Южное солнце (джен)

В саду дворцового клуатра пока ещё было не слишком жарко, и всё же, Колин догадывался, что пройдёт какая-то пара часов, и здесь — да и во всём Майноуле — станет нечем дышать, а солнце, пока ещё ласковое, примется безжалостно жалить и печь. И тогда, наверное, следовало поспешить вернуться в те комнаты, которые Марк выделил им с архиепископом. И оставалось лишь надеяться, что Ласточка сумеет помочь Колину отыскать туда дорогу, ибо он сам не был уверен, что сумеет найти путь без посторонней помощи...

Однако пока Колину совсем не хотелось возвращаться обратно, в тень и прохладу пышных покоев. Тем более, что архиепископ сам прогнал Колина и предложил погулять в саду.

Порядком робея и смущаясь от необходимости беседовать с Ласточкой, находясь на расстоянии едва ли одного шага от неё, Колин всё же вполне смог отметить, насколько мягкими и пушистыми казались её светлые волосы, когда Ласточка стояла так близко, отмечал и то, что, когда Ласточка улыбалась, на щеках её появлялись ямочки — едва заметная на правой щеке и ямочка чуть поглубже на левой — и что щёки и лоб её покраснели от майноульского яркого солнца, а Ласточка всё не спешила укрываться под навесом или в стенах дворца Марка, словно не боялась, подобно другим дамам и барышням, утратить белизну лица, не спешила прятать от чужого взгляда голые ноги, о которых Колин, к своему стыду, всё никак не мог перестать думать.

Что в Ласточке так влекло и смущало его?.. Колин не был уверен, что сумеет ответить на этот вопрос. Не мог же он так робеть перед ней только потому, что у него не выходили из головы её голые лодыжки и икры? В конце концов, он изо всех сил старался не опускать на них взгляд.

Колин полагал, что Ласточка была, пожалуй, вполне хороша собой и весьма миловидна, как бывали хороши и миловидны многие девушки её лет, и всё же поражающей взгляд и душу красоты, как унекоторых из дам архиепископа, в ней не было. Она казалась простой и весёлой, и при этом умной и словно недостижимой для кого-то вроде Колина, а ещё где-то в глубине почти прозрачных серых глаз Ласточки сидело что-то, похожее на жёсткость и упрямство, те же, что открыто читались в каждом движении принца-дракона Марка... Но Колин, не понимавший, какое из наблюдений можно было считать наиболее верным, поторопился отмахнуться от этой мысли, и продолжил разглядывать стоявшую перед ним Ласточку.

Она была довольно высокой для девушки, подумал Колин, и в то же время казалась слишком хрупкой, чтобы утратить едва заметное изящество. Ласточка так же была одновременно ужасно стремительной, и чем-то весьма воодушевлённой, и смешливой, и несколько беспечной... Колин залюбовался, когда Ласточка, показывая ему на спрятанный в глубине сада фонтан, резво взмахнула своей тонкой рукой, когда тут же широко разулыбалась и, словно вспорхнув, подобно певной птичке, которую кто-то выпустил из клетки, вдруг очутилась рядом с фонтаном и присела на краешек его каменного бортика...

Колин подумал вдруг, что в лучах яркого майноульского солнца Ласточка выглядела... счастливой, пожалуй, хотя, кажется, как и сам Колин, не больно-то наслаждалась местным зноем. И всё же, во дворце Марка ей, вероятно, нравилось куда больше, чем нравилось здесь — или даже в майноульском доме архиепископа — Колину.

А ещё у Ласточки был прямодушный взгляд, внимательный и самую чуточку насмешливый, и Колин под ним смущался всё сильнее и сильнее, и чувствовал, что не может толком упорядочить свои мысли. Он мог только думать о том, что Ласточка — Ласточка, так и не прикрывшая от него ни своих икр, ни, тем более, своих лодыжек — не вела себя высокомерно, но и не заискивала, не гнала от себя прочь, но и не пыталась понравиться. Она держалась просто и спокойно (так, как обычно могли держать себя сёстры рядом с родным братом), и, кажется, не видела в Колине ни слугу, ни угрозу, ни возможного жениха.

Называть Колину своё настоящее имя Ласточка наотрез отказалась. Зато с улыбкой рассказала, что Ласточкой её прозвал Марк, что это прозвище ей понравилось, и она даже вышила этих птиц на своей одежде. А ещё — что она слишком ценила имя покойного отца, чтобы разбрасываться им направо и налево.

В остальном, Ласточка оказалась весьма словоохотлива. Майноул был ей, как и Колину вновинку, и, так как из-за солнца и жары в последние дни ей приходилось проводить большую часть суток в тени дворцовых стен, она скучала, кажется, не меньше Колина. И всё же, пускай, по её словам, она и скучала по родному замку и по окрестным лесам и скалам, здесь было, как она считала, несколько повеселее...

— Вообще-то, здесь вполне неплохо, если присмотреться, — зачерпнув ладонью воды из фонтана и вылив её себе на голову, уклончиво ответила Ласточка на прямой вопрос Колина о том, что именно ей нравилось в знойном Майноуле, а потом усмехнулась словно бы с досадой. — Правда, конечно, слишком жарко. И я иногда не понимаю шуток Марка и Диего. Но, во всяком случае, меня не пытаются насильно выдать замуж.

На последних словах губы Ласточки задрожали, и голос почти сорвался. Только вот в глазах был скорее гнев, чем слёзы или страх. Колин притих, приготовившись слушать. Он не знал, стоило ли её пожалеть, утешить как-то — Ласточка не выглядела ни расстроенной, ни испуганной. Скорее уж рассерженной. Колин помнил, как в родной его деревне девушки иногда плакали, если родители решали за них вопрос с замужеством, а иногда — кажется, боялись. Но Колин не был уверен, что помнит хотя бы одну, взгляд которой при разговоре о нежеланном замужестве становился полон гнева.

Но Ласточка всё молчала. И Колин, не уверенный в том, что она желает видеть чужую жалость, молчал тоже и ждал, жалея, что начал этот разговор. Пусть Колин и не совсем понимал, как он успел перетечь в такое русло.

— Я выберу себе мужа сама, как выбрала свою судьбу, — после затянувшегося молчания уверенно сказала Ласточка, а потом легко соскользнула с бортика фонтана и поднялась. — Отец обещал мне это, когда был жив. И эту его волю я точно исполню.

Произнеся последнюю фразу, Ласточка словно смутилась своей горячности и излишней откровенности и, замерев и словно сжавшись, обхватила себя руками. Колину всё же стало жаль её, но он не понимал, как ему следовало помочь Ласточке. Он чувствовал себя почти виноватым за поднятую тему, но в голову, словно назло, не шло ни единой дельной мысли о том, как всё сейчас исправить. Как заставить исчезнуть повисшее в тёплом воздухе напряжение.

— Мы можем поговорить о чём-то другом, если этот разговор вас... расстраивает, — предложил Колин, спустя пару мгновений окончательно поняв, что не может толком ничего придумать. — Может быть, о том, на что вы и Диего ставили недавно?..

Ласточка тут же кивнула, а спустя миг благодарно улыбнулась. И Колин с облегчением заметил, что напряжение исчезло.

— Простите мне мою несдержанность и то, что я поставила вас в неловкое положение, — вздохнула она и вновь опустилась на бортик фонтана рядом с Колином. — Вы, кажется, спрашивали меня о том, что мне нравится в Майноуле, а не о том, почему это место для меня сейчас куда лучше, чем мой дом. Просто стоит мне иногда подумать, что я больше никогда не смогу прикоснуться к нагробию своего отца... У меня сердце болит от мысли, что я больше никогда не увижу дома. И... младшего брата тоже не увижу. Мы почти ровесники с ним. У нас только год разницы... Вы с ним похожи, пожалуй...

Колин подумал, что сам тоже тоскует по своим младшим. По малышу Саймону, который, наверное, успел вымахать за то время, что Колин его не видел, по хитренькой Рози, по робкой Мари, оставшимся где-то далеко в Неймарре. Ему почему-то захотелось рассказать о них — о том, что пришлось оставить их на попечении сестры архиепископа (и Колину снова пришлось мысленно напомнить себе, что того теперь следовало звать сеньором Джуллиано), и о гибели отца тоже.

Но Ласточка вновь улыбалась. Улыбалась беспечно и почти весело, как было до этого неловкого и вряд ли хоть кому-то нужного разговора, и Колин промолчал, не желая растравлять ни чужие, ни собственные раны.

— Дело в том, что Марк и Диего самую малость похожи внешне (как могут быть похожи любые два ровесника с одинаковым цветом волос), Марк терпеть не может всяких церемоний в обращении и одежде, а некоторые гости дворца понятия не имеют, как Марк выглядит. Диего же, напротив — вот же павлин, да? — предпочитает наряды пороскошнее, и порой держит себя так, будто он король и никак не меньше, — сообщила Ласточка и довольно усмехнулась. — Так что, иногда они делают ставки, узнает ли кто-нибудь из гостей, кто на самом деле Марк. Диего всегда ставит один дукат на то, что никто не угадает, Марк никогда не ставит, что все угадают (ибо это лишает его соблазна открыть всем правду), и всегда ставит два дуката, я обычно ставлю дукат на одного или двоих. В этот раз Марк поставил на четверых, я на одного, а ваш сеньор Джуллиано — на двоих. Угадали только вы, так что деньги по праву — мои.

Ласточка улыбалась и щурилась на солнце, и вновь казалась почти счастлвой... Колин, видя её улыбку, и сам против воли улыбнулся. Вообще-то, он всё ещё не был уверен, что может одобрить (даже если никогда не скажет этого вслух) то, какие огромные — подумать только, целый дукат, целая золотая монета! — деньги с лёгкостью ставились на всякую ерунду (а, тем более — то, что целую золотую монету на эту ерунду поставил его архиепископ), но звонкий голос Ласточки почему-то придавал нелепому рассказу о ещё более нелепом споре (а попросту — о безмерном расточительстве всех четверых участников сего дела) какое-то необъяснимое очарование.

Когда Ласточка говорила, Колину было почти смешно представлять, как расстроился, должно быть павлин-Диего, когда потерял такие большие деньги только потому, что он, Колин Озгон, сумел сообразить, кто именно был Марком, радостно думать, что они достались Ласточке, рядом с которой сердце Колина словно билось чаще, и несколько досадно, что архиепископ (что, как Колин себе в который раз напомнил, не был обязан отчитываться в чём-либо перед взятым к себе из жалости мальчиком) спустил целый дукат, который вполне мог потратить на что-нибудь более полезное...

И, наверное, о последнем не стоило думать, если Колин не желал расстраиваться по вещам, что он никак не мог изменить.

Солнце, меж тем, уже начинало припекать. Дышать становилось всё труднее, и Колин, памятуя о вчерашнем обмороке, подумал с сожалением, что, если архиепископ всё ещё не поднялся с постели, в предназначенных им двоим покоях станет совсем тоскливо. Падать же в обморок во второй раз — тем более, на глазах у Ласточки — совсем не хотелось.

— Скоро станет совсем жарко, так что надо бы нам вернуться внутрь сейчас, — с досадой вздохнула Ласточка, вновь поднимаясь с бортика фонтана, и, приложив ладонь козырьком к глазам. — Хотите — я провожу вас до покоев сеньора Джуллиано?..

Конечно, Колин хотел... Разве могло быть иначе?

Всю следующую неделю Колин каждое утро виделся с Ласточкой, что, вероятно, не могла, как и он сам, спать в такой жаре допоздна.

И всякий раз Колин, встав с постели очень рано, нередко ещё на рассвете или незадолго до него, тихонько выскальзывал из архиепископских покоев, стараясь не потревожить ненароком ещё видевшего сны в такой час архиепископа, и непременно где-нибудь неподалёку находил Ласточку сидящей на полу, или на деревянной скамье, или на подоконнике... Иногда в руках Ласточки оказывалась какая-нибудь книга, иногда — бумага и кусок угля, которым она что-то то ли писала, то ли рисовала на той бумаги, и чего никогда Колину не показывала... Только улыбалась хитро и укладывала на пол между скамьёй и стеной, откуда бумага непременно исчезала к их, Ласточки и Колина, возвращении.

Они много говорили и много гуляли. По клуатру, по внешнему саду, однажды Ласточка даже привела Колина на морское побережье, что находилось, как выяснилось, совсем недалеко, если знать, куда идти... И после прогулки по побережью, все ноги Колина ещё долго были в песке, и архиепископ тогда ругался и заставлял его как следует помыться, и звал слуг, чтобы те подмели пол. Во время этих прогулок Ласточка иногда позволяла себе зайти в море почти по колено, и улыбалась счастливо и солнечно, и Колин порой ловил себя на мысли, что её улыбка, пожалуй, сияла не менее ярко, нежели майноульское солнце, но нравилась ему, Колину Озгону, куда больше.

А болтать Колин и Ласточка, казалось, могли обо всём на свете — от некоторых рыцарских поэм, которые Ласточка знала наизусть и могла пересказывать по голосам, до майноульских язычников, которых выгнала с родных земель королева Мария Траглайна. Комедии Ласточке, как и Колину, тоже нравились, но последние шесть лет — тут Ласточка всякий раз тяжело вздыхала — ей не дозволяли их читать дома, как и труды древних философов, а до того времени она была слишком мала, чтобы как следует понять содержание этих текстов.

Обсуждали и шахматы... И однажды Ласточка, притащив сразу три набора шахмат, предложила Колину придумать собственные правила, по которым им двоим легче и интереснее было бы играть... И первое, в чём они сошлись — это то, что доски, состоящей из восьми клеток в длину и восьми в ширину совершенно не хватает...

В тот день они почти вдрызг разругались — из-за правильного расположения конницы (Ласточка всё сердилась и твердила, что отец её поставил бы конницу иначе, нежели хотел Колин, и вообще — его попытки её разместить были против всяких правил, так не делал не только её отец, но и, если судить по умным книгам, и военачальники древности), места, отведённого офицерам (Ласточка предпочитала называть их слонами), роли королевы... В итоге сошлись на том, что можно добавить в игру ещё и пушки, королеву считать и называть советником, коль уж Колина удивляло слово «ферзь», а ещё оставить место для каких-то укреплений (быть может, начертив их углом или мелом на доске), где король может прятаться ход или два, прежде чем армия другого игрока сумеет его достать, а ещё согласились с тем, что можно притащить для игры ещё один набор шахмат (если у Ласточки, конечно, получится где-нибудь во дворце его отыскать), чтобы была возможность ещё немного расширить поле. На другой день Ласточка предложила составить из пешек клин. Колин нашёл, что играть в шахматы так было смешно и забавно, и куда веселее и приятнее, нежели по тем правилам, которым пытался обучить его архиепископ. Пусть подобный вариант игры и выглядел совершенно... по-детски, что ли?.. Всего лишь глупая детская игра, уместная скорее для малышей лет семи, чем для двух почти взрослых людей.

И Колин тогда, сидя на траве, перед сложенными друг с другом тремя шахматными досками, улыбался и чувствовал себя тем, кем он был до смерти отца два года назад — мальчишкой, счастливым и почти беззаботным. Не бесполезным слугой, которого архиепископ держит при себелишь из милости, не единственным кормильцем в семье, на котором держится благополучие младшего брата и двух младших сестёр. А почти что тем Колином, кем он был до четырнадцати лет.

А ещё Колин, пожалуй, впервые наслаждался Майноулом. У него впервые в Майноуле был собеседник — ладно, собеседница, пусть эта мысль немало смущала, — он вновь мог помногу ходить, он вновь мог позволить себе много смеяться — впервые, пожалуй, со дня гибели отца, если не считать разговоров с архиепископом ещё в Неймарре...

Так, с ежедневными утренними беседами и прогулками с Ласточкой, неделя во дворце Марка пролетела почти незаметно...

Утром Колин общался со своей новой знакомой, по несколько часов любуясь окрестными видами, что теперь казались ему завораживающими, и неизменно радуясь разговорам и её выдумкам, затем возвращался в покои, где ему и архиепископу уже приносили завтрак, проводил несколько часов с архиепископом, пытаясь уразуметь то, чему тот пытался Колина учить, слушал ругательства на майнодийском (некоторые из слов архиепископ затем переводил на неймаррский, и тем заставлял щёки Колина вспыхивать), а потом до вечера развлекал себя чтением (архиепископ или Ласточка обычно притаскивали ему одну-другую книгу), так как архиепископ удалялся играть в карты с Марком и Диего.

А потом Колин вернулся с очередной прогулки с Ласточкой несколько позднее обычного — построение пешек клином, как оказалось, могло существенно продлить игру, особенно если успеть своевременно переместиться вместе с шахматами в тень галереи, окружавшей дворцовый клуатр...

Архиепископ стоял снаружи предназначенных ему покоев, уже успевший надеть парадную одежду. Он улыбнулся Ласточке и вежливо поприветствовал её, она ответила ему реверансом и почти тут же унеслась прочь. Колина архиепископ пригласил в покои жестом, и Колин, смущённый и непонимающий, шагнул внутрь.

— Если вы, юноша, почему-то сейчас надумали, что вам стоит непременно в кого-нибудь влюбиться, — голос архиепископа отчего-то был полон раздражения, и Колин нахмурился, смутившись ещё больше, — то эта милая девчушка — крайне плохой выбор.

Щёки Колина вспыхнули, а в груди словно возник комок, не позволивший ему сказать хоть слово возражения. Впрочем, архиепископ, кажется, не желал слушать ни возражения, ни согласное мычание, ни заверения, что никакой влюблённости нет и в помине.

— Поговорим позднее, юноша, — бросил архиепископ нетерпеливо. — Сейчас меня ждёт Марк, и, думаю, сегодня мне удастся его на кое-что уговорить.

С этими словами архиепископ покинул покои, оставив Колина, смущённого и испуганного, обдумывать услышанное.