Road Movie (джен)

— Ты не пой, моя соловушка, — выводил хозяин хутора тихо и задушевно, — о снегах и о зиме, не зови её, суровую — пой о светлом майском дне!

А хозяйка отвечала:

— Ох любимый неразумный мой, май пройдёт, за ним июнь. Эту зиму, зиму долгую я с тобою разделю.

— Нет, соловушка прекрасная — ты отсюда улетай в те края, где солнце ясное, где всегда весёлый май!

— Проведу тебя любимый мой, и с дороги не сверну — через зиму, зиму долгую в вековечную весну!

 

За окнами шёл снег — первый в этом году, если верить торговцу. Скоро разлившиеся реки должны были встать, и можно будет идти дальше — за Сарнский брод, через Барандуин, в Мглистые горы.

— Барандуин... интересное имя у этой реки, — задумчиво сказал капитан.

— Кто-то говорит, это по-эльфьи значит "коричневая речка", — охотно ответил торговец. — А вот наши говорят, это в честь праотца Бора. Нашего, значит, праотца. Он большой человек был, с эльфами дружил и за них погиб.

— Ага, знаю, его свои же зарезали, — хмыкнул Бургхаша. — Чтоб не мешал умным людям хорошие сделки заключать. Однорукий-то вашему люду дал лысый гхур да право сдохнуть — ни земли пахотной, ни пастбищ, ничего. Да и не было их у него.

Торговец сверкнул глазами:

— Ишь, болтаешь, сволота орочья!

— И болтаю, да. А против правды-то не попрёшь: свои его зарезали. И Хозяин Севера ваших не обманул, дал им отборную землю. Была б земля плохая, там бы долгоногие не жили.

 

— А по-твоему, значит, правильно его убили? — заинтересовался капитан.

— А по-моему, так, — согласился Бургхаша. — Хороший хозяин своих уруков кормит, поит и развлечься им даёт. А Однорукий что? Еды не дал, вина не дал, из развлечений — пойти и сдохнуть. И как такому служить?

— Дэйред был великий воин, — строго начал торговец.

— Дамрод — это, значит, троллина такой — тоже был великий воин, а служить я бы к нему не пошёл. Потому как он мне ничего не даст, а может и сожрёт.

— Заткнись и слушай, дурья башка! Дэйред, говорю, был великий воин, а король был не очень. И Бор, он это видел. Он решил: всякий может пойти к хорошему королю, и жить под ним сыто и довольно — но только герой пойдёт к плохому королю и поможет ему стать хорошим.

— А народу сказать забыл, вот его и прибили?

— Молчи, сказано, и слушай! Бор пошёл к Дэйреду, и народ наш пошёл за Бором, потому что нам было дороже встать против Моргота, чем брюхо набить. А кто хотел набивать брюхо — те пошли за Ульдором к другому королю, брату Дэйреда, Колтегну. И они, а не мы, заключили сделку с Морготом. И убили нашего Бора — тоже они.

 

— А зачем? — удивился Бургхаша. — Если жили сыто?

— А затем, что есть такие люди, которым не бывает просто сыто. Им надо, чтоб еда на выброс оставалась, — презрительно бросил торговец.

— Зачем еду — на выброс? — с ужасом спросил урук.

— Вот. Даже ты понимаешь, что это дрянство. А им кажется — это значит, что они так богаты, что могут себе позволить.

— Во дебилы!

— Не без того. И вот ради такого дебильства, понимаешь, они нашего Бора и убили. Потому что Моргот им обещал, что объедки можно будет выкидывать, и одежду, раз надевши, считать поношенной.

— Это, выходит, они неправы были, — задумался Бургхаша. — Ради дурного дела своих убивать — это ж хуже некуда. Так только эльфы себя ведут.

— Эльфы?

— Ну да. Они ж вечно из жадности друг друга резали, нет разве? Мы, уруки, не такие. Мы только за еду и баб дерёмся. Ну, или мужиков. Или ещё иногда муж с женой детей поделить не могут...

* * *

Как раз начался ледостав, когда к хутору подошла, к общему изумлению, Алатар — и за ней, цокая копытами по толстому насту, шла коза. Белорунная такая, в синем милом ошейничке, с длинной шерстью и шалыми совершенно глазами. На спине у козы были навьючены две перемётные сумки.

— Это что? — удивился больше всех торговец.

— Это Бесс, — ответила Алатар.

— А зачем тебе Бесс, мать? — уточнил он.

— А мы в горы идём, сынок. В горах, там и лошадь ногу сломит, и пони не пройдёт — а козе ничего, она там родилась. Будет наши пожитки тащить, она гномья ездовая коза.

— А, гномья, — торговец покивал. — Эти в горах и во всём, что с горами связано, разбираются. И вообще разбираются — вон, мне рессору поставили, так до сих пор гладко ходит, никакие камни мне не страшны.

— Ну вот, они ради своих гор коз приручили. Да и то, лошадь-то им не по размеру. Лошадей под племя Мараха творили.

— Может, выводили? — осторожно уточнил тот.

— Да уж вот нет, я что сказала, то сказала. Можно будет с тобой до брода доехать, сынок?

— Отчего нет, мать. А дальше вы куда?

— За горы.

 

— Это где эльфийский лес? Ох, не ходили бы вы туда... там такие эльфы, не как у нас в Линдоне. Дикие.

— Дикие?

— Ага. Говорят, за отломанную ветку застрелить могут. Но может, болтают — господа-то заморские эльфей боятся, как Моргот ясна солнышка.

— Наверняка болтают, — убеждённо ответила Алатар. — Всё-таки эльфы ведь. Нельзя им так себя вести.

А вот Ирхамиль был не уверен — он помнил Нарготронд в его худшие времена.

— Может быть, они чего-то боятся? — спросил он.

— Так господ, небось. Их все боятся, — ответил торговец. — И правильно, надо сказать. Ох, нам же через их заставу ехать... что делать-то будем?

— А что? Лица у нас не сказать, чтоб самые эльфийские, разве нет? — удивился капитан.

— Это вам только кажется, милсдарь. У вас же глазки-то светятся, и вообще на лице, ну. Печать такого... не знаю, как сказать. Такого, вот. Да и всяко — они же ухи всем проверяют, гады.

Отчего-то мысль о нуменорском солдате, тягающем его за уши, Ирхамилю совершенно не нравилась.

— Ну, это поправимо, — решительно сказал капитан. — Надо только найти ненужную людскую одежду.

* * *

Человек из капитана вышел такой, что на первой же заставе их остановили и очень строго поинтересовались, а не бандиты ли они часом и не держат уважаемого Фреду в плену — так эльфы узнали имя торговца и с некоторой неловкостью поняли, что так и не удосужились его спросить до того.

— Да не держат они меня нигде, они честные побирушки, — фыркнул Фреда. — Помогли вот от орков отбиться.

Начальник заставы с сомнением нахмурился:

— С коих пор побирушка может от орка отбиться?

— С тех пор, как у неё руки есть и ноги, — гордо вскинулась Ости. — И палка покрепше. Или господа сами как барабаны услышат, так под стол шкерятся? Так не надо всех по себе судить!

Конечно, начальник заставы на такое рассердился — слово зацепилось за слово, Ости грохнула кулаком по загородке, начальник заставы залепил ей кулаком в глаз... словом, вечер путешественники встречали в камере за толстой деревянной решеткой.

По ту сторону решетки стоял Фреда и укоризненно на них смотрел.

 

— Он утром уедет, а вы останетесь, — ядовито хмыкнул стражник, плечистый здоровяк с гривой золотистых кудрей.

— Ты тоже останешься, — ответила Ости.

Не слишком сильный ответ, что уж там, но какой есть, наверное?

— И бабка ваша с козой тоже уедет, — продолжал стражник.

— Ты собираешься всех перечислять по одному? Там двадцать человек с нами вместе регистрировалось, — мрачно хмыкнул Ирхамиль.

— А что бы и не перечислить, если мне всё равно нечего делать, а вам — некуда деться? Откуда вы, кстати, такие буйные, взялись?

— С Запада, — отозвался капитан. — А ты откуда?

— Что значит — откуда? С Эленны.

— Эленна большая.

— А то ты знаешь.

— Знаю.

— Откуда?

— А мне дом Беора не чужой, знаешь ли, — отозвался тот. — И карты я видел. Так ты откуда?

— Из Хьярростара, — неожиданно-мирно ответил стражник.

— Там вроде хорошо ведь, — удивилась Ости. — А тут грязь да безлюдье. Зачем тебя сюда-то понесло? Беда какая, или так, приключениев захотелось?

— То в драку лезешь, то в душу, — беззлобно буркнул тот.

— Ну интересно же! Меня вот судьба позвала, — поделилась она. — Так бы я дома сидела, у меня ремесло есть, жених. Теперь вот дело сделаю — и домой вернусь.

— Не вернёшься. Ты в лагерь поедешь, лес валить, — фыркнул стражник. — Оттуда ещё никто живым не вернулся, — помрачнел, вздохнул: — У нас в Хьярростаре теперь тоже, куда ни глянь, леса корабельные.

— А раньше?

— А раньше поля были. Мы Матушке поклонялись, зерно сеяли, — объяснил он. — Хорошо было! На лошади едешь день, другой — справа золото, слева золото, сверху синее небо, среди золота Матушка стоит: каменная, красивая, в красных бусах. А потом доезжаешь до соседнего уезда — и всё лиловое становится. Потому как там лаванду растили. И только Матушки среди полей — всё такие же... были. Теперь там деревья растят. И то, не хватает на королевский-то флот, вот и ловим таких, как вы.

 

Капитан поудобнее уселся, облокотился спиной на стенку.

— Я, между прочим, в драку не лез, — напомнил он.

Ирхамиль тоже не лез в драку... кажется. Он вроде бы пытался растащить Ости и начальника заставы — но почему тогда твёрдо помнит, как залепил кулаком в эту нестерпимо-нуменорскую рожу с печатью избранности?

— Ты себя в зеркале-то видел, отец? — фыркнул стражник. — Хотя ты и зеркала-то, небось, не видал.

— Отчего не видал, видал. Это ж когда железяку так полируют, что в ней себя видно?

Стражник ожидаемо расхохотался. Капитан улыбнулся: приятно ведь подтверждать стереотипы, люди — да и эльфы — всегда этому так радуются, словно им колечко подарили. (Тут он повертел на пальце одно из множества своих колец — невидимое, конечно.)

— Так вот, коли ты зеркало видал, и себя в нём, то должен знать — с твоей рожей тебя только на каторгу, чтоб честный люд не пугал.

— А что рожа? Подумаешь, глаза недостаёт, не клеймо же на ней, — обиделся капитан.

— И правда, подумаешь! У каждого второго глаза нет, а у каждого третьего — носа да ушей! Слышал бы ты себя, отец... да у нас вот, в Нуменоре, таким как ты в города запрещено заходить, чтоб людей не пугать.

— Таким, как я?

— Ну да. Безглазым, безносым, безногим... уродам, короче. Мы ж благословенные, мы дети валар, нечего среди нас всякой швали путаться, верно я говорю?

 

Долго выдерживать ошарашенное молчание как-то не вышло. Слишком скучно было — что им, что стражнику — в этот морозный денёк. Впрочем, мороза как раз и не чувствовалось: стоявшая в углу по ту сторону решётки железная печка, хоть и казалась совсем крохотной, грела за троих — капитан даже рубашку снял, оставшись в одних штанах, да и стражник явно весь вспотел.

Ещё бы: куртка, на ней кольчуга, на ней ещё куртка — тут и на улице-то сопреть можно!

— А что с нами будет-то? Ты всё про лесоповал говоришь... — первым сдался Ирхамиль.

— Ну, что. Судья приедет. Вам клейма поставят и отвезут, тут недалече. А потом вы сдохнете, — любезно сообщил стражник.

— Прям так и сдохнем?

— Ну, месяца два, может, протянете — на пустом супе да каше из нихрена — а потом да, сдохнете.

— А это нормально вообще, честных людей за драку на смерть отправлять?

— Да вы рожи свои видели, честные люди?!

 

Перебранка снова нарастала, но тот, кто был Адаром, её как будто не слышал. Он слышал только одно слово: «клеймо». И видел — как по его приказу его дети клеймили людей.

Что это — расплата, как у Румила, в «Первой речи Мандоса»? «По делам их узнаете их, и по делам своим вознаграждены будете: кто что делал ближнему, то ему сделается вдвое против того»?

Хотя где оно, это «вдвое против того»? Он клеймил людей, но он же их и бросал на верную смерть, и кормил объедками — получалось один к одному то, что его ждало: позор, голод и тяжёлая работа до бесславной и бессмысленной смерти. Если, конечно, он примет наказание, а не сломает сейчас решётку, не тюкнет стражничка башкой об печку — благо, тот без шлема сидит — и не сбежит в чисто поле.

Навстречу своим детям, которые его...

...не ждут.

Это важно было помнить, что они его совсем не ждут. Что они научились жить без него — что им, наверняка, многим понравилось жить без него. Без правил, какими бы искажёнными они ни были, без законов, какими бы они ни были дурными. Без вечного бормотания за спиной про вещи, на которые им, детям, плевать — потому что ни одну из этих вещей им не объяснили...

 

— А я говорю, правильно — «орк»! — топнул стражник ногой. — Уруками их только поклонники Саурона зовут! А Саурон — зло!

— А я говорю, что ты не прав, — капитан был бесконечно спокоен. — И если ты меня выслушаешь, то поймёшь, почему. И дело не в Сауроне, а в этимологии.

— То есть, ты Этимологии поклоняешься? И как, она человеческие жертвы часто требует?!

— Это не ко мне, это к дяде, — капитан загадочно усмехнулся. — Так вот, этимология! Она, на самом деле, ужасно забавная в данном случае. Понимаешь, встретились два слова — урукское, собственно, urka, то бишь «воин» или «мужчина», и восточное orcnea, то бишь «чудище, живой мертвец». А ведь так всегда бывает: когда похожие слова встречаются...

— Ты мне ответь, сколько человек ты для своей богини погубил!

 

Тот, кто раньше был Адаром, вдруг вынырнул из размышлений о клеймах и обратился к Ости:

— Ты говорила о судьбе. Что за судьба? — спросил он. — Зачем она заставила тебя всё бросить и идти за мной?

— Да не за тобой, отец, — Ости мотнула головой. — За тобой я уже походила своё. С тобой, да... — она пожевала губу. — Понимаешь, я ведь мир раньше видела через твои глаза. Потом через глаза голуг, когда с ними жила. А я хочу сама всё рассмотреть. Понять, как там что и к чему — сама, для себя. Понимаешь?

Он понимал. Он, в конечном итоге, тоже пустился в путь именно за этим.

* * *

Уже вторую неделю они сидели в камере, и успели в общем привыкнуть — и к окошку под потолком, и к жёстким койкам, и к говорливому стражнику. Все они отлично понимали, что сбегать удобнее с дороги — и пространства для манёвра больше, и вооружённого народу меньше, и дверей вообще никаких.

Вот только сны приходили всё чаще какие-то смутные и тревожные.

Ирхамилю, например, одной ночью приснилось, как он был Гвиндором. Не воином и военачальником, уважаемым всеми, даже не переломанным калекой, другом Турина — мальчишкой. Во сне он сидел на каменном полу и плёл косички из длинных, до этого самого пола свисавших золотых волос своего короля, задремавшего за работой.

И всё было хорошо, всё было уютно, но вдруг земля задрожала, вдали загрохотало и стену пробил гигантский валун — а вот это совершенно не вписывалось в картинку светлого блаженного детства. От возмущения Ирхамиль даже проснулся.

 

И выяснил, что шум, звон и кавардак-то в сон проникли из яви! Где-то за стенами тюрьмы словно каменные тролли устроили брачные игры.

— Нет, не знаем, что это, — не дожидаясь вопроса сказала Ости. — Наш стражник свалил на обед час назад, пока не вернулся.

— Надеется, что мы свалим и он сможет вернуться к мирному ничегонеделанью?

— Не исключено, — Ости лежала на полу и качала пресс — как и все дети Ирхамиля, она не терпела праздности. — Или он просто дурак.

— Тоже не исключено.

Капитан, к изумлению обоих, всё ещё дрых, сидя у стенки и запрокинув голову. Правой рукой он покрепче прижимал к себе свою арфу.

 

Дверь распахнулась настежь, и в помещение тюрьмы влетел стражник — взмокший, встрёпанный и крайне сердитый. Развернувшись в проём, он показал кому-то непристойный жест и крикнул — явно продолжая некий спор:

— И пусть твоя мамка таскает эти каменюки, если ей после тролля каменного делать нечего!

С этими словами он решительно захлопнул дверь и развернулся к своим узникам:

— Вообразите, нет, вы вообразите! Приволокли груду камней, долота, кувалды, вот это всё и заявляют, что надо строить алтарь! Строить! Как будто я один из вас, дикарей, а не полнокровный нуменорец!

Ирхамиль и Ости очень старательно изобразили сочувствие. Капитан открыл один глаз и вопросил:

— А что за алтарь-то?

— А варг его знает! Алтарь и алтарь, всем строить алтарь! Слышите, какой шум подняли?

— Ну да, если люди, которые ничего тяжелее оружия в жизни не держали, возьмутся за кирки и лопаты, шума будет много, — резонно ответил капитан, а Ирхамиль задумался, спал ли тот на самом деле.

Стражник же всерьёз задумался, а не обнаглел ли узник и не издевается ли он. Наконец решительно потребовал:

— Молчал бы ты, коцаный!

— А что сразу — коцаный? У меня просто глаза недостаёт! — неожиданно обиделся тот.

— А я о чём.

— А коцаный — это который весь в шрамах. Некрасиво!

— А то ты красавец!

— Между прочим, в молодости моей толпа народу спорила, кто краше всех — я или дядька мой! — сердито отозвался тот и вдруг погрустнев, добавил: — А я всегда считал, что краше всех — мой папа. Потому что он добрый, а только добрые бывают по-настоящему красивы.

— А ты, значит, злой?

— А мне ни зла, ни добра не хватает. Серединка я на половинку, — капитан развёл руками. — О, затихли. Умаялись, наверное, с непривычки-то. Хотите, спою вам что-нибудь?

— Хотим, — ответил стражник. — Знаешь что-нибудь этакое, с перчинкой?

Капитан задумался, перебрал струны и начал:

С веселой свитою своей весенний месяц май

В тот год пришёл в Белерианд, далёкий дивный край.

И с ним, вплетя в свою косу прозрачный звёздный свет,

Сама хозяйка соловьёв явилась в Нельдорет.

Как будто деревце в цвету стройна и высока,

Как вечный горный снег была бела её рука.

Трава не гнулась под стопой — прекрасна, как любовь,

Пустилась в танец Мелиан под пенье соловьёв.

Плотнее Элу запахнул свой верный серый плащ;

Уж больно много на него свалилось неудач:

Отца забрал жестокий Враг, и мать за ним забрал,

А друг вот обещал прийти — но не пришёл, соврал.

«Тебя я даже не виню — ты с молодой женой

Конечно время проведёшь, а не с печальным мной!

Но всё же, друг, ты обещал, что нынче в Нельдорет

Придёшь увидеться со мной — но нет тебя и нет!»

Так думал Элу. Осерчав, он развернулся прочь

И в чащу леса пошагал, в глухую злую ночь.

Он шёл, пока не потерял дорогу и всю злость —

В такую нынче глушь зайти бедняге довелось.

И вдруг, сквозь страх и шум ночной услышал — соловьи

Невдалеке совсем плетут мелодии свои.

Так любит волю соловей, что в чаще не живёт —

Где света нет, там он молчит и песен не поёт.

В надежде, Элу поспешил на голос соловья —

И замер, тихо прошептав: «Привет, судьба моя».

«Да, это я, твоя судьба», — сказала Мелиан,

И руки Элу оплели её высокий стан.

Менялись лето и зима, года бежали вскач —

Застыли вместе Мелиан и Элу Серый Плащ.

Минуло триста лет и зим — под шум весенний струй

Скрепил их клятвы навсегда их первый поцелуй.

Дыханье Элу затаил, затихла Мелиан —

И на траву лёг серый плащ и синий сарафан.

— А дальше? Ну там, не знаю, «он груди белые её рукой покрепче сжал», тра-ля-ля-ля, подробности?

— А дальше ничего. Зачем подсматривать?

— Тьфу ты... ханжа ты, ровно эльф какой.

— Эльф? — заинтересовался Ирхамиль.

— Ага. Они ж все ханжи. Из-за них раньше законы у нас были дурацкие — чтоб налево не смотреть, направо не ходить, а жена чтоб дома командовала. Ну, ничего, Златоликий Король это всё исправил, чтоб ему долго жить!

— А что, очень хотелось — направо и налево? — поинтересовался капитан.

— Да в общем нет, но дело принципа же!

— Дурацкие у тебя принципы, — решительно сообщила Ости. — Да и сам ты не особо умён.

— Заткнись, а то выпороть велю!

Может, спор и дошёл бы до приказа высечь языкастую девицу, но потонул в снова начавшемся шуме.

* * *

— Выходьте, — велел стражник, и лицо у него было какое-то на удивление серьёзное.

Он, конечно, не один пришёл — один он был только здесь, в каталажке. За дверью — целый хороший отряд, и все в кольчугах да с мечами, и отнюдь не бросового качества.

А ещё за дверью было что-то.

Оно было смутно знакомо тому, кого раньше звали Адаром и кто согласился на имя Ирхамиль. Знакомо — но почти стёрто памятью о сладком воздухе и свежем ветре по ту сторону Моря.

И Ости тоже было смутно знакомо — как будто пахнуло в лицо подземными тоннелями: сыростью, гнилью, дерьмом, усталостью, страхом... она вся напряглась, готовясь сама не зная к чему.

 

Только капитана словно ничто не смутило. Он натянул рубашку, заправил её в штаны, осмотрелся.

Перед ним, за спинами нуменорских солдат, возвышалась нелепая, кривая пирамида в три ступени, чуть выше человеческого роста — или как раз в один нуменорский рост. Свалены камни были как попало, обточить их никто не потрудился, раствор был наляпан и наверняка приготовлен кое-как — одним словом, загляденье была конструкция. Заглядишься — и сам не заметил, как впал в чёрную ярость безумия, как вастакский берсеркер. Ну, если, конечно, хоть сколько-то знаком с наукой строительства — а какой эльф с нею не знаком?

(Здесь капитан вообразил яркую и несомненного лингвистически богатую реакцию своего лучшего друга и кузена, архитектора и камнереза, и невольно ухмыльнулся.)

 

— Зря оделся, — буркнул стражник. — Всё равно раздеваться.

— Эт-то ещё зачем? Сисек голых вам в жизни мало? Так у него мужские, не интересные, — то ли возмутилась, то ли просто изумилась Ости.

— Так положено, — ответил стражник.

И вид у него был виноватый при этом, словно он варенье из шкафа украл и съел в одно горло. Даже взгляд потупил так же и переступал с ноги на ногу.

— Зачем положено? — Ирхамиль не собирался позволять ему наслаждаться своей виноватостью.

Ответ он знал — чувствовал всем нутром. И ему хотелось смеяться.

 

То, чему подражала эта жалкая груда камней... тот, кто был Адаром хорошо помнил те алтари.

Чёрные, резные. Красивые страшной, неправильной красотой.

На барельефах люди и эльфы, звери и птицы изгибались, извивались от боли и ужаса, узор вокруг напоминал вытянутые кишки, а знаки северного языка впивались в разум проклятьем и эхом безумия — но если выдержать это безумие, отмахнуться от проклятья и смотреть как бы со стороны... да, они были красивы.

Тот, кто их создавал, не терпел уродства — он был поклонником пусть тёмной, но эстетики.

Что бы он сказал, глядя на покосившуюся пирамиду, истекающую слишком жидким раствором?

Адар бы послушал.

Ирхамиль, пожалуй, тоже.

 

Он бросил взгляд на Ости, и та даже не кивнула — просто прикрыла на мгновение глаза. Оставалось понять, чего ждать от капитана — будет ли тот готов к драке, когда будут они двое?

Впрочем, для этого нужно было понять, что у капитана творится в голове, а это, пожалуй, и самому Владыке Ветров не под силу.

— И кому вы нас собираетесь жертвовать? — как раз капитан голос и подал. — Этимологии?

— Это ещё зачем? — изумился тощий, долговязый тип.

Одет он был по всем правилам тёмной эстетики: в чёрный, расшитый серебряными знаками северного языка балахон. Точнее, эти кривые пауканы скорее всего должны были изображать северные знаки — только вот получалось у них не очень хорошо. Неубедительно как-то.

— Та это богиня у них, государь жрец, — поспешил пояснить стражник. — Велит им орков уруками звать!

— Мало ли какие богини у дикарей, что, всем им жертвы приносить? — тощий сердито нахмурился.

— Да я просто…

— А ты ещё и потакаешь их суевериям! А ведь ты сын Нуменора, на тебе лежит бремя истинного Человека. Мог бы приобщить этих бедных болванов к истинной вере — всё же они пусть и еле-еле, но тоже люди.

— Так всё равно же сдохнут, ваша милость!

 

— Мы тоже сдохнем, если милость Мелькора Сияющего нас не коснётся, — невозмутимо ответил тощий. — Это не повод продолжать прозябать в невежестве. Слушайте, о создания Тьмы, и не говорите, что не слышали: воистину, вас ждёт великая честь!

— Нас прирежут на этой кашотине? — просто уточнила Ости.

— Я бы скорее предложил гхуровидный гхертень, — всё же капитан на редкость искусно владел языком детей Адара.

— Зиккурат, — терпеливо ответил тощий. — Это именуется зиккурат. Ты неправильно произносишь слово, девица. Но смерть на его вершине — лишь начало вашей новой жизни в объятиях Мелькора Сияющего, возлюбившего мир, дарующего бессмертие.

— А вы не о… не с глузду двинулись — Морготу молиться?! — вопросил капитан.

— Ты повторяешь клевету эльфов. Это они, завидуя тому, что у людей есть Сияющий, а у них нет своего покровителя среди наместников Запада, очернили его имя и смешали его с чудовищем, что пожирало детей и плодило орков, — скорбно ответил тощий. — Нет, юноша! Мы молимся Мелькору, Другу Людей. Гордись, ибо твоя смерть и твоя кровь приблизит тот миг, когда Сияющий разобьёт свои путы, вырвется из темницы, в которой его заточили завистливые эльфы, и вернёт нам наше бессмертие!

— Не всем нам, конечно, — вставил стражник. — Вы-то помрёте уже. А нам да, может и повезёт.