Piscator Hominum  (джен)

α

Кладбище Годриковой Лощины неизменно ухожено — тут хоронят родичей люди, привыкшие пропалывать что-то и посерьезней плюща. Оно велико — магглы умирали тут поколениями, с Вильгельма Завоевателя; маги — тоже, хотя им удавалось делать это пореже. Одних Эбботов восемь штук плит.

Тропинки утоптаны — в магическом сообществе и маленьких деревушках серьезно относятся к памяти, вдобавок маги подчас имеют привычку ревниво следить за посещаемостью собственных могил. Хогвартский Аббат вообще обожает рассказывать, как трогательно пели хористы, когда его опускали в широкую яму, Ник по сию пору недоволен погодой в день своих похорон; правда, два других факультетских привидения хранят на этот счет полное молчание.

Об этом-то и рассказывал Альбус Геллерту, когда они шли меж выжженных палочкой по камню мудрых изречений.

— Ну-ка, ну-ка… что тут у нас? «Носите бремена друг друга, и так исполните закон Христов». Банкир?

— У нас нет банкиров, я же говорил. Точнее, есть, но любой из них будет тебе по пояс. А это — Фабиус Белби, торговец медицинскими зельями. Знатный филантроп, между прочим.

— Или так, — Геллерт свернул на боковую тропку. — Ну-ка, а тут? Видишь, «Уберете слово — не останется веры». Надо же, Жан Кальвин — и здесь… Привет с родины. Чья это могила?

— Людвиг Зегенгейм. Да, швейцарец когда-то — а потом журналист.

— Что же, толковать чужие слова он умел. Ну-ка, а чем нас порадует уважаемый Генри Фиц-Симмонс? «Плоть желает противного духу, а дух — противного плоти». Тоже Библия? Ну да, из Галилеян… но звучит как-то странно. Кто он был, Альбус?

— Вот уж не знаю, — Альбус только отмахнулся. — Те двое пользовались определенной известностью, чего я об этом сказать не могу.

— Неудивительно, — задумчиво отозвался Геллерт, наклоняясь поближе к плите, — ему было лет семнадцать.

Дамблдор только отвернулся, возвращаясь на аллею. Генри Фиц-Симмонса он, конечно, знал — та история семидесятилетней давности запомнилась многим. Парня убил отец-маггл — бедолагу угораздило влюбиться в однокурсника. Тревожный, честно говоря, знак — хотя прорицание никогда не было его сильной стороной. Геллерт догнал его.

— Ну, долго еще?

— Почти. Просто раз уж тебе хотелось останавливаться почаще — я не смел мешать. Вот, кстати, гляди!

— Ого. «О смехе сказал я — глупость». Хм, Екклесиаст, вторая-второй. Дай угадаю, этот унылый толкователь тоже ничем не известен.

— Если бы, — вздохнул Альбус, — его фамилия — Биннс, и его, судя по датам жизни, сын или племянник чуть не привил мне отвращение к истории.

— Сволочь, — припечатал Геллерт.

Альбус промолчал, но правило “aut bene aut nihil” на почившего профессора магической истории распространять тоже отказался.

— Знаешь, меня еще дома забавлял этот вопрос. Мы живем своим миром, но выбиваем на могилах слова пророков религии, в которую мало кого из нас крестили. Не смешно ли?

— Об этом я говорил когда-то. Нет совершенно волшебных семей, Геллерт. Мать, бабушка, прабабушка… иначе мы бы давно выродились. Даже те, кто все ж таки выродился, имеет на дальнем конце своей генеалогической цепочки какого-нибудь французского рыцаря. Который, разумеется, завещал прочесть над своим трупом полную мессу. Проходит десяток поколений, и дети ходят на могилу к деду, читают слова, которыми он подвел черту, и через годы подбирают свои. Даже не вполне их понимая.

Он вспомнил, как сидел над старой Библией короля Якова в изодранном черном переплете, выискивая что-то для мамы. Сама она распоряжений не оставила, но Альбус думал, что ей бы понравилось. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», а Ариана с Аберфортом остаются тут, в Годриковой Лощине.

— Пришли, — бросил он. — Погоди, пять шагов сюда… Ну да, вот она, плитка.

Замшелый камень едва выдавался над землею. Геллерт встал на колени возле него, размел листья и веточки.

— Игнотус Певерелл, невидимый, как всегда. Даже имя стерлось. А вот значок резали куда глубже. Знаешь, Альбус, мне он нравится.

Немец поднялся и принялся рисовать в воздухе мягко светящиеся линии. Равнобедренный треугольник. Высота к основанию. Аккуратный круг он рисовал, чуть высунув язык и прищурившись.

— Вроде неплохо. Знаешь, что я думаю, Альбус? Если брать знак для политической борьбы, то надо придумать такой, чтобы его мог в полной темноте нарисовать на стене даже вусмерть пьяный подросток.

— Ну, это легко проверить. Но лучше не надо, — Альбус нарисовал свой — быстрее, ровнее, но не ярче. — Хотя да, легко рисуется.

— Хммм, — Геллерт вдруг снова уселся у надгробья, всматриваясь в значок, — было бы забавно запускать такие по ночам. Яркие, после славного дельца. Понимаешь, как подпись.

Альбус сел рядом и демонстративно поморщился.

— Ну да, и чтоб они еще двигались. Так не развлекаются даже студенты, Геллерт. И… если уж мы собрались заниматься политикой, то пора отвыкать подписываться.

* * *

Ω

— Итак, адмирал Дарлан мертв, но Алжир потерян. Вы полагаете, это хороший размен?

— Это уж вы мне скажите.

— С одной стороны, как раз Восток его вроде бы никогда не занимал. Но это закономерно — у нас иногда случается мода на индийскую магическую культуру, а им в Дурмстранге все это не особенно интересно.

— Занятная деталь. Добавлю еще одну — Алжиром больше года управлял Вейган. Награда?

— Ссылка.

— Не исключено. Впрочем, интересней другой аспект размена: после «Факела» немцы установили полный военный контроль над всей Францией — однако гражданский контроль над нею же заполучило вишистское правительство.

— Война у Гриндельвальда была своя — а от обеспечения целостности подконтрольного пространства он бы не отказался.

— В общем, все бы хорошо, если бы не следы усыпленной немецкой программы. Видите ли, немецкие разведслужбы грызутся как…

— …как факультеты?

— Раз вы так говорите. Поэтому-то адмирал Вильгельм Канарис, шеф так называемого абвера, как наткнулся на следы в структуре СС, так нитку и тянул.

— Что-то не везет ему с адмиралами, вам не кажется?

— Это адмиралам с ним не везет. Хорошо, венгры ему дорожку нигде не перешли — а то б еще и Хорти пораньше выпал из обоймы. Вот и Канарис… ищет. Подкупает. Собирает свидетельства и — о триумф — опустошает Гриндельвальдову корзину для бумаг. Знаете, Альбус, моя служба всегда будет завидовать вашему способу уничтожения информации, но свои недостатки у него есть. Да, уборщик навсегда забудет, что лежало в урне — но забудет и то, что перевернул ее немного не в печь.

— Вообще-то, проблема может быть решена через Империо, но к чему размениваться на мелкий персонал? У нас вообще привыкли к неукоснительно верным эльфам. Так что такая небрежность вполне объяснима — вы не думайте, что магам проще играть на поле магглов, чем вам — на нашем.

— Вряд ли вам это понадобится, но запомните: абсолютно верных нет. Даже если таков закон вашего мира — из него найдется сразу ворох исключений. И кто-то из вас когда-нибудь на этом погорит. Так вот, о тех, кто должен молчать — еще один крупный куш Канарис сорвал сразу после смерти Дарлана. Когда союзники высадились в Северной Африке, немцы из чистой паранойи интернировали уже не раз помянутого нами Максима Вейгана, почтенного военного пенсионера. Маршал был стар и ждал недолго; расскажу вам, что за мягкое кресло иной старик продаст родину, не говоря о покровителе — и решивший уточнить кое-какие детали сорок первого года адмирал получил откровение почти что из первых рук. И, знаете ли, все встало на свои места. Исчерканные блокнотные листы, странные эсэсовские ученые, мертвые юноши, масоны и военные. Вильгельм Канарис перечитал Пакт — и испугался. Начинался сорок третий год. Через четвертые руки нашему связному в Гибралтаре поступило предложение, которому я сперва не поверил. Однако уже ранней весной он поднялся по ступеням монастыря Сестер Страстей Господних в Париже — разумеется, не помолиться. Нашему агенту, некогда французскому полковнику Оливье, он не сказал ничего — только лишь сделал запрос насчет заговора против Гитлера.

— Ах, дело Штауффенберга? У нас про него слыхал даже кое-кто из тех, кто маггловскую газету и в руки не возьмет. Любимая тема для споров за кружечкой сливочного пива — споров о том, может ли это сработать у нас.

— И как, кстати?

— Разумеется, нет. Понимаете, темным магам верны по двум причинам. Во-первых, из страха — такие рассыпают вкруг себя Круцио — не просите показать — и сверкают глазами. Таким был Локсий, убитый собственной матерью. Во-вторых, из восхищения — их идеи зачаровывают, какими бы отравными не оказывались. Таким был Годелот, прежде ученый, чем злодей. И Геллертом Гриндельвальдом легко восхищаться — так говорят. А чистить окружение от возможных крыс он, если вам, господин Стюарт, верить, не ленится.

— Ну, это и правда сторонний вопрос — тем более и Канарису мы ничего не пообещали. Однако он не разорвал опасных связей, поддерживая их даже с риском для себя. Как будто не сделал главного. Главное случилось в испанском Сантандере, уже летом. Адмирал много говорил о Германии без Гитлера, но передал также и объемистую папку, содержимое которой я вам и пересказал. Он узнал о Гриндельвальде достаточно — а арестовали его все-таки за июльский заговор.

— Где он сейчас? — Альбус выдохнул и опустошил бокал. Не глядя на него, конечно.

— Вильгельм Канарис, более не адмирал — ждет повешения во Флоссенбюрге. И ничего тут сделать уже нельзя — да и не надо, — господин Стюарт пожал плечами, встал с кресла — и вот он уже опирается на стол, так же неотрывно смотря хогвартскому профессору в синие глаза. — Что же касается Гриндельвальда… Он переиграл всех своих врагов, чтобы остаться на бобах — выйдя на эльзасскую границу, мы закрыли его государство. Скоро там опять будет Франция.

— Где он сейчас, господин Стюарт? Вы же знаете то, что не знаем мы, что не узнал аврорат — или не было бы этого разговора. Знаете и желаете взять его — потому что маг слишком уж спутал расчеты разведслужбы Его Величества Георга.

— Именно. У нас слишком много головной боли с Советами, с американскими кредитами, с итальянцами… Он в Зигмарингене, Альбус. На втором этаже замка, через стену от маршала Петэна, через перекрытие от Лаваля, окруженный учениками, французскими беженцами и немцами. И вам, Альбус Персиваль Вульфрик Дамблдор, предстоит пойти и стать великим волшебником. Ну что, Альбус? Вы станете волшебным Штауффенбергом?