Припылённое родство (джен)

Ани не запрещала Вронскому показываться перед Элизой, однако он и сам понимал, что ему нельзя пересекаться с любыми посетителями Карениных, в особенности с посетителями дочери, в особенности если возраст этих посетителей не располагает к умению хранить тайны, а их матушка одна из самых ярых и убеждённых сплетниц Петербурга. Вряд ли молоденькой барышне могли позволить засидеться до темноты, когда впереди ещё полтора часа дороги до столицы, пускай и неопасной, потому как только по земле поползли сумерки, Алексей Кириллович с укутанными в бумагу цветами отправился к Карениным. Право, замашки вора или вампира на худой конец ― наносить визиты по темну, ещё и высматривать издали, не стоит ли у крыльца коляска. Впрочем, путь был свободен, даже дверь перед ним отворили без стука.

― Добрый вечер. Чудесный букет, ― будто бы поздоровался с охапкой сирени Алексей Александрович, не заметив за ней Вронского. ― Где вы только в Петергофе находите такие цветочные лавки?

Несмотря на все приложенные усилия для того, чтобы звучать почти по-светски, его тонкий голос отяжелел от засевших в горле рыданий. Он быстро стёр со щеки слезу запястьем, как ребёнок, но ей на смену поспешила другая.

― Что стряслось? Се… ― запнулся Вронский, страшась, что сейчас перед ним разверзнется непоправимое, ничем неизлечимое горе. Неужели? Ему ведь было лучше. ― Сергей? Он…

― Господи, ― протянул Каренин, устало прикрыв глаза, словно имя сына намозолило ему слух. ― С ним ничего не стряслось, а вот Ани, похоже, твёрдо решила погубить себя. Я давно пытаюсь ей втолковать, что так не может продолжаться, но она продолжает изнурять себя. Сегодня прямо при Элизе упала как подкошенная, но едва ли она сделает из этого хоть какие-то выводы.

― Как это упала? ― обыкновенный обморок никак не мог проглотить это странное выражение «упала как подкошенная» вместе со слезами Алексея Александровича, и Вронский на мгновение опешил, не понимая, о чём собственно речь. Не рухнула же Ани, как потерявшая равновесие статуэтка, плашмя на пол, не разбилась, как фарфор? ― А что доктор?

― Зачем доктор? Я, имея самые посредственные представления о медицине, могу сказать, что это обморок от истощения, и если она не образумится, если вы её не образумите, то скоро вы будете носить ей цветы на могилу, ― всхлипнул Алексей Александрович, словно готовый уже расплакаться, но отблеск занимавшегося несогласия в глазах собеседника придал ему сил для борьбы. ― Не старайтесь меня разубедить, я знаю, о чём говорю. Моя мать так же зачахла.

― Но Ани всё равно следовало бы показать Геннадию Самсоновичу, ― настаивал Вронский так, будто бы Каренин оставил свою макабрическую тираду при себе.

В том, что нужно поручить кому-то более сведущему и равнодушному к Ани осмотр, убедить Алексея Александровича было всяко легче, чем в том, что его мать, которую Вронский никогда не видел даже на самом крошечном и плохеньком портрете, ни капли ни живой, ни умирающей, ни мёртвой не походила на Ани. Если у Каренина помутился рассудок, потому что оба его ребёнка теперь слабее него, не чающего прожить даже полгода старика, то хотя бы Вронскому надлежало оставаться в здравом уме, а значит и гнать от себя образ дочери сжимающей в гробу всё тот же белоснежный букет. Нет, Алексей Александрович уж точно помешался, если сумел втиснуть в одну фразу тёплое, искрящееся «Ани» и сырое «могила».

― Её не спасут никакие пилюли, она всё равно себя изведёт. Поговорите вы с ней, с вас опала уже снята, быть может, вас она послушает. Если нет, ― сам себе не поверил Каренин, ― умолю мадам Лафрамбуаз приехать, не знаю, кого эта упрямица ещё может послушать. Грех так говорить, но в неё будто бес вселился. Заботливый, преданный, самоотверженный, как ангел, но бес.

Ещё один метафизический крюк монолог Алексея Александровича, словно захмелевшего от отчаяния, выписать не успел. Бес, как и положено, отозвался на своё имя. По коридору кралась Ани, походившая на ожившую фотографию, столь мало красок было в её лице.

― Полюбуйтесь, а ведь эта особа пообещала мне до ужина не вставать, ― обратился Алексей Александрович к их гостю, хотя его полный укора взгляд замер на маленькой клятвопреступнице.

― Ани, разве можно? ― вздохнул Вронский. Разве можно быть такой бледной, разве можно одной своей умоляющей не беспокоиться улыбкой заставлять беспокоится в сотни раз сильнее прежнего и верить в мрачные предсказания, которые до того казались вздором расчувствовавшегося старика?

― Ах, подумаешь. Я барышня, в конце концов, мне не только позволительно, но даже положено падать в обморок, ― парировала Ани без своей обыкновенной весёлости. Видимо, эта острота была заготовлена заранее и успела ей надоесть. ― Это сирень? Спасибо, меня целый день душат этим ужасным нашатырём, я хоть вспомню, что бывают ароматы поприятнее.

Она уткнулась носом в пену из белых цветов, стекавшую по бумаге, точно с бокала. Ни Вронский, застывший со своим подарком в руках, как стражник с мушкетом, ни Каренин не умилились её порыву к прекрасному, не сказали ей, откуда взялась в самом конце осени сирень. Ход снова был за ней.

― Я, собственно, только хотела, чтобы Серёже сказали, что я куда-то ушла. Например, что Элизе ужасно понравились мои снимки, и она попросила меня отвести её к тому же фотографу, а потом мы увидели какую-нибудь безделицу на витрине. Словом, не нужно ему говорить, что мне стало нехорошо, поберегите его, пожалуйста, ― попросила Ани и тут же послушно отправилась обратно отдыхать, как она обещала отцу, пока её просьба не затерялась среди упрёков.

Повисло молчание, Вронскому даже почудилось, что он разобрал, как ударяются о ковёр домашние туфли Ани, и как тихонько скрипнул под ней диван, но в этой тишине разрасталась не растерянность или неловкость, а злоба. Уж сколько раз за время их знакомства обстоятельства располагали к тому, чтобы Вронский увидел Алексея Александровича в бешенстве, однако он не подозревал, что тот способен переносить такую ярость, что ему не подурнеет ещё до того, как его затрясёт от гнева.

― Побережём! Как не поберечь! ― процедил он сквозь зубы.

Вронскому было неизвестно, где теперь устроили спальню больного, но вне всяких сомнений Алексей Александрович ринулся вручить своё бешенство сыну. Никто ещё даже не повысил голоса, но сломавшееся, неправильное эхо донесло до его слуха первый окрик только предстоящей ссоры.

― Куда вы? ― примёрзшее к спине дурное предчувствие помешало Вронскому даже понять, сколь абсурдно визитёру требовать подобных объяснений от хозяина дома. ― Ани ведь просила нас.

― Я не стану лгать. Пусть узнает, до чего довёл родную сестру, пусть знает! ― ещё четыре шага, ещё три таких поширевших от мстительности шага, и дверь в гостиную будет открыта. 

― Не надо, ― преградив ему дорогу, слишком уж просто и спокойно сказал Вронский, будто перед ним был ребёнок, бегущий к огромной луже. Невозможно всерьёз спорить, волноваться, что тебя не послушают, гранить своё мнение доказательствами, пылом, когда до отупения очевидно, кто прав.

― Пропустите меня! ― возмутился Каренин, с негодованием глянув на Вронского, однако его злость уже взяла след и не желала отвлекаться на случайную помеху, потому новый гневный пассаж тоже предназначался Серёже: ― Довольно с ним миндальничали. Если его ничего не трогает, кроме собственной персоны, то пусть хотя бы знает, чем это обернулось. Он должен знать правду, я не стану лгать, чтобы потом наблюдать, как эта сумасбродка ещё просит у него прощения за то, что посмела его бросить ради променада по Петергофу!

Из последних сил не кричит, а завопит, и сюда сбегутся слуги, прибежит и Ани, и какой же уродливый шрам останется на её памяти. Никогда она не простит своему первому отцу того, что он разрушил с таким трудом сотканное ею для брата умиротворение, а потом его не станет, и обида годами не будет давать ей покоя, как вечно гноящаяся рана.

― Хорошо, ― отстранённо согласился с ним Вронский, как обычно соглашаются лишь для того, чтобы продолжить спор, ― я скажу ему правду. Он всё там же?

― Да, ― машинально кивнул Алексей Александрович и, как бы загнанный в тупик собственным ответом, опешил, ведь возражать уже было бы странно.

Судьба быстро отомстила Вронскому за то, как он воспользовался замешательством противника: вся его решительность тотчас испарилась, стоило ему перешагнуть порог гостиной. В нагнанной, будто пар в бане, полутьме сразу было не различить лиц Серёжи и его нынешней сиделки ― быть может, они даже позабыли о том, что кто-то мгновение назад стучался, быть может, они тоже не понимали, кто явился к ним в эту искусственную летнюю ночь в пальто. Пальто ― оно будто бы потяжелело от своей неуместности в натопленной сверх всякой меры комнате, когда Вронский вспомнил, что не снял его в прихожей.

― Здравствуй, ― нужно было сказать хоть что-то, потому что за дверью мог подслушивать Алексей Александрович. Пускай это было на него не похоже, но желание обвинить тяжело больного во всех грехах тоже до сегодняшнего дня мало подходило такой всепрощающей натуре.

― Оставь нас, пожалуйста, ― попросил Серёжа не то Наталью, не то Любу, в полумраке сёстры превращались в близнецов.

Вронский двинулся в центр комнаты, силясь вместе с пальто вручить свою неловкость изгнаннице ― а у Любы-Натальи был такой вид, словно она всерьёз опасалась, что цветочный луг, выбитый на её тёмном платье, увянет от странного соседства с меховым воротником. Либо ей не хотелось уходить, либо ей было неприятно оставить своего подопечного с его гостем, но в любом случае для горничной её настроение уж слишком сильно зависело от Серёжи. Как не привязаться к тому, кого выхаживаешь, однако Вронский был слишком хорошо знаком с разочарованием, настигающего обожателя, которого отлучили от кумира. Эти внезапные размышления об амурных делах больного странным образом успокоили Алексея Кирилловича: ему подумалось, что раз у Серёжи ещё остались какие-то свои тайны и заботы вне круга семьи, то он был не так уж беззащитен перед недовольством отца и отсутствием сестры рядом, и можно было говорить с ним прямо, а не деликатничать, как с трепетной девицей.

― Твоя сестра потеряла сознание при мадмуазель Дёмовской, и твой отец… и Алексей Александрович, ― поправил сам себя Вронский, когда его тон стал горчить наставничеством, ― настоял на том, чтобы она отдохнула несколько часов.

― А вы её видели? ― совсем некстати к мужскому разговору растерялся Серёжа. ― Она... она хотя бы пришла в себя?

― Ани даже сама вставала, но лучше бы ей отлежаться до завтрашнего утра. Не волнуйся, ― чуть улыбнулся Вронский, надеясь поскорее откланяться, пока не дозрел вопрос, неужели, кроме него, в доме не нашлось другого гонца.

― Постойте, ― остановил его Серёжа, чуть приподнявшись на постели, словно ему было под силу догнать своего торопливого визитёра, вздумай тот сбежать. ― Ани от усталости плохо сделалось, или её Элиза чем-то расстроила? В приличном обществе любят клеветать на bête noire⁽¹⁾, чтобы ничто не мешало мнить себя добрыми и достойными и придумывать новые гнусности. Вы же знаете.

Эти опасения были уж больно заманчивыми для неиссякаемой вины бросившего ребёнка родителя, потому пока раскаяние не загрызло здравый смысл, Вронский поторопился ответить:

― Нет, ничего подобного.

― А вы всё-таки расспросите её. Впрочем, ― засомневался Серёжа, ― она не признается, это не имеет никакого смысла.

Он опустился обратно на подушки, и либо так упала тень, либо морфин не мог перекричать боль в потревоженном движением плече, но его лицо словно за одно мгновение осунулось, потемнело от уныния.

― Я спрошу, но Ани не выглядела обиженной или расстроенной, а она пока что умеет только кокетничать и юлить, но не притворяться. Едва ли её подруга стала бы пересказывать ей какие-то мерзкие сплетни, если не из доброго отношения к Ани, то хотя бы из уважения к тому, сколько испытаний выпало на её долю за последнее время, ― с заметным лишь ему нажимом рассудил Вронский.

Роль миротворца подразумевает беспристрастность, а никак не общее негодование с одной из сторон, однако, быть может, правоте не всегда не по дороге с гневом, и Алексей Александрович был прав, утверждая, что его сыну нету дела ни до чего, кроме себя? Пусть репутация Карениных, за которую трепетал Серёжа даже на смертном одре, сделалась такой слабогрудой, что ей мог повредить любой даже самый слабый сквозняк, по вине Вронского, потакать чёрствой щепетильности он не собирался. Если Серёже недостаточно того, что столичные сплетни не ранили Ани, посвятившуюся всю себя его недугу, сочувствие ему лучше поискать у кого-то другого ― хотя бы у той хорошенькой служанки. Она уж точно простит ему равнодушие к сестре за красиво очерченный подбородок, да и участия так мило дующей полные губы горничной куда приятнее участия несостоявшегося отчима.

― Вы правы, по крайней мере мой вид полумёртвого должен был вернуть Элизе некую предупредительность, ― не почувствовав в тоне своего посетителя готовой обернуться воинственностью настороженности, засмеялся Серёжа.

Теперь уж точно следовало попрощаться, но Вронского опять пригвоздили к полу обязанностью что-нибудь ответить на полное тревоги:

― Лишь бы князь Облонский к нам не нагрянул, как он грозился в письме. Он уж точно не будет держать язык за зубами. Надеюсь только, он забыл, что по пьяни написал неделю назад.

Взгляд Серёжи остановился на полосатой стене, словно он пытался разглядеть там кого-то, к кому и были обращены его слова о навязчивом родственнике.

― Вы с ним хоть раз виделись, что он считает позволительным без приглашения нагрянуть сюда? ― возмутился Вронский, быстро смекнув, на кого ему и обоям пожаловались. ― Или это стариковская непосредственность? Ему, верно, почти сто лет?

Как гадко, выживший из ума пьяница будет по священному праву седьмой воды на киселе развлекать себя загородными поездками к незнакомым людям и в тайне злорадствовать, что скорее он, старик, погуляет на поминках своего юного племянника, а не наоборот. Ещё гаже, что он будет потчевать своей омерзительностью Ани.

― Я сам искал с ним знакомства. Если верить письму, то не зря, и он всё завещал мне, ― признался Серёжа и снова замолчал, будто мысленно взвешивая, стоит ли прибавить что-нибудь ещё. ― Вернее, всё-таки зря, но когда отец сказал, что вы в Петергофе, я решил, что надо будет на что-то жить с Ани за границей, почему бы не на наследство от двоюродного прадеда?

― Ты собирался уехать с Ани? ― встрепенулся Вронский. Младший Каренин так долго оставался лишь второстепенным героем во всей дачной драме, лишь любимым братом его дочери, которым она так охотно хвасталась, что ему не верилось, будто у Серёжи тоже имелись какие-то планы относительно сестры, ведь с Алексеем Александровичем уже всё было давным-давно решено и оговорено.

― Не мог же я её бросить. Будь я один, я бы не выплясывал перед пьяницей ради наследства, зарылся где-нибудь в глуши, стал бы стряпчим или пошёл бы в пароходство, но с Ани… ― Серёжа задумчиво покачал головой, будто прогоняя видение, как Ани пытается пошить из его совсем прохудившегося вицмундира жилет в пошарпанной комнатёнке. ― Я как в сору копался в лучших консерваториях, представлял, как у неё много подруг, как кумушки шушукаются о том, что она сводит с ума всех кавалеров своей красотой, а не о том, кому она обязана ею. Странно, иногда даже кажется, что это было по-настоящему, ― он усмехнулся, но его усмешка чудилась вместе с тем почти мечтательной, будто ирония служила лишь бронёй для грусти.

Назойливая, как ленивая полуденная муха, жалость вдруг прицепилась к Вронскому и никак не хотела от него отстать: насколько же одиноко было этому мальчишке, что он не пожадничал своими тайнами, уже обескровленными мечтаниями и планами для незнакомца ― хуже, для вчерашнего врага.

― Так бывает, если очень долго что-то представлять. Извини, что потревожил тебя, ты, верно, отдыхал, ― наконец нашёлся благородный предлог, чтобы сбежать. ― За Ани не переживай, ей бы отоспаться хорошенько. Ваш Геннадий Самсонович завтра припугнёт её, она за ум быстро возьмётся.

Они попрощались. Вронский отправился искать Алексея Александровича, и хотя он уже не видел перед собой лица Серёжи, не напрягал слух, чтобы издали разбирать его слова, никчёмная жалость шла за ним. Оставленный во Франции камердинер когда-то божился ему, что знал парня, который хотел постричься в монахи из-за своего хвоста, и преследовавшее Вронского сочувствие к Серёже чудилось таким же бестолковым и странным, как хвост у человека. Оно было ненужно больному и, пожалуй, лишь заставило бы его стыдиться собственной болтливости, Алексею Кирилловичу же было мучительно жалеть пасынка, потому что перековать это чувство во что-то стоящее, как с дочерью или с Варей, ему не позволяло чувство такта. Одно дело обезуметь от однообразия обстановки вокруг и открыться бог весть кому, и совсем другое принимать от постаревшего любовника матери дружеское покровительство или помощь; ведь знакомство даже в самых роковых обстоятельствах не делает знакомство близким. Да и чем помочь? Пообещать убедить князя Облонского, что у него белая горячка, коль скоро ему мерещится покойный граф Вронский, чтобы тот умчался подальше от Петергофа?

Наталья подсказала Вронскому, что барин дожидается его в кабинете и, подобревшая от короткости её разлуки с Сергеем Алексеевичем, даже хотела помочь ему взобраться по лестнице, хотя того не требовалась. С другой стороны, ещё немного отсрочить объяснение со старшим Карениным было бы весьма недурно, потому, если бы ступени были практически непреодолимой преградой для его хромоты, он бы всё равно отказался от помощи.

Алексея Александровича Вронский застал сидящим за письменным столом ― право, готов выслашать посыльного из министерства или просителя, такую нетерпеливую строгость на себя напустил. Одни лишь незатёртые платком капли пролитого чая выдавали то, что привычный порядок вещей нарушен, и принимающий доклад беспокоится не меньше докладчика.

― Я ему всё рассказал.

― А что же он? ― это был лишь вопрос, однако в нём крылось столько недовольства, словно Алексей Александрович заранее спорил с ещё не прозвучавшим ответом.

Сесть означало смириться с тем, что их беседа затянется, но у Вронского уже начала ныть нога, так что пришлось опуститься в свободное кресло. Да и кому-то раздражение месье Каренина должно было достаться: если не его гостю, так его детям.

― Он беспокоился об Ани, как того и следовало ожидать.

― Следовало ожидать, что он будет беспокоится о своих удобствах и соблюдении хотя бы видимости приличий, ― без особой надежды поправил его Алексей Александрович, точно утомленный рассеянностью своего воспитанника гувернёр.

― Речь идёт не о приличиях, а о вполне естественной привязанности брата к сестре, ― возразил Вронский, но его досаде было мало. ― Естественней неё только снисходительность отца к единственному сыну.

Алексей Александрович на миг застыл, как застыл бы актёр, не знающий, ни как ответить на импровизацию, ни что думать о предательстве сослуживца, который купил за его позор минуту славы для себя. В камине треснуло полено в напоминание о том, что время не умерло, и разбуженный этим звуком Алексей Александрович наконец выпалил:

― Вы забываетесь, я открыл перед вами двери этого дома ради Ани, а не для того, чтобы вы упрекали меня в холодности к сыну! Я люблю её не меньше вашего, а вы всё равно смеете поучать меня? Я бы тоже читал нотации тем, кому повезло меньше меня, если бы она была мне родной по крови, так что гордитесь натуральностью вашей привязанности к дочери, но только не притворяйтесь, что вам неизвестно моё отношение к Сергею! С вами я был откровенен как ни с кем другим.

Он запыхался от возмущения, казалось, стоит ему отдышаться, и он тотчас укажет своему излишне честному гостю на дверь. Какая-то неповоротливая часть разума Вронского твердила ему, что, пожалуй, Каренин будет в своём праве ― кто он таков, чтобы судить? Ведь Алексей Александрович, если и был плохим отцом Серёже из-за таинственной неприязни к нему, то, по крайней мере, он не отрекался от своего родительства на полтора десятилетия. Да и не вершина ли неблагодарности даже в мыслях корить человека, сделавшего тебе столько добра в ответ на причинённое зло? Но где граница между подхалимством и благодарностью, между благодарностью и эгоизмом? Разве закрыть глаза на жестокость к другому, только потому что с тобой были великодушны, не то же самое, что не помнить никого, кроме себя самого?

― Прежде жизни вашего сына ничего не угрожало. ― объяснил своё удивление Вронский, не оставляя надежды указать Алексею Александровичу на его ошибку, хотя он был сам себе противен в качестве проповедника, как противны собственные грязные сапоги, когда ступаешь по чистому полу. ― Я полагал, вы смягчились к нему, он же так болен.

― Чья вина, что он болен? Не чужие происки привели к этой дуэли, а Михаил не в приступе лунатизма бросил ему перчатку, ― ехидно напомнил Алексей Александрович. ― Не пытайся он любой ценой сбыть с рук сестру, он бы сейчас был здоров. Если бы он уважал моё решение и сказал Маеву, что никакой свадьбы не будет, ещё зимой, дуэли бы не было. Даже после вызова он мог покаяться перед Владимиром Александровичем, и тот бы не допустил поединка. Сергей сам во всём виноват, и я бы мог смягчится, как вы говорите, если бы я не был вынужден наблюдать за тем, как Ани приносит себя ему в жертву, а он и не против, хотя она ему не нужна.

― Это не так.

― Именно так, и вы ошибаетесь, если полагаете, что мне приносит удовольствие знать правду, ― грустно, почти жалобно сказал Каренин, позабывший свою жёлчность, стоило ему произнести имя дочери. ― Сделать хоть что-то не в моих силах, и я бы предпочёл обманываться. По крайней мере Ани бы не сердилась на меня, что я не люблю его.

― Вам и не нужно любить его, но вы могли бы быть к нему справедливы, ― как можно холоднее произнёс Вронский, чтобы не звучать сердито.

Ему было обидно за Серёжу, однако злился он не столько на безжалостность Каренина к сыну, сколько на самого себя за слепоту. Как яркий свет невыносим для глаз после темноты, так и для него была невыносима правда после стольких недель самообольщения. Впрочем, самообольщение всё же требует некоего полёта мысли, он же свои держал в неволе. А ведь ещё тот инцидент в опере с Варей обнажил, насколько жесток с Серёжей отец, казнивший его неведением. Его обязанностью было тогда набраться храбрости или наглости и заступиться за Серёжу, хоть его навязчивость и оскорбила бы Алексея Александровича. Но в итоге о том, что никто не собирается ему мстить, Серёжа узнал уже прикованным к постели от сестры, последние его дни до болезни были порабощены страхом и приготовлениям к новой дуэли; а Вронский же, побоявшийся рисковать расположением и непогрешимостью своего благодетеля, не знал, есть ли ещё смысл сотрясать воздух, или это всё равно что положить в гроб к кредитору не выплаченный при его жизни долг?

Он посмотрел на Каренина: тот был так по-прокурорски хмур, так по-судейски недоверчив, так по-палачески равнодушен, восседая за письменным столом, что, пожалуй, смысл был, потому что всё могло стать ещё хуже.

― Если ему и полагается наказание, то смерть явно слишком суровая кара, ещё и такая смерть, ― продолжил Вронский. ― Он полтора месяца мучается от жара, от боли, от того, что он не может сам подняться с постели, от того, что сестра страдает, от того, что ему двадцать шесть лет, а он умирает. Это страшно умирать таким молодым, и тем не менее он боится, что станет с Ани после его смерти. И разве он требует её к себе каждую минуту? Разве изводит её капризами? Если бы он не пытался оградить её от своего уныния, он бы не стал откровенничать со мной! Может быть, общество сестры последняя радость в его жизни, тем более, семьёй он не обзавёлся, его мать давно умерла, а вас нужно удерживать силком, чтобы вы не наговорили ему всяких жестокостей на смертном одре. Хотя вы будто даже упрекаете Серёжу в том, что он до сих пор жив и доставляет Ани хлопоты.

― Нет, неправда, мне просто противна ложь, ― пробормотал Алексей Александрович, поднявшись на ноги, будто бы вызывающая в нём отвращение ложь обступила его кресло, но ещё не добралась до окна.

Он замолчал, прикрыл глаза, словно у него закружилась голова от того, как ветер раскачивал голые ветки с редкими, одинокими листьями, напоминавшими сияющее на дряхлой руке золотые кольца. Но что отняло у него дар речи ― абсурдность обвинений, дерзость и неблагодарность Вронского или его правота ― похититель был вскоре повергнут, а украденное возвращено хозяину.

― У Ани, похоже, ваша склонность к аффектации. Если вы так извратили мои слова, то она бы тем более нафантазировала бы бог весть что, так что, ― с безупречным самообладанием молвил Каренин, впрочем, для спокойного человека уж как-то слишком растягивающий, цепляющийся за каждое «что», как за пологий уступ, ― благодарю вас за то, что рассказали Сергею правду, а теперь прошу меня извинить, оказать вам сегодня должного гостеприимства я не могу. До завтра.

Вронский не стал требовать иного, и коротко попрощавшись, ушёл. Толку дальше спорить было мало, тем более новых доводов у него не находилось, а настаивать на прежних — почти всегда верный путь к безобразному скандалу. Никто больше не покушался на уединение Алексея Александровича, а стук трости о паркет удалялся, будто увязая в тишине их спящего дома, но он всё равно прошептал, уставившись на рябившие за окном листья:

― Оставьте меня.

1) Bête noire (с французского переводится буквально как "чёрный зверь") ― предмет ненависти, страха или же козёл отпущения.

Вернуться к тексту