась в волосы, аккуратно поглаживая и массируя всё ещё немного болевшую голову. Сопротивляться такому убаюкивающему воздействию было совсем уж сложно, Мишка и не заметил, как глаза снова закрылись и он крепко-накрепко заснул, опять используя вместо подушки плечо друга. Хорошо, если слюни не потекли…

* * *

Андрей посмотрел на вновь уснувшего Мишку и в который раз за неполные сутки почувствовал растерянность. Сам ведь прекратил его неприкаянные вошканья, притянув. А тот и отрубился почти моментально. Совсем слабый и квёлый, блин. А ведь столько собирался сказать, всё высказать, расставить уже точки над «и», а то надумал там Горшок, похоже, себе чёр-те что — надо переубедить… Но главным образом за побег с поезда!

Хотя об этом отдельно — потому что, когда думал об этом, руки чесались прибить лохматика. Угу, неувязочка выходила. Сперва искать долго-долго, а потом самому расправиться. Оттого-то и подавлял в себе эти зверские позывы к праву мести. Да и хотя бы малую часть гнева обрушить нельзя было. Совсем. Ну никак.

Мишка сейчас выглядел ещё сумрачнее и печальнее, чем раньше, хотя куда бы, казалось… Но вот так, да! Да и сам бедовый организм после блужданий под дождём и холодом ослаб — язык не поворачивался чёт ему высказывать. А ну как вообще добьёт его этим? По виду так точно Михе много и не надо, чтоб добавить… Они вообще удивились, получив результат осмотра, что тот относительно в порядке. Так что… Но, нет — при водиле реально не стоит начинать воспитательную беседу. Тот их хоть и не узнал, но потом вполне может понять, кого вёз, в конце концов сейчас они активно набирают популярность… набирали… пофиг, не падает — и ладно. Да и не это главное. Андрей насупился. Сор из избы не выносим, ясно, да?

Другое дело, что Князев совершенно не понимал, что с Мишкой делать дальше. Конечно, можно сказать, что это и не его дело: родители будут решать. Хотелось бы, чтоб сам Горшок, но, не зная даже наверняка, а не сам ли он навстречу огню шагнул (Андрей ни с кем такими мыслями не делился, точно боялся, что ощущения совпадут), этого допустить было никак нельзя. Вот и пусть — пока не отойдёт до конца — Юрий Михайлович процессом и рулит.

Опять же Мишка вряд ли будет от этого в восторге: отношения у них сложные с отцом. Но пока они там пороги ожогового обхаживали, Князев успел укрепиться уже и в ранее промелькнувшей у него мысли. Эти двое похожи больше, чем думают. И старший Горшенёв теперь всё сделает, чтоб сына вырвать. Да, наделал ошибок — поплатился. Но больше-то кому за Мишку с самим Мишкой драться, а?

Ведь, увы, он и остальные так, друзья. Да, будут помогать, чем смогут. Князь, ежели что, и не побоится, выскажет Юрию Михайловичу — другое дело, впустят ли его после этого… Так что до такого доводить бы не хотелось. Поэтому быть рядом, проведывать так часто, как возможно, и помогать. Вопрос, чем? И знает ли сам кремень, батя Горшка, что делать-то? Или и он понятия не имеет, только лицо держит по старой привычке.

От мыслей этих, одна другой горше, всё внутри переживало и скручивалось — он прям подспудно чувствовал, что Миха по мере приближения к дому всё сильнее зажимается, хоть и старается по какой-то причине быть тише воды, ниже травы. Совершенно не вяжется такое поведение, даже при условии, что сейчас не вполне здоров. Не капризничает, не докучает — прямо будто кукла какая, а не человек. Ладно, хоть в кафешку заходить заартачился — хоть какой-то характер явил. Ага, и сбежал — характер явил… Только надолго ли таких всполохов хватит и не сожгут ли они Горшка до тла? Небезобидные ведь выходки, блин!

Можно было бы списать вялость и апатию на болезнь, которая хоть и не приняла жизнеугрожающего свойства, однако по-прежнему знатно отравляла существование. Только вот Андрей чувствовал, что там нечто другое кроется. Странно, но он бы вздохнул с облегчением, если бы Мишка перешёл в режим яростного ёжика, то есть снова был бы раздражён, плевался ядом, протестовал против заботы… Это хоть было бы понятно!

Неприятно, конечно, но, вообще, во всей этой ситуации ничего хорошего не было. Вот совсем. И то, что Горшочек, как прежде, посапывал ему в шею, это иллюзия «всё в порядке». Ща проснётся — опять молчать будет. Хорошо, если за сутки эти хоть десять слов им бросил. Раньше бывало, захочешь — не заткнёшь. Поэтому всё отдал бы, пожалуй, чтоб лекцию о дичи какой несусветной послушать. Там-то всё знакомо, как и зло — алкашка иль хмурый — что делать, понятно. Тут же Миха чистый, вон даже с Глебом — мог же, но не забухал и не укололся. Хотя мог ведь! Но не стал… Это, конечно, хорошо, но теперь уже Князев совсем его не понимал.

Эмоция эта, тихой сапой ничего не делать ровным счётом, чужеродная и с ума сводящая. Не понимал Князь, как себя вести. Все попытки их с Балу осторожные хоть немного расшевелить, ни к чему не привели. Мишка смотрел в пол, в окно, на стены — куда угодно только не в глаза… Всегда прямой, теперь точно прятался прямо на виду, в своём мирке замыкаясь, и равнодушно принимал заботу, однако казался при всём этом напряжённым, как струна, что вот-вот порвётся. А этого допустить никак нельзя было!

Но как с таким совладаешь-то?! Деревяшку, блин, проглотил, настолько неестественно сидел, когда не спал. Страшно аж, что Юрий Михайлович где-то поблизости, а они и не заметили… Сейчас-то расслабился — Князев скосил глаза — обмяк на плече.

Вообще, сейчас он выглядел почти прежним. Притёрся наиболее обожжённой стороной — как не больно-то ему… Но нет, судя по слюне, вполне комфортно ему… А если так не обращать внимание на коцаный и на другой стороне, перетянутый подбородок, то и вовсе — ничего не случилось. Самообман — вещь такая. Но Горшку та б не повредила, а то видит всё совсем в тёмном свете. А немного надежды точно б не повредило. Даже если та не оправдается потом — благодаря ей самое сложное время продержаться, бороться…

Но понятно же, что Мишка не может приспособиться. И даже не пытается. Андрей невольно задумался, а он сам бы смог? Ему проще, конечно, было б: руки в рабочем состоянии — значит, всё не так уж и плохо. Вот задело немного в этот раз — всё внутри аж оплавилось от невозможности делом любимым заниматься — писать, рисовать… Вот и Миха! Петь не может — стянуло всё на хрен. С другой стороны — писать музло он может. Значит, что имеем? Минус одно из двух занятий любимых и внешность безобразная.

Князь мысленно убрал у себя возможность рисовать, при этом оставив самообслуживание, пение и сочинительство — пусть другие за ним записывают… М-да, невесело совсем. И это было бы крайне тяжело. Вот так, довериться другим, положиться всецело, хоть и не во всём, но в важных вещах. Личных. Стихи — это личное. Очень. Душа так изливается. То плачет, то смеётся… Да тяжко. Но он бы пытался. Наверное. А Мишка, увы, не пытается. Он просто выпадает из жизни. Замыкается, уползает куда-то внутрь своей головы. Прочь от ставшей совсем неприятной реальности.

И как с этим быть? Если бы только можно было исправить всё… Хоть часть! Шрамы мужчину украшают! Поэтому часть можно и оставить, а для самых уродливых «веревочек» на лице что-то придумать. Ну там, пластику сделать, но ведь и это не основная проблема. Главное то, что Михе даже говорить трудно, о пении речь и не идёт. Хотя… и тут Князь тихонько чертыхнулся — если бы можно было петь, всё равно не выполз бы этот упрямец на сцену. Не с таким видом. Чудища в жизни.

Даже если маску какую постоянно надевать (привет, Слипнот, Лорди, и многие-многие другие!), или плотный слой грима накладывать (тут Андрей невольно задумался, а есть ли такие средства, которые толстенные рубцы ожоговые перекроют?). Всё равно, Горшок будет знать, как выглядит, что другие знают, как он выглядит — и от этого комплексовать и от всех шарахаться.

Казалось бы, есть же музыка, руки-ноги целы, сочиняй-не хочу. Можешь играть на гитаре, да хоть на скрипке, блин, выступать! При желании всё освоить можно — и клавиши, и трубу. Но и тут затык — Мишка вообще больше не говорил о музыке, не упоминал о гитаре, как будто вычеркнул эту сторону своей жизни. Ну или вычеркнул себя из жизни. И это куда как страшнее.

Похоронил себя заживо, да и только. А то, что существует ещё как-то — это по инерции, чтоб им легче было. Мишка ведь не злой, понимает, что тяжко, что уже боли много причинил… Вот и затих, притворился, убедил себя, что уже умер. А это всё уже не с ним. В таком омуте и сам чёрт сгинет, не то, что психолог какой, аль того пуще — психиатр… Андрей поморщился. Не знал он, что делать будет, если батя Горшка да для его ж пользы определит на лечение депрессии в спецзаведение. С одной стороны — Мишку на растерзание, а с другой, так-то лучше, что ль?! Хорошо, не он это решение сложное принимает — подумалось неожиданно малодушно.

И Князев, кажется, понимал, отчего так Горшочек заморозился-то. Только помочь не в силах был с этим, ну никак. Никто не в силах. Только если в медицине прорыв не случится… На то и надежда. А просто сочинять — не для Михи. Ему нужен тот концертный драйв, те эмоции, та энергоотдача от зрителей — подпитывается он ими. Зачахнет их редкий цветочек в родительской квартире, пока прорыва дождутся… Хотя… И снова мысль обожгла, тот, быть может, и случился. Только не у них. Где-нибудь в Израиле каком. Так что нельзя было унынию поддаваться, никак нельзя — работать надо. И тут ведь — лечиться недёшево, а уж те-то не продешевят.

К слову, о деньгах… Предлагали им уже студии контракт на запись альбома. Да-да, уже. Причём Гордей отказываться запретил — сказал, потом не предложат, а деньги им нужны. Только вот как об этом всему такому, странно неживому Горшку сообщить, как, а?! Андрей не представлял. Слышь, Мишк, это для тебя же… Ага, для тебя. Альбом без твоего вокала. И, похоже, без музла. Вон как прижух… Хотя можно старенького накопать, парни аранжировки подшаманят. Но и ружьё-то было записывать тяжко, а тут-то совсем… Ну как в глаза смотреть, как уговорить снова сочинять начать, а?! Как убедить, что жизнь не кончена, а?

Надо чёт придумать, как расшевелить, и желательно до приезда в Питер. А то увидит такого Мишку, словно призрака чудного, Юрий Михайлович и сдаст нафиг психиатрам! То есть времени катастрофически мало. А идей и того — ноль.

Даже не так — идеи в минус ушли. Судя по напряженно морщившему лоб Шурику, думает он примерно о том же. Они за эти месяцы неплохо научились понимать друг друга. И сейчас Князев чувствовал, что с идеями-затеями у Балунова точно так же — глухо, как в дупле у дуба, засунешь, бывало, туда голову по придури какой — и звуки извне, считай, почти не долетают. А то, что долетает, искажённое.

Андрей прикусил губу — внутри его била почти истерика, но давать ей просачиваться наружу было никак нельзя. Вот он, Горшочек его, жаром слегка пышущий (таблетку б дать жаропонижающую, да будить жалко), близко совсем, сопит себе… Хоть во сне безмятежно, не в гробу лежит, значит, ничего ещё не кончено!

Угу, не кончено, но пока время стремительно утекало, а единственное, что они могли делать — просто заботиться о Мишке. Надеяться, что оттает душа его, что потянется к ним, по-настоящему, а не так, как сейчас — лишь позволял им быть рядом от безвольности некой. Но пока не было у них какой-то гениальной идеи. И времени для озарения почти не осталось.

* * *

В следующий раз Мишка проснулся уже сам. Почувствовал сквозь сон, как машина плавно затормозила. Мелькнула продолжением тянущегося сна чудесная мысль, что приехали, пора выгружаться — саунд скоро, но тут же и слетела под метёлкой проклятой реальности, где рот, дёрнувшийся было громко заявить о своём пробуждении, обожгло болью. Лучше б и вовсе не просыпался, но и тут Горшенёв дал себе пинка. Решил же уже, ё-моё!

Встрепенулся, сонно огляделся — ну, да, так и есть — прям к подъезду родительского дома доставили. Не к воротам психушки — уже неплохо, да? Только вот что-то внутри никак не хотело приободряться. Ну, вот и его остановочка. Последняя гавань, от которой его корабль уже не отчалит. Только на горящем синим пламенем драккаре в вечность… Хотя, нет, не надо пламени! Никакого. Мишку передернуло: раньше боялся, что черви сожрут тело, его раздует, и вообще... А сейчас совершенно необоснованно боялся кремации. Приплыли. Ладно…

Пока жив, значит, и переживать нечего, да? Существование всё идёт и идёт… Ну и Миша шевелится вслед за Андро. Вышли, подождали, пока Шурка расплатится с водителем, причём Князь будто бы небрежно руку на плечо Мишке закинул — не доверяет, что ли? Горшка снова слегка подбросило от таких предположений, ну, а чё ему думать-то?! Спасибо, что поводок какой не нацепили, ё-моё. Ага, наручниками приковали и так, в кандалах, в тюрьму на пожизненное и завели… Может, ничего такого в реальности не было, но ощущалось именно так, увы.

Вот взять Князя — так руки он, конечно, право закидывать имел. Другое дело, что в реальности обычно наоборот бывало. А сейчас это либо чувства внезапно обуяли… Либо самое вероятное: боится, что внезапно рванёт куда и поминай, как звали? Не, ну при желании, наверное, раствориться на этих улицах ему даже проще, чем в Твери: он всё тут знает, легко скрыться и запутать следы, слиться с серыми стенами, так, что никто не найдёт. Концы в воду… А там уж, если чем тяжелым обвязаться, то когда найдут — не опознают… Мало ли в Неве трупов, ё-моё. Только вот и желания-то у него такого нет.

Смысл убегать? И так, и этак — практически живой покойник. Да и Мусика жалко. Так хотя бы она спокойна будет, если у неё на глазах существовать будет. Настало время, видимо, подумать о других. Побыть комнатным цветочком, за которым ухаживают и которому радуются, но не все. Например, отец семейства не понимает, зачем тут этот дармоед стоит… Так, ладно, ё-моё. Снова Миша расстроился. Для мертвеца у него слишком много эмоций.

И рука Князя жглась, и хотелось стрельнуть всполохом в ответ, однако живые трупы так не поступают, как и удобные Горшочки комнатные. Не стал, короче. Андрюха же руку убрал, только когда вошли в парадную, но и там замыкал шествие Шурка, отрезая путь. Мишка опять себя почувствовал ребёнком, ё-моё. Или ослом. Вон как пасут — други… Опять с трудом погасил раздражение.

Впрочем, всполохи эти погасли так же быстро, как и появились, сменившись постоянным уже чувством уныния. Ну, пасут, и чё? Привыкай, блин, Миша Каренин. Однако уныние это не было всепогребающим, оно перемежалось волнением от предстоящей встречи с родными. Горшок мог сколько угодно представлять, но жизнь, к сожалению, умела удивлять. Вдруг он и Мусика от себя отвернул, а? Что на это скажешь, Горшенёв?! Нет, тут уж внутри что-то совсем возмутилось и послало такие мыслишки на три буквы.

Дверь открыла мама и, как он и думал ранее, заливаясь слезами, кинулась на шею. Миша не сумел сдержать болезненную гримасу — шея, грудь, лицо пока ещё были очень и очень чувствительными (а лицо он ещё и отлежать в машине успел) — но и не отшатнулся, смиренно принимая. К тому же, мамины руки словно чуть-чуть согревали изнутри. И если немного полукавить (много, блин), можно представить, что ты только что вернулся из тура, ненадолго. А парни в затылок дышат, потому что блинчиков хотят. Только и всего. Что всё хорошо, скоро снова ждут дорога, сцена, счастье.

К вящему удивлению, Миша заметил, едва мама чуть отпустила его, что и Лёшка тут как тут. Горшок думал, что дома будут только родители (если повезёт, то батя в отъезде), а другие, и брат в том числе, потом как-нибудь заедут. Но Лёха был здесь. Стоял, поджав губы, во взгляде сквозила жалость и раздражение, последнее чувство тот явно пытался скрыть, но не срослось. Слишком уж плескалось через край.

И опять Мишку резануло болью (мертвецы не страдают, но и он — необычный мертвец и вообще, заслужил — голосом отца заметило что-то внутри) — жалость эта обжигала не хуже огня, напоминая обо всём, что случилось. Лёшка же, скоренько отмерев и отлепившись от стены, с который пытался слиться, сразу после матери неловко и очень осторожно принял его в свои объятия, шепнув в ухо:

— Ну ты и мудак, братец.

Впрочем, даже эта фраза была выдохнута с каким-то облегчением. И новой порцией жалости. Интересно, а если б не было никаких ожогов, стали бы все так беспокоиться, узнав, что сошёл с поезда? Стали бы искать? Или просто роль бедненького больного вынуждает людей отыгрывать заботу? А так-то чё, здоровый мужик сам себе хозяин… Угу, будто у здоровых мужиков не бывает плохих дней и острой нужды в дружеском участии.

Он покосился на парней — непохоже, чтобы их забота была наигранной и навязанной общественным мнением, но кто знает… Эти демоны, что внутренности раздирали, вообще ни в чём уверенным казаться не велели. В параноика его превращали, прекрасно просто, блин… Затворник-параноик, надо космы отрастить! И можно изнутри заколачивать комнату, только вот батя против такой перестановки в квартире будет… Разве что ему назло, но опять же Мусик… К слову, о первом.

Отец встречать не вышел, ну, хоть это хорошо. Необходимость встречаться с ним взглядом совсем уж добила бы. Хоть дыхание успеет перевести после объятий-то. Мама, меж тем, настоятельно упрашивала Шурку с Андреем зайти, покушать, всё такое. Те отчего-то мялись и порога не переступали. Мишка случайно перехватил взгляд Сашки — и та же жалость, что сквозила в глазах остальных, в который уже раз огрела по хребту, точно собачонку метлой дворника.

Так что, может, и хорошо, что не остались. Ещё и Князя выражение морды лица не хватало прочесть и совсем загнаться. А так, меньше сочувствия, меньше тяжелых жалящих взглядов. В общем, Мишка даже с облегчением выдохнул, когда дверь закрылась. Правда, теперь мама переключила всё внимание на него, своего бедовенького, отправила мыть руки и за стол. И хотя решил Горшочек проблем не чинить, тут прогнуться не мог. Можете счесть это слабоволием, но, раз не покушав, он не умрёт и маме сердце не разобьёт.

— Мам, я не хочу, прости, — сказал он почти правду. — Можно, пойду полежу, устал.

В принципе это тоже не было ложью — вытянуть длинные ноги после тесноты салона хотелось сильно. Да и тушка всё ещё ощущалась болезненной и слабой, уставшей, несмотря на то, что продрыхла всю дорогу. Но больше всего Мишка стремился не говорить сейчас с отцом, а ведь поесть-то он наверняка выйдет. Нет, не говорить, даже не встречаться взглядами. И уж тем более не слушать от него нотации. Или не выслушивать, что будет означать прямо край.

Настоящий, где его записали в неразумные зверюшки, растения или же бедненькие больные, что не особо отличается-то, по большому счёту. Батя — одновременно и последняя надежда на то, что не всё ему прощается, и страх, что вот сейчас снова с говном смешает.

Понятно, это всё равно придётся сделать, не могут же они не встречаться вовсе, живя в одной квартире… Но просто сейчас было много слишком эмоций. Списать всё на усталость — хороший план.

Конечно, мама захлопотала, засуетилась, практически под ручку (будто он слепой или не ходячий почти, ага) проводила его в бывшую комнату — там всё уже было приготовлено… для существования. Лёшка, может, для того и прибыл — вещей его тут больше не наблюдалось. Ни кровати, ни тумбочки… Кстати, и Мишкину заменили — панцирную на какую-то более удобную, что ли, не продавленную и пошире. Да уж, что-то снова внутри кольнуло. Думают, надолго он сюда жить направился… Навсегда, блин.

Более того, Миша, перед тем, как занырнуть в постель и скукожиться под одеялом в улитку, успел отметить, что даже вещи его со съёмной хаты перевезли и аккуратно расставили. Конечно, его не то, что не спросили об этом — ему даже не сказали, не уведомили, проявив банальную вежливость, что собираются сделать. Видимо, он теперь тоже, как та же вещь, которую надо просто перевезти с места на место. Только вместо обычной протирки пыли — более сложный уход предстоит… Маме, блин.

Вот и Шурик с Андреем — явно рады были, что груз в целости (ну, почти) доставили, скинули. Наверняка сейчас в бар закатятся какой. Отметят избавление от балласта. Будут жить свою прекрасную жизнь. Песни петь — без него. Навсегда. Втроём с Лосём, блин, петь.

Мишка долго не мог уснуть: во-первых, выспался, спасибо, у Андрюхи аж плечо мокрое стало, он заметил, да… А во-вторых, вся обстановка словно давила. Один раз дверь приоткрылась, в комнату осторожно заглянул отец — Миха видел из-под неплотно сомкнутых ресниц, каким одновременно растерянным и рассерженным тот выглядит. Сразу его шаги тяжелые распознал, да постарался выровнять дыхание, будто спит, хоть немного отложить разборки, не станет же тот, в самом деле, его с кровати стряхивать с криком: «Ах, ты лжец!», даже, если и шевельнутся подозрения… Мусик-то рядом, пожалеет.

Но, естественно, тот блудного сына будить не стал, лишь довольно долго стоял тихо-тихо и прислушивался. Горшочек даже видел, как тот ушами водит. Хоть и страшно было, что раскусит и жены не постесняется, но Миша взял себя в руки и старательно дышал ровно и мерно, считая про себя, будто и в самом деле спит. Не такой уж он и бестолковый. Хоть чему-то научился. Видимо, убеждённый этим Папа грустно улыбнулся и, наконец-то, вышел, аккуратно прикрыв дверь, оставляя его в темноте и тишине.

Миха выдохнул, но не шибко громко: хоть и слышал удаляющиеся шаги — всё равно страшно было. Впрочем, с отцом встретиться всё равно придётся. Это очевидно даже такому наивному ребёнку, как он — или какое там самое мягкое обзывательство есть для него от бати?!

Придётся, непременно, придётся… Не такой уж он дурак-балбес. Он, конечно, и так это прекрасно понимает, но, проснувшись утром (всё-таки лежа без дела и изображая спящего, легко по-настоящему вырубиться, правда, демонов такая малость не останавливала — и во сне издевались, ночь в кошмар превращая), страшно не хочет покидать пределы кровати. Кажется этот предмет мебели (довольно удобный, кстати — спасибо, поди, Мусику за выбор) сейчас настоящей крепостью. Где никто не будет донимать ни с жалостью, ни с выгрызанием мозгов из черепушки подкопчённой.

Однако в комнату заглядывает мама и, заметив, что глаза у него открыты (ну, да — на потолок пялиться и отмечать свежую побелку — очень интересно, эк, расстарался ради него батя, блин — ну или просто старался держать в порядке абсолютно все уголки в квартире, даже этот медвежий, что вероятнее), ласково зовёт:

— Мишутка, пойдем, покушать надо.

Обижать и беспокоить лишний раз Мусика не хочется — Мишка почему-то уверен, что она и завтрак ему в случае чего прямо в постель принесёт на подносе, бл*дь! Угу, и утку подаст. И это вызывает знакомые колючие и дико неприятные ощущения. Как с предметом мебели, ё-моё, обращаются, или с инвалидом каким…

Тут же Горшок мрачно усмехнулся — а он и есть этот самый, инвалид. Ни петь нормально, ни выйти куда без тревожно-жалостливых взглядов. Так что привыкай, блин… Но хоть минимум достоинства сохранить надо.

Памятуя о своём стремлении быть удобным, пытаясь отогнать мрачные мысли, точнее, вообще все мысли выбросить из головы, стать живым, удобным мертвецом, плетётся в ванную. И застывает перед зеркалом — в груди, против воли, разрастается ком размером с кирпич, а на глазах появляются слёзы. Он никогда не сможет к этому привыкнуть! Но и выкинуть зеркало из ванны не может… Не его этот дом, родителей… Да и правды не скрыть, та найдет способ напомнить — в отражении чужих и родных глаз. Жуткое чудовище в обрамлении из жалости — надо б волосы посильнее отрастить, может, хоть часть этого ужаса скроется… Пусть хоть шея и щека. Хотя — мёртвому припарка!

Миша выворачивает кран на ледяную воду и резко плещет в лицо — на нежной после едва затянувшихся ожогов коже и на рубцах холоднющая вода жжётся огнём, будто перечной мяты от души с ментолом долбанул, но так даже лучше. Чем больнее, тем больше пустоты в голове, а именно это ему сейчас надо, чтобы успокоиться. Правда, так недолго и мазохистом стать — вредить себе потихоньку — а это точно не так удобно для семьи… Поэтому кран приходится отрубить и терзания прекратить.

Немного успокоившись, старательно отводя взгляд от проклятущего зеркала (о, как бы хотел представить, что отражение в нём, этот Квазимодо-урод — не он, а кто-то другой, но тактильные ощущения, увы, не обманешь!), выходит и медленно-медленно бредёт на кухню.

Мишка, признаться, надеялся, что, к тому времени, как он из этой ванной выползет, отец уже уйдет, хотя бы в комнату — то, что он уйдет по каким-либо делам — ему явно так не повезёт. О работе тоже речь не идёт — выходные, как назло, блин. Это он сличил по календарю в прихожке. Сам-то во времени плавал, признаться. Оно для него остановилось в жарком августе. Слишком жарком.

Но и в этой малости ему совсем не везёт — папа на кухне, завтракает. Не спеша, правда, с газетой, но та как-то у него неровно лежит… Не вверх тормашками, но что-то такое Горшок улавливает, а потом решает не забивать голову. Будь у него такой щит — он б им воспользовался, конечно, но, увы, роли тут уже определены заранее.

Мишка, помедлив на пороге, выдавливает из себя: «доброе утро» и садится к стоящей явно для него тарелке. Есть совсем не хочется, но мама смотрит так внимательно, тревожно и просительно, что он себя преодолевает и вяло начинает. А то ещё, реально, возьмут и в дурку упекут… А так, как бы и повода нет — ест же, вредить себе… Больше не будет. Правда. Ещё б поверили.

Отец молчит, молчит и Мишка. Правило — когда я ем, я глух и нем — действовало всегда в их семье. И, если раньше Горшку это дико претило, в детстве трудно было следовать строгим предписаниям, хотелось делиться эмоциями и новостями… а в юности и того хуже — завидовал немного тому же Андрею — он мог во время еды что-то обсуждать с предками. Его, ё-моё, хотели слушать, и слышали ведь. У него дом был, а не подобие казармы, как казалось тогда Михе. Да и у многих так было. Нормально, блин, а не скрученная газета под плечи — не горбись, блин, и не разговаривай. Может, ещё и не дышать, а? Так это он щас с радостью бы, но нет… Ладно — перевёл он дыхание — спокойствие, только спокойствие.

Короче, сейчас это правило благом кажется. Миша даже хочет, чтобы еда подольше не кончалась на тарелке — ему нужна передышка, побольше тишины и монотонных пережевываний (благо тошнота куда-то исчезла и, хоть аппетит и не появился, но отвращения не было), прежде чем отец выскажет всё, что думает о непутевом сыне.

И, действительно, едва последний кусок был с трудом проглочен (у мамы, как всегда, наверное, всё было очень вкусно, просто и думами Мишка был далеко, и, видимо поэтому, вкуса почти не чувствует), как папа, отложив газету, прочищает горло:

— Миша, ты же понимаешь, что…

«Урод, идиот, говна кусок» — мысленно довершает Горшок, совершенно не сомневаясь, что именно это сейчас и услышит. Отчасти — даже радостно: не совсем в инвалиды записал, а с другой стороны, блин — это всё реально, ё-моё, рвало на куски, да — обидно и больно.

Ну, а что ещё услышать можно надеяться? Да и ведь всё так. И урод, теперь уж на лицо, и идиот, раз в такую ситуацию попал и всё просрал, все шансы. Вечная проблема, живучая такая, словно таракан. Чем не трави — всё равно повезёт, назло выберется из дихлофоса, правда, не вполне целый. Не совсем же в сказке живём. Даже если сейчас пообещает ему вести себя тихо-тихо, проблем не доставлять — всё равно не поверит. Никогда не верил. Хорошо, если в самом деле в дурку не сдаст, блин.

Но отец неожиданно заканчивает:

— …заставил нас всех волноваться, — и прерывается, оставляя Мишку в растрёпанных чувствах. Видимо, ночью мама серьёзную работу провела, убедила, что «Мишеньке сейчас ни в коем случае нельзя волноваться. Ты уж с ним, Юра, помягче, дай время в себя прийти». И так противно вмиг от этой заботы стало, что аж глаза на лоб полезли, блин. И папа тоже. Знать, понятно теперь, что за кончина его ожидает — в жалости захлебнётся всеобщей, уже её воды со всех сторон напирают, вот-вот схлопнется океан, его погребя.

Конечно, он же теперь бедненький больной, ему нужно угождать, на цырлах вокруг него ходить! Даже бате, блин. Миша невольно чувствует горечь. Что это вообще было? Такая… мягкая констатация факта и признание почти, что им всем не всё равно. Волновались они… А может, и не за Мишку кое-кто переживал, да. Ну, Мусик — тут понятно, всё, а папа? Может, о репутации о своей пёкся, о том, что с дуру доверил больного сына «дебилам криворуким и слепошарым»?

Впервые Горшок задумался, сколько и каких именно ласковых наслушались друзья из-за его побега. Не уследили. Так ведь хотели как лучше — не давить на него, свободу предоставить… И родители, батя в первую очередь, с этим согласились. Отпустили. И вот так он предал их доверие. И теперь его за это даже не опустят словесно ниже плинтуса? Вот так просто — твори дичь, не хочу? Стерпим?!

Эта ведь та же самая жалость. Удушливая и лишающая сил. Неужели теперь все и всегда так будут с ним обращаться? Кажется, быть послушным и проблем не доставлять будет гораздо труднее, чем он предполагал. Потому что сейчас ему больше всего на свете хочется со всей дури взять и швырнуть тарелку в стену. Хоть это-то он может, характер продемонстрировать… Только вот швырнёт, и что?! Вряд ли ему устроят настоящую выволочку, скорее, по головке потреплют и спросят, а не поранился ли… Угу, и в попу дунут, бл*дь! Эта жалость его топит, захлестывает волной, требует сделать хоть что-то, наплевав на дурку, в которую могут запереть, но…

Вслух же выдает совершенно другое:

— Я больше так не буду.

Ну, точно — ребёнок, которого отругали за маленькую провинность. Эта у него теперь такая незавидная роль — вечно опекаемого, вечно болезного. Хотел быть актёром, ё-моё, но не в таком же сюжете дурном! Выбора, впрочем, как и раньше нет, поэтому Миша давит в себе раздражение, на отца старается не смотреть, хотя и чувствует его взгляд — тот припекает затылок. Ладно, там ожогов нет, но, возможно, скоро будет, если ещё пару минут удержит…

Но папа лишь вздыхает и, что странно очень, словно теряется в мыслях, отводя взгляд. Очевидно же, что этот недоразговор даётся не одному Мишке нелегко (конечно, сдерживать ярость — это непросто, наверное, он мог бы его вывести при желании, но… Мусик рядом, да и самому как-то потом существовать с ним в одном пространстве, а если уже сейчас взорвётся, то как потом быть?!), видимо, поэтому меняет тему, знакомым беспрекословным тоном объявляя:

— Завтра едем к врачу. Будем думать, что можно сделать.

— Не хочу! — вырывается против воли резко и истерично из самых недр сознания. Ну вот, Горшок, поздравляю. Уже и достоинства остатки теряешь. Растрачиваешь ни за что. Не играешь роль ребёнка, капризного причём, а ей живёшь.

Но ведь и в самом деле — не хочет. Точнее даже, не знает, чего хочет. Оставаться в квартире трудно, хоть и пробыл всего ничего — здесь всё уже душит, здесь его ждёт вечный покой, как на кладбище, блин. Но и необходимость выйти в люди, чтоб все пялились — пугает до дрожи, вот она уже, кстати… Липкая, противная… Начинает подколачивать — скверно, надо бы погасить, пока не заметили. И Мишка чуточку берёт себя в руки, дальше рассуждая спокойнее.

Стараясь, по крайней мере, но всё сметает, стоит осознать, что опять будут бесконечные осмотры врачами, тыкания иголками, раздевания и дёргания, хождения по корпусам, где люди, много людей — и все эти прелести в какой-то тщетной надежде. Причём внутри него давно уже погасшей, но остальным-то главное и дальше мучить его, а самих себя успокаивать — вот, делают, что могут. Чистая совесть, ага. Хватит, накушался доверху больнички за все эти месяцы. Из ушей лезет.

— Ты же сам говорил, что сделать ничего нельзя! — не думая, выпаливает. И уже тише, невольно стыдясь, сам не зная чего, добавляет: — Я… Я вас с Лёхой слышал, ну, там ещё, в больнице, ты же сам слова врача этого передал, — низко-низко голову Горшок опустил, почему-то говорить об этом было очень тяжело. Рядом мама судорожно вздохнула — ну да, ну да, теперь яснее тем стало, какая бешеная собака его цапнула.

— И что, надо теперь лапки опустить и из поездов сбегать? — побагровел — Мишка заметил, так как искоса поглядывал на него — отец. — Миша, надо пробовать! Искать варианты! Наука на месте не стоит! Скоро и твои ожоги будут вполне операбельны!

— Их сейчас нет, может, и не будет вовсе. Им нужны подопытные, отчаявшиеся кролы, так что меня просто будут мучать, — огрызается Мишка. С трудом взращиваемое терпение и смирение лопаются, как мыльный пузырь. Нет, всё-таки сложно убедить себя, что он мёртв и существует в склепе призраком, по какому-то странному стечению обстоятельств, плотным! — Или ты просто хочешь так наказать? Чтоб больно было? Для чего эти бессмысленные действия? Трепыхания?!

— Хватит! — с размаху, с гулким стуком бьёт ладонью по столу отец. Горшочек вздрагивает всем телом, точно отдача в него попала. Довёл-таки, блин. — Не неси чушь! Всё это нужно тебе в первую очередь, надо любой шанс использовать, даже мизерный!

— Для чего? — раздражение внезапно пропадает, так же, как и голос. Остаётся только отчаянная усталость, и он полушепотом, тоскливо, не то спрашивает, не то утверждает: — Чтобы ты мог сказать, что сделал всё, что мог, и успокоиться? Повесить себе мысленно медаль на шею — «хороший отец» — и выдохнуть? Не мне это надо, папа. Тебе.

Повисает звенящая тишина.

— Юра… Миша… — растерянно нарушает её мама, всё время этого краткого выплеска негативных чувств простоявшая как вкопанная, не смеющая вмешаться, не знающая, кого надо сейчас поддерживать. Что ж, если и упекут в дурку, Горшок хотя бы высказал, что думает. Остался собой. Плохой сын — это да, но против правды не попрёшь.

— Ты поедешь, — медленно, размеренно и спокойно сказал отец, Миша не глядел на него совсем. Больно было слишком. Только слышал, как тот этим его припечатывает, будто скрепляя правило: он вещь, в лучшем случае — осёл под опекой, из-под которой его уже не выпустят, хоть и, формально, Горшенёв дееспособен. Отцу плевать, он будет гнуть свою линию до конца, вон как допечатал, роняя суровое: — Это не обсуждается.

Сказал это и тяжело — гораздо тяжелее, чем обычно, будто на плечах его многотонный груз — выходит из кухни. А Мишка остаётся, пришибленный осознанием. Ничего не будет больше обычным, видимо. И необычным — тоже. Никаким. Существовать будет. Между ором и подчинением. Может, даже добьётся ласки какой… Доброго слова. В конце-концов к послушным ослам снисходительнее погонщик. Только вот уже не нужно это будет. Ничего не нужно.

— Мишенька, папа прав, он волнуется, — от маминых слов совсем уж горько, потому что волнуется здесь только она, что ничего сделать не может. Застыла меж двух огней. Впрочем, это не мешало ей всякий раз выбирать не его. Ничего. Он привык. Уже не так больно. В самом деле, если слишком часто испытывать это чувство, то ощущения притупляются, приходит пустота, когда ничего уже особо не трогает.

— Не волнуйся, Мусь, — с трудом выдавливает из себя, чувствуя, что должен хоть как-то утешить. — Я понимаю.

Сказать неправду лучше — так хоть мама не будет в раздрае, не будет вновь метаться между сыном и мужем. Хотя — и Миша вдруг четко это осознает — и на этот раз она недолго бегала бы от одного к другому. Встала бы на сторону отца, впрочем, как всегда. Спираль памяти звонко щелкает его по лбу, напоминая, что к боли нельзя привыкнуть, когда вокруг столько её разнообразных оттенков.

Горшок вспоминает, как в свои восемнадцать, когда вынужден был свалить из дома, чтоб окончательно не задохнуться, мама выбрала не его. Самый важный, пожалуй, её выбор, переломный… Для него уж точно. А может, и лучше, если б тогда задохнулся. Не пришлось бы сейчас ещё хрен знает сколько лет мучиться, зная, что всего этого можно было избежать… Теперь даже сдохнуть на вершине славы не получится, на пике, бл*ть. Только доживать там, где, как он знает, о нём хоть и волнуются, бл*дь, но никогда не станут с ним считаться.

Язык он при всём желании откусить не может совсем к хренам… Хотя зачем он Горшку — петь не может, говорить с болью… Но тогда-то его точно запрут в домике, что хуже этого в сто крат. Что ж, остаётся только нацепить маску и тренировать покорность. Благо первое он давно уже отточил до автоматизма, достаточно просто представить, что это всего лишь сцена, где нужно отыграть образ — и никаких проблем. А второе… Ну, ему теперь, вообще-то, ничего другого и не остаётся. Хотя смирение явно не его конёк, да…

Видимо, и вправду натренировался — маму ему удаётся быстро убедить в своей покорности и смиренности. Ускользает в комнату, плотно дверь прикрывая, мечтая о шпингалете, пусть и хлипком, но какой же ор тогда подымется… Нет, нечего и мечтать тут!

Не, не подумайте — он точно не станет ничего с собой вытворять здесь, дома, родители всё же… Да и потом — решил же, что будет тащиться сквозь это существование, а прервать его нужно будет, только если поймет, что совсем уж в тягость для родных. Взвесит свой вред и сомнительную пользу, м-да.

Однако долго ему побыть в одиночестве не дали: как и обещали, парни пришли. Всей компашкой подтянулись, весь Король и Шут у них в квартире, ему в комнату набились селедочками, благо навыки имели по впихиванию в маломерное пространство. Ну, почти весь, Маши не было — Гордеев её не отпустил, ладно, если к скрипачке прилагался довесок в виде брызгающего слюной директора, то на фиг надо… Хотя вообще на фиг надо! Всё это.

Неожиданно для самого Миши, скопление друзей вокруг него снова вызвало удушающую волну раздражения — ну, вот чего они таскаются всей бандой, а? Полюбоваться? Долг какой-то надуманный исполнить? Да ещё и так, не предупредив, хотя бы его просто не спросив: а вообще, хочет ли он таких визитов вежливости. Или в покое желает побыть, книжку там почитать… Ну хоть какую-нибудь, блин.

Ага, приперлись, расселись — по всем подоконникам, стульям, табуреткам, краешкам кровати. А зачем, спрашивается?! Опять, как в поезде, сидят, не знают, куда руки-ноги деть. Сколько ещё таких, тягостных для всех посещений предстоит вытерпеть, прежде, чем всё прекратится и совесть у них помашет ручкой, перестав давить?

Внезапно другая мысль обжигает — а может, бл*дь, и шкурный интерес имеют так называемые друзья: в конце концов на уродов всегда люди ходят посмотреть. Иначе б разорились все знаменитые цирки уродцев и Кунсткамеру давно б закрыли. Так что им от чудовища Горшка в группе может быть польза: его, не гримом деланные шрамы привлекут публику на первое время — люди всегда одинаковы, будут как в средневековые цирки уродов ходить, посмотреть на выступления Короля и Шута, где на сцене прыгает, как собачонка какая, обезображенное человекоподобное существо. Монстр, бл*ть. Да ему и прыгать не надо, да. Просто стоять посреди сцены, чтоб лучше видно было… Может, даже для виду всучат гитарку какую — перебирай, не хочу… А шнур, глядишь, отрубят, как Сиду его товарищи. Интересно, не подсчитывают ли уже возросшие доходы и эти друзья-товарищи?

От этой мысли сначала затошнило дико от отвращения (еле взаправду не вывернуло — поел-то плотно, блин), а потом так же дико стало стыдно. Мишка вспомнил, как все к нему в больницу таскались, словно на работу, каждое посещение являлись, как потом ночи с ним проводили, охраняя… Да и на лечение его собирали, прыгали по сцене они сами, почти безостановочно по всем близлежащим городам концертируя. Вряд ли чего особо жирного в карман перепало.

А Шурка с Андро? Они ж его по всей Твери с собаками искали, потом вот охраняли, оберегали, домой везли. Ну не мог он поверить, что всё это ради будущих каких-то заработков. Нет, ну не могли же! Тогда вообще всё-всё ложь… Все годы вместе, а значит, и жизнь его пустая, смысла не имеющая… И батя прав — он полнейший неудачник и сущий дурак.

Мысли поганые из головы удаётся выбросить — на время. Потом они нет-нет, да и возвращаются из тёмных глубин его сознания. Совсем вытряхнуть, в совочек замести — не получается, демоны сильны и активно кормятся его уязвимостями, а прогнать их теперь мало что может… И раньше-то атаковали, а уж после беды этой…

Но сейчас — он старается. Старается быть таким, как они, наверное, хотят его видеть. Даже удалось растянуть губы в улыбке на какую-то несмешную шутку от Балу. Тот, к слову, вместе с Андро словно массовиками-затейниками работают на этом «празднике жизни», будто ищут способы создать подобие какой-то нормальности здесь, в этой, напоминающей склеп комнате. Не только в ней, впрочем, но и во всей их грёбаной жизни, безнадежно поломанной.

Кажется, и здесь ему удаётся не уронить маску — под конец визита несколько оживляются парни, чуть более расслаблены их позы, чуть больше жизни в деревянных фигурах манекенов живых. Но всё же, когда приходит пора покидать его тюремную камеру, вздыхают с облегчением. В глазах радость светится. Или Мишке так кажется — он уже ни в чём не уверен. Сваливают, хвосты задрав… Ну и хорошо.

Только вот Балу с Князем, кажется, не проведёшь, не ведутся на напускное спокойствие и попытки в веселье. При прощании Шурка бросает на него слишком уж проницательный взгляд из-под кустистых своих бровей. А у Андрюхи непривычная совершенно складочка залегает на несколько мгновений на лбу, придающая озабоченный и озадаченный вид. Не идёт ему такая, блин. Но лишь на мгновение всё это задерживается и у того, и у другого. Его друзья тоже отлично умеют надевать маски. Мир полон лжецов, кто-то встал на этот путь во благо других, не спросив, нужно ли то тем, кто-то для личной пользы. И ты попробуй разбери — где кто.

И это ещё одна причина теперь уже ненависти к себе, клокочущей с новыми силами и подогретой топливом этой встречи — сомневается Мишаня ведь в тех, кто, вроде бы, не давал повода сомневаться. Ни до рокового фейерверка, ни после. От всего этого загоны только крепнут, калеча душу. Горшок себя чувствует уродом не только внешне, но и внутренне.

* * *

Следующим утром (а сколько будет ещё таких утр?! И подумать страшно!) он, как и обещал накануне маме, ведёт себя послушно. Примерный мальчик, бл*ть, Мишенька Горшенёв завтракает, пьёт все лекарства нужные (а их у него, по ощущениям, больше чем у бабули столетней — мама даже отдельную таблетницу заводит и насыпает ему в сию чудную китайскую фиговину меню на день) — да, из больницы ты можешь уйти, но она всё равно тебя цепляет, и ведь никто даже не говорит, сколько ему ещё печёнку свою гробить.

Конечно, раньше он как-то о ней не слишком заботился, сейчас вдруг вспомнил. Видимо, остатки протеста так выходят. Вот выйдут однажды при очередном кормлении едой и горстью разноцветных лекарств, которые и глотать-то сложно… Те, может, для того и придуманы, чтоб дух сломить и системность привить. Скоро совсем будет милым и хорошим, в прямом и переносном смысле беззубым. Зубы-то, поди, тоже от таблетосов этих выпасть шансы имеют. Главное, чем кормят и от чего — знать не знает. Может, давно уже на антидепрессантах сидит — витают у него такие смутные подозрения. Больно вялый Миха. Ну или то от самочувствия и настроения отвратного. Ничего сверхъестественного.

Приняв лекарства и облачившись в свежепоглаженное мамой, (без выбора опять же! Никаких тебе футболок с Сидом и прочими! Впрочем, та догадалась с капюшоном мастерку положить!), так же безропотно, не говоря ни слова, обувается и вместе с папой и вызванном, очевидно, специально для этих целей, Лёшкой (чтоб не сбежал, что ли? Двойная охрана?! Слева и справа под руки — хрен куда рыпнешься, бл*, не то, чтоб планировал, конечно, но...) едет на такси к очередному профессору. По ощущениям — кислых щей, потому что проку примерно столько же.

В кабинете (профессорские от обычных отличаются только обилием стеллажей — сборники с изданными материалами надо же куда-то складировать!) снова щупают, трогают, говорят кучу заумных терминов. Производят впечатление, короче, на батю, чтоб понимал — не зря денежки выложил. И ещё выложит, потому как, да, предлагают операцию.

Внешнее уродство не скроют, но говорить будет чуть удобнее. А насколько это самое «чуть» — вопрос очень хороший. Ощущение, что он крол подопытный, лишь крепнет. Но Миша внимательно смотрит, как отец на всё это кивает, соглашаясь с каждым словом, понимая, что крол и есть. Или крыс. Как уж приятнее. Мнение самого пациента никто и не спрашивает. Только щупают да в рот подсвечивают фонариком. Миша здесь так, объект исследований, скотина бессловесная. Мясо. Хирургическое. Но, вообще, так и есть, ё-моё, но как-то неприятно, знаете ли, когда в это тебе тыкают.

Оттого-то обещания и маме, и самому себе быть послушным и проблем не доставлять хватает лишь до дома. А может, всё дело в том, что улица по-прежнему вызывает ужас — слишком много людей вокруг, слишком много эмоций, взглядов. Только что пальцем не тыкают, как бы он старательно ни кутался в куртку, капюшон и шарф. Может, маску медицинскую нацепить? Пусть думают, что больной… Так ведь оно и есть. Тоже пялиться будут, но хоть стороной заразку обходить, м-м? Только вот, чтоб это провернуть, надо маму попросить. А у него пока язык в эту сторону не поворачивается. Совсем.

Так или иначе дома тормоза срывает — и у Миши, к его стыду, случается практически истерика. Может, от лекарств его так корёжит, а?! Срывающимся голосом, как заведённый, повторяет, что не хочет никакой операции, что ничего не подпишет, ему пофиг и вообще, отстаньте все, дайте спокойно отгоревать свой край.

И сбегает в комнату. Всё, что может сделать. Даже дверью, как следует, садануть, и то не решается — столь явно батю провоцировать опасно. Прикрывает почти аккуратно, без хлопка. Насчёт операции — так не врёт же. Ни грамма. Не хочет.

Толку чуть, ведь при самом удачном раскладе без осложнений и всяких там присоединившихся инфекций, от которых вообще может растарабанить половину рожи, сможет говорить немного лучше, ну и что? В его склепе, в котором проведёт остаток своей никчёмной жизни это ему не особо требуется: родители и так поймут, что же до остальных… А как долго будут эти остальные? Рано или поздно всем надоест возиться с дураком, который себе жизнь испоганил, заодно и им принёс кучу проблем. Даже Андрею. Даже Шурке. Все они рано или поздно его покинут, забудут и дорогу в эту обитель скорбную.

А ещё, наверняка, будет больно. Терпеть ради всего этого сомнительного действа очередную порцию боли? А он не сомневается, что эта операция будет болезненной, конечно, морду опять раскопают, его самого отрубят ли нет — неизвестно… Может, под местным перелопатят, а это пздц! И опять же период восстановительный, дренажи-хренажи, не пожрать нормально, ни попить. Даже в туалет сходить. Ну, не хочет он опять боли и всего этого. До хрена и так натерпелся, да и старые шрамы — интересно, их уже можно так называть — всё ещё побаливают. Неизвестно, перестанут ли хоть когда-нибудь. Или так и будут на любой сквозняк, холодную, горячую воду в кране реагировать… На смену погоды — любого пука, короче.

А ведь самое распрекрасное — это то, что забить хрен и не бриться Миха не может. Обоженная кожа так устроена, что на месте рубцов волосы манали расти. Вот и получается дико страшное зрелище — клочьями нарастает борода… Бриться — тоже неприятно. И сноровка нужна, чтоб не задеть всё это великолепие, будто кратерами изрытое. Последний раз его в больничке ловко медсестра прихорошила перед выпиской, сейчас пока только щетина проступила — не так страшно. Но вскоре ему всё равно новое унижение терпеть предстоит. Маму просить. Не уверен Миха, что сможет, сам себе не изрезав рубцы в кровищу, обрить… Так что жизнь и так — боль, к чему ещё страдания прибавлять, а?!

А вдруг опять какой сепсис… С одной стороны, хорошо — может, хоть на этот раз убьёт. С другой — если не убьёт, то опять, привет, больничка и всё, что с ней связано. На недели. Долгие. А там, может, и настоящая тяжелая инвалидность привет… Нет, хуже этого ничего нет. К чему рисковать, ё-моё?!

Радует только одно — недешевая эта процедура, подслушал он, денег надо много. Резать сам профессор будет, а аппетиты у того в зелёных измеряются, а вовсе не в деревянных. Значит, экзекуция откладывается. А ещё никто не сможет его заставить снова лечь под нож. Он, блин, пока дееспособный, сам может решать! Правда, у него возникают смутные опасения, что отец вполне может знать способы обойти этот момент и принудительно отправить его на операцию, как только будет нужная сумма. Так что не скрыться никуда… Притащат, как барана на заклание, укольчиком вырубят и обрежут всё, че им надо срезать и перекроить, портные херовы.

Мише отчаянно хочется побиться головой об стену или что-нибудь сломать. Но это только довод в пользу признания его психом, а такого подарка преподносить он не собирается. Поэтому просто мечется по комнате раненым зверем, ощущая, как, увы, теряются силы…

Успокоиться он не может, даже когда мама проскальзывает в комнату и пытается с ним поговорить, утешить как-то. Глухое раздражение охватывает его и по отношению к ней.

— Мам, уйди, пожалуйста, — надрывно шепчет, скидывая руку. — Ну, пожалуйста, не сейчас!

Мусик слушается, как ни странно, оставляет его в одиночестве. О чём он тут же жалеет — так ещё хуже, мысли словно кипят в голове и ничто не может их отвлечь, погасить то пламя, в котором корчится его душа.

* * *

Князев раздражён. Не, не так — Андрей очень сильно зол! Настолько, что были бы рога у сего бодливого бычка, то непременно они бы уже красовались воткнутыми куда-нибудь в стенку. И по фиг, что несущая, бесило страшно! И причина этого дрянного состояния разнузданности — Мишка. Кто б, впрочем, сомневался.

Да, бл*ть, что ж до него никак не достучаться-то, а? Вроде бы, нашёлся, выдохнули все — живой их чудик, здоровый почти. Немного окрепнет — будет козликом скакать, казалось бы. До дома довезли, передали с рук на руки родителям, которые всё-таки не спешили с дуркой, хвала Ктулху, решили просто антидепрессантами покормить, как драже. Тоже, конечно, вещь небезобидная, но из нескольких зол…

И вот теперь ведь можно было надеяться, что хоть немного лучше будет? Почувствует Миха всеобщую любовь и заботу, да и начнёт оттаивать понемногу. Ага, как же, два раза об косяк, Горшок, бл*, по ощущению, от их заботы только глубже забивался куда-то. Будто выскоблил дупло себе в скале — и там прятался при любой попытке расшевелить — хрен достанешь, только газ пускать или воду. Но это пытки уже, блин.

И ведь чётко считали это все уже на следующий день, когда пришли, так сказать, в гости, проведать, как тут обустроился возвращенец их дорогой. Не только он и Балу — все парни пришли и прочувствовали, что Мишка стеной кирпичной отгораживается. Маску, дурной, натянул показного благополучия. Мол, всё ок! Посмотрели и проваливайте восвояси. А в глазах-то всё читается… И что страшно Мишутке их дико, и что тяготит его общение… Все они в тягость. «Чего припёрлись, а?» — безмолвно отражалось, хотелось ответить… Любят потому что идиота. Так как такого, всего ершистого, иголки распушившего дикобразьи, убедишь, а?!

Ну да ладно, списали на процесс принятия своего состояния. Пройдёт, мол. Подуется, подуется — да и отойдёт, новые темы мутить начнёт. Ага, конечно. Горшка они как будто не знают. Когда это у него загоны проходили по мановению волшебной палочки, которой, к тому же, ни у кого и не было? Намутит тот, пожалуй, до новой больнички. Какой, правда, вот вопрос, да.

Тараканы в Мишкиной голове — отдельный вид живности, судя по всему, начиная с Нашествия получали непрекращающуюся подкормку и вымахали до небывалых размеров. Уже и не поймёшь, какой из них там усиками за ниточки Горшенёвского сознания дёргает. Тут и сотня врачей не распутает чёрте что там происходит. А не один захудаленький психолог, который был этим тараканам на один зубок мощных челюстей. Но вот родители не сдавались: продолжали упрямо таскать, причём через молчаливый протест самого Мишки (может, это и хорошо, что игнорил тот — хоть психолог до сих пор целым ходил), аккурат после его категоричного отказа от операции.

Андрей снова почувствовал вспышку ярости. Как же это всё бесполезно! Не получалось у Горшочка от визитов увильнуть… Но вот клещами из него вырвать беседу с доктором Юрий Михайлович не мог. И психолог тоже. Никто ничего не мог, а в дурке тот ещё сильнее замкнётся. Такой вот порочный круг.

От потряхивающей его ненависти схватил пачку сигарет, да и выскочил на балкон. Морозный вечерний воздух (Мишку *бнуло в августе, забирали в конце осени, а щас уже ещё немного — и новый год, с новым альбомом Гордей всё сильнее наседает, бл*дь!) обжёг легкие, но хоть немного притушил горящий внутри пожар.

Но лишь немного — потому, что категорический и ничем непоколебимый отказ от необходимой операции — это совсем уж ни в какие ворота. Бл*ть, появился реальный шанс хоть немного улучшить положение, разговаривать начать нормально, а там, может, и петь, например! Не на всю глотку, но хоть негромко подпевать… Да просто без натянутости разговаривать — главное!

Знает же, что ощущения сейчас от этого процесса пренеприятнейшие, если не болезненные — видит же и он, и другие тоже, как морщится каждый раз, когда пытается говорить. И что же выбирает его лохматик? Страдать, замкнувшись в своей горести! Видимо, так. И вот это понять Князь не может. С трудом понял бы, если бы Миха намеренно это проделывал, чтоб всю жизнь жалели, холили, лелеяли. Но это ж не так. От жалости чужой Горшок ещё больше загоняться начинает и иголки выставлять.

Ну, что тогда? Наказывает себя, что ли? Вот так? И то не похоже. Даже если и винил себя за про*б, давно уж так намучился — с лихвой хватило. Андрею внезапно становится тоскливо — раньше он легко влезал в Мишкину голову, а сейчас тот зажимается, отстраняется. Не пускает никого в свою боль. Понять не даёт, постичь нормально и помочь. Как помочь-то, если отталкивает?! Только знака «не влезай убьёт» не хватало.

Ни друзей, ни брата, ни родителей — никого не пускает. Точно пёс нелюдимый. А уж с темой об этой операции вообще можно не лезть — укусит, чего доброго. Так-то они уже начали собирать деньги — не дешевая вещь, вообще-то. Когда Юрий Михайлович озвучил сумму, Балу чуть со стула не свалился.

А ведь не одни ж собирают. Вон Лёха тоже сейчас небывалое количество концертов даёт, благо народ идёт… Правда, уже не так хорошо, как на первой волне интереса… Ой, а чё, правда, Горшок подгорел?! Ничего себе… Надо посмотреть, как там группа реагирует… И братец. Любит народ такое, да. Зрелище, бл*дь.

Потому-то чуть ли не без роздыха пашут. Гордей матерится, но концерты им выбивает везде, даже в Питере, в куче разных злачных мест, чтоб вообще простоя не было, да. Вот он сам в первый раз за последние две недели оказался вечером дома. И то потому, что в клубе накладка произошла, чёт там с проводкой случилось, вот хозяева и решили от греха подальше перенести выступление. Вдруг ещё и из Князя жаркое получится, ага.

А так бы и сейчас скакал по сцене, как обычно, будто из тура не вернулись, чтоб одного болезного расшевелить. Хотя тур — громко сказано. Пару месяцев всё по Подмосковью колесили, самые задрипанные ДК посетили — кому-то радости привалило, правда, неполной… Хотели Горшка — получили одного Андрея и Лося ретивого да Балу игривого. И это он сейчас почти процитировал какой-то комментарий с форума… Так, ладно. Подмосковье, значит, исколесили. Теперь Гордей с ног сбился — Ленинградскую область закрывали и Питер все-все клубешники, даже самые мелкие.

А как орал директор их… Что альбом надо и что ехать надо — на Юг, центральную часть страны, Урал, за Урал, в Беларусь… Пока не забыли — так и кричал, слюной брызжа. Вообще-то, прав был. Во всём. Но слишком страшно пока Горшочка оставить надолго. Очень.

Так днём — лихорадка, ночью — пир, ты теперь демон, ты — вампир… А если точнее, то вечером скачут, ночью спят без задних лап, а утром — кто как. Кто-то досыпает, а кто-то, как Князь. Тот утром бегает Мишку уговаривать да пытаться хоть немного из меланхолии, перемежаемой истеричностью (это не новость, конечно, но особенно печалило!) вывести… Наскоро обедал, причём чаще всего у тети Тани, правда, в горло ничего не лезло, ещё хлеще, чем у Миши — тот вяло копался и ел понемногу.

Потом подрывался на репы — без них всё-таки было никак, одно и тоже гнать в одном городе — да их скоро проклянут… Вот и приходилось осваивать «Михин» репертуар. А куда деваться? Ну и альбом под давлением директора — Андрей посадил парней за аранжировки — уже делать. Чтоб потом не писать тот в режиме срущей кошки… Намётки были, в том числе и Горшка музло — совсем уж неприкаянное, но… Пусть напишут аранжировку, а песни он как-нибудь к этим уже двум, а не трём присобачит.

Одну зафигарил. Беда в том, что Князь, как наяву, видел там именно две вокальные партии. Высокую и низкую — то есть Сашки в пролёте. Миха должен был ту петь, но он… И говорил-то с напрягом. Решение припахать Лёху пришло само. Тот отказываться не стал, правда, долго в текст вчитывался… А потом сказанул:

— Андрюх, знаешь, ты б поговорил с психологом… Ей хоть с кем-то пообщаться! Раз Миха в глухой обороне. А эта твоя «Боль» точно её заинтерисует, блин. Ладно-ладно! — он поднял руки. — Неудачная шутка, прости. Я спою.

Так что можно было сказать, что от записи альбома их отделяло только гнилое чувство глубокого предательства… Правда, то несколько притупляло их постоянные скачки в круговерти: утром — Горшок, днём — репа, а вечером в клубе до изнеможения. Такими темпами Ягода окажется прав — скоро уже ему понадобится психолог, в лучшем случае. В худшем — тоже будет врача искать. Психиатра, бл*дь.

А самое главное, что Андрей чувствует, что все эти усилия бесполезны. Вот просто проку с их крысиных бегов — х*й целых, ноль десятых. И не в благодарности дело тут — не за спасибо и медальку «хорошие друзья» все крутятся, просто хочется видеть хоть какой-то результат. Пусть Миха хотя бы просто не скатывается всё глубже и глубже в депрессию — уже что-то. Психолог эта, такая же невнятная, как и в Москве (хотя Юрий Михайлович уверял, что один из лучших, а главное, дорогих, с*ка, спецов!), всё говорит, что неплохо бы уже и с психиатром посоветоваться.

Ага, после всех Мишкиных историй с нарколожками… Заманишь его даже не туда, а ко спецу просто... Тот не дурак ведь. Сразу поймет, что не психолог перед ним уже распинается. Если только в недобровольном порядке, но это совсем пздц будет. И так-то, блин, батя Горшка много че делает в этом самом порядке… А дурка — это всё край, который, по счастью, тот пока не преступает. Понимает, видимо, что… Эдак они Миху вообще не вернут, прежнего, ну или хотя бы близкого к тому, кого они все знали и любили.

Андрей старательно отгоняет от себя мысли, что это может быть попросту невозможно. Гонка за несбыточной мечтой, жажда неутолимая… Что те фейерверки навсегда душу изменили, исковеркали. И всё-таки ему надо, бл*ть, верить, что под этой истончившейся и израненной шкуркой мечется хоть и пострадавшая, но прежняя сущность. Иначе вообще непонятно, как с этим всем жить. Ведь это Князев расшиперился с микрофоном, а всего этого можно же было избежать.

Однако сомневаться в возвращении заставляло множество фактов. И самый главный — за всё время, проведённое дома (больше месяца, бл*!), Мишка ни разу не взял в руки гитару. Хотя уж играть-то и сочинять ничего не мешало. В конце концов руки пострадали меньше, пальцы тоже практически целые — Томми Айоми вообще, блин, с протезами играл… А то, что было — зажило уже, по крайней мере, незаметно было, чтобы движения боль причиняли.

Но факт остается фактом — гитара покрывалась пылью. Фигурально — разве даст тетя Таня хоть чему-то там пылью покрыться, ага — регулярно тряпочкой проходилась. И по Михе тоже, загоняя его, буквально, мыться, бриться… Тот, блин, в отшельника поиграть пытался порой. Эх… Покорялся, правда, без всяких сцен в этом. Но всё равно — представить Миху без гитары, без музыки — сложно.

Так же, как и без книги в руках. Да-да, в свободное время Мишка читал, чтоб там фанаты не думали, и какой бы образ не создавался за счёт сценического монстра. Но Татьяна Ивановна шепотом докладывала, что Горшок не прикасается и к книгам. Пробовал в начале — брал в руки, вертел часами, явно не читая, а потом откладывал. Затем и брать перестал. Телик тоже не смотрел. Пялился в потолок, бл*дь! Иногда в окно… Прекрасный простор для загонов — совсем ничего не делать. Не трещинки ж он там считает скрупулёзно. Не ворон…

Когда Андрей заходил, тот особо не реагировал. Краткое приветствие и пару междометий — вот и весь его улов обычный. В начале тот ещё пытался изображать улыбку, похожую на оскал, потом плюнул. Чаще всего Горшеня либо тупо пялился в окно, либо делал вид, что спит. Последнее он чаще всего с родителями проделывал. Ну, наверное, считал, что успешно. Но маму его не проведёшь, она четко сказала, что Мишка, хоть и лежит старательно с закрытыми глазами, но однозначно не спит. Правда, мужу она сына не сдала — а именно так от Юрия Михайловича и повадился «убегать» этот хитрец.

Даже на прогулку этого медведя из берлоги теперь удавалось вытащить исключительно ночью, блин. И с отцом тот никуда выходить не соглашался. С мамой — сам батя его против был. Вот и выгуливали Горшка — как псину какую — либо Лёшка, либо Андрей, либо Балу. Правда, последним Юрий Михайлович внушение сделал, что ежели вновь упустят — он их обоих заломает… И ведь поверили.

Так что не всегда колесо Белки Андрея выглядело, как Миха, репа, клуб, постелька… Где-то раз в три-четыре дня — это было Миха, репа, клуб, Миха, постелька… Реально, в такие дни вампиром себя ощущал. На диете. Потому-то еле ноги тащил под конец по земле, и крови, что силы придала бы, не было… Ночью, бл*дь! Ну, тут хотя бы понятно, почему. Страх перед взглядами никуда не делся, а в темноте и народу поменьше, и не видно рожи. Вот и выгуливали его, когда удавалось уговорить.

Князев внезапно почувствовал, что совсем уже замёрз на этом чёртовом балконе, а сигарета давно потухла, засмолив руку. Впрочем, от внутреннего пожара помогало мало. Вернувшись в комнату, нервно зашагал туда-сюда. А потом всё же не выдержал — схватив куртку и схлопотав ну очень понимающий мамин взгляд, поехал к Мишке.

Вообще, они сегодня после концерта не планировали заезжать к нему — хватило уже и того, что утром у дружочка опять было настроение «отойдите, а то сейчас взорвусь». Воистину Горшок, только что за варево внутри — непонятно. Как поведала теть Таня, не вовремя они пришли — аккурат после очередной истерики от разговора с отцом, который в очередной раз уговаривал Мишку на операцию. Даже ведь не давил. Пытался по-хорошему объяснить. Но, как обычно, всё закончилось скандалом.

А такое, как правило, отправляло и без того сумрачное настроение Мишки, делая его совершенно несговорчивым… Бессмысленно было заявляться ночером, пытаться вытащить продышаться хотя бы. Да, если б не освободившееся время от концерта, Андрей бы, пожалуй, и не смог — приехал домой и спать бухнулся бы. Накопилась усталость, а он не Князь Конский!

А так, получилось, что не выплеснулся привычно эмоционально на концерте, дав разрядку эмоциям… Кто б подумал, что это помогает не лопнуть, а?! А теперь вот пожар внутри, несмотря на усталость, требовал действий, а посему помчался к своему бедовому.

Естественно, что никто его не ждал. В глазах Юрия Михайловича, открывшего дверь, промелькнула растерянность.

— Андрей? — вопросительно посмотрел, — у вас разве не должно сейчас идти выступление?

— Форс-мажор, все в порядке, просто технические неполадки, — прибавил он, а то решит ещё старший Горшенёв, что опять кого покалечило… Нет, нельзя так людей пугать. К тому же неприветливостью его не свернёшь с пути намеченного, если меряться упрямством с Михой, то в их битве баранов не было бы победителя. И вообще, блин, Князев не собирался ретироваться и уже настроился хоть что-то сделать с Мишкой. Хочет того тот или нет. И уж тем более не спрашивая мнения его бати, будто тот, блин, баба какая, тьфу! — Вот, решил нашего вампира прогулять!

Шутка, очевидно, не зашла — батя Мишкин даже не улыбнулся, но от двери отступил, давай протиснуться в эту крепость.

— Он спит, — негромко сказал, впрочем, так выразительно закатывая глаза, что сразу стало понятно — очередная отмазка от Михи, чтобы не контактировать с окружающим миром. Уже и Горшенёв-старший не покупался, несмотря на молчание жены.

— Ясно, — ни говоря больше ни слова, Андрей разувается и прям в верхней одежде сразу проходит в тёмную комнату, где, недолго думая, резко врубает свет, хоть и без прожекторов, но заставляющий Мишку сразу же нырнуть под одеяло, что только подтверждало очевидный факт притворства.

— Подъём, Мих, пора гулять, — потормошил свернувшийся калачиком… этот одеяльный клубок. Тот ещё монстр, надо сказать. По имени «Нехочух». Свил тут гнездо и хер сдвинешь. Иногда включал вторую ипостась чудища «Не-буду-уйди-на».

— Не хочу! — глухо донеслось в подтверждение мыслей.

— Без вариантов! — приложив небольшие усилия, Андрей-таки сорвал одеяло и, не церемонясь, вытащил своего несчастно-лохматого друга и на свет Божий, и из кровати. В семейных трусах, и отлёжанных до выделяющихся вмятин боков.

То жмурясь на белый свет, то почти злобно исподлобья зыркая на него, Мишка демонстративно стал медленно-медленно одеваться. Князев прислонился к стенке, внимательно наблюдая, показывая всем видом, что не отвертится. Надо — и сам на него напялит через залом ушей кофту со штанами — церемониться не станет. Пойдёт как миленький. Может, хоть ничего и не прояснят, но хоть кислорода глотнет болезный и бока отдохнут. А то и впрямь на вампира похож, тот тож в гробу всё себе отлежал к хренам.

Странно, но родители Мишкины не вмешались в этот произвол — хотя тетя Таня и порывалась — у неё после трагедии стремление обращаться с Михой как с деточкой маленьким возросло ну просто в геометрической прогрессии. Но тут явно старший Горшенёв воздействовал и неизвестно по какой причине, но остановил жену и позволил Андрею утащить неохотно плетущегося сына на улицу.

Там как раз вечерело, самое то для их вампирчика. Никаких тебе прямых и солнечных… Только темень, только темень впереди. Ну и фонарь рядом с аптекой, угу. Некоторое время они молча идут по улицам, почти крадутся — всегда так, Мишка сперва долго ёжиться будет и нервно оглядываться — нет ли кого. Потом, если повезёт, может немного хоть расслабится, оживится, хотя бы отвечать будет на реплики. Пусть и, в основном, односложно.

Впрочем, сегодня Князев на это даже не надеется. Но и молчать уж совсем не может. Огонь внутри жжётся. Он тоже человек, не кукла. И чувства свои в жопу засунуть и забыть не может.

— Ну и зачем? — спрашивает, минут через десять, решив, что вполне к этому времени адаптировался испуганный медвежонок рядом с ним. Да и прохожих не наблюдалось, что было весьма удачно.

— Что? — нехотя отвечает Мишка, видимо, самую малость заинтригованный такой постановкой вопроса.

Ага, а вот это уже прогресс. Князев, вообще-то, рассчитывал дольше раскачивать его на ответ.

— Зачем вот это всё? — пожалуй, спрашивает, наконец, то, что давно уже следовало прояснить. Что мучило с того самого вечера фестиваля. И всё боялся спросить, жалел, опасался, что только усугубят ситуацию такие вопросы. — Зачем подставился под фейерверки, а, Мих?

Мишка словно спотыкается и замирает, остановившись. Может, новая тактика у него такая — как чет неприятное — в ступор впадать или спяще-дохлым прикидываться, авось, страшная *бака уйдет… Только вот он не таков. И Андрей уже не может остановиться:

— Вот чем ты, бл*дь, думал? Сгореть хотел? На пике? В лучах славы воссияв?! Не подумав ни о ком! Ни об одном человеке, что тебя, дурака, любит! А теперь что творишь? Злишься, что не получилось, отыгрываешься на всех нас? Сам себя тихонько заживо хоронишь, раз уж с огоньком и помпой не получилось?

Всё это он произносит почти шепотом, понимая, что хоть на улице, вроде бы, никого нет, но уши могут быть везде. Вот, допустим, из того балкончика, мало ли кто покурить выполз. Не нужны им лишние слушатели вольно-невольные. Но Миха точно слышит, вон как старательно закутывается в куртку. Отмер, ну вы поглядите-ка, бл*дь! Понял, что не удастся с ним этот трюк провернуть.

— И как нам теперь всем, дальше, а? — продолжает окрыленный тем, что его пока не послали, от него не убежали — и вообще, слушают, нахер. — Когда нам от тебя следующего шоу ждать? К чему готовиться? Показательный прыжок из окна? Побег во время прогулки? Об стену убьёшься?! Таблеток навернёшь?!

— Ни к чему! — огрызается внезапно Мишка — хорошо, значит, не апатичен. Теперь, главное, чтоб не убежал сейчас в темноту… Так же, как с Тверью, может и не повезти. Всё-таки Самойловы в данный момент в других городах катают. — Что я, совсем мудак у родителей на глазах почти такое проворачивать? Да и не было там шоу! Ни х*я не было.

Горшок прерывается — говорить ведь тяжеловато, особенно долго. И теперь уже внутри Князева всё колотит от осознания, что боль пришлось причинить и физическую, и душевную лохматику своему, но… Порой та нужна, чтоб потом стало легче. Андрей тоже молчит, надеясь, что не замкнётся дружочек его после вспышки этой. Потому как тут две крайности оставалось: не дожать, до гнойника не докопать, лишь края раны исполосовав, или пережать — вместе с гноем выдавив и кровь живую. По счастью, выбирать не приходится, Горшенёв, отмирая, продолжает:

— Дурь это была, не показательное шоу, я ж бухой был, почти в невменозе, — неожиданно жалобно как-то продолжает Миха. Голос его слегка дрожит, но он с трудом договаривает, с частыми остановками, — Я и не помню почти ничего… С какого х*ра пошёл к краю… Дважды ещё, блин! Может, не врубился, что там фейерверк — хотел к зрителям поближе подобраться.

И неожиданно смотрит прямо в глаза Андрею, молча спрашивая: «веришь?» Этот диалог безмолвный особенно играет тенями в этом мрачном закуточке. Свет сюда почти не пробивается, но, да, он видит… И понимает. После того курса лечения, что Миха получил, немудрено было вообще всё забыть. Так что не помнит — может, оно и к лучшему. Не хотелось бы, чтоб тот себя задавил осознанием, что вся эта боль — это всё наказание из-за неудачной попытки уйти в вечность.

И Князь кивает. Верю, мол, продолжай. А Горшенёв и продолжил:

— И ты правильно сказал, я теперь словно заживо похороненный. Сам себя закопал. И лучше бы мне тогда умереть, — торжественно произнёс, мотая балдой, этот дурак. У Андрея от этих слов что-то лопнуло, кажется, какой-то сосудик в мозгу… Он из последних сил терпел и не вклинивался в монолог этого страдальца: — Но я не злюсь на вас! — неожиданно горячо восклицает этот дурень. И совсем-совсем тихо добавляет:

— Я ж всем только одни проблемы да беды приношу, вечный груз какой-то, камень на шее. Ни дышать со мной спокойно, ни петь, ни жить… Теперь и вовсе как говно какое-то в проруби, бесполезное, болтаюсь… Только ведь оно не тонет! Вот какова вероятность была вам в Твери меня найти?.. Но нашли же! — бессильно прошептал. — Не дали уйти, всем бы лучше так было… Душу разлихорадили только. Я ж не могу таким калечным жить… Ну никак! — снова жалобно пробасил Миха, отчаянно пиликая ресницами. Князь снова прикусил себе язык — дождаться, надо было дождаться… Чё ещё из него выплывет, бл*дь!

— Мне панк-рок рубить надо, а какое мне теперь… Нашли, ё-моё, друзья-товарищи! Молодцы! — распалялся Горшочек, а потом столь же резко, как вскипятился, он и сдулся. — Впрочем, вы все уйдете рано или поздно, дальше, блин, жить. А я буду и дальше в этой вате жить и вечно напоминать родителям о своей неудачливости, проблемности, никчёмности! — глаза у Михи блестели, это и в полном мраке заметно было. Лицо обоженное судорога будто свела… Особо болезненная. Бровь аж дергалась. И продолжения не звучало уже минуты две. Тогда-то Князев решил, что можно…

— И давно ты стал за других решать? — от манифеста этого с новой силой вскипел Андрей (не одному ж Михе закипать!), еле сдерживаясь, чтобы не сорваться в крик. Ну, в самом деле, охренел тот, бл*дь! — Позволь нам самим решать, проблема ты или нет. Балбес — это уж точно, таких, как ты мир и не знал… Раз так думаешь! Но, Мишк! — перевёл тяжелое дыхание едва-едва. — В одном ты всё же прав! Имеется у нас огромнейшая проблема, но не ты — проблема, а то, что не даёшь нам помочь себе. Никак не подпускаешь. Хотя мы очень хотим. И стараемся. И не от жалости, бл*дь! — видя, что Миха хочет что-то возразить, бесцеремонно закрывает ему рот ладонью, постаравшись всё-таки сделать это понежнее как-то. Хотя нежно не заткнёшь, поэтому нормально так прикрывает тому форточку, мысленно прося прощения:

— Дай договорить! — дёргает плечом, старательно отгоняя мысли, что рука его на рубцы давит, те прекрасно ощущаются, напряженные, горячие… Но нельзя жалеть — именно это Горшка и убивает сейчас. Жоподуйство, блин. — Не от жалости! — выпалил яростно. — А потому что помощь дорогому человеку — это нормально. Естественно, бл*дь! — перевёл чуток дыхание, не убирая ладонь. Впрочем, тот бы хотел — скинул её, да и в морду ему прописал. Но не сделал ни того, ни другого. А это о чём-то говорит, да?!

— Мих, каждый может оказаться в трудном положении, но посмотри, бл*ть, у тебя есть руки, есть мозги, есть всё почти, что нужно, чтобы хотя бы постараться принять, что да, случилось страшное, но с этим можно и нужно жить, не запирая себя в своей голове и квартире родителей. Что надо выползти из этого всем злопыхателям назло. Чё думаешь, мало тех, кто сейчас злорадствует и говорит, что упился Горшок, говнарь разобычный, и теперь всё… Будет дома сидеть до конца спиваться! Нет, есть они! Да и батя твой, думаешь, не считает, что тебя это всё сломало, что слаб ты! Разве не лучше, чем жалеть себя и медленно дохнуть с тоски, взять и доказать им, что они, бл*дь, вообще не правы и ты ещё на многое способен! Что обстоятельства тебя не сильнее, что ты — победитель, а не они! — м-да, Андрею б в коучи податься… Так, он, кажется, исчерпал свой запас мотивирующих фраз, поэтому ладонь аккуратно убирает.

— Ты не понимаешь, — Мишка отворачивается, вновь ресницами пиликая. — Как не то, что бороться и кому-то что-то доказывать, а просто жить с этим вот? — он снова смотрит прямо, из капюшона высовываясь и под свет отраженный от фонаря подставляясь. — Идёшь куда-то, и все смотрят, чувствуешь себя голым. И каким-то не таким, как будто всё поменялось, и сам изменился, — тихо объясняет тот и снова в тень уползает, совсем-совсем морду от него воротя.

— Я и правда не понимаю, — Андрей насильно, но мягко разворачивает к себе, ему важно сейчас видеть. Но не Мишкины уродливые шрамы, а глаза. Те сейчас больше всего остального поведать могли. Да и важно было, что и он видит. Его, а не шрамы.

— Да, это выглядит страшно, не отрицаю, — тихо начал. — Но знаешь, что я вижу? Я вижу парня, который смеялся вместе со мной над шуточками из Хармса, панка, которому всё по плечу, музыканта, который может писать совершенно удивительные мелодии, вечного борца за правое дело, мечтателя, сказочника, фантазёра. Который никогда бы не признал борьбу против ветряных мельниц бессмысленной, потому что порой процесс важнее результата. Систему мы не победим, как и Дон Кихот не преуспел в своей схватке с судьбой, но о нём услышали, о нём сложили легенду, и он стал вдохновителем для многих и многих… Я вижу славного доброго парня, который не хочет причинять боль родным, но всё-таки причиняет, потому что запутался и замкнулся в своей беде, — Князев почти осип. И вовсе не от обилия сказанного. Он за эти месяцы беспрерывных почти выступлений глотку приучил к постоянному напрягу. А потому что и ему больно и страшно… А ну как не пробьёт это Мишку… Что тогда? Сказать что-то лучшее он уже не сможет.

— Я вижу своего лучшего друга, — наконец подытожил совсем не своим голосом, а потом, видя, что его не прерывают, увереннее продолжил: — И никакие шрамы и рубцы моё мнение не изменят. Могу предположить, что и остальные твои друзья и родные видят то же самое. И даже фанаты твои, большая часть, которые и по сей день на каждом концерте спрашивают о тебе. Думаешь, ты напугаешь их своими шрамами и они вот кого будут на сцене видеть?

— Монстра! — выкрикнул почти Мишка, вновь делая попытку уязвленно сморщиться и скукожиться…

— Они будут видеть очень сильного человека, который сумел не опустить лапки, — кажется, произнося всё это, Андрей и сам понемногу начинал в это верить. Но главное было зажечь эту веру в Михе! — И по-прежнему будут видеть дикую, но тёплую и заряжающую энергию, которую этот совсем не монстр им даёт. А ты можешь, Мишк, понимаешь? Ты все ещё можешь. Если не петь сейчас, то хоть для начала прологи к песням читать, гитару тебе дадим… Да ты, блин, просто танцуешь так, что весь зал заводишь! В конце концов, можем сменить имидж группы, выступать в масках каких — хотя я считаю, что это лишнее и бояться, и стесняться тебе абсолютно нечего и некого. Но, если хочешь, и это организуем. Самобытные состряпаем, не чета слипнотовским и лорди. По нашим мотивам!

— Маски? — хмыкает как-то странно Миха, впрочем, не особо активно ёршась, а, скорее, задумчиво повторяя: — по-детски как-то…

— Зато весело, — не сдаётся Андрей, — и можно такие программы забацать — все в осадок выпадут!

— Я петь не могу же, совсем, — лохматик опустил голову. — Да и прологи читать… У тебя лучше получается. А на инструментах — у нас пока полный набор инструментов… Ну, можно клавишные вспомнить, но это время надо, да и заморочиться с аранжировками новыми надо. Нет, я петь хочу, понимаешь, ё-моё! Всё остальное — хорошо, конечно, но не то… Андро, я на меньшее не согласен…

— А вот за это уже извини, Мих, но хочется отп*здить, — Князь смотрел на этого максималиста своего, неисправимого, и у него сильно так руки чесались… — Ты почему так с операцией говнишься? Смотри, сначала говорить нормально, медицина не стоит на месте, потом, глядишь, и петь. А пока придётся, Мишк, от меньшего всё брать! Ты и так молодец… Многие с твоими травмами не жильцами оказываются, а ты сражался и победил. Не зря же ведь? Не зря эти муки?

— А если не получится? Если от операции мне хуже станет, и даже такой вот малости… С тобой сейчас балякать, лишусь?! — Мишка, кажется, совсем испуганно дышит и глазами совсем оленьими смотрит. И Князь, не долго думая, заключает его в объятия, крепко-крепко держит, в самое ухо говоря негромко, но уверенно:

— Значит, будем искать ещё способы тебе помочь Что-то да найдём. Дорогу осилит идущий, Мих, а если вот так на жопе сидеть, то точно будет только хуже и хуже… Боишься, говоришь, а сам много за это время со мной и парнями наговорил? Да ты от всего мира отосрался да через губу угукал, для этого, знаешь, и дощечки для записи достаточно — будешь мелкую моторику развивать… Так что хуже — не будет. И мы не сдадимся. А пока будешь гениальной музыкой доносить свои мысли. Сам же говорил всегда — первична музыка, а не текста. Вон Воспоминания — они и без текста — полноценны и прекрасны. Ты ведь можешь ещё что-то такое или ещё лучше создать! К тому же… И разлеживаться-то некогда… Гордей с нас шкуру живьём снимет, если к лету следующему новый альбом не будет лежать в палатках всех фестов. Работы дофига — упрекаешь, что мы тебя жалеем… Так вот, больше не будем. Ты часть группы. Очень и очень важная. Харе филонить. Впрягайся, а то я уже заколебался, Мих… — неожиданно честно признаётся. Может, чуть сгущая краски. Всё-таки чувство ответственности Горшку было знакомо. — И я скучаю, все мы… Твой угол на точке — так и не занят никем, место в автобусе тоже.

Мишка тем временем подозрительно притих… не вырывался, что уже хорошо, но и никак не проявлял какие-либо ответные реакции. Вот и гадай, что в головушке его, которая, скрючившись, ему в ключицу тяжело упёрлась.

— И потом, вот не используешь ты шанс этот — не узнаешь же. Мишка, пробовать надо, понимаешь, да? — отчаянно прошептал Андрей, не решаясь, впрочем, даже легонечко за плечи встряхнуть.

Он не увидел, скорее, почувствовал, как Горшенёв неожиданно тихонько усмехнулся на это «понимаешь, да».

— Андрюх, больно же будет, — неуверенно пробормотал этот вечный ребёнок, чуть головёнку приподнимая и брови хмуря, этим своим взглядом щенячьим в глаза ему заглядывая, — а если ещё и не получится, напрасно всё… Я уже устал от неё… Слишком много, как подумаю, что снова через всё это проходить… — он не закончил, зубы сцепив. — Это очень тяжело. Я совсем тупею от неё, будто я не я, а если и не получится — нерв какой заденут — и будет постоянно больно?

— Миха, понимаю, страшно, но надо. Здесь риск оправдан, не то, что к тиграм в клетку лезть, блин! Хотя Запашные вон лезут… — Князев уже чувствовал, что сумел прорваться сквозь иголки и шипы, трещит от его усилий та стена, что Мишка вокруг себя выстроил. Очень важно было закрепить успех, но для этого надо было страху фиги накрутить, уверить, что в жизни Мишаня совершал много всего и побезумнее, и порискованнее, но прямо говорить не решился. По-другому зашёл:

— И это, я ж слышал, как батя твой говорил, что восстановительный период будет не слишком большим, скорее всего, да, потребует умеренной дозы обезболивающих, но Мих — умеренной же. Значит, что, возможно, и не так сильно всё болеть будет. Такого ада, через который ты прошёл, уже не повторится… Сейчас это не заживление напрочь сожённого, а хирургические надрезы — точные, а не на полхари и тела, — покрутил выразительно пальцами. — И в хорошей дружеской компании будет всё скрашиваться. Мы ведь никуда не денемся, и Гордейка тоже, Ленобласть — большая! Так что будем постоянно приходить и надоедать, как обычно, так, что будешь ещё больше от нас уставать, не просто молча морозиться, а будем говорить всякие глупости и заваливать тебя соками и какими-нибудь разрешёнными вкусняшками. Зато потом будешь хотя б нормально общаться — вот я прям чую, что всё получится! — вещал Князь одухотворенно, попутно сам себя в сказанном убеждая.

Обещать, конечно, такое было неосмотрительно — ведь стопроцентного результата никто не давал, профессор не профессор, а его Величество случай никто не отменял… Это родители Мишкины затирали, чтоб потом разочарования не было,, верно, конечно. Но Андрей также знал и то, что его лохматику очень сильно на мозг всяческие установки действуют порой. Вот как с программой, что однажды втемяшил себе в башку, умереть, мол, до тридцати. Глупость несусветная, вот ему самому ща четвертый десяток пошёл — жизнь только начинается, идите на хер со своим клубом!

Но Мишка нет… Он другой. Может, поэтому и под фейерверки шагнул, неосознанно свою же программу и выполняя. И вот, если правильно заложить определённые мысли в голову, глядишь, сам в них поверит, да пройдёт это новое вмешательство благоприятно и не особо болезненно. Мозги-то тоже многое на что влияют, на восприятие как минимум. Настрой позитивный важен, чтоб не зарезали, а успешно перекроили.

А Горшок как-то, наконец, расслабился, что ли. Во всяком случае, не напрягался одеревенелой фигурой. И, по-прежнему, не вырывался. Хорошо, что угол тёмный… Очень хорошо.

— Правда так думаешь? — спросил, зябко поёживаясь.

— Правда, — уверенно ответил Князь, подумав, что надо бы его обратно в тепло вернуть, а то ещё заболеет, все же не май месяц. Да и сам он… Не вышло печки из него. Пожар в груди утих, и сам Андрей тоже ощущал, что холод медленно-медленно начинает проникать в тушку. А раз замерз он, то лохматик с нарушенной терморегуляцией и подавно. Так что мягко развернул в сторону дома.

Обратно всё же шли неторопливо — и это было необычно, так-то Мишка в последнее время старался побыстрее с улицы свалить, возвращаясь в свою норку. А тут вот, шёл не спеша, снежинкам лицо подставлял — снег пошёл так внезапно, что никто из них даже не заметил сразу. Ну и на другом было внимание сосредоточено, да. И даже шарфом, как обычно, даже ночью, не укутывался по самые глаза. Расслабился и забыл, видимо. Разрушать это ощущение не хотелось возвращением домой, но воспаление легких могло ещё сильнее спутать им карты и отравить только наклюнувшийся сдвиг.

Да, конечно, одним полуночным разговором все, раскормленные до состояния племенного хряка Мишкины загоны не порешать, не избавить разум от них… но Князев чувствовал, что сегодня они не просто сдвинулись с мёртвой точки, а существенно продвинулись. Парочку мегазагонов точно уж, если не выкинули, то уменьшили до стандартных размеров.

И, как узнал утром следующего дня Андрей, который так и отрубился, отдав все силы уговорам, прямо на диване у Горшенёвых (пришли особенно поздно — Юрий Михайлович уже обзванивать собирался всех — решил, что убёг их вампирчик) — весьма и весьма прав оказался: Мишка согласился на операцию.

---

Примечания:

https://www.youtube.com/watch?v=sjnP_yTFOqM

Для настроения.