Куинни говорит "прощай" (гет)

Встретить рассвет в Париже!

Было время, когда Куинни мечтала об этом. Бродить по улицам этого вечно молодого — но такого старинного! — города, описанного в сотнях романов и повестей; увидеть бульвары, площади, силуэты Нотр-Дама и Эйфелевой башни на фоне жемчужно-серого неба! Посмотреть балет в Гранд-Опера! Париж! Модные лавки и салоны, цветочницы и букинисты! Устроить пикник в Булонском лесу, под сенью вековых дубов, кататься там на лодке по синему озеру...

И встретить рассвет в Париже!

Солнечные лучи пробивались сквозь облака. Вот он, долгожданный рассвет. В детстве Куинни читала сказку, где чары злого волшебника рассеивались с восходом солнца. Если бы и Гриндевальд мог бы так же рассеяться! А она, Куинни, вернулась бы домой, и все вернулись бы домой — и были бы живы.

Но дело, конечно, не только в Гриндевальде, дело в той неведомой силе, что заставляла людей следовать за ним и проводить его политику, цель которой была — власть и могущество. Как можно больше власти! Удивительно, но и сам Геллерт Гриндевальд, находившийся на пике своей славы, иногда чувствовал себя будто бы... беспомощным? Словно все силы вокруг — воля и желания сторонников, действия противников и расчёты на них, — словно всё это было потоком, который влечёт самого великого и пугающего мага современности навстречу его судьбе. Куинни слегка удивилась, когда он позволил ей понять это. Разумеется, Гриндевальд всего лишь старался произвести впечатление; он счёл, что у Куинни следует вызвать сочувствие и даже жалость; у Винды Розье следовало вызывать восторг. Что ж, пусть это и программа, пусть это и напоказ, но, кажется, Гриндевальд действительно страшно одинок.

Но мысль об одиночестве Гриндевальда ничуть не мешала Куинни всей душой желать ему поражения и сделать всё, что в её силах, чтобы он был повержен.

...А над Парижем занимался рассвет, и город, не ведавший об опасности, грозившей ему всего несколько часов назад, оживал; начинался новый день.

Куинни следила за тем, как просыпаются улицы и гаснут фонари, прячась за статуей на крыше старинного особняка. Хорошее место — крыша! Высоко, далеко от людей, от их чувств и мыслей. Только небо над головой да воркующие голуби.

Куинни поёжилась, поднимая повыше воротник пальто. Было свежо. Что ж, победа пополам с поражением. Победа — Париж цел. Поражение — Криденс, как бычок на верёвочке, повлёкся за Гриндевальдом, тот получил ручного обскура и, кажется, способ манипулировать директором Хогвартса — мол, паренёк ему сродни. Глупый, злой мальчик!

Тина жалела Криденса и надеялась его спасти; теперь Куинни придётся совершить подобную попытку. Жизнь любого человека ценна сама по себе, но Криденс... ох, этот злой мальчик! Нелегко спасти того, кто не желает спасения! Но Куинни постарается — ради Тины.

Тина, Тина! Там, внизу, за сетью переулков, Тина, Ньют и Тесей сидят в гостиной Николаса Фламеля. Подумать только! Сам Николас Фламель!

Тина и Ньют, Ньют и Тина! Милые, дорогие! Куинни сжала руки, переплетая пальцы, и розовый отблеск рассвета упал на её лицо; о Тина, о Ньют — пусть у вас всё будет хорошо, иначе это окажется совсем несправедливо!

Куинни покачала головой. Бедный Тесей, бедная Лита! Вот как всё закончилось. Было ли мрачное настроение Литы тогда, во время их первой встречи в Лондоне, предчувствием скорой гибели — или, напротив, именно её отношение к жизни всё определило? Никто не знает и не узнает. Осталась лишь тень, красивая и трагическая тень в памяти.

Прошедшей ночью, в мавзолее Лестрейнджей, Лита принесла себя в жертву — обнажила израненную душу, а затем... затем и погибла, ценой своей жизни купив жизнь оставшихся рядом людей. Ньюта, Тесея, Тины и этой несчастной девочки, что бежала с Криденсом из цирка.

Бедная Лита, прекрасная магнолия с родословного древа странной, жестокой семьи!

Куинни вскинула голову. Её саму часто сравнивали с цветком, но она не собиралась погибать от первых заморозков, от первого дуновения холодного ветра. Бедная Лита! У неё за плечами не было любящей семьи, не было сестры — верного друга, всегда готового подставить плечо...

У Куинни всё это было; и она выживет. Ради Тины и Ньюта, ради Якоба в далёком Нью-Йорке, и даже этого дурачка Криденса, и ради Тесея, чьё сердце теперь истекает кровью, и ради каждой маленькой человеческой фигурки — там, внизу, в многолюдном прекрасном Париже. Она выживет. Она будет праздновать победу. Она не разучится смеяться, как те тени в Отделе Тайн МАКУСА — её великие учителя. Сколько величия в их сильных, изощрённых в магии умах! И как мало жизни — как мало!

Куинни знала, что они — другие люди, и представление о том, что такое "хорошая жизнь", у них иное, не такое, как у неё. Величие и могущество, высоты искусства и науки, судьбы мира, над которыми они имели определённую власть... для них это было важнее всего. Но почему-то язык не поворачивался произнести слова "для них это было счастьем". Счастье — это слово светлое, искрящееся, доброе, тёплое. Ничего общего с белоснежным коридором Отдела Тайн.

Гриндевальд утверждает, что все люди стремятся к счастью, но связывают состояние счастья с такими разными, подчас труднодоступными вещами — богатством, властью, знатностью, брачными узами, наличием наследников или коллекцией загородных вилл; они стремятся к этим вещам, круша всё на своём пути, а потом, добившись цели, понимают, что счастья нет — или оно совсем не такое, как хотелось бы. Но благодаря этим желаниям людьми можно управлять; заденьте их главное желание, а потом затроньте их главный страх, обещайте им утешение — и всё, они в вашей власти!

— А чего хотите вы, мисс Гольдштейн? — спросил Гриндевальд, сверля её взглядом своих завораживающе-холодных глаз. — Каково ваше желание?

— О... — Куинни замялась, взмахнула ресницами, демонстрируя своему собеседнику давно задуманную картинку: она сама в роскошном платье и горностаевой мантии, с диадемой на голове, стоит на золочёной лестнице дворца, рядом с ней — смутная тень мужской фигуры, вокруг вспышки колдовских фотоаппаратов; а затем листы газет и глянцевых журналов с её портретами и подписями: "Герцогиня Виктория де... , знаменитый политический и общественный деятель, законодательница мод, покорившая Европу..."

Гриндевальд усмехнулся почти весело.

— Вот как! И впрямь, все американцы благоговеют перед замшелыми европейскими титулами! Всё, всё смести и отстроить заново! Но если вы будете мне полезны, так и быть, станете герцогиней. Хоть королевой! А ведь не за горами осталось время, когда вам достаточно было роли булочницы, а?

Этот поворот разговора тоже был давно продуман. Куинни презрительно пожала плечами.

— Фи, это был всего лишь эпизод!

— Ради которого вы не побоялись нарушить суровый американский закон? — медленно и серьёзно произнёс Гриндевальд. — Ну-ну! И именно после того, как ваша мечта стать булочницей растаяла, вам надоело разносить чай по коридорам МАКУСА?

— Когда мне чего-то хочется, — улыбнулась Куинни, — я не боюсь рисковать.

— Это уже интересно. И титул-то, пожалуй, вам нужен для того, чтобы показать этому несчастному булочнику, как много он потерял? Ну-ну, не краснейте. Вот видите, я понимаю женщин. Понимаю, но, увы, поэтому не люблю. Любить женщин может только тот, кто их не понимает... и верит ангельской внешности, такой, как у вас, мисс Гольдштейн, или у мадемуазель Розье. Вы составляете прекрасную пару, прекрасную раму для моей фигуры...

...Куинни грустно улыбнулась, прислоняясь горячим лбом к холодному, позеленевшему камню статуи. Эх, Гриндевальд, нет — не понимаешь ты женщин! Ничего ты, такой умный, не понимаешь...

Как же трудно жить в бесконечных расчётах, в бесконечном напряжении внимания, выверяя каждый шаг, каждый взгляд, каждое слово! Как трудно!

Но Куинни твёрдо решила выжить — и при этом не выжить из ума.

Задача трудная, но что поделаешь. Куинни ещё учиться и учиться разбираться в людях — как ни странно, при её-то таланте! Вот, например, недавняя история;, произошедшая на светском приёме у Аннет Розье, старшей сестры Винды. Аннет была крупной величиной в парижском свете, несмотря на скандальную репутацию — а может, и благодаря ей. У Аннет за плечами было вдовство и три громких развода, а ей ещё не исполнилось и тридцати пяти. Выглядела она превосходно, одевалась модно, принимала у себя самых интересных и экстравагантных личностей, открыто поддерживала Гриндевальда. Её приём был великолепен, но в общем тоне этого праздника жизни чувствовался некий налёт вульгарности.

Худшим было появление самой хозяйки в обществе красивого молодого человека (он действительно был гораздо моложе неё), глядевшего на Аннет по-собачьи преданными глазами. Он всё время держался с ней рядом, восхищался ею — неумеренно и слащаво, танцевал только с ней и выглядел несколько сумасшедшим. В ответ на удивлённый взгляд Куинни Винда скривила ярко накрашенные губы:

— Аннет может развлекаться, как хочет. Но я бы так не стала; неспортивно. Вы согласны, мадемуазель Гольдштейн?

Куинни кивнула:

— Безусловно. Абсолютно неинтересно.

Они прошли мимо, и вслед за густым ароматом духов Куинни обладала волна их чувств — неумеренно-восторженное настроение юноши, чей разум был затуманен амортенцией, и презрительно-удовлетворённое состояние хозяйки.

Неинтересно? Неспортивно? Мерзко, отвратительно до дрожи, до тошноты! Неужели Аннет не претит это идиотское поклонение, хлещущее через край, это унизительное для обоих насилие над сознанием человеческого существа? О нет, ей даже нравилось унижать его; Аннет необходим был спутник, причём именно этот спутник — молодой, подающий надежды волшебник из аристократической, но — увы! — маггловской семьи, и если он не поддался добром её очарованию... Что ж, амортенция даже надёжнее! Ведь Аннет не любила и не верила в любовь.

Любовь!

Здесь, стоя в тишине на парижской крыше, Куинни могла вспомнить недавнее прошлое. Однажды у Якоба мелькнула мысль, что она может заколдовать его, силой своих чар подчинить своей воле, заставить покинуть Штаты и уехать в Европу, туда, где они свободно могли пожениться, жить, как нормальная семья, а не встречаться украдкой, будто в чём-то виноваты...

Это была их первая крупная ссора. Как он посмел вообразить? Ей, обладающей магией, такое не пришло в голову! А ему — пожалуйста, пришло!

Нет, Куинни не смогла бы так поступить! Ей нужно было не это; ей нужна была любовь, ей нужно было счастье — его и её, только — совместное! — счастье...

Любовь, счастье! Какие далёкие, прекрасные и далёкие, как звёзды, слова! Идёт война, и Куинни... то есть мисс Виктория Гольдштейн, агент разведки МАКУСА, должна быть сосредоточена на совсем других вопросах.

Куинни собралась с мыслями, вновь опустив серебристое забрало сдержанности и самообладания, и исчезла с крыши; сизые и белые голуби взвились в воздух, потревоженные лёгким хлопком трансгрессии.

Куинни остановилась перед тёмной, незаметной дверью в узеньком переулке; вздохнув, она тронула дверной молоток и беззвучно, одними губами, произнесла пароль. Дверь растаяла, и мисс Гольдштейн вошла во внутренний дворик, где в кажущемся беспорядке раскинулись кусты пышно цветущих роз; она прошла под цветочной аркой, миновала сверкающие стеклом теплицы с невиданными растениями, и легко сбежала по ступенькам, ведущим к раскрытым дверям в малую гостиную.

На фоне тёмного книжного шкафа белела фигура старика Николаса Фламеля; он стоял там с тяжёлой книгой в хрупких высохших руках. Братья Скамандеры, Тесей и Ньют, замершие у камина, одновременно обернулись и поглядели на вошедшую — серьёзными и вместе с тем будто затуманенными горем глазами. С кресла поднялась — взлетела — тёмная фигурка Тины. Руки сестры обвили шею Куинни, и она уткнулась носом в плечо своей верной Тинни.

Вот это, без сомнения, счастье — обнять сестру и удостовериться, что она жива, цела и невредима; пусть идут к лешему все умники, что со скучающим видом утверждают, будто "все люди разные", что счастья нет или оно непременно должно зиждиться на чужой беде, что понятие "любовь" устарело, неважно, о какой любви идёт речь — к родне ли, к супругу ли, или к зеленеющему клочку родной земли... Пусть идут к лешему Аннет, Винда, Геллерт Гриндевальд с его гениальным планом по переустройству мира и все прочие целеустремлённые умники!..

Куинни отстранилась от Тины, вытерла слёзы кончиком белоснежного платочка, извлечённого из потайного кармашка, и взглянула на хозяина дома, медленно кладущего свою книгу на стол и взирающего на неё с любопытством и состраданием. Произнеся положенные приветствия, Куинни шагнула ближе:

— Я пришла, чтобы принять от вас инструкции, маэстро. Они, насколько я знаю, уже должны быть переданы вам.

Николас Фламель кивнул и вытащил конверт, спрятанный между страниц старинной книги. В его мудрых глазах, видевших так много, что-то подозрительно блеснуло. Но старик Фламель был прекрасным легиллементом.

— О да, дитя моё, — сказал он своим скрипучим голоском, — у нас с вами впереди много-много приключений. Но не бойтесь: и вы, и даже я — мы ещё увидим лучшие времена.

Куинни улыбнулась ему своей самой очаровательной улыбкой:

— Спасибо, маэстро Фламель! Спасибо...

Им предстояли долгие годы сотрудничества, побед и поражений, озарений и разочарований. Впереди была целая эпоха, которую вскоре назовут "периодом смуты", "большой войны" — или даже "временем Гриндевальда".

И много, много рассветов будет разливаться над Парижем, прежде чем взойдёт тот самый, долгожданный, светлый и мирный рассвет.