Старый друг (джен)

Они действительно пытаются снова и снова, и делают это в течение многих лет. Эффи начинает вязать, тренируясь в создании маленьких шапочек и варежек. Монти учится откладывать деньги и переводит часть доходов от бизнеса на особый сберегательный счёт. Они переоборудуют кабинет под будущую детскую: убирают шкафы для бумаг, переносят большой письменный стол в крошечную гостевую комнату и даже переклеивают обои, правда, придерживаясь очень нейтрального рисунка, чтобы не искушать судьбу.

Но я всё равно прихожу. Меня туда притягивает, и я часто заглядываю в их дом в Годриковой Лощине.

Со временем они понимают, что дело вовсе ни в отдыхе, ни в питании, ни в чём-то, что находится под их контролем. Иногда всё заходит так далеко, что они даже добираются до целительницы, но когда та прижимает к животу Эффи инструмент, похожий на медную трубку, и взмахивает палочкой, то… ничего не слышит.

— Мне очень жаль, — говорят они им всегда.

— К сожалению, такое случается, — говорят они им всегда.

Монти начинает ненавидеть эти слова — те самые, что когда-то и сам произнёс, пытаясь утешить Эффи.

Смерть, решает он, не должна быть одним из таких явлений. Не тогда, когда пытаешься создать жизнь. Смерть должна приходить в конце пути, а мне в какой-то момент даже начало казаться, что они сразу создают меня. Призывают каждые несколько месяцев, впуская в тёплый дом.

В прошлый раз я оставила иней на окнах. Они этого не заметили, но теперь минуло ровно семь лет.

— Я… я больше не хочу пытаться, — говорит Эффи.

Монти всё ещё смотрит на окно, покрытое морозными узорами. На завитки и линии, похожие на крошечный лес, растущий вдоль рамы, на маленький мир для маленьких жизней, которые они потеряли. Длинный сад спускается вниз, словно уходя к собственному горизонту, за которым виднеется большой тёмный склон холма, сегодня полностью окутанный туманом. Это напоминает Монти муслиновую ткань поверх детской колыбели.

— Я тоже, — тихо соглашается он. — Я не хочу… больше заставлять тебя проходить через это.

Он не хочет подвергать себя этому испытанию, но гордость требует сделать вид, будто всё в порядке, хотя на самом деле мир уже исчерпал слова, чтобы описать происходящее с ними. Не осталось ни утешений, ни шёпота.

— Давай остановимся, — предлагает Эффи. — Давай просто… не всем суждено быть родителями.

В глазах пощипывает от подступающих слёз, и Монти закрывает их. Всё, о чём он мечтал и на что надеялся, покрывается пеленой тумана.

— Да, — глухо говорит он. — Пожалуй, ты права.

— Раньше мы ведь были счастливы, — добавляет она. — Давай вернёмся к этому.

Так они и делают. Монти запирает свои мечты и надежды в комнате, которая должна была стать детской, и закрывает дверь. Они не стали опять переделывать помещение под кабинет, а просто перестали открывать ту дверь.

Монти с головой погружается в бизнес, Эффи — в насыщенную светскую жизнь, заставляя себя устраивать приёмы и вечеринки и безудержно смеяться вместе с другими женщинами. Они никогда ни с кем не говорили об этом. В то время люди вообще не разговаривали друг с другом.

Эффи однажды попробовала затронуть эту тему с матерью за чашкой чая.

— Боже мой, Юфимия, — сказала тогда Айрис с лёгким нервным смешком, — ну зачем обсуждать такие ужасные вещи? Такое случается. Продолжайте пытаться. Ты слышала про кузена Эдмона? Он обручился с Августой Крауч, знаешь её?

— Нет…

— О, ты должна её знать. Она училась всего на пару курсов младше тебя. Так вот, по словам Эдмона, она...

— Мама, пожалуйста, ты можешь просто… С тобой когда-нибудь такое случалось? Я просто хочу понять…

— О, ради всего святого, Юфимия, я не хочу об этом говорить. Выбрось это из головы. А вот Августа Крауч… говорят, она необыкновенно одарённая молодая женщина…

Жизнь продолжается, и Монти постепенно понимает, что их род прервётся. Мысль эта тревожит его не так сильно, как ему внушали. Но, с другой стороны, размышляет он, Поттеры не самая известная семья с тех пор, как отец много лет назад отказался от места в Визенгамоте.

Это не мучает его, хотя в туманные часы между ночью и рассветом он всё же видит сны, за которые потом чувствует вину: сны о детях, об их смехе, о шлепающих ногах, бегущих к нему, о радости, которую они могли бы принести. Он представляет себе ряд обуви у двери — от самой большой пары к самой маленькой.

Так или иначе, они стараются наполнить дом жизнью иным способом, устраивая зажигательные вечеринки. Столы ломятся от угощений, вокруг пианино разносятся шумные песни, темы костюмированных балов становятся всё безумнее, приглашения — всё вычурнее, а соседи — всё чаще жалуются на шум.

Монти и Эффи гордятся тем, что не менее четырёх браков начались именно на одной из их вечеринок в Годриковой Лощине. Они оба продолжают жить и со временем действительно обретают счастье.

Их жизнь становится по-настоящему необыкновенной. Отсутствие детей означает грандиозные приключения в экзотических странах, больше смелости и активистской деятельности, и вот они уже бросаются в борьбу за права магглорождённых, потому что им не нужно беспокоиться о том, чтобы вернуться домой к детям. А это означает бессонные ночи, море энергии, походы в театр, изысканные ужины и неограниченное количество вина.

Прически в стиле 50-х годов приносят британским ведьмам пышные локоны и идеальные пин-ап образы, а одно маленькое зелье, которое Монти создал ещё в юности, превращается в солидное состояние. Их прилавки заставлены крошечными флакончиками; они бережно заворачивают их в упаковку, когда вдруг приходит крупный заказ от американской компании.

Эффи радостно визжит, Монти ликует и подхватывает её на руки.

— Мы сделали это! — кричит он, со смехом кружа её. — Теперь нас ничто не остановит!

— Надо устроить вечеринку! — смеётся она. — Настоящую презентацию!

— Здесь? Или в Нью-Йорке?

— И там, и там!

Монти не вспоминает обо мне до самой смерти матери незадолго до их отъезда в Нью-Йорк. Это случает неожиданно внезапно: ужасный несчастный случай в саду с дьявольскими силками. Весть приносит старая подруга его матери, Бэтти Бэгшот, и он задыхаясь бежит через всю деревню к дому родителей, чувствуя, как от боли сжимается сердце. Отец рыдает над телом, а экстренно вызванные целители уже убирают инструменты.

— Соболезнуем, — говорит один из них, и несмотря на его тёплую руку на своём плече, Монти чувствует, будто находится очень, очень далеко от всего происходящего.

Я всегда так поступаю, когда прихожу неожиданно. Ввергаю людей в шок, не оставляя им ни секунды, чтобы осознать случившееся. Как моргнуть глазом — и жизнь прекращается. Он ощущает, будто выпал из собственного тела и провалился в бездну, оставив после себя зияющую пустоту. Когда я прихожу вот так, я прихожу, как палочка без сердцевины, как мантия без хозяина, как кольцо без камня. Я оставляю после себя ужасающую и всепоглощающую опустошенность.

Звуки доносятся сквозь оглушающую тишину и кажутся приглушенными, словно проходят через толщу воды. И вот недели спустя, когда похороны позади, а соболезнования высказаны, окружающие начинают ждать, что жизнь вернётся в привычное русло, что Монти снова станет самим собой.

Однако он падает ничком на пол, как часто падал его отец, и кричит, как кричал его отец, — и, наконец, понимает, какое это освобождение.

Он всю жизнь верил, как и многие, что самое лучшее — это подавлять все мысли, чувства и эмоции, не обременять ими других, и уж точно не позволять им захлестнуть себя и утонуть в собственном сердце.

Но нет, здесь я приношу ему скорбь и позволяю, наконец, ощутить ярость, горечь и утрату: детей, которые так и не родились, матери, что должна была жить дольше, мужчины, каким должен был стать его отец. Всё это я забрала, всё это я держу в своих объятиях, оставляя его пустым, пустым, пустым…

Жизнь Монти — это терпение и, в конечном счёте, награда. Всё меняется со временем.

Эффи тошнит. Она положила голову на край унитаза, а Монти нежно гладит её по спине.

— Думаешь, перебрала вчера? — спрашивает он.

— Я выпила всего полбутылки.

— Мы уже не так молоды, как раньше.

— Может, что-то не то съела.

Тошнота уходит так же внезапно, как и пришла. Эффи выпрямляется, берет из его рук стакан с холодной водой, делает глоток, прополаскивает рот, сплёвывает в унитаз и нажимает на слив. Ванная выкрашена в цвет авокадо (умоляю вас, друзья мой, не судите их слишком строго, ибо на дворе 1959 год, и мода диктует именно такие оттенки). Летнее солнце такое яркое и великолепное, даже ранним утром. Она слышит, как воркует голубь на подоконнике.

— Я ел то же, что и ты вчера, — говорит Монти. — Может, подхватила какую-то заразу? Интересно, поможет ли бодроперцовое зелье? Или успокаивающий настой... Кажется, у нас в саду растёт ромашка...

Через пять минут Эффи находит его именно там, склонившимся над клумбой с секатором в руке. Прекрасное утро. Роса ещё не высохла на траве, а слабый утренний свет пробивается сквозь неё, отчего мир будто светится изнутри.

— Монти, — тихо зовёт она.

Тот оборачивается, стряхивая землю с руки, и встаёт, хмуро глядя на неё.

— Что такое?

Она бела как полотно. Губы беззвучно шевелятся, и наконец она, пробормотав:

— Я не была уверена, осталось ли у нас хоть одно… — тянется в карман и достаёт маленький белый флакончик, светящийся изнутри мягким сиянием.

Монти смотрит на него. Они оба невольно переводят взгляд в глубину сада на крутой холм за домом.

— О, — наконец, произносит он. Голос его тих и полон благоговейного изумления… Смеет ли он надеяться? — О, Эффи…

— Я слишком стара, чтобы иметь ребёнка, — говорит она быстро, но в голосе звучит растерянность и неверие.

— Очевидно, твоё тело так не думает, — отвечает Монти, чувствуя, как в груди опасно растёт надежда.

Она слышит её в его голосе и пугается.

— Это… это зелье тоже очень старое, я понятия не имею, работает ли оно вообще. Я откопала его где-то в глубине шкафчика в ванной…

Но уже слишком поздно. Монти широко улыбается, глядя на флакон и качая головой в счастливом недоверии.

— Это… Эффи, это же потрясающая новость!

— Правда, Монти? Потрясающая? — спрашивает она и пристально смотрит на него, а летний ветер шевелит выбившиеся из причёски пряди. — Мы сможем пройти через всё это… снова? Сможем ли выдержать это ещё раз?

— Может, и нет, — признаётся Монти, всё ещё глубоко скорбящий по матери. — Но, кажется, кто-то там наверху всё решил за нас, не так ли?