Художка (джен)

Этот курс мог стать последним — но именно в те времена открылась новая возможность продолжить обучение и проучиться ещё, продлить необыкновенное солнечное счастье. От этого совсем не ощущалась грусть последнего года, предстоящего расставания. Я не осознавала, как недолго осталось нам учиться всем вместе, в полном составе. Увы, лишь немногие остались потом продолжать: все уже учились в старших классах, готовились к поступлению куда-нибудь дальше. Большинство однокурсников — люди серьёзные. Для меня же важнее художки ничего и быть не могло, поэтому обычную школу я помнила, как сквозь туман или сон. Даже с трудом могла посчитать, в каком я была тогда классе.

Осознание того, что у нас настал последний год, сильнее всего проявлялось на уроках композиции. Мы должны были создать дипломную работу и потом защитить её: видимо, рассказать что-нибудь о своей картине. Хотя так странно было говорить о нарисованном…

Приходя из обычной школы, я вставала к столу и выпадала из жизни на несколько часов — рисовала, подбирала варианты, пробовала разные материалы. Я решила сделать работу тушью, много извела бумаги и перьев. В итоге мы с Владимиром Ивановичем все равно перешли к цветному варианту, дающему большую свободу действий, хотя и очень сдержанному, почти монохромному.

Это было серьезное сосредоточенное состояние. Я работала над дипломом, и поэтому все обычные дела, вроде общеобразовательной школы, шли лесом. Порой Владимир Иванович, весело улыбаясь, отчего его карие глаза лучились тысячами морщинок-лучиков в уголках, спрашивал меня задорно:

— Ну что, опять в школу не ходила?

Я в тон ему так же весело и беззаботно отвечала:

— Конечно, не ходила! Некогда мне!

И он, посмеиваясь в усы, продолжал:

— Ох, будешь ты дворником, наверно!

На что я ему в тон:

— А что? Хорошая профессия!

Мы рисовали композиции для конкурса иллюстраций к сказкам. Владимир Иванович отобрал одну мою работу, совершенно не подходящую по размеру — у меня же всегда были безумно кривые края. К тому же я рисовала её просто так, и потому до требуемого формата там не хватило сантиметров десять. Но он что-то обрезал, подклеил; оформил её как надо и отправил на конкурс. Именно её-то и взяли на выставку. Я опять поняла, как неимоверно нам повезло. Наш учитель умел смотреть не на внешние признаки, а на самую суть. Помогал нам заключить содержание в формальные требуемые размеры, формы, без которых трудно приходилось во взрослом мире условностей.

Оставаясь самими собой, не изменяя своей внутренней сущности, мы всё же учились приобретать общественно приемлемые формы проявления. И в то же время ясно понимать, что все формально-официальные требования в большой степени являют собой условности.

Та моя работа была летней, домашней. Я пыталась изобразить один деревенский дом, будто наполненный сказками, с высокой деревянной лестницей внутри.

Как будто я стояла на пороге, позади меня эта высокая лестница; а из-за моих плеч, из полутёмных уголков дома выглядывали всякие волшебные существа, живущие там. Они с перьями, хвостами и крыльями, жестковатая шерсть торчала в разные стороны… Эта картина долго висела среди других в нашей городской библиотеке, а потом даже поехала в Карловы Вары.

Я никогда не умела ровно обрезать бумагу, и все края у меня до сих пор ужасно кривые. Вырезая прямоугольник, получала нечто вроде трапеции. Знала этот свой недостаток, но он не угнетал меня: это не приговор. И вот теперь, став уже взрослым родителем своему внутреннему ребёнку, я могла сама, взяв карандаш и линейку, покряхтев и пошутив немного, как наш Владимир Иванович, взять и попробовать самой исправить свои косяки и огрехи.

Мне иногда казалось, что это возможно именно потому, что наш Владимир Иванович никогда не бросал нас в наступавшей взрослой поре нашей жизни. Он был с нами до самого последнего мазка: поддерживал, подхватывал, показывал точные штрихи и удары кисти. В то же время он уважал нас такими, как мы есть, не стремясь исправить и изменить, а только немножко примиряя нас с жёсткими углами окружающего мира. Сейчас, рассказывая всё это, я так ясно видела нашего складного, весело улыбающегося, шутливого Владимира Ивановича. Наверное, в самом глубоком, самом тёплом уголке души он жил у многих своих учеников.

Наши задачи усложнялись. На уроках живописи мы писали сложные натюрморты со множеством героев и планов. Всё пело, все было взаимосвязано, пронизано единым ритмом, лихим движением руки Владимира Ивановича. Весьма удивил меня тогда его рассказ о внутреннем ритме работы, соединяющем предметы на картине между собой — неважно, натюрморт это или пейзаж, да хоть жанровая зарисовка. Оказалось, что помимо внешнего, видимого плана есть ещё внутренний, скрытый, на котором все предметы, все персонажи связаны невидимым глубинным подспудным танцем. В этом танце был важен каждый участник: на миллиметр сдвинь кувшин или луковицу на заднем плане, и фигуры смешаются, и хаос захлестнёт веселый уравновешенный мир.

Скрытый ритм, как внутренняя пружина, держал всю картину, не давая ей распасться на мелкие неорганизованные части. Он исключал всё лишнее и случайное, рождая у зрителя внутреннее ощущение гармонии движения.

Владимир Иванович притаскивал к нам на уроки ворохи репродукций голландских старых мастеров. Рассказывал нам, что в натюрморте можно передать время. Его можно сжать, как пружину, поместить в картину, чтобы потом оно стремительно развернулось в душе каждого зрителя.

Если художник был внимателен к ритмам и деталям, то он вёл взгляд зрителя, заставляя того замирать и подолгу разглядывать отдельные места, возвращаясь от общего плана к отдельным подробностям и наоборот. Так время художника постепенно становилось временем зрителя, стоящего перед картиной, не в силах оторваться, вернуться к повседневным делам в свой век, год, день и город.

Так странно оказывалось узнать, что в картине есть и точный расчёт, математические почти спокойные выкладки, и тысячи маленьких хитростей; но в то же время и страсть, и радость красок, и упоение жизнью.

На рисунке мы становились лицом к лицу с экорше. Это такая объёмная модель человека из мышц и плоскостей. Тоже, между прочим, результат сложной выверенной работы, красота скрытых внутренних механизмов и взаимосвязей. Но эта сложность оставляла меня равнодушной и скорее побеждала меня, чем я освоила её…

На самом последнем собрании посреди класса, наполненного уже летним солнцем, мы сдвинули столы и устроили прощальное чаепитие. Владимир Иванович был немного грустен и задумчив, но также лучился и улыбался нам всем. А я не осознавала, что почти всё кончилось, и лишь наполнялась ожиданием новой учебной осени. Этим летом впервые мы никуда не ехали, что было странно; однако я всей душой ещё надеялась вновь вернуться в художку.