Утешение Ангела Музыки (гет)

Консуэло без трепета смотрела в открывшееся ей лицо. Под маской маэстро скрывал ужасные шрамы. Казалось, что кто-то снял с его лица кожу, а потом, в каком-то порыве безумства, пришил ее обратно лоскутами. Консуэло внутренне содрогнулась — сколько же страданий выпало на долю ее учителя! Люди жестоки даже к просто некрасивым людям, как же они, должно быть, ненавидели и презирали его! Без колебаний она вложила свои пальцы в его протянутую руку, а потом крепко сжала узкую ладонь с длинными пальцами.

 — Вот как? — почти шепотом спросил маэстро. — И ты не бежишь с криками? Не отталкиваешь меня?

Консуэло устремила на него прямой, спокойный взгляд и сказала:

 — Разве убежит картина от художника, написавшего ее? Разве мелодия оттолкнет композитора, создавшего ее? Я — ваше творение, маэстро, я вручила вам свою душу четыре года назад.

Впервые в жизни честная, чистая Консуэло лгала, но делала это без сомнений. Она — создание другого учителя, желчного старца, озлобленного на весь мир, и ее нынешнему маэстро не изменить ее взглядов или вкусов. К нему она испытывала совсем иное чувство. Не благодарность дочери, а незнакомую ей доселе нежность, смешанную с жертвенной отреченностью. Сейчас она с готовностью отдала бы свою жизнь, чтобы подарить этому человеку немного счастья.

 — Ты необычная девушка, Кристина, — произнес он, — позволь, я сыграю для тебя свою музыку. Возможно, ты сумеешь понять.

Отпустив ее руку, он стремительно подошел к роялю, сел на обитый бархатом табурет, откинул крышку и прикоснулся к клавишам, вызывая первый мягкий звук.

Консуэло последовала за ним и опустилась на ковер недалеко от инструмента и его хозяина, прикрыла глаза, и сразу же оказалась захвачена вихрем музыки. Клавиши дрожали, стонали, рыдали под пальцами музыканта, превращая его страдания в мелодию. Никогда в жизни не слышала Консуэло подобной музыки. Она не славила Бога, она не признавалась в любви, а проклинала — людей, в своей жестокость больше похожих на зверей, Создателя, так несправедливо покинувшего весь род человеческий, даже саму себя. В пронзительной, убивающей музыке слушалась ненависть даже к искусству. Консуэло даже не замечала, что слезы градом катятся по ее щекам. Она не знала ничего о своем учителе, но в его музыке она слышала историю его страданий.

Люди действительно ненавидели его и боялись, они били его камнями, желали ему смерти, и тогда он сбежал от них в прекрасный мир искусства. Но даже в царстве музыки он не мог перестать быть человеком. Он забывался в путешествиях, в изнурительной работе, даже в преступлениях, — да, Консуэло слышала в каждой ноте страшное признание, — но всякий раз осознавал, что он — человек, чуждый прочим людям.

И он молил об утешении, о покое. «Неужели я, после стольких лет страданий, не заслужил хотя бы покоя? Я уже не прошу любви или доброты, я просто прошу покоя. Даруй же покой моему израненному телу и утешение моей больной душе», — так говорил маэстро своей музыкой.

Последний аккорд стих, и маэстро снял руки с черно-белых клавиш. Повернул голову к Консуэло и спросил непривычно мягко:

 — Почему ты плачешь, дитя мое? Чем я тебя расстроил?

 — Маэстро, если бы я могла подарить вам утешение, — прошептала она, и маэстро, вздрогнув, произнес:

 — Как могла ты, юная девочка, услышать это в моей музыке? Как сумела ты понять меня?

К счастью, он не ждал ответа, а продолжил:

 — Ты можешь подарить мне не только утешение, но и радость, дитя. Спой мне.

Консуэло пела, без музыки, ведомая только силой своей души. Пела «Ave Maria», но, молясь Пречистой Деве, не отводила своего взгляда от маэстро. Она молила за него.

Дослушав ее, он грустно улыбнулся, и эта улыбка преобразила его уродливое лицо, осветив его будто бы изнутри светом ума и сильного чувства.

 — Тебе пора возвращаться наверх. После сегодняшнего триумфа тебя ждет блестящая карьера, никто не станет оспаривать твое место примадонны. Я хотел было написать несколько писем нашим директорам, но вижу, что в этом нет необходимости. Ты справишься со всем сама. Идем же!

Он надел маску и снова подал ей руку. В молчании они пересекли подземное озеро и вышли обратно в часовню. На пороге маэстро остановился и сказал:

 — Здесь мы расстанемся. Кристина, послушай же здесь, где начались наши уроки, мои последние наставления.

 — Последние?! — в ужасе воскликнула Консуэло, но маэстро жестом велел ей не перебивать.

 — Ты станешь звездой этой сцены, покоришь публику. Я прошу тебя, не растрать свой дар на ерунду. Не слушай сладких речей поклонников, не слушай лести. Занимайся своим голосом ежедневно, ежечасно, служи музыке, как самому строгому богу из всех существующих. Я больше тебя учить не буду.

 — Маэстро! — с болью произнесла Консуэло. — За что вы лишаете меня наших уроков? Чем я провинилась перед вами?

 — Я научил тебя тому, чему мог, и теперь мне пора вернуться в тень. Этой же ночью я перекрою тот ход, по которому мы сейчас шли, чтобы ты не смогла найти меня.

Он снова улыбнулся ей своей странной, но прекрасной улыбкой, и добавил почти с нежностью:

 — Я был счастлив учить тебя, моя милая Кристина. Но твоя жизнь должна протекать на свету, а я обитаю во тьме. Прощай же.

Он наклонился и запечатлел на ее лбу почти невесомый поцелуй. Консуэло едва боролась с отчаяньем. Она не могла, не хотела отпустить его! Витражная дверь уже начала закрываться, разделяя их навеки, но она успела спросить:

 — Как вас зовут? За кого мне просить Бога в своих молитвах?

И успела услышать ответ:

 — Эрик. Мое имя Эрик. Молись за меня своему богу. И прощай, дитя.

Дверь с тихим щелчком встала на место. Консуэло осталась одна в часовне. Едва живая, на почти негнущихся ногах, как во сне она добрела до своей кровати в их с Мэг общей комнате, упала поверх старого покрывала и закусила уголок подушки, чтобы своими рыданиями не разбудить соседку. Мир рушился, и Консуэло стояла, беспомощная, посреди льющихся с неба огненных струй*. Она осталась одна посреди гибнущего мира и уже чувствовала, как под ее ногами разрушается последняя опора. Когда она лишилась своей жизни, получив взамен чужую, она все-таки нашла в себе силы бороться. Когда она узнала, что все, кого она любит, давно почили в могилах, она сумела найти утешение в музыке.

Она могла жить, храня в своем сердце образы матери, Порпоры и Андзолето. Но она не могла жить без своего маэстро Эрика. Какие чувства к нему расцвели в ее взрослой, уже узнавшей страдания душе? Едва ли она знала ответ на этот вопрос, но ясно понимала, что без Эрика даже музыка ей не нужна. Как можно петь, зная, что она больше не услышит его голоса?

Консуэло заснула, утомленная бесконечно долгим днем, а на следующий день почувствовала удивительное спокойствие. Эрик ушел и забрал с собой весь жар ее души, саму ее душу.

Она много раз еще спускалась в часовню и звала маэстро, но не слышала ответа. Ее действительно ожидал триумф. Директора подписали с ней ангажемент на баснословную сумму, который Консуэло даже толком не прочла. Каждый вечер она пела на сцене, каждый вечер публика рукоплескала ей, но Консуэло не чувствовала ни радости, ни раздражения. Она перестала чувствовать.

Мэг беспокоилась за свою названную сестру и пыталась выведать у нее, в чем же дело, но Консуэло не отвечала. Она не могла никому рассказать, что отдала свою душу человеку с голосом ангела, а он ушел, забрав с собой щедрый дар.

Мадам Жири тоже пыталась поговорить с ней, и на мгновение у Консуэло появилась безумная надежда, что она знает что-нибудь об Эрике, но девушка отбросила ее. Она не станет его искать или преследовать. Он пришел к ней сам, сам и ушел. Даже знай Консуэло, где он и что делает, она не пошла бы к нему. Люди достаточно причинили ему боли, и она не хотела терзать его сильней. Если он захотел оставить ее, если ее голос, ее вид стали ему неприятны, она примет его желание. Сама не осознавая этого, Консуэло его полюбила. Его горькие, страстные речи, его божественный голос, его дивную музыку. Ночами она видела во сне его лицо и изящные руки в черных перчатках. Он протягивал ей руку, и она целовала его пальцы, вкладывая в поцелуй не почтение, а любовь.

Днем же она оставалась спокойной и равнодушной.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды на репетиции разгневанный месье Андре не протянул дирижеру папку с нотными листами. До Консуэло донеслись его слова:

 — Он, конечно, безумец, но нам проще поставить его оперу, чем рисковать всем! Скажите, это хотя бы нормальная музыка?

Месье Рейер некоторое время изучал ноты, а потом позвал Консуэло и протянул ей лист.

 — Спойте, пожалуйста, мадмуазель.

Консуэло пробежала глазами сложную партитуру и на пробу взяла первый звук, а потом, вчитываясь в написанные быстрым, твердым почерком слова, запела. И счастливая улыбка озарила ее лицо — она точно знала, чьему перу принадлежит новая опера. «Возможно, вы хотя бы услышите меня, маэстро, — подумала Консуэло, — потому что я вновь буду петь только для вас».

Начались репетиции «Торжествующего Дон Жуана», и каждый день, который приближал премьеру, возвращал Консуэло частичку ее души. На премьере она будет петь для него.

* * *

Примечания:

Консуэло стояла, беспомощная, посреди падающих с неба огненных струй* — отсылка к библейскому сюжету о гибели городов Содома и Гоморры