Шерленовые зарисовки (гет)

Ночь. Черное небо. В тяжелые тучи упирается крышей громоздкий белый дом. Идеальные стены, правильные колонны, искусная лепнина, изящные окна. Безупречный со всех сторон и под любым углом дом. Он давит своей тяжелой правильностью на всё и на всех снаружи и внутри.

Ветра нет, ни единого дуновения. Воздуха тоже нет. Ни звука, ни шелеста, ни шепота. Свет от далекого фонаря крадучись касается белой ступени лестницы, не смея дотронуться до стен и белых колонн. Пустота оглушает.

На крыльце перед массивной дверью витает аромат. Дорогой мужской парфюм, смешанный с сигаретным дымом. Дым зацепился за пустоту и извивается самовольно вокруг ручки, вокруг колонны, опускается до ступеней, поднимается к выключенному за ненадобностью фонарю над дверью. Это неправильно. Неправильное сочетание, негармоничное, режущее обоняние. Дым — лишний элемент, его не должно быть. Все пространство вокруг съеживается от его вклинившегося присутствия. Он касается идеальных поверхностей, взламывает совершенные окна, проникает под неприступную дверь.

Дым тянется от крыльца по ступеням, к листве деревьев и кустарников. На сером гравии лежит сигарета. Скомканная, но не затоптанная. Её с раздражением сломали пальцы и выбросили, не выкуренную и наполовину.

Наконец в пустоту ночного пространства врывается сильный поток ветра и смешивается с дымом от тлеющей сигареты. Ветер закручивает дым в тугую воронку, примешивая раздражающую сухую листву и пыль с дороги, делая похожим на серый жесткий кнут, который способен разрезать кожу до костей.

Дым не может вырваться из сильных объятий стихии, а ветер все усиливается и несется прочь от безупречно-холодного дома, будто стремится кого-то догнать.

Скоро начнется ливень. Ледяной, беспристрастный, бескомпромиссный. Капли будут лететь вертикально вниз, разрезая воздух, как тысячи стальных игл. Его не остановить.

Это логично и закономерно. За пустотой следует страстная стихия неудержимого и непредсказуемого ветра. А за ветром должен прийти монотонно разъедающий всё ливень. Тоже стихия, бешеная в своей бесстрастности и холодном упрямстве. От дыма не останется ничего, он будет разорван на тысячи частей, и тонкими скальпелями будет вскрыт его источник.

Утром правильный дом будет пытаться наслаждаться своей чистотой и отстраненным совершенством.

* * *

Ещё одно утро. Такое же, как все предыдущие после… Оно вяло вползает в окна и растекается по квартире. Как мокрая вата облепляет все, не оставляя места воздуху и мыслям. Звуки тонут в белесом, жидком, как молочный кисель, свете. Мелодия не может вырваться из этого плена, не может взлететь, даже не может упасть. Она плывет в вязком воздухе, запутавшись в хроматизмах, повиснув на крючке доминанты.

Пространство комнаты наполнила мелкая белая пыль канифоли. Она медленно перемещается по густому воздуху, оседает на каждом предмете. Липкая пыль покрывает подоконник, листы бумаги, книги, ноутбук, кресло, каминную полку, руки, волосы… от нее никуда не деться, не избавиться. Даже перестав играть, на кончике языка почувствуешь сладковатый вкус сухой пыли.

Она оседает на мыслях. Они слеплены ей в серый бесформенный комок. И он катится… катится… катится… по кругу, не смея приблизиться к его центру — к причине.

Канифоль густым белым слоем покрывает холодные, неотзывчивые струны. Пальцы, боясь попасться в её липкий плен, не поднимаются по тонкому грифу к высоким нотам. Мелодия, такая же липкая, не может сдвинуться с низких сдавленных звуков, продолжая все больше увязать в бесконечной неустойчивости, путаясь в ней, не находя основных тонов. Не мажор. Не минор. Неразрешимая доминанта. Разрешить её — значит, принять один-единственный вариант. Выбрать между мажором и минором. Принять вариант выхода — принять причину.

Белая канифоль медленно подбирается к пальцам. И теперь, каким бы ни был выбор, мажор или минор, каким бы ни было решение, пальцы окажутся впутанными в неё.

Вдруг жидкий воздух колыхнулся от слишком громкого звука. Мелодия нашла выход, поборола страх и взлетела к верхним нотам. Белая канифоль, окружившая её, вздрогнула. Самая верхняя, самая тонкая струна от резкого, раздраженного, яростного аккорда лопнула. Торжественный минор.

Тишина.

Белые отпечатки пальцев на скрипке. На подоконнике. На клавишах ноутбука.

* * *

Жаркая и слишком плотная темнота. Песок пустыни ещё не успел остыть. Огромная оловянная луна только начала свой путь, показывая свой отрубленный край. Здесь все кажется неестественного кроваво-желтого цвета, даже темнота с багровым оттенком.

Услужливый ветер пытается скрыть темные борозды от шин на ребристом песке. Они инородны, враждебны к песку, они портят его старательно выводимый рисунок, подобный морской волне. Но следы шин настойчивые, резкие, азартные и взвешенные — с ними не справиться легко. Дорожки уверено разрезают гладь песка, убегая прямо, потом резко сворачивая, потом еще раз, ещё… Вот их заносит, и вместо четырех полос на несколько метров остаются только две. Потом снова прямо и прямо. По бесконечному песку пустыни.

И вот следы сильно углубились — резко дали по тормозам.

Рядом, на раскаленном песке, показались легкие следы босых маленьких женских ног. Они тянулись в сторону от параллельных полос. Неуверенные, нервные, устало петляли, не могли вывести ровной линии. Дальше и дальше, скрываясь за небольшими дюнами.

Оборвались. Надломились. И рядом со следами ступней были две небольшие вмятины от колен. Две ладони. Пальцы провели несколько тонких линий и собрали горячий песок. Ветер подхватил сыпавшиеся частички и развеял.

Не успел он скрыть босые женские следы, как рядом с ними появились обутые мужские. Немного грубые и холодно-строгие, но уверенные, они тянулись вдоль неровной линии и прервались у обрыва первых.

Луна наконец полностью раскрыла себя, и теперь её олово отливало красным оттенком. Ночное небо, всегда плотное, крепкое, иссиня-черное, сейчас было испещрено дырами. Горизонт был безжалостно разрублен на две части: жгучую кроваво-желтую и ледяную черную.

Босые женские следы не вели обратно. Крепкие мужские были глубже, возвращаясь.

* * *

Сиреневый вечер с темно-желтым цветом солнца. Маленький домик в индийском городке. Все нелепо. Все вокруг. От причин до следствий.

Шум от слишком разговорчивых местных жителей проникал всюду. От жары не скрыться даже в тени. Запах отсутствия цивилизации вместе с пылью вызывали раздражение с первой секунды. Песок хрустел на зубах вместе с неуверенностью и вопросом.

На заднем дворе раскинулся совершенно неуместный палисадник. Хозяин недогостиницы неизвестно зачем, совершенно бессмысленно, абсолютно нерационально, даже безумно выращивал на пустынной почве цветы. У него почти ничего не получалось. Он был беден — ни на удобрения, ни на хорошую почву средств не хватало. Прекрасные растения погибали. Но он продолжал высаживать любимые им розы. Зачем?..

Осталась одна. Жгуче-бордовая, пламенно-красная огромная распустившаяся роза с большими шипами на тонком стебле. Её аромат мягкими волнами растекался по дому, под окном которого она выживала, выдерживая удары беспощадно-равнодушного солнца.

Она была неуместна в этом мертвенно жарком мире пустыни. И не нужна никому кроме безумца-хозяина.

Мерное, странно умиротворенное дыхание растекалось по замершему в нерешительности воздуху. Была особая тишина, как кокон среди уличного шума.

Пожухлые, давно мертвые листья кустарника нервно дрогнули. А затем сыпались и сыпались на узкую песчаную дорожку, подбираясь к глухому кокону. Пока робкий шелест не проник в него. Рядом, совсем близко все те же следы, женские и мужские.

Они вели к тому, что дано было свыше всего: свыше бесконечной мертвой пустыни, свыше безумия ветра, свыше безжалостности ледяного ливня, свыше брони черного неба и нелепости сиреневого заката. Следы вели к безумно выращенной Розе.

Кровь. Бордовые капли украсили её шипы и медленно поползли вниз по зеленому стеблю. Сладкий ласкающий аромат цветка смешался с соленым запахом крови. Этот жесткий запах пытался разорвать эфирный, неуловимый аромат, но был поглощен им. Они смешались — кровь и цветок — проникли друг в друга, стали единым неразрывным целым.

Кровь на стебле. Капля крови на нижнем лепестке. Нежность, боль и горечь.

Дальше?.. Дальше не будет ничего. Не может быть.

Только воспоминания. Чья-то музыка. Чья-то жизнь.