Всего лишь пепел (джен)

Отголоски бессонной ночи будоражат растревоженное сознание. Сколько раз слышал Нахар ту фразу?.. Добро пожаловать домой. Поутру она угасает на его собственных губах, пустая, растерявшая остатки смысла и той теплоты, что вкладывала в неё незнакомка. Голова гудит, точно ржавый церковный колокол, в который какой-то дурак ударяет огромным молотом. Почти таким же, какой сейчас у Нахара в руках, каким он высекает яркие всплески искр, каким со всей силы вбивает в крышку собственного гроба по самую шляпку кривые гвозди.

В горле неприятно саднит.

Этим утром Нахар долго пытался сфокусировать взгляд хотя бы на сколотой глиняной плошке с сухарями: половина уже обратилась насыпью несъедобных колючих крошек. Оставшаяся целой часть тоже не вызывала аппетита. Мысли о съестном ворошили разве что едва успевшую утихнуть тошноту, будто с последней ложкой остывшей мамашиной похлёбки Нахар подхватил отвращение к еде. Его который день трясло от запаха стряпни, мутило от каждого глотка воды. Глядя на сливающиеся с плошкой сухари, он тут же представлял их вкус. Чёрствые с оттенком сырой приторно-горькой плесени. Ком в тот самый момент подступил к горлу. Нахара бы тут же вывернуло наизнанку, если бы внутри не было так пусто.

Тяжёлый молот снова опускается на наковальню. Неуверенно, рассеянно. Будто бы не знает, зачем. Податливый металл принимает другие очертания. У него нет власти над тем, чем он станет в итоге — ей обладает тот, в чьих руках сейчас молот. Дурак, который заставляет скрипучий колокол вновь застонать.

 — Ну и цены у вас, мастер Ганн, — в смутно знакомом голосе посетителя звучат едва уловимые возмущённые нотки. — В прошлый раз вы не брали столько за плановый ремонт.

 — Это, уважаемый сэр, я вам делал скидку. Оружие у вас диковинное, особого подхода требует, — хлопочет за прилавком мастер. — Снежок, куда ты задевал учётную книгу? Никак не могу найти.

Нахар тут же отрывается от работы. Тыльной стороной ладони вытирает собравшийся в морщинках на лбу горячий пот, ещё сильнее разнося по лицу маслянистые сажевые разводы. Затем лёгким шагом приближается к прилавку, нагибается за стойку и берёт увесистый замызганный том на одной из полок, кладёт у мастера прямо перед носом и, не глядя поклонившись, возвращается к делам.

 — Готов поклясться чем угодно, её только что здесь не было! — задумчиво скребёт бороду ногтями мастер.

 — Новый подмастерье? — безынтересно уточняет посетитель. — Снежок — разве не собачья кличка?

 — Снежок — это потому что волосы у него белые-белые, когда отмыты от золы. Да и не новый. Раньше помощником был, а теперь вот дорос до подмастерья. Хороший мальчишка: сын деревенского кузнеца, оруженосцем водился тут у рыцаря одного, пока тот не обнищал. Руки просто золотые.

 — Неприветливый такой. В прошлый раз Гевин был. Трещал без умолку, я даже забыл, зачем пришёл.

 — Ах, Гевин, я только сумел перестать об этом думать… Убили беднягу. Сдаётся, за карточные долги. Хотел я как-то навестить его да пинками пригнать в мастерскую. Стучусь — тишина. Стучусь настырнее, зову его — и так никто не отвечает. Со злости ручку дёрнул что было сил, а дверь и открылась. А там погром, весь пол в кровище и он внизу прямо у порога лежит с выпученными стеклянными глазами. Страшное зрелище. А смрад!.. Так быстро я ещё не бегал: отыскал в городе патруль, показал дорогу, жду теперь, пока там разберутся. Бедный мой бестолковый Гевин… А вдруг не про долги это всё?..

 — Жизнь скоротечна. Никто не знает, когда найдёт тебя мёртвым какой-нибудь праздный зевака бард, — низким полушёпотом, прошибающим до мурашек, проговаривает посетитель. — Как, говорите, вашего подмастерья зовут?

 — Так эти бренчалы только и ищут свидетелем бы чего такого стать, чтоб почувствовать себя важнее, — напряжённо сопит мастер. — А мальчишка Нахаром представлялся… И что вы меня всё заговорить пытаетесь! Я-то точно не забуду, зачем вы пришли. Меч забирать будете?

 — Если позволите.

О прилавок звонко ударяется туго набитый монетами кошель. Мастер развязывает шнурок и, что-то неразборчиво бормоча, принимается пересчитывать деньги.

 — Убили?.. — наконец соображает Нахар, отстраняясь от наковальни с широко распахнутыми глазами и пытаясь уловить взглядом образ посетителя. Однако тот уже исчез в серой вечереющей дали. Руки машинально опускают изуродованную до неузнаваемости заготовку. Та отчаянно шипит и злобно вспенивает воду, пока окончательно ей не захлёбывается.

 — Снежок, никак очнулся! — насупливается мастер. — Я тебе вчера всю жилетку изрыдал. Корил себя, что с платы его удерживал монету-другую за разгильдяйство. А ты сидел, кивал. Я даже подумал, что бессердечный ты совсем стал с тех пор, как в город вернулся. Помнится вы с Гевином на пару тут сопли на кулак наматывали, когда наши дружелюбные соседи псину ту отравили, которую вы всю зиму выхаживали… Он громко всхлипывал, ты стыдливо тёр глаза, похлопывая его по плечу. Два здоровенных лба и в слёзы. Чуть сам там со смеху дубу не дал. И вот, что я и говорю: опять молчишь.

 — А кто был посетитель?

 — Да на кой чёрт тебе это? И что только в голове твоей творится! Не знаю я. Имя у него сложное, не запоминающееся, а Гевин ещё в книгу его так коряво записал — не прочтёшь. Вот вроде умер, а до сих пор… — Он резко прерывает сам себя. — Устал я, домой пойду. Прибери здесь, как закрываться будешь.

Последнее мастер бросает через плечо. Как охваченный тупой бессильной злобой. Он. Этот добродушный человечек в жёлтом, не умеющий сердиться подолгу — разве что поворчать и пригрозить на крайний случай. Только до исполнения ни одна его угроза так и не дошла.

Хлопает тяжёлая монолитная дверь мастерской. За ней дважды щёлкает старенькая трутница — мастер Ганн раскуривает трубку. Тонкая подрагивающая струйка дыма перемешивается с вечерним свежим воздухом и угасает в пахнущем железом и потом жаре кузницы. Перекрыв заслонку горна и возвратив свой кузнечный молот на место, Нахар принимается отрешённо пересчитывать инвентарь мастерской. Последней в списке беглого обхода числится облезлая метла. Чёрная до самого кончика. Иногда Нахару кажется, что такая грязная она вовсе не помогает наводить порядок — только волочит за собой смоляной неповоротливый шлейф. Мягко шелестят в горне остывающие угольки. Плотная тьма настойчиво окутывает мастерскую.

Нахар торопливо зажигает свечу. Греет ладони около крохотного, только разгорающегося язычка, затем складывает их вместе и повторяет ту самую молитву, что сотней голосов звучала тогда в замковой капелле. В хриплый шёпот срывается надломленный голос. Как будто непривычный произносить такие фразы, наполнять их тем же сакральным смыслом, что и принц Лотрик. Обычные, ничем не примечательные слова.

Затянув незнакомую Нахару песню, Мастер подымается с крыльца, звонко похлопывает влажной ладонью по чаше трубки, как будто вытряхивает жжёный табак и, всё так же напевая себе под нос, удаляется. Вскоре тяжёлые шаги стихают вдалеке.

Одиночество застаёт Нахара врасплох. Такими безветренными и прохладными вечерами Гевин любил задержаться в мастерской, зябко съёжиться в углу и ленно наблюдать за тем, как Нахар доделывает свои дела, попутно рассказывая какую-нибудь самую обычную будничную историю.

 — Впилась в меня взглядом и смотрит, как сорока на какую блестяшку. Булки там зарумяниваются, местами пригорают, а она всё смотрит. В смысле в печи. То есть хлеб, — тараторил он. — Я точно ей приглянулся.

 — А вдруг подумала, что ты какой чудик или ворюга, вот и глаз не сводила, — улыбнулся Нахар, постукивая лёгким молотком по податливой заготовке подковы. — Надо же было в таком виде к девушке, которая тебе нравится, сунуться.

 — А что такого? — он бегло оглядел чумазые лохмотья.

 — Мамаша всегда говорила, что девочкам нравятся одетые в чистое, умытые и причёсанные мальчики.

 — Ну и дурость, что ты до сих пор в это веришь. Говорила, наверное, тебе, чтобы ты чаще мыл башку и зад, ещё вшей иногда вычёсывал. Тоже мне! — напыщенно хмыкнул Гевин, закидывая на плечо касающийся пола дырявый тканный шарф. — Женщине нравится, когда от мужчины пахнет мужчиной, а не пресным мылом! Пойдём сегодня, как мастерскую закроешь, к девочкам, докажу!

 — Я бы с радостью, но работы гора, а мне ещё нужно зайти к моему сэру Рыцарю и занести книжки.

 — А… Те, что мелкий этот раб притащил в обед? А самому ему несподручно было?

 — Это за городом. Там чёрт ногу сломит, пока дорогу найдёт.

 — У рабов просто в голове куча дерьма. Имение огромное, сад яблоневый кольцом. Вот я бы управился с этим до того, как ты закончишь молотком стучать, — осклабился Гевин.

 — Лучше бы за меня молотком постучал…

 — Опять работать? Ну уж нет. Я лучше до имения прогуляюсь по холодку.

Подмастерье окинул придирчивым взглядом аккуратно составленные в стопку книги, шершаво провёл пальцем по первому попавшемуся переплёту и нахмурился.

 — И как высокородным господам эта тягомотина не навевает сон? Я, вроде бы, прочёл только название, а глаза уже слипаются. — Он потянулся и звучно зевнул для пущей убедительности. — А ты говорил, что твой сэр Эверет пьяница, кутёжник и любитель сальных шуточек. Мало это вяжется с чтением.

 — И чем это мешает друг другу?

 — Как бы сказать. В книжках всё так высоко, занудно, непонятно… Не знаю.

 — Мало ты книжек читал… — пожал плечами Нахар. — Я ещё мальчишкой в библиотеке у Эверета откопал одну… В общем, она скорее про пердёж, чем про двух великанов.

 — Врёшь!

 — Принесу — будет первой книгой, которой ты не станешь подпирать кровать.

 — Я плоховато читаю, поэтому будешь ты. Вслух. Или кто из нас двоих тут грамотный?

 — И за какие только грехи Фалько меня научил?..

Лукаво ухмыльнувшись, Гевин подхватил стопку, сунул её подмышку и подмигнул Нахару. Из мастерской он вышел что-то насвистывая и будто бы на прощанье звонко бросил в воздух: «Попробуешь сегодня хотя бы умыться — я с тобой больше не разговариваю!»

С этим Нахару было достаточно легко смириться. Он спрятал улыбку, опустив голову. Никогда ему особо и не нравилось это мыло. Мамаша запасалась им на годы вперёд, словно сама жизнь в той забытой богом, и, может быть, всеми парфюмерами мира деревушке доводила её до ручки своими грязью и стойким запахом не то работящих крестьян, не то скотного двора. О своей жизни в городе она не рассказывала. Как и о знакомстве с отцом. И только жуткая, граничащая с безумием чистоплотность могла намекнуть о её происхождении. Каждый раз, когда Нахар возвращался домой, она ожидала, что он привезёт ей из города лавандовое мыло, что варил местный аптекарь. А если забывал — тут же делалась пасмурной и неразговорчивой. Нельзя было снова запамятовать.

Огонёк последний раз вздрагивает, вбирая крупицы задохнувшегося воздуха мастерской, и бесшумно угасает на почерневшем фитиле. С ним же растворяется наваждение. Нахар не представляет, сколько времени так стоял, пытаясь уберечь крохотный язычок, но, как только меркнет слабый свет, понимает, что уже совсем стемнело. Недавно навевавшие тревогу сумеречные тени расползаются по полу чернильными лужами. Под ногами тьма — куда ни ступи. Осторожно, еле дыша, Нахар пытается разогнать их по углам метлой. Скребёт ей по невидимым во мраке половицам. Делает опасливый шаг. Затем другой. Третий. Пока не утыкается в дверь. Он покидает мастерскую с выдохом облегчения. Чернота позади упивается теперь блёклыми воспоминаниями с собой наедине. Бряцают в связке ключи. Пальцы скрючивает необъяснимая дрожь, руки делаются совсем неловкими. Связка едва не выскальзывает из ладоней. Спиной Нахар чувствует чей-то внимательный взгляд. Поспешно проворачивает ключ в замке, отстраняется, запрокидывает голову, уставившись в ночное небо. Нахару не видно звёзд. Виной тому его незрячие глаза, или звёзды, как и несчастное солнце, иссякают, не оставляя надежды тем, кому они раньше указывали путь?..

Внезапно для себя Нахар осознаёт, что закрыл дверь снаружи, что вся его суть противится тому, чтобы возвращаться на свой чердак, где оплыла последняя свеча, что ему больше некуда идти. Мир сужается до крохотного переулка, тепло мерцающего огоньками из окон соседних домов. Кто-то там, внутри них, сидит в кругу семьи за поздним ужином и наворачивает за обе щеки горячую домашнюю похлёбку; уже собирается лечь спать, только дочитает последнюю главу занимательного романа; милуется с возлюбленным и вот-вот лёгким горячим дыханием оборвёт жизнь ещё одного огонька. Одиночество становится глубже и непрогляднее. От него невозможно убежать. От него уже никто не сможет спасти. Плеч касаются не чьи-то руки, но дуновение не по-осеннему зябкого, студёного ветра. Нутро отзывается таким же обволакивающим холодом. Вскоре окошки начинают чернеть одно за одним — уставшие за день домишки вяло смыкают веки ставен. Нахар резво сбегает с увязающего в ночи крыльца мастерской, взглядом ища блуждающие огоньки, словно ими одержим, словно больше ничего не имеет смысла. Безмозглым мотыльком преследует растворяющиеся в сонном молчании позднего часа яркие искры. И, как только теряет из виду последнее светлое пятно, брезжащее призрачным сиянием где-то вдалеке, растерянно останавливается, пугливо озираясь по сторонам. Две пересекающиеся прямо под ногами дороги кажутся Нахару совсем незнакомыми, кривыми, враждебными. Такими же зловещими, как еле различимые шаги позади. Приходится свернуть на другую улицу, ускорить шаг, но ступать так же бесшумно. Дать себе ещё немного времени.

Мимо мелькают фасады домов, бесконечные узорчатые заборчики, разноцветные цветочные клумбы, глазеющие темнотой подворотни. В один миг Нахар замирает как вкопанный, вперившись взглядом в зияющую дыру настежь распахнутой входной двери. В ноздри ударяет металлический запах сырости, горький — мха вперемешку с тусклой сладостью разложения. В голове отчего-то всплывает картина, какую сегодняшним вечером мастер Ганн обрисовывал посетителю. Весь пол в крови, страшный смрад. Они кажутся Нахару реальными настолько, что прошибает до жаркого пота. Преследователь, кажется, мешкает. Шаги стихают. Из оружия у Нахара с собой только стилет, что всегда болтается у него на поясе. Пальцы до белизны костяшек уже сжимают его рукоять. Невдалеке размытой кляксой собирается фигура. Нахар бросается бежать. Что если завтра он откроет глаза и сможет начать всё заново? Если смысл не в манящих фантомных огоньках? Не в солнце? Что если пустоту всё ещё можно заполнить? Если он всё ещё жив?..

Распростёртыми объятиями его встречает внезапно выросший на пути тупик. Луна холодным блеском выхватывает из темноты силуэт лестницы. А там только скользкие крыши и спящий под ногами город. Наверху ветер звучит иначе. Остервенело свистит в ушах. Набрасывается, как будто когтями хочет выцарапать глаза, исполосовать лицо, но не он здесь настоящий враг. Тот преодолевает лестницу будто бы одним прыжком. Наступает на пятки, не отстаёт ни на шаг. Одна крыша сменяет другую, вырастая из третьей — дома тесно прижимаются друг к другу, точно тоже боятся одиночества. Нахар только сейчас замечает, насколько забрался высоко. Понимает, что только загоняет себя в ещё больший тупик. Черепица скрипит под подошвами. Глубоко вдохнув, Нахар достаёт стилет, оборачивается. Преследователь приветственно кланяется, будто встретил на прогулке старого друга, но ничего не говорит — тянется к мечу на поясе и, не вынимая его из ножен, делает выпад. Быстрый, бесшумный. Нахар едва не теряет равновесие, получив удар рукоятью ровно в грудь. Отступает, пятится, пока не достигает края. Дальше идти некуда. Враг медлит. Приближается, не торопясь, словно и вовсе не собирается обнажать оружие, но всем своим поведением выказывая брезгливость и пренебрежение. Смекнув, что другого шанса у него больше не будет, Нахар решает пойти навстречу. Когда расстояния между ними остаётся не более вытянутой руки, бросается ему под ноги, пытается сломить высокомерную осанку, заставить оступиться. Преследователь отшатывается, едва не соскользнув с крыши. Но это его стихия. Как будто каждую ночь бродит по верхушкам города, наблюдая за его безмятежностью, высматривает мишени. Нахар предпринимает вторую попытку атаковать, но уже не застигнутый врасплох враг перехватывает его за руку, выламывает до тех пор, пока ослабевшие пальцы не выпускают стилет. Эверет был прав. Нет у Нахара никакого умения, нет техники. Победа над той тварью — просто воля случая, но сегодня он благоволит кому-то другому. Тот одерживает верх без оружия, пресекает все попытки вырваться, настойчиво подводит к краю и даёт буквально мгновение на то, чтобы принять решение самому. Затем бережно разворачивает к себе лицом так, что тёплое дыхание приятно овевает кожу щёк. Высокий, бледный, с колючими скулами и узкими омертвевшими губами. От его одежды веет душными пряностями и крепким чаем. Он смотрит на Нахара, слегка склонив набок голову, вскидывает руку и прижимает к его груди ладонь в тугой чёрной перчатке. Словно хочет почувствовать торопливое биение напуганного сердца. Но оно не напугано. Даже когда край крыши уходит из-под ног. Даже когда острые прутья высокого забора пронизывают насквозь тело. Даже когда его покидает последнее тепло.

 — Я не глумлюсь, — шёпотом произносит тот, кто всё ещё наблюдает с крыши. — Мне жаль.