Припылённое родство (джен)

― Тебе хватает наглости торговаться? Да тут и одной жемчужины много за твои хлопоты. Ты за это ожерелье барышню не до Петербурга довезти должен был, а до Китая на руках отнести и обратно, ― нахмурился Вронский, старательно давя в себе злобу на недоверчивого извозчика.

Не подвернись Ани нанятый Алексеем Александровичем экипаж, она, верно, помчалась бы на станцию или пошла бы к Маевым пешком, да и этот угрюмый мужичонка не требовал у своей пассажирки целую нить жемчуга вместо платы ― однако воспоминания о вечере, когда Вронский метался по Петергофу, молясь о том, чтобы найти дочь живой, не позволяли ему оставаться беспристрастным. К тому же он находил оскорбительным для памяти Анны то, что её украшение не дожидалось, покуда их дочка будет блистать в обществе, а лежит замотанное в какую-то дырявую тряпку под грязной подушкой извозчика.

― Ох, а не обманываете, барин? ― вздохнул извозчик, тем не менее посеменив к красному углу. ― А то жена носила бусинку к ростовщику, тот сказал, что дорогая цацка, только он мало дать хотел, мол, откель у нас такие богатства, ежели не ворованное. А барышня-то сама мне предложила, я ж её не грабил!

― Не обманываю, ― мотнул Вронский головой. Долго ему ещё уговаривать взять этого горе-коммерсанта деньги, которых ему и за всю жизнь не заработать? ― Тебе повезло, что я знал прежнюю хозяйку, потому что за эту сумму другой у ювелира бы заказал жемчуг ничуть не хуже.

― Поверю вам на слово. Но если вы меня надули, то он всё видит, ― торжественно указал извозчик на тёмную икону святого Николая, за которой хранились все его сокровища. ― Токмо тут на две бусинки меньше, жена серьги себе захотела, я у неё отнимать не стану.

― Ладно уж, ― отмахнулся Вронский, торопливо заматывая в свой платок ожерелье, пока оно не потускнело от здешней сирости.

Моют ли украшения? Не затягиваются ли они мутным налётом, если подержать их в одеколоне? Не мог ведь он вручить эти жемчуга законной хозяйке так сразу, чтобы она носила на своей тонкой шее их блеск вперемешку со следами от грязных пальцев извозчика, пускай она сама и отдала ему на поругание матушкино наследство. Впрочем, пожалуй, следовало, как всегда, положиться на Варю, советовавшую ему лишний раз не нервировать Ани упоминанием Анны, и отдать свой трофей Алексею Александровичу.

― Ты же вызвался искать этот жемчуг после рассказа месье Каренина, вот найдёшь, ему и вручишь. А Ани о том ужасном дне не напоминайте лишний раз, ― когда его невестка в последний раз вообще ошибалась в своих выводах относительно чужих чувств?

С другой стороны, Варя принадлежала к числу тех людей, кто всю зоркость и проницательность направляет вовне, не оставляя и капельки своей мудрости для себя. Ей ничего не стоило догадаться, что будет приятно, а что обидит её племянницу, хотя в её распоряжении были лишь наблюдения самого Вронского, но собственная влюблённость в Серпуховского оставалась для неё великой тайной. Их свела вместе случайность ― частые поездки графини Вронской в Петергоф свет пожелал списать на её тайную связь с другом её мужа, как раз круглогодично скорбящего о своей загубленной интригами карьере на даче. Ей показалось, что за ней даже начали следить. Опасения насчёт того, а не навредят ли слухи о её подложном романе с Серпуховским детям в конце концов привели её к нему. Она надеялась, что порядочность, которую было достаточно наивно подозревать в мстительном интригане, каким его выставляли злые языки, вынудит Серпуховского как-то оградить её семью от возможных последствий его тёмного предприятия, но в итоге ей было даже совестно из-за своих обвинений. Как раз из-за того, что ей было совестно, она навестила его во второй раз, ну а из-за того, что в этот визит она прониклась сочувствием к его одиночеству, она приехала и в третий, и в пятый, и в десятый раз.

Сам Серпуховский уже прямо заявил Вронскому о своём намерении ухаживать за его невесткой и добиваться её благосклонности настолько, насколько она сама ему это позволит ― в благословениях он не нуждался, однако он желал понимать, предстоит ли ему воевать только с наивностью Варвары Евгеньевны или ещё и с её деверем, ревностно охраняющим благочестие вдовы своего брата. Варя же пока лишь трогательно стеснялась слухов, кочевавших из одной светской гостиной в другую ― ей всё думалось, что она чем-то выдала себя, и корнем так буйно расцветших сплетен была необычайная прозорливость некоторых дам, а не страсть к пустозвонству.

Как бы то ни было, кроме невестки, Вронскому было некого слушать, потому он следовал всем её заветам. Конечно, Алексей Александрович всегда был к его услугам, а если бы мог, верно, завещал бы ему всё своё бесстрашие перед переменчивостью Ани ― дар многолетней привычки; однако в последнее время Вронскому начало казаться, что Каренин не то просто не понимает дочь, не то не желает понять её. Ревность ли, зависть нашёптывали ему, что обезьянничать в своих суждениях значит оттолкнуть от себя Ани, но советы Алексея Александровича упали в цене.

― Не говорите с ней о Серёже, ― что ж эта какая-то постыдная болезнь тревога за родного брата?

― Убедите её, что она не должна быть непрестанно рядом с ним. Всё, что она делает, кроме этих концертов и, пожалуй, чтения, в состоянии делать и наши горничные, ― а потом она будет годами терзаться так же, как терзался её непутёвый отец, оттого что она немного пожадничала сама собой для человека, которого уж не вернуть?

― В других обстоятельствах я бы возмутился, что вы так задариваете Ани, но она хоть на минутку-другую оживает, ― ну хоть в чём-то они с Алексеем Александровичем сходились во мнениях.

Лежавшее у него в кармане ожерелье не смело претендовать на высокое звания презента для его дочери, а потому перед тем, как отправиться к Карениным, он в который раз за минувшие недели нагрянул в модную лавку. Прежде его бы рассмешило, если бы кто-то ему напророчил, что он будет мучить продавщицу требованиями показать ему все имеющиеся у неё митенки, чтобы он выбрал те, на которых нет ни одной затяжки, но нынче он не находил занятия более приятного, чем баловать Ани подобными пустяками.

Прислуга Карениных уже давно привыкла к визитам Вронского. О том, кем он приходился барышне, знала лишь Вера и Корней, отличавшиеся редким талантом держать язык за зубами. Камердинер же Серёжи и горничные, которые перебрались из столицы в Петергоф только после воссоединения семейства хозяев под одной крышей, принимали его за старинного друга Алексея Александровича или крёстного Сергея Алексеевича ― словом, за человека, настолько близко знакомого с господами, что ему достаточно лишь отворить дверь и принять пальто, трость, а до гостиной он добредёт и сам.

― Анна Алексеевна не отдыхает? ― поинтересовался Вронский у впустившего его Афанасия.

― Вся в заботах, какое-то зелье с Верой варят. Я ей передам, что Алексей Кириллович пришли, ― забросив на полку его шляпу, поспешил в сторону кухни Афанасий.

― Только ты её не торопи, ― бросил ему вслед Вронский, уже открывая дверь, ведущую в, как он полагал, абсолютно пустую гостиную.

Он быстро шагнул внутрь, чтобы встретиться глазами с неизвестно откуда взявшимся здесь Серёжей. Это можно было бы принять за чью-то злую шутку, да только превращать прикованного к постели больного в декорацию было несколько странно, тем паче, что сам Серёжа отплатил своему гостю точно таким же недоумённым взглядом.

― Месье Вронский?

Господи, как можно ругать прислугу за любовь к сплетням, если их неосведомлённость о делах хозяев приводит к таким вот немым сценам? Уж лучше держать в доме самого любопытного болтуна в уезде, чем такого нерасторопного простака, который не в состоянии постичь, что не все гости юной хозяйки это и гости её брата. Никогда, никогда Ани не простит ему, что он так бесцеремонно ворвался к Серёже ― для него было бы тяжким испытанием столкнуться с любовником матери даже вполне здоровым, а сейчас-то…

― Ради бога допейте за меня, ― Серёжа протянул в его сторону руку с чашкой какого-то мутноватого чая. ― Я больше не могу пить эту дрянь.

― Это же лекарство.

Если прежде Вронский изумлялся тому, что они вовсе очутились в одной комнате, то теперь он изумлялся желанию, а ещё больше невозмутимости Серёжи. Впрочем, какой бы странный приём ему ни был оказан, младший месье Каренин вёл себя куда приветливее, чем стоило того ожидать, и замереть в дверях в ответ на его любезность было бы весьма невежливо и ― что хуже ― малодушно.

― Я по ведру в день выпиваю, не убудет с меня здоровья, ― вручил Серёжа подошедшему к нему Вронскому чашку со своим питьём.

― Не так уж гадко, ― заметил Вронский, отпив немного.

― Первую неделю даже ничего. Да пейте-пейте, не бойтесь, может быть, фантазия у меня несколько воспалённая из-за моей болезни, но я слишком беспомощен, чтобы подсыпать туда яд. Разве что Ани из милосердия решила меня отравить.

― Серёжа… ― нет, такую фамильярность мог бы позволить себе отчим, заменивший отца, а не любовник покойной матери. ― Сергей, Ани…

― Любит меня, я знаю, ― подсказал ему Серёжа, и веселье, столь зловеще смотревшееся на его измождённом лице, растаяло для серьёзности. ― Я же говорил, что у меня воспалённое фантазия, не обращайте внимания… Кстати, мне не до светских церемоний, потому зовите меня, как звали в детстве.

― Как тебе угодно. Мне казалось, что ты в другой комнате… отдыхаешь, ― наконец выудил Вронский из памяти какой-то необидный для больного глагол. Неужели этот чай не только рот вяжет, но и мысли?

― Хорошее название для моего занятия. Это Ани решила, что мне будет не так тоскливо, если меня будут перетаскивать из комнаты в комнату.

― Помогает?

― Без этого было бы хуже.

― Ани ни о чём, кроме тебя, не может говорить, но тебе всё же виднее, как ты себя чувствуешь, ― с этого вопроса стоило начать, но всё в их беседе было кувырком.

― Мне немного легче, ― с диковинным безразличием ответил Серёжа, верно, негодовавший, что его отвлекли от какой-то другой мысли на такой пустяк. ― Где я вас видел, Алексей Кириллович? Недавно, не в детстве?

― Я приходил в тот день, когда тебя привезли от Маевых. Ани попросила помочь отнести тебя в ванну.

― Вот оно что. А вам известно, что я собирался с вами стреляться?

― Я был бы несказанно рад, будь ты в силах драться на дуэли, но я бы не принял твой вызов, ― спокойно ответил Вронский, будто заразившись равнодушием своего собеседника.

Нет, не призраком же он был, чтобы существовать как бы параллельно с Серёжей, пусть при жизни Анны всё сводилось именно к этому. Жизнь успела научить Вронского тому, что не всякое важное, даже роковое событие будет обставлено с должным вкусом. Тем не менее в своём воображении он не мог подобрать подходящих условий для разговора с сыном Анны, и потому ему начало казаться, что этот разговор никогда не случится, и теперь всё было точно понарошку. Понарошку ― потому что это ему пристало укрощать страхи Серёжи своей миролюбивостью, а не наоборот.

― Нет, я… я просто думал о том, что хорошо, что я был в беспамятстве. Я вас себе представлял настоящим демоном, а вы, вероятно, считали меня мерзавцем, ― ухмыльнуться у Серёжи не вышло, только рот скривился как бы от отвращения.

― Нет, я так не считал и не считаю, ― почему этого мальчика волнует мнение престарелого матушкиного обожателя? Хочет индульгенцию от второго отца Ани, раз уж первый не желает его простить, или он жаждет, чтобы негодяй уже при чинах и орденах посвятил его в подлецы? ― Коль скоро тебя почему-то это интересует, то я никогда не думал о тебе дурно.

― Ани мне рассказала, что вы приехали её спасать. Выходит, что от меня, ― заключил Серёжа, возведя глаза к потолку, словно его белизна придавала ему сил. ― Жаль, у вас не выйдет спасти её от меня сейчас. Мне на неё страшно смотреть бывает. Она себя совсем не жалеет. Если я умру, помогите Ани пережить мою смерть. Пожалуйста, я не знаю, чем вам пригрозить, кроме бреда вроде того, что мой призрак будет преследовать вас, поэтому я только прошу вас сделать всё, что вы можете.

Вронский на мгновение обомлел ― слишком уж просьба Серёжи походила на просьбу его отца. И это они-то между собой не ладят, не понимают друг друга в то время, как последний пассаж младшего Каренина сошёл бы за фокус на сеансе чревовещания, когда рот открывает кукла, а говорит за неё другой человек?

― Обещаю, ― кивнул Вронский, сделав ещё один глоток, словно это была часть какого-то ритуала для самой крепкой клятвы, ― но я надеюсь, ты взял с меня слово ради своего спокойствия, а не потому что всерьёз полагаешь, что скоро умрёшь.

― Ани говорила, вы лежали в госпитале. Похож я на умирающего, как по-вашему?

Серёжа отнюдь не кокетничал и не пытался отогнать Вронского от слишком сокровенных тайн своей души ― он и сам не знал, что с ним творилось. До сих пор ему служило компасом его собственное настроение: он убеждал себя, что поправиться, покуда его не поймало в свои силки уныние, и готовился оставить земные заботы, когда по его душе, точно гангрена по конечности, поползло какое-то омертвление. Но первые признаки выздоровления сбили его столку. Он чувствовал себя так, словно ему завязали глаза, закружили и пустили брести куда-то наугад, вслепую, как в игре в жмурки.

― На человека в агонии ты точно не похож, ― вынес свой вердикт Вронский, не успев хорошенько сравнить лицо Серёжи с лицами его соседей по госпиталю.

― Мне сегодня опять, как и целый месяц пред тем, как я у Маевых свалился, снилась мама, ― признался Серёжа, как будто нарочно оставив это слово напоследок, чтобы у него ещё был шанс передумать, произносить ли его при Алексее Кирилловиче вслух.

Вронский, собиравшийся наконец расправиться с вверенным ему целебным отваром, замер с поднесённый ко рту чашкой. За минуту до того он бы дал голову на отсечение, что скорее они с Серёжей обсудят, зря или не зря придумали шахматные часы, что будут носить барышни в новом сезоне и гавайскую королеву, чем Анну.

― Мне тоже часто твоя мать снится, ― поспешил он ответить, боясь даже не того, что его молчание расценят как неуважение памяти покойной или трусость, а того, что он обидит Серёжу. ― Первые годы после её гибели каждый раз ждал чего-то, думал, это мне знак, но я до сих пор жив, как видишь.

Они оба замолчали, как будто ожидая, что как раз сейчас должна войти Ани и прекратить их мучения, но некому было встать между ними и случайно потревоженной правдой.

― Это я виноват в её смерти, ― первым подал голос Серёжа. ― Дядя за несколько дней до её смерти, когда приезжал к нам, спросил меня, помню ли я мать. Я соврал, что нет. Через пару месяцев отец мне рассказал о том, что она покончила с собой, и я сразу понял, что дядя Стива спросил для неё. Не поумнел же я за лето? Так почему я не понял этого тогда?

― Твоя мать даже не знала об этом. Из твоего дяди и калёнными щипцами подобного было не вытащить, ― воскликнул Вронский, позабыв о том, что он пытался говорить потише и обдумывал каждое слово. ― Стива вообще не любил говорить людям что-либо хоть немного неприятное. И к тому же он тогда переписывался только со мной, он даже не писал Анне. Ты что же все эти годы винил себя в её гибели? ― откуда только у ребёнка взялась смелость посягать на такую огромную вину, на чужую вину? ― Я бы сказал тебе в любом случае, что ты не виноват, даже если бы Стива передал твой ответ твоей матери, но дело в том, что она правда никогда не знала об этом.

― Вы не лжёте мне? ― прошептал Серёжа, и верно, даже если бы Вронский из самых благих побуждений пожелал бы обмануть его, у него бы не вышло оскорбить его страдания ложью.

― Нет, не лгу, ― горячо возразил Вронский. Господи, неужели он столько лет делил одно узилище с сыном Анны, одну и ту же пытку? ― Мне и в голову не приходило, что ты что-то такое навоображал. Я сознавал, что ты скорбишь, тоскуешь по матери… что ты стыдишься этой истории, что ты стыдишься бывать в свете с Ани, но так…

― Ничего я так не стыжусь так, как этого стыда, ― перебил его Серёжа. Он бы прибавил что-то ещё, но вдруг слабо заотмахивался здоровой рукой, как бы прося не приставать к нему. ― Хватит. Простите, хватит, не надо этого больше. Сюда идут, ― с тем же облегчением это мог бы произнести случайно запертый в погребе, услышав шаги кухарки и бряцанье ключей в её руке. ― Давайте мне пустую чашку, это шаги Ани. Вы же допили отвар?

Когда вошла Ани с дымящимся чайником в руках, Вронский, так жаждавший отвлечь её от болезни брата и ещё раз восхититься тем, какой у неё тоненький голос, смутился и решил, что нужно оставить её наедине с братом. Желание хоть немного скрасить Ани её тяжкую службу никуда не ушло, но ему представлялось каким-то зверством прямо сейчас увести её в коридор, отобрав у Серёжи утешительницу. Он нечаянно поднял со дна его сердце то, что не предназначалось для посторонних глаз, закинул сеть на удачу и вот бежал от своего улова. Пусть Ани сделает что должно, она сумеет…

Общество сестры, которое должно было бы давно надоесть Серёже хотя бы тем, что он не располагал чьей-либо ещё компанией, всё равно действовало на него успокаивающее. Быть может, секрет крылся в том, что он, стараясь уберечь её от своего отчаяния, сам ненадолго забывался в этих попытках ободрить её, но в присутствии Ани голос, целый хор, твердивший ему, что с жизнью его больше ничего не связывает, умолкал. Он стал замечать, что ждёт её, ждёт, когда она улыбнётся, или её что-то рассмешит в книге, и она рассмеётся.

― Мы с ним не ссорились, ты не думай,―поспешил заверить сестру Серёжа, видя её замешательство.

― Правда? ― засомневалась Ани, настороженная тем, как быстро с ней распрощался Алексей Кириллович. Уж не с поля ли боя он бежал?

― Да, мы просто вспоминали маму и сны друг другу пересказывали, как две старушки.

Зря Серёжа полагал, что это Ани успокоит это признание ― ей было куда легче помирить родного отца и брата или самой примириться с их взаимной ненавистью, нежели получить новые доказательства близости матери к ним и в особенности к её брату. Скелет с косой в её воображении давно уж оброс мышцами и кожей, а вместо рубища облачился в богатое бархатное платье по моде двадцатилетней давности ― ей стало думаться, что она борется за жизнь своего брата не со смертью, а с их матерью. Зачем же ей ещё сниться Серёже, как не для того, чтобы лишний раз козырнуть своей властью над ним, напомнить, что она способна в любой момент утащить его туда ― во тьму, в вечное смятение.

Кристально ясная убеждённость в собственной правоте, отличающая помешанных, долго не давала Ани уснуть следующей ночью, а когда она поднялась с кровати, чтобы одёрнуть штору, пропускавшую слишком много мрака снаружи в комнату, в зеркале ей померещилась мать.

― Я тебе его не отдам, я не отдам его тебе, ― упрямо бормотала она в подушку чуть ли не до рассвета.

Утром, если бы не Алексей Александрович, она бы и не вспомнила о том, что обещала посвятить несколько часов своего времени Элизе. Как на грех, визит её единственной подруги, которая целый месяц не осмеливалась дать о себе знать, а тем более напроситься в гости к Карениным, был назначен именно на сегодня, и Ани уж заранее страдала, представляя, как её замордует жизнерадостность Элизы, помноженная на сувенир от бессонной ночи в виде головокружения.

Елена Константиновна полагала, что петербургский бомонд нужно брать приступом, штурмом, а её дочь была ещё по-детски кругла, смешлива и простодушна для подобных подвигов ― потому Элизу собирались начать вывозить в большой свет лишь через год. Несмотря на это, мадмуазель Дёмовская считала себя уже достаточно взрослой девушкой и была совсем не прочь вскружить кому-то голову, да только ей самой никто не нравился. Мысль о том, что предстоящая поездка непременно щедро одарит их семейство новыми знакомствами, должна была бы её немного успокоить, однако немота собственного сердца настораживал её. Если она не влюбилась в столь неразумном возрасте, то есть ли шанс, что она влюбиться когда-нибудь вовсе? А вдруг она решит, что все эти романтические восторги не для неё, сделает хорошую партию, а потом будет умирать от любви к мужчине, с которым ей уж нельзя соединиться, и проклинать себя за то, что она поспешила выйти замуж? Или может случиться наоборот, и она упустит жениха, способного составить её счастье, потому что всё будет ждать своего часа, а он так и не наступит. Впрочем, как единственному ребёнку четы Дёмовских, участь приживалки в семье брата, настигающая многих старых дев, ей не грозила, да и приданное у неё было больно хорошее, чтобы её никто не сосватал, но ей хотелось, чтобы муж позарился на неё, а не наследство её родителей. Эти рассуждения однажды даже выдавили из неё пару слезинок, за которые она выкупила у маменьки подробнейший рассказ о том, как та без памяти влюбилась в своего мужа, уже нося Элизу, и рыдала ночами напролёт из-за того, что подурнела, хотя Антон Максимович убеждал её в обратном. Тем не менее не в характере Элизы было утруждать себя ожиданием, и она принялась скрупулёзно выискивать среди своих знакомых, по кому же она вздыхает.

Как на зло, каждый претендент её чем-то отталкивал. Прикосновения сценического супруга её не волновали, хотя как Дездемоне и Отелло им разрешались некоторые вольности, недопустимые для мадмуазель Дёмовской и графа Заболотного; секретарь её отца пропах персидским порошком⁽¹⁾; у его же подопечного из министерства делался слишком хриплым смех, если его что-то по-настоящему забавляло; учитель пения рано полысел; юнкер, карауливший её на прогулках, некрасиво раздувал ноздри; сын матушкиной приятельницы баронессы был невпопад любезен ― и так в каждом находился роковой изъян. Даже младший Маев не оправдал её надежд, хотя прежде она считала его чуть ли не единственным молодым человеком, достойным поэтических чувств ― её папенька как-то назвал его дурачком, да и сам Мишель сплоховал, с горя отрастив усы. А ведь воспылать страстью к воздыхателю подруги было бы очень драматично, а главное, безопасно для её свободы.

Покушение на жениха Ани напомнило Элизе обо всей семье Карениных, и тут-то её и осенило ― она влюблена или вот-вот влюбится в Сергея. Его продолжительная болезнь и их крайне редкие встречи в прошлом дали её фантазии должный простор, и отпущенная на волю она сотворила ей самого замечательного юношу, которого можно было вообразить. Все детали, успевшие истрепаться, точно ткань, за время, что они не виделись, она залатала самыми высокими достоинствами. Полумифическая влюблённость в брата Ани наконец дала Элизе право не бояться того, что она оскорбит подругу своим постным сочувствием. В конце концов, с кем сестре разделить свой страх перед охотившемся за ней сиротством, как не с девушкой, мечтающей назвать её и своей сестрой?

Короткой встречи с Серёжей ― дабы убедиться в силе своих чувств, Элиза выпросила у Ани разрешение коротко с ним поздороваться и пожелать ему поскорее выздороветь ― хватило для того, чтобы мираж растаял. Что вообще, кроме жалости, можно испытывать к больному с такими мешками под совсем не зелёными, как почему-то запомнилось Элизе, а невнятно светлыми глазами? Но отступать было некуда, и, увы, ничто уже не могло уравновесить благополучность гостьи с несчастьем хозяйки.

Элиза, гордившаяся своей способностью повести любой разговор так, что её собеседник оставался доволен собой, застеснялась своего везения. Ах, ну какую новость рассказать бедняжке Аннет, чтобы не наслать на неё зависть, как порчу, не затуманить её блестящую, словно рыцарский доспех, стойкость? Ведь она станет сравнивать своё отшельничество с весёлой жизнью Элизы и её приятельниц, их беззаботность со своими тревогами. Можно безропотно сносить невзгоды, но как не клясть судьбу, когда твоя ближайшая подруга выслушивает целые тома лестных отзывов о своей актёрской игре, а ты в тот же вечер слушаешь лишь бред умирающего от сепсиса брата?

Оставалось искать убежища лишь в далёких, выдуманных краях, хотя даже обмолвиться о том, что все нынче читают роман такого-то, было жестоко в отношении Ани, как никогда далёкой от этих самых всех.

― А что ты теперь читаешь? Надеюсь, Серж тебя не заставляет читать ему вслух какие-нибудь заумные трактаты? ― расхвалив на все лады комнату, в которой они сидели с Ани, полюбопытствовала Элиза.

Ани привела подругу в бывшую палату брата, служившую за гостиную, так как в настоящей гостиной теперь лежал Серёжа. Впрочем, пожалуй, комната, которую она сразу же выбрала для больного, была и самой удачной, хотя Ани ненавидела эти стены за то, что они успели повидать за последний месяц, и искренне не понимала, чем так восхищается Элиза.

― Нет, он настаивает, чтобы я сама выбирала, что мы будем читать, ― сощурила Ани глаза, вспомнив о том, что улыбаться надо не одними лишь губами. ― Утром вот закончили «Призраков» и начали «Песнь торжествующей любви»⁽²⁾.

― Второе звучит интригующе, а первое страшно! ― притворно поёжилась Элиза.

― С Серёжей и то, и то смешно.

― Ну и славно, а то я недавно нашла в нашей библиотеке сборник рассказов одного американского писателя, такая жуть. Я прочла только о том, как женщина родила саму себя, а муж покрестил их дочь, ну которая, получается, его жена…⁽³⁾Сущий вздор, ну разве что правда с кем-то вместе издеваться над этой историей и смеяться.

― Глупость какая, ― машинально согласилась с подругой Ани, загипнотизированная тем, как её приятельница быстро-быстро вертела пальцами, будто это помогало ей яснее понять все хитросплетения пересказанного ею сюжета.

― Вот-вот. Хотелось бы мне познакомиться с человеком, который что-то подобное написал, ― пальцы Элизы уже давно замерли, но по воздуху пошла какая-то рябь от них, так в движение приходит вода, если в её толще проплывёт рыба. ― Хотя, если меня не напугал рассказ этого американца, то быть может, напугал бы он сам.

― Серёжа говорил, что наша кузина пишет страшные истории, но у неё они не такие мудрёные, ― Ани осеклась, отвлечённая звуком своего же голоса. Всегда он у неё был такой громкий, будто она почти кричит? ― Так вот, ― как бы ловя собственную мысль, твёрже произнесла она, ― наша кузина немножко претенциозная, но всегда весёлая.

― Надо же, я думала, ты скажешь, что она мрачная особа, которая любит прикидываться, что она падает в обморок.

Кивок, кивок ― наваждение не спало, хотя какое же это наваждение, если никакой новый образ не смущал её? Просто та же светло-зелёная⁽⁴⁾ комната, та же Элиза, тот же камин, то же окно, пускай они больше походили на сон, чем на явь.

― Это по матери ваша кузина? Я слышала, что дом на соседней от нас улице сняла на зиму княгиня Облонская. У твоей тётушки, кажется, целых три дочки на выданье?

― Три, но младшей всего шестнадцать, ― ответила не то сама Ани, не то кто-то благородно пришедшей ей на помощь и слушавший Элизу вместо неё.

― Это она пишет?

Ани поднялась на ноги, чтобы проверить, есть ли что-нибудь за окном. Отчего-то ей думалось, что у посягнувшего на действительность морока не хватит сил дотянуться и до их сада.

― Пишет средняя, ей скоро девятнадцать.

― О, обе наши ровесницы. Познакомишь меня с ними? Мы могли подружиться, ― метель за окном из каких-то странно ярких снежинок вдруг закружилась и вокруг стоявшей рядом с ней Элизы.

― Я их не знаю, ― прикрыла Ани веки, ослеплённая кутерьмой перед глазами.

― Тогда вместе познакомимся, тебе, как родственнице, можно без лишних церемоний к ним приехать или пригласить их себе, ― зазвенела тишина словами Элизы, будто бы приобнявшей её. Да, вот к спине льнёт тепло, а потом оно сменяется холодом, словно у её подруги рукава облеплены панцирем из снега.

― Аннет?

Ещё теплее, опять тепло и опять оно будто за мгновение остывает, уносится далеко-далеко, как боль от крепко сжатых на её плечах пальцев вместе с шумным: «Помогите, помогите! Аннет плохо!»

Ани очнулась на полу, пытаясь отвернуться от преследовавшего её флакончика с до омерзения душистым содержимым. Следом она рассмотрела несколько встревоженных лиц, но из-за того, что лицо Наташи было перевёрнутым, у неё опять закружилась голова.

― Ещё нюхай, ― велела Элиза, которая и пытала её невыносимо пахнущим флакончиком.

― Ты меня слышишь? ― позвал её отец, пока она пробовала отпихнуть от себя ладонь Элизы.

Ей принесли воды, потёрли каким-то холодным маслом виски, ещё дали попить… Наташа забеспокоилась, что пол холодный, кто-то вытащил у неё из-под головы подушку…

― Я не гляжу, Аня Алексеевна, не волнуйтесь, ― поклялся севший рядом с ней на корточки Афанасий, когда она попробовала запахнуть расстёгнутое спереди платье.

Под всеобщие причитания он поднял её и уложил на диван на ту же подушку. Её укрыли пледом, в последний раз поднесли нюхательную соль. Ани полностью вернулось сознание, за которым увязался пока ни для кого не сосватанный, но уже зудевший в груди стыд.

Все стали понемногу разбредаться, и эта досада на саму себя с каждым ушедшим всё больше и больше резвилась, словно дитя, от которого отворачиваются одна за другой няньки. Вот и Элиза, с ног до головы усеянная благодарностями Алексея Александровича, поцеловала её в обе щеки на прощание и откланялась. Кроме Ани и её отца, в комнате осталась лишь Вера, но и её отослали на кухню греть ей суп.

― Я не хочу есть, ― незачем Вере уходить, незачем, пусть лучше стережёт её от нотаций и упрёков!

И ей в самом деле было чего опасаться ― верно, её папа не сидел бы такой хмурый, даже если бы она покаялась пред ним в убийстве. Ей хотелось обругать Элизу за то, что ей нельзя доверить даже такой пустяк как обморок, и горничных, так испуганно глазевших на неё, словно у неё ртом пошла кровь, однако если кто и заслуживал её самого жгучего порицания, так это она сама. Дура, почему не прижала палец к губам, когда Элиза завизжала на весь дом? Почему не научилась разбирать, когда ей сделается дурно, если так уже было, когда Роман Львович приезжал? Почему не съела за завтраком лишний апельсин из тех, что принёс вчера Алесей Кириллович? Почему позволила выдать себя?

― Душенька, чего ты хочешь? ― неожиданно ласково спросил Алексей Александрович.

― Ничего, но если надо поесть, то я пару ложек смогу проглотить…

― Я о том… чего ты добиваешься? Я же не на зло тебе выдумываю, Ани. Ты сейчас полчаса полежишь и к брату побежишь, правда? ― суровость в его глазах сменилась усталостью, он как-то весь поник, поблёк, словно из него разом выпили всю кровь, как в той повести, что они читали утром с Серёжей.

Отец уже не единожды пытался вразумить её, опутать этой сетью рассудительности, точно зверя, и она научилась противиться ему, но как перечить тому, кто с глядит с такой полоумной покорностью, ей было невдомёк.

― Чего ты добиваешься? Ты заболеть вместе с Серёжей хочешь? С ума сойти? ― его ладонь легла на её голову, словно он надеялся так удержать в ней остатки здравомыслия. ― Что мне сделать для тебя?

Терзавший Ани стыд отступил ― последняя фраза испепелила его. Разве виновата она, что её любимый папенька, и сам до безумия, до самозабвения преданный ей, не желал понять, что пусть она не плоть от его плоти, не кровь от его крови, она душа от его души, любовь от его любви?

― Я хочу его вылечить или быть с ним до самого конца, чтобы его рука остыла в моей, ― легко, без стеснения или без преувеличенной, отёкшей гордости, призналась Ани.

Она ждала, что отец ответит что-то, но он лишь тяжело беззвучно вздохнул.

1) Персидский или кавказский порошок изготавливался из измельчённых цветов персидской ромашки, им обсыпали одежду и постельное бельё, дабы защититься от клопов, моли, блох и прочих насекомых.

Вернуться к тексту

2) Повести Ивана Тургенева, опубликованные в 1864 и 1881 году соответственно. Входят в число так называемых "таинственных повестей" Тургенева, в которых он обращается к романтической традиции, за что его ругали современные ему критики.

Вернуться к тексту

3) Элиза пересказывает Ани рассказ Эдгара Алана По 1835 года "Морелла". Интерес публики из Старого Света к творчеству По привлёк уже после его смерти французский поэт Шарль Бодлер в 50-60-ых годах ХІХ столетия, к тому же периоду относятся первые переводы рассказов По на русский язык, однако "Морелла" была издана на русском лишь в «Приложении романов к газете „Свет“» в 1884 году. Главный герой рассказа, от чьего же имени ведётся повествование, был женат на женщине по имени Морелла. Её увлечение мистицизмом со временем стало пугать её супруга, и когда на заболела, он даже стал желать её гибели. Морелла умирает в родах, однако перед смертью говорит своему мужу, что она всё равно будет жить, и предрекает ему, что так же, как сильно он ненавидел её, он будет боготворить их ребёнка. Её предсказание сбывается, однако любовь главного героя к дочери омрачает её невероятное сходство с Мореллой. Решив покрестить дочь, которую он прятал ото всех целых 10 лет, он внезапно велит священнику окрестить её Мореллой. "Я здесь!" ― восклицает его дочь и падает замертво. Во время похорон второй Мореллы в склепе не находят останки первой.

Вернуться к тексту

4) В данном случае не имеется ввиду, что обои выкрашены мышьяксодержащей краской под названием парижская зелень. После публикации книги Роберта Кедзи "Тени стен смерти" в 1874-ом году популярность этого красителя стала падать, к тому же ещё до того, как в 1814 году была синтезирована парижская зелень человечеству было известно достаточно много зелёных красителей.

Вернуться к тексту