Припылённое родство (джен)

Не следовало, пожалуй, отказываться от чая — вечер выдался морозный, и в нетопленном кабинете стало зябко — однако Алексей Александрович не желал, чтобы рядом крутилась Вера с подносом да и кто-либо другой. Гнев на бестактную откровенность Вронского словно опалил его рассудок, и теперь чей бы образ ни прокрался в его мысли, ему делалось неприятно, как от прикосновения к ожогу. Конечно же, смелости высказать своё негодование хватило только Вронскому, и именно на Вронского нужно было обижаться, но разве не был он лишь глашатаем? Разве не согласились бы с ним те, кто предпочёл промолчать или вовсе ничего не замечать? Ведь все они от горничных до господина Маева, от Корнея до Элизы Дёмовской искали в нём признаки безутешной тоски и не находили. Каждый полагал, что горе отца должно стократ превосходить их собственную грусть, каждый ждал, что Алексей Александрович не сумеет поддержать светскую беседу, станет украдкой смахивать слёзы, просить прощения осипшим голосом и мямлить о том, что это невозможно думать ни о чём другом, кроме здоровья сына — и каждый мстил ему за своё разочарование презрением. Самые наивные и упрямые полагали, что напускная светскость лишь охраняет слишком сокровенную печаль, и их сочувствие было даже хуже презрения. Юный князь Облонский вовсе взял моду повторять «У Серёжи ваш стоицизм, дядюшка», и за одну эту похвалу Алексей Александрович отказал бы ему от дома, если бы это не вызвало нареканий.

Вера едва бы стала упрекать своего барина, но было достаточно того, что она бы тоже осудила его, знай она всю правду, потому Алексей Александрович и спрятался в своём кабинете, как прячется чудовище вместе со своим уродством в пещере. Да только уродство для них это лишь неумение дурманить себя сентиментальностью, а трезвость они зовут несправедливостью. Он зябнул, будто кто-то невидимый прижимал к его шее кусок льда, когда память снова доносила до него эхо укора Вронского. За многие годы Алексей Александрович привык к тому, что некоторые ставили под сомнение его ум, проницательность, милосердие, способность к настоящему чувству, но впервые ему отказали в справедливости, и это задело его так же, как задевает мастера неверие в его умелость. Упрекнуть его в чём-угодно, но в несправедливости… Нет, Вронский просто ревнует дочь к тому, кого она привыкла называть отцом, вот и норовит напомнить сопернику о другом его ребёнке, чтобы единолично обожать Ани. Дурно, но, пожалуй, естественно — будь Алексей Александрович несправедлив, его бы подобная ревность оскорбила, но он был справедлив.

Эти снисходительные рассуждения тем не менее не вернули ему ни покой, ни даже тепло в жилы. Он жалел Вронского в его бессильной зависти и идолопоклонническим подчинением воле и мнению Ани, но всякий раз его только-только окрепшая вера в собственную доброту вновь исчезала, как рисунок у самой кромки воды, когда до него дотягивается волна. Этажом ниже лежал его тяжело больной сын, единственный сын, а он не мог вспомнить о нём без отвращения и торговался с уже, верно, ужинающим у себя дома Вронским, как торгуется ребёнок с гувернёром, пытаясь рассказать старый урок взамен невыученного. Дескать, мне не жаль Серёжу, но по-прежнему жаль вас.

На стороне Алексея Александровича по-прежнему была убеждённость в том, что он много лучше Вронского или любого другого человека, упивающегося своим милосердием, понимает натуру Серёжи, и это не позволяло ему покориться услышанному сегодня вердикту, однако в конце концов он сломя голову помчался к Ани, словно желая доказать самому себе, что ему под силу быть пристрастным, что человеческое ему не чуждо.

Скорее всего это был лишь хитрый манёвр, попытка обмануть уступкой, но Ани послушно лежала на диване в бывшей палате больного. Быть может, она только притворялась, что спит, но она даже не шелохнулась, когда Алексей Александрович застыл в дверях, не нахмурилась, когда тонкая полоска света из коридора скользнула по полу. В темноте он даже не смог сразу разобрать, а какую сторону повернута её голова, но ему хватало одного лишь понимания того, что она где-то там, чтобы его сердце защемило от любви и жалости к ней. Ему хотелось вспомнить, что он может любить, и нежность к Ани объясняла и искупала его ненависть к Серёже.

Алексея Александровича страшила не столько собственная смерть, сколько разлука с дочерью, доставшейся ему точно по ошибке, потому как судьба прежде не баловала его взаимностью. Он знал, что может положиться на Вронского, что тот будет заботиться об Ани, но ему самому и целый сонм ангелов не заменил бы дочь, и он желал унести с собой за гроб воспоминание о ней счастливой. Если бы не нужда расположить её к кровному отцу, никогда бы он не заикнулся ей о своей болезни, не смея посягать на её спокойствие и свою последнюю радость видеть её довольной. Если бы болезнь его была слишком жестока и превратила бы его в безвольную куклу или заставила страдать, Ани бы ухаживала за ним так же осатанело, как сейчас за братом, но он бы всё отдал за то, чтобы тихо умереть во сне без агонии её померкнувшей надежды вылечить его. Но всё напрасно, и он был вынужден наблюдать, как другой полумертвец пьёт её кровь. Только это ещё цветочки, ягодки потом пойдут, когда она выкормит брата своим прощением и любовью, а тот отодвинет её от себя, как опустошенный бокал за обедом. Больному Серёже сестра полезна своей самоотверженностью, но на что она ему здоровому? Только он встанет на ноги, как первым же делом растопчет Ани, только сила вернётся в его руки, как он первым же делом разобьёт ей сердце, как когда-то их мать самому Алексею Александровичу.

Времена после из окончательного разрыва с женой вызывали в нём содрогание, и причиной тому был не стыд уже принародно коронованного рогоносца, а его отвергнутое, никому не нужное прощение. Анна, кажется, возненавидела его за то, что должна была благодарить его — так и Серёже станет отвратительна его спасительница со временем, когда он поймёт, что не желает быть ей обязанным. Пожалуй, Ани было бы проще похоронить брата, чем свою веру в его благородство…

Обвинения, от которых он попытался спрятаться подле дочери, настигли его и здесь. И беглого арестанта, когда он сталкивается с тюремщиком, не захлёстывал такой ужас, как Алексея Александровича в ту минуту. Ему показалось, будто бродя в темноте, он случайно забрёл в западню, а дверь, через которую он вошёл, исчезла. Они поймали его, он сам донёс на себя, сам себя выдал! Брошенные Вронским слова «Вы упрекаете сына в том, что он до сих пор жив» вдруг словно бы сплелись, завязались в узел и впились в его шею. Ноги сами унесли его прочь от Ани, будто его в самом деле могли вздёрнуть как висельника на её глазах. Одиночество пугало его — что ещё могло привидеться ему во мраке? — но стеречь его совесть было некому.

Он думал помолиться о здоровье сына, чтобы отвести от себя подозрения, но лампада перед образами не хотела отведать огня. Спички в его дрожащих руках вспыхивали, на мгновение взрываясь светом, чтобы тут же погаснуть. И в этой раздираемой всполохами огнями тьме ему мерещилось, будто святые с порицанием глядят на него с раззолоченных икон, не желая слушать его.

— Корней! — кликнул он, позабыв о том, что нельзя разбудить Ани. — Корней!

Каким-то чудом его камердинер примчался до того, как Алексей Александрович уронил зажжённую спичку на ковёр или начал класть земные поклоны перед отвергшими огонь из его рук образами. Впрочем, святые вмиг бросили злиться, когда их озарила принесённая Корнеем керосиновая лампа.

— Отсырели, видать, — заключил он, хотя его послушалась первая же спичка.

Загоревшаяся наконец лампада почти ничего не переменила в освещённой комнате, будто к ней просто пририсовали огонь — разве что по-церковному запахло. Корней размашисто перекрестился, за ним машинально повторил его барин.

— Лучше образов и не видал. Позавчера вон в Петергофе церковь встретилась, дай, думаю, помолюсь, и образа есть образа, а лучше ваших нет. Но я свечечку за Сергея Алексеевича поставил.

Алексей Александрович почти ухватился за возможность указать своему камердинеру, что икона должна вызывать у христианина духовный подъём, а не эстетическое удовольствие, хотя самому ему тоже больше нравилась академическая манера⁽¹⁾ — однако имя сына, ещё и соединённое с его собственным будто бы унесли от него прочь спасительные нотации.

— Хорошо бы Сергею Алексеевичу попа позвать, чтобы тот отходную прочитал. Я Анне Алексеевне так же сказал, а она попросила, чтобы я к ней с такими речами не подходил. Вот я вам и говорю, вы-то правильно рассудите, чай не барышня, всё понимаете, — заметил Корней, надеявшийся, что после того, как они вместе с хозяином посмеются с высоты их пола и прожитых лет над девичьей наивностью, тот не сумеет не согласиться.

Алексею Александровичу, однако, был неприятен и его льстивый тон, и сам по себе совет. Сговорились они все что ли толковать о смерти Серёжи и вымогать у него слёзы?

— Не барышня, я, в отличие от барышни, не прошу, а требую не заговаривать о подобном. Сергей Алексеевич молодой человек, и попа прочесть отходную он для нас будем приглашать, а не мы для него.

Алексей Александрович постарался лишь отразить атаку Корнея, ещё не зная, что нашёл способ освободиться от тисков всеобщих ожиданий. Ведь если его сын не при смерти, то он и не должен обтачивать, притуплять свою правоту — умирающему, быть может, и положено милосердие, но живому достаточно и справедливости.

— Самсон Геннадиевич знает своё дело, и начнись ухудшение, он бы не стал молчать. К слову, нужно настоять на том, чтобы он остался хоть раз на ужин, это уже неприлично, — прибавил он, пристально наблюдая за Корнеем, поверит ли тот его доводам?

Будто бы поверил, не спорил по крайне мере, только что-то пробубнил, дескать, уж лучше пригласить Геннадия Самсоновича на обед, чем на ужин, не то он найдёт повод остаться на ночь и непременно обидит Веру — пророчить самое апокалиптичное будущее определённо стало любым его развлечением на старости лет.

Ани безумно дорожила своим статусом хозяйки в доме по праздникам, пускай виной тому была ранняя смерть её матери, а мадам Лафрамбуаз всегда и во всём помогала ей, но она буквально светилась гордостью, когда раздавала нарезанное ею же жаркое. Однако обед для Геннадия Самсоновича теперь был бы для неё не развлечением, а докукой, потому Алексей Александрович мог не опасаться её ревности. Мысль его поскакала вперёд, точно узнав дорогу, и перед сном он молился вполне буднично. Так обсуждение того, стоит ли уже отмаливать больного, галантно уступили место обсуждениям того, когда, чем и в чём угощать его доктора.

Ударившие морозы соорудили для совести господина Каренина новое убежище из домашних хлопот: из-за несчастья с Серёжей все как-то позабыли о том, что в Петергофе придётся зимовать, а все самые тёплые одеяла, шубы и ковры, которые Ани и Алексей Александрович привезли с собой на дачу, когда сбегали из столицы, были рачительно отправлены обратно в Петербург, чуть только установилось тепло.

— Нет, папа, возьми с собой Веру, она лучше меня знает, что нужно забрать, — ответила Ани на приглашение ехать вместе. Помимо нежелания надолго оставлять брата, будто было доподлинно известно, что Серёжа непременно истечёт кровью ей в назидание, если она уедет хотя бы на полдня, её останавливало ещё и как бы недоверие к Петербургу.

Память обо многих унизительных минутах в свете истрепалась под натиском переживаний последних месяцев, и тем не менее её родной дом представлялся ей едва ли не проклятым замком из романа. Она не могла вспомнить ни одной комнаты их особняка, не подумав о том, как Серёжа сидел там в одиночестве — уже измождённый своим недугом, который никто не потрудился заметить, покинутый всеми, слабый, несчастный. И ей предлагали туда ехать без него, этот дом снова разделит их и не на день, а намного, намного дольше, потому что Серёжа, быть может, уже никогда туда не вернётся. Хорошо знавший свою дочь, Алексей Александрович догадался о том, что Ани вкладывает в эту поездку за муфтами какой-то мистический, ритуальный смысл, и настаивать не стал; в конце концов, более бессмысленное занятие было трудно придумать. Да и, к своему удивлению, он был рад тому, что компанию ему составила слуги, ни разу не заикнувшиеся за всю дорогу о больном, чего никак нельзя было ожидать от Ани. Наконец-то он был свободен от недуга сына и угодливого сочувствия домашних, как от тяжкого, чужого обычая — будь он вынужден полтора месяца соблюдать все правила китайского императорского двора, то и тогда бы на него не нахлынула такая усталость.

Ночёвка в Петербурге не входила в планы Алексея Александровича, но метель словно подыграла его желаниям и крайне медлительным распоряжениям. Неужто никто не станет будить его этой ночью? Неужто Ани, получив его телеграмму, не сумеет перевести разговор на брата? Неужто не будет возни во втором часу ночи, когда она в последний раз удостоверится, что Серёжу не лихорадит, и станет укладываться спать? Неужто ему не будут досаждать обманчиво тихие шаги прислуги, не будет хлопанья форточки и скрипа дверей? И в самом деле даже ветер к полуночи кончил свой концерт, хотя настороженная тишина необжитого особняка, будто бы изумлённого появлением жильцов, помешала ему наверстать все те ночи, что шум, а более даже раздражение на этот шум гнали от него сон. Дому будто было оскорбительно, что его потревожили, он словно замер в недоумении, что же здесь забыл Каренин-старший, если его дети сейчас в Петергофе. Спал Алексей Александрович дурно и проснулся вопреки своему обыкновению поздно, вернее, его разбудила Вера — надобность ежедневно иметь дело с тяжело больным как бы приближает к разуму смерть, которая обыкновенно кажется чем-то нездешним, чужеземным, потому она и пошла проверять, а не умер ли старый барин на рассвете, чтобы хоть немного опередить сына, как это заведено.

Задержка на целую ночь вышла совсем уж глупой, и дабы оправдать её, было решено ещё раз всё проверить, а не позабыта ли чрезвычайно нужная мелочь, ради которой придётся посылать кого-нибудь в столицу ещё раз.

— А портьеры бархатные с тесьмой? — подозрительно спрашивал Алексей Александрович выстроившихся перед ним слуг.

— Так их давно в Петергоф привезли и в спальне Сергея Алексеевича повесили, чтобы стужу от окон не пускать, — удивилась Вера.

— Не припомню их в Петергофе… амарантовые⁽²⁾ с тесьмой?

— Амарантовые, — подтвердил Афанасий, гордый тем, что он, как камердинер, знал, о каком цвете шла речь.

— А коньки для барышни? — победно произнёс Алексей Александрович, вспомнив-таки хоть какой-нибудь предмет, позабытый вчера.

Из почтения даже не столько к хозяину, сколько к причитающемуся в его годы упрямому, почти детскому чудачеству, Вера лишь робко намекнула на то, что едва ли Ане Алексевне будет дело до катка этой зимой, перед тем, как пойти искать пресловутые коньки. За ней поплелась и опечаленная чем-то Люба, чтобы вскоре вернуться вместе с пыльным свёртком.

— Алексей Александрович, вы, часом, не про эти шторы толковали? — пробормотала она, обречённо растянув перед собой потрёпанные портьеры.

Бахрома по краям представляла жалкое зрелище, казалось, по ней топтался целый эскадрон; материя кое-где была проедена молью и потускнела. Алексей Александрович, мог поклясться, что она потускнела, потому как он помнил её куда более яркой в руках своей жены. Анна сперва утомила его своими восторгами относительно того, какие чудесные портьеры она заказала для гостиной в их губернаторском доме, а потом жалобами, что она не может придумать, куда же их повесить уже в Петербурге. Верно, подходящей комнаты для них так и не отыскалось.

— Нет, говоря откровенно, я с трудом их узнаю, — признался Алексей Александрович.

— Да я их на чердаке летом нашла, они пылились в коробе. Так и думала, что они старые совсем, — вздохнула Люба, уже пожалевшая, что она решила рассказать о своей находке. — Ежели вам эти завеси нужны, я их в коморку положу.

— Для чего нужны? — для чего ему мог понадобиться призрак его медового месяца? Ладно хранить украшения, позабытые безделушки, ладно полениться переменить что-то в обстановке, но не молиться же, право, на эти бесприютные портьеры, потому что беременная Анна носилась с ними по дому так, будто если она не найдёт им места, то её ребёнка непременно украдёт акушерка?

— Платье пошить можно, — вместо поникшей Любы ответил Афанасий, — честной девушке непременно нужна обновка, даже если она не отличает амарантовый от лилового.

Алексею Александровича претила такая развязность от слуги, в особенности от камердинера сына, но пожадничать этими проеденными молью портьерами означало бы продемонстрировать чрезмерную преданность памяти покойницы. В итоге Люба получила заветные завеси не столько благодаря насмешливому заступничеству Афанасия, сколько благодаря желанию хозяина показать всем пример — хоть кто-то в этом доме предпочитает здравый смысл языческой фанатичности, хотя та, кому этот пример был необходимее всего, осталась в Петергофе. И всё же ему подумалось, что когда он очутится рядом с Ани, она поймёт, что небо не рухнуло на землю, а больному не стало ни хуже, ни лучше, оттого что кто-то посмел отвлечься от его недуга. Итак, педагогический порыв наконец заставил Алексея Александровича поторопиться.

Снег, будто жаждавший людского внимания после своего дебюта, растянул дорогу обратно на лишний час, однако бессловесные попытки Афанасия закрепить свой успех и окончательно смутить Любу, сделали её бесконечной. Алексей Александрович едва бы даже обратил внимание на их молчаливую перепалку, но это было нелепо, так нелепо, что ему было трудно уважать себя, ведь он сам поставил для себя капкан. Ах, разве пристала нездоровому старику такая расточительность, пусть он не писал мемуары, не составлял поучения для служащих своего министерства и не пытался передать своё ремесло ученику, нельзя же так легкомысленно тратить своё время? Смахивать носовым платком постоянно выступающую, точно пот на лбу больного горячкой, испарину с крохотного окошка, трястись рядом с перемигивающимися через горы коробок прислугой, сердиться на них, на медленный скрип колёс — это роскошь для юноши в расцвете лет, а не для него. Когда платок вымок насквозь и стал холодить ему пальцы даже через кожаные перчатки, за стеклом стали проплывать укутанные снегом дачи, словно не желавшие отставать от столичной моды на метель. Ехать оставалось всего-ничего, но воображение Алексея Александровича не сумело соединить полусонного петергофского почтальона, доставляющего его телеграмму по адресу, с вчерашней непогодой, и тогда он велел кучеру остановиться и объявил своим спутникам, что хочет срезать пешком через лес.

Он представлял, какие кошмарные картины нарисовало Ани её уже привычное к несчастьям воображения, и чем яснее ему становилось, что его, верно, уже успели мысленно похоронить среди снегов, тем быстрее делался его шаг, будто он страшился, что может не успеть очистить свою репутацию от смерти. Переодетые в иней и белизну деревья сговорились сбить его с толку, как одинаковые маски на карнавале, и досада на их одинаковость и свою нерасторопность путали его ещё сильнее. Как можно было заблудиться в миле от собственной дачи, как можно было остаться ночевать в столице? Но больше всего сердце Алексея Александровича глодала не лишняя тревога для и так изнурённой горестями Ани, а то, как сильно походила его поездка на месть. Ревность к сыну будто сбежала из своей темницы и, взяв верх над случайностью и своим тюремщиком, обманом вырвала причитавшееся пожилому отцу внимание от дочери. Но ведь он не хотел, не собирался мучить её лишь только потому, что теперь любить для неё означало мучиться за кого-то, ведь всё вышло ненарочно! Но именно так все и подумают, так всё и будет выглядеть, и со временем он и сам поверит, что едва ли не наказал Ани этой достойной самой злобной кокетки отлучкой.

Мороз словно вил гнездо в его горле, и только большим усилием воли Алексей Александрович заставил себя не спешить, чтобы ненароком в самом деле не рухнуть в сугроб. Однако проклинать свой манёвр ему не пришлось ― карету он всё же перегнал, пускай для Ани это будет весьма слабым утешением. Ещё в глухом хрусте снега у крыльца он будто бы разобрал её рыдания, а в стуке чуть пошатнувшегося под ним пуфа в прихожей, обвинения, что он едва не свёл её с ума за последние сутки. Но где же она? Где? Если она не примчится ругать его медлительность теперь же, то у него уж не хватит духу на извинения.

— Ани, ты так скоро? — раздался из гостиной сдавленный наигранной бодростью голос Серёжи.

— Нет, это я, — отозвался Алексей Александрович и, отперев дверь, потому как перекрикиваться через неё ему было не по нраву, поинтересовался: — А где твоя сестра?

— Гуляет с графом, я подумал, она уже вернулась. Хотел отдать ей письмо от Василия Лукича, — как бы поспешил оправдать своё нетерпение Серёжа, хотя ему было неоткуда узнать, какую вину ему вменяет отец. Разве только однообразие окружавшей его обстановки научило его замечать малейшие перемены, потому он уловил, когда именно, после каких слов на лице его родителя промелькнула тень.

— Вы получили от меня телеграмму?

Серёжа кивнул, Алексей Александрович, будто оттолкнутый этим движением, поплёлся к вешалке, чтобы снять с себя шубу и надеть домашние туфли. Хотя у Вронских явно была в крови снисходительность к немощным, Ани бы не солгала о телеграмме, если бы не получила её, даже ради своего обожаемого Серёженьки, а значит волноваться было не о чем.

— Здесь тоже была метель?

— Снегопад скорее, — оставалось лишь восхититься самоотверженности служащих почты и обленившейся в провинции непогоде.

— Василий Лукич приезжал? Жаль, что мы с ним разминулись, — воротился к распахнутой двери гостиной и гувернёру сына Алексей Александрович, сочтя непочтительным оставить этот визит совсем без внимания.

— Нет, он только прислал по письму для меня и для Ани, — пошуршал Серёжа запечатанным и открытым конвертом, точно отец мог усомниться в их существовании. — Цвилины просят её пользоваться их музыкальной комнатой, когда ей захочется.

— Здесь, в Петергофе?

— Да, у них есть клавикорд на даче. Княгиня подумала, что Ани может быть любопытно.

— Неожиданный жест, впрочем, это весьма любезно с их стороны, — через силу восхитился Алексей Александрович щедростью княжеского семейства. Толку от их доброты, если Ани всё равно не хочет отлучаться от постели больного, как жрица не хочет отлучаться от святилища своего божества?

— Очень.

Серёжа приоткрыл рот, собираясь что-то прибавить, но вместо этого только зажмурился, словно его утомила одна мысль о не сказанном. Проницательность на грани с ясновидением никогда не входила в круг талантов Алексея Александровича, однако он точно знал, что его сын собирался повести речь об участии Василия Лукича в этом деле, дескать, лишь благодаря его влиянию Ани получила приглашение от Цвилиных, а самим бы и в голову не пришло открыть двери музыкальной комнаты для чужачки. У Серёжи была известная страсть обращать его внимание на такого рода анекдоты: если произношение компаньонки было чище произношения её покровительницы, если секретарь подгонял своего патрона, а гувернёр помыкал родителями воспитанника — он непременно рассказывал об этом отцу, словно тому было полезно напоминать о возможности нарушения некоторых устоев. Каждому молодому человеку необходимо иногда козырять фармазонством перед старшими, чтобы было сподручнее кичиться своей современностью.

Подкравшаяся с подносом Наташа, а точнее, надобность дать ей дорогу загнала Алексея Александровича вглубь комнаты, хотя он уже собирался уходить. Собственная горничная утащила его туда, где он не хотел быть, словно волна крохотную лодку — фокус вполне во вкусе Серёжи, который, впрочем, остался равнодушен к происходящему.

— Замело дороги, увязли лошадушки? — тихо поинтересовалась Наташа, разливая по чашкам чай, и этот звук почти заглушил её голос. Потом она заохала, что старый барин мог простудиться во время своего променада от экипажа до дома, напомнила младшему выпить пилюлю после чая, заменявшему ему обед, и наконец-то оставила Карениных наедине с их неловкостью.

Пар, клубившийся над чашкой, будто обернул Алексея Александровича жаром, так душно ему вдруг сделалось. Наташа ведь полагает, что подделалась под хозяев, а на деле её учтивость будто перерезала их беседу пополам. Как воротиться к прежнему деловитому тону после того, как горничная, не связанная с ними ни кровными, ни какими-либо другими узами, была втрое доброжелательней и любезней, чем они вместе взятые? И не уйти, разве только разбить чашку с налитым для него чаем, чтобы никто не заметил, что он даже не притронулся к нему, не желая провести лишнюю минуту с сыном. На помощь ему, когда он почти отчаялся победить воцарившееся молчание, пришло семейное сходство — вспоминая неуместно тёплую улыбку Наташи, Алексей Александрович вспоминал и смущение её сестры.

— Кстати, я хотел поговорить с тобой об Афанасии, — начал он, пускай едва ли хоть одно из произнесённых ранее слов перекидывало даже хрупкий мостик к теме грубых манер Афанасия. — Так как он твой камердинер, я полагаю, с моей стороны было бы неполитично вмешиваться в его воспитание, однако мне не по вкусу то, как он обращается с Любовью. Я бы попросил тебя повлиять на него, чтобы впредь он не позволял себе такого развязного фиглярства, — это определение было придумано ещё на выезде из столицы, и Алексею Александровичу было приятно тянуть его, точно собственное остроумие патокой разливалось по его языку. — То, что он прислуживает лично тебе, не даёт ему права глядеть свысока на остальную прислугу.

— Что он натворил? — удивился Серёжа, чуть приподнявшись с подушек.

Его отец посчитал такую перемену в позе почти что угрозой, ведь слушать и соглашаться можно и лёжа, а вот возражать лёжа такому ужасному гордецу никак нельзя. Стало гадко и зябко, будто тающую холодом шубу вывернули наизнанку и так надели на голое тело. Поскорее бы приехал этот нахал Афанасий с их зимними пожитками или воротилась с прогулки Ани, потому как Алексей Александрович заранее чувствовал себя виноватым за предстоящий спор и не мог не спорить, не мог не заступиться за Любу и обычай своего дома, пусть это будет раздражающе старомодно, а налитый чай обернётся отравой. Однако Серёжа вместо того, чтобы дерзить, придвинулся к самому краю кровати и потянулся к своей чашке. По одеялу расползлось два маленьких пятна, а по его пальцам стекало третье.

— Так что Афоня сделал?

И он слушал, не перебивая, о преступлении своего камердинера, не гримасничал, не выказывал никакого неудовольствия, а Алексей Александрович всё говорил, но собственная речь проносилась мимо него и будто ныряла в эти пятна от чая, от которых у него не выходило отвести взгляда.

— Хорошо, папа, — наконец заставил его поднять глаза Серёжа, — я ему скажу, чтобы впредь был повежливее, но он не со зла, в самом деле не со зла. Дайте ему хорошую рекомендацию, когда он попросит. Кавалер он не самый галантный, но в своём деле педант.

— Он от нас уходит?

— Нет, но вам ведь не нужен второй камердинер, — почему-то эта фраза прозвучала страшнее, чем прямое указание на приближение смертного часа.

Скажи ему сын, что скоро умрёт и услуги камердинера ему уже не понадобятся, в этих стенаниях было бы не столько роковой уверенности, но Серёжа рассуждал о том, что будет после его смерти, о том, каково им будет без него, будто бы всё уже решилось. Алексей Александрович сощурился, словно надеясь, что в какой-нибудь морщинке на лбу, которую так просто не рассмотреть, разберёт испуг и жалость к самому себе, но ему даже не верилось, что это серое лицо изваяли для чего-то иного, кроме как для смирения и усталости. Он отвернулся, словно один вид этой истончившейся немощности был заразен.

— Что-то я не узнаю эти шторы… — сказал Алексей Александрович, чтобы как-то объяснить, почему он глядит на окна, а не на Серёжу.

— Это те самые, что вы искали в Петербурге, просто Ани сверху пришила тюль, чтобы цвет мягче был. Она думает, что меня утомляют яркие цвета. Пожалуй, — просипели у него за спиной, — тут и правда было бы мрачно, особенно, когда солнце садится.

Снова зашуршало одеяло, чуть закряхтел матрас — Серёжа пытался взять со стола оставленную для него пилюлю. Отчего же было не попросить помочь и теперь, и до того с чашкой?

— Я подам, — остановил странный поединок сына со столом Алексей Александрович.

Идеально круглая, как бусинка, пилюля будто наслала дрожь на его ладони, которая впитывалась в его пальцы и бежала всё выше и выше, пока не укрылась где-то в груди. Он вручил её Серёже, на мгновение тронув его руку, чьего холода будто бы и ждал его озноб.

— Запей, — и ещё два пятна на покрывале.

Серёжа, поблагодарив, принялся укладываться обратно на подушки, вернее, чудилось, словно его шея вместе с головой отвалились от тела и упала назад. И давно он таков, давно он лежит так неподвижно, будто привыкая к тому, чтобы лежать так же в гробу? Давно он примирился со своей болезнью, давно он дружен с неизбежным?

Алексей Александрович, как бы желая унять, спрятать охватившую его дрожь, тронул голову сына. Привычный жест, которым он столько раз утешал дочь, показался вдруг незнакомым и странным, словно его пальцы становились чужими, когда они прикасались не к кудрям Ани, а к коротким волосам Серёжи. Ани, верно, так же гладила брата, наученная отцом, но сам Серёжа едва ли помнил эту ласку не в перепеве, а в оригинале — удивление, почти страх отразился в его глазах, однако они были лишь тонкой позолотой на усталом безразличии.

— Что вы, папа?

Ответа не последовало, будто бы звук собственного голоса мог сбить Алексея Александровича с нужной мысли. Он ждал, когда же наконец умилением победит стыд. Стыд за то, что сын не попросил помочь ему, не привыкший к подобному; стыд за то, что его визиты были столь коротки и редки, что он не заметил этих проклятых портьер; стыд за то, что он был лишь снисходителен к его матери, когда она носила его; и стыд за то, что не было ни мгновения, когда он бы не принимал его существование не как что-то само собой разумеющееся и неотвратимое. И спустя двадцать шесть лет после рождения Серёжи в нём вспыхнула надежда, что сейчас в нём что-то надорвётся и он полюбит его, но ничего не поменялось, не перевернулось. К его обычной холодности прибавилось лишь раскаяние в этой холодности, какое овладевает человеком из-за равнодушия к предмету всеобщего восхищения и поклонения. Он глядел на своего единственного сына, которого он презирал за свои же пороки, которому в наследство достались те же упрёки, что и некогда ему самому, как сытый до тошноты глядит на еду, как глухой глядит на старания музыканта, как не чувствующий призвания к военной службе юнкер на парад — лишь множа свою досаду пониманием того, что надобно испытывать что-то иное.

— Прости меня, — вздохнул Алексей Александрович, отняв ладонь ото лба Серёжи.

— За что?

За то, что какой-то фитиль в его душе бесповоротно отсырел, но эту тайну следовало приберечь для своей могилы, а не отдавать её сыну.

— Я сердился на тебя, — только и сумел вымолвить он.

— Это ничего. Я в сущности и не заметил, — попытался ободрить отца Серёжа, но стараясь достать занозу, лишь загнал её глубже, как это часто бывает, тем более Алексей Александрович передал ему слишком много.

1) Отклонение от канонов православной иконописи впервые зафиксировано в России во второй половине XVII века под влиянием европейской традиции, отсюда и изначальное название такого стиля икон — фряжское письмо (от фряги — жители Западной Европы, в основном итальянцы и французы). Родоначальником фряжского письма считается Симон Ушаков (1626-1686), позже живоподобие, как ещё называлась эта манера изображения, менялось в соответствии с вехами развития живописи, потому говорить о нём как о едином направлении с точки зрения искусствоведения неправильно, так как к живоподобию относятся и работы Ушакова, и работы Врубеля. Споры вокруг того, позволительна ли для иконописи академическая манера, не утихают до сих пор и велись в том числе в описываемую в этом фанфике эпоху.

Вернуться к тексту

2) Красно-розовый, оттенка цветов амаранта.

Вернуться к тексту